Паша сидел в поликлинике, в очереди. Он пришел чуть раньше назначенного срока, а когда пришло время, доктор не вызвал. Выглянула медсестра в красивой бирюзовой пижаме и попросила еще подождать. В коридоре сидело человек шесть посетителей. Все люди в возрасте. Двое мужчин, похожих друг на друга. Один веселый и крепкий, а другой с таким же лицом, но грустный и хилый. "Братья наверное", - подумал Паша. Остальные были женщины.

- А ты, сынок, к психиатру тоже? - участливо поинтересовалась классического вида бабуля в растянутой вязаной кофте с безразмерной сумкой на коленях.

Паша постарался ничем не выдать, что вопрос адресован ему, не шелохнуться, не дышать. Но бабуле этого и не требовалось. Сочтя молчание за согласие и приглашение к беседе, она душевно продолжила:

- Вот что делается! Бедные дети. Еще жить не начали, а уже к психиатру ходят. Депрессия что ли? - И не нуждаясь в ответе, запричитала дальше: - У моей кумы племянник тоже был того - с депрессией или может какая другая у него болезнь была, я точно не знаю. Но ему инвалидность дали. Не понимаю! На вид - здоровый человек, даже не худой, а сидит дома, не работает, не женится. Только нервы матери мотает и пенсию получает.

- Сейчас молодежь совсем хлипкая, - согласилась интеллигентного и немного сволочного вида дама, похожая на директора школы или депутата, - Раньше мужики пили водку и перебирали мотор жигулёнка в гараже. А теперь за компьютером. Все ранимые. За экологию переживают, за бездомных собак. У меня внук - после школы ходит в приют, собачек лечить и пристраивать. Собрали денег и отправили какую-то дворняжку в Иркутск самолетом! "Она обрела новую семью"! Лучше б матери помог, гуманист.

- Психика вещь хрупкая, - со знанием дела добавил веселый мужчина.

- Много ты понимаешь, - усомнился его грустный брат и отвел страдальческий взгляд за окно, где также по-братски не зло переругивались воробьи.

- У нас в части был полковник, - продолжил весельчак радостно - нормальный такой мужик. А потом у него крыша съехала. Сидит, смотрит в стол целый день, как монумент. Я, блин, испугался. Ну, вдруг инсульт? Тормошу его, а он в стол смотрит и говорит тихо так: "не мешай". Так сидел, ну целый день, а потом стал орать, что бы мы эвакуировались, что враг на пороге, что выпущена ядерная боеголовка и летит прямо на нас. Короче, теперь в психушке, чердак свой лечит. - Мужчина довольно засмеялся.

- Какой ужас! - искренне изумилась бабуля, - как же ему ружье в руки давать?

У Паши заныли зубы, отяжелело в голове, стало трудно дышать. Он уже собрался уйти, но тут дверь открылась и бирюзовая медсестра четко произнесла:

- Колесников! Проходите!

Грузный, большой, уже немолодой доктор Просветов Владимир Дмитриевич с крупными седыми бровями и большим носом набирал на клавиатуре "Колесников". Тыкал с пренебрежением толстым пальцем в клавиши и они кряхтели и клацали от обиды. Доктор ошибся, недовольно заворчал, и стал ещё сильнее долбить по измученным буквам измученной пашкиной фамилии. Наконец файл открылся, вывалив на свет божий всю пашкину стыдобищу. И про то, как мама забыла его в троллейбусе в три года. И он боялся сказать кому-нибудь о своём горе и доехал в слезах до конечной остановки, где уже начал полноценно, во всё горло орать "хочу к маме". И про то, как в четвёртом классе мальчишки на тренировке по плаванию затолкали его, совершенно голого, в женскую душевую и держали дверь, что бы он оставался подольше под градом из мочалок и бутылочек с шампунем, которые метали в него орущие девчонки. И про то, как в пятнадцать он после ссоры с матерью порезал руку, хотел вскрыть себе вены и умереть. Но это оказалось совсем не простым и не быстрым делом. Кожа не хотела разрезаться, от неглубоких насечек разливалась жгучая боль, руки всё сильнее дрожали. В общем, вышел один позор и больше ничего. "Дебил!" - коротко сказал отец, когда увидел растерзанную руку. Умело замотал бинтом и повёз к знакомому хирургу в поликлинику. И вся эта подноготная теперь заново перечитывалась шевелившимися докторскими губами, потому, что Паша на приёме был давно, а пациентов у доктора много и он Пашу успел забыть.

Прочитав, доктор воззрился на пациента:

- Жалуйтесь, молодой человек.

Паша вздохнул, помялся, поёрзал, ещё раз вздохнул и ничего не сказал. Только покраснел и уставился в пол между своими поношенными кроссовками. Доктор выждал ещё немного и спросил:

- Плохо?

Паша кивнул и опустил голову ещё ниже, как будто пытался спрятать её между коленей.

- Таблетки принимаете, как назначено?

Паша помотал головой.

- Ясно. Так чем помочь?

- Я тут узнал... про Метод...думаю, может это как раз...ну, то, что нужно. От лекарств одна тупость.

- Ну, что же, - доктор, казалось, смутился: - Метод есть, да. Экспериментальный. Вы же в курсе, что это только испытания? Что Метод не разрешен для использования, пока испытания не закончены?

- Да, в курсе. Мне терять нечего. И денег нет всё равно. А это бесплатно, - Паше стало легче. Самое главное сказал, а теперь как пойдет.

- Нет, молодой человек! Это не бесплатно! Бесплатного вообще ничего не бывает. Денег исследователи не берут. Это правда. Но не бесплатно, уж поверьте! Вы платите тем, что подвергаете свою психику, и без того нездоровую, неизвестным пока рискам! А может и физическое здоровье тоже. Никто не знает. Я бы не рекомендовал. Есть много препаратов, которые мы не пробовали. Можно повторить курс электросудорожной терапии. Вам же после прошлого курса стало легче! Ремиссия была полгода. Зачем такие отчаянные шаги? Мечтаете погибнуть ради науки?

Паша молчал. Доктор ещё покряхтел, походил туда-сюда по кабинету, помял толстыми пальцами могучий свой нос и набрал номер.

- Борис Игнатич....да, да я. Здрасте. Да вот вспомнил, вы просили. Доброволец, да. Колесников. Мечтает по лабиринту побегать за морковкой. Хорошо, хорошо. Только вы уж сами там с бумажками. Да вроде, - и взглянув сомнением на Пашу уточнил: - тебе есть восемнадцать? - Говорит, уже двадцать один. Хорошо, пришлю его вам. Он как раз препараты бросил пить. Чистый, как слеза. Ну, всего! Добро, добро.

Врач, расстроено отводя глаза, сунул Паше бумажку с адресом и сказал придти туда завтра к девяти.

Паша опоздал. Вечером он долго не мог заснуть. Перед глазами всплывало лицо доктора, тревожило его недоверие к Методу. Паша вертелся, ощущая кожей противные складочки на простыне. Ночь казалась душной и бесконечной. Под утро удалось задремать, и Паше приснился сон. Он пришёл к девяти и сразу за дверью провалился в лабиринт с множеством тускло освещенных коридоров, разбегающихся во все стороны, а невидимый Борис Игнатич потусторонним голосом вёл обратный отсчёт: три, два, один...

Паша вынырнул из кошмара, захлебываясь сонной немощью. Оказалось, проспал.

Перед массивной дубовой дверью старого здания опоздавшего добровольца охватило липкое дежавю. Преодолевая головокружение от воображаемой пропасти за порогом, он рванул дверь и шагнул в полумрак мраморного вестибюля.

- Колесников? - равнодушно спросил охранник в камуфляже, пропуская посетителя через рамку металлоискателя. Металоискатель мерзко запищал и Паше пришлось выворачивать карманы. Ему сразу показалось, что процедура выворачивания карманов - первая стадия медицинского обследования и покраснел, как будто услышал просьбу раздеться до трусов. Охранник сгрёб мелочь и ключи в пластиковый лоток, выдал бирку с номером 4, которую Паша засунул в опустевший карман. Таинство этого обмена снова показалось значимой процедурой и приятно взволновало.

- Туда, - буднично сориентировал охранник, не глядя ткнув пальцем в сторону приоткрытой обшарпанной двери.

Паша робко пошёл. Вместо таблички на двери был прикреплен кнопками листок с латинским девизом:

IMPERARE SIBI MAXIMUM IMPERIUM EST

Автор девиза, очевидно, не надеялся на просвещённость посетителей, поэтому ниже был напечатан перевод мелким шрифтом: Власть над собою - высшая власть. Паша сразу приуныл, словно девиз отфильтровывал тех, кто обладал этой самой высшей властью и только им и разрешал войти. Он такой властью не обладал и застыл, глядя в приоткрытый кабинет. Сквозь щель разглядел захламленный бумагами и пробирками стол с лежащими на нём руками в рукавах от белого халата. Левая рука неритмично постукивала пальцами по какой-то книжке. Павлу хотелось прочесть название, он слегка навалился и дверь, распахнувшись, уронила его на изношенный линолеум.

Борис Игнатич ободряюще поднял хлипкого Пашу за плечи:

- Доброе утро, молодой человек! Колесников? Проходи, Колесников, присаживайся. Изучил я тут твой анамнез трагический. Как настроен? Готов к борьбе за светлое будущее? Ну, не тушуйся, сейчас подпишем согласие и на инструктаж. Я сейчас бланки найду, - и Борис Игнатич стал рыться в ящиках стола, то шумно выдвигая один, то со стуком задвигая другой.

Бланки нашлись прямо на столе и были выложены слегка помятыми на по-быстрому освобожденный от хлама край стола перед Пашей.

Паша пробовал читать, но в голове слова никак не распознавались и, потужившись с минуту, он попросил:

- Расскажите про Метод, пожалуйста. А то здесь как-то не понятно изложено.

- С удовольствием! - Борис Игнатич похлопал себя по карманам, поглядел по сторонам что-то ища, но ничего так и не найдя, стал смотреть пристально на Пашу и барабанить крепкими желтоватыми ногтями по столу.

От этой ногтевой дроби становилось совсем жутко. Паша, как вчера у врача, жалко сник, и уставился в пол. Борис Игнатич встал, потрепал оробевшего гостя по плечу.

- Ну, ну. Переживать не о чем. Давай-ка кофейку выпьем. Он разгреб на столе, забрал подписанные бланки, поставил странную, на ножке, кофейную чашку.

- Пей и слушай.

Паша взял нелепую чашку и стал дуть на дымящийся сладкий кофе.

- Уже лет сто назад, или около того, распознаны механизмы развития психических расстройств. Ну, большинства из них. Но, к сожалению, понимание этих механизмов никак не помогало лечить больных. Конечно, были антидепрессанты и антипсихотики и электросудорожная терапия и психоанализ, но! - Борис Игнатич сделал выразительный жест и нахмурил всклокоченные брови: - невозможно изменить уже сформированную архитектонику мозга! Это как если бы решили построить небоскрёб и допустили бы дефект в фундаменте, а заметили бы этот дефект, когда достроили сотый этаж. Оставить дефект невозможно! Так что делать? Разбирать всю конструкцию до фундамента? Если по-хорошему, то да. Надо разбирать. А то развалиться рано или поздно. Но, если не разбирать, а постараться скомпенсировать? Скажем, если есть крен, то подпереть балками, типа костылями. Вот так действуют антидепрессанты и психотерапия. Дефект остается, но внешне выглядит неплохо, почти как другие, исправные небоскрёбы.

- Вот только стоять такой небоскрёб без антидепрессантов не будет, - уныло вздохнул Паша.

- Точно! - радуясь взаимопониманию ликовал Борис Игнатич: - Не будет! И вот! Именно в нашем институте разработали Метод исправления таких дефектов без обрушения конструкции! После такого лечения, никакие антидепрессанты и психотерапевты будут не нужны! Конструкция исправлена в корне! Ну как?! - ожидал восхищения изобретатель.

- Простите, а что вы называете дефектом и как его исправить?

- Строго говоря, это не дефект. Это в небоскрёбе дефект или ещё где-нибудь, это я для простоты так сказал. В психике человека всё несколько сложнее. Вот развивается ребёнок, например. Живёт себе, горя не знает. Щенка ему подарили. Он счастлив. А тут, бац! Щенка машина задавила. Ужас?

- Ну да.

- Конечно! Трагедия! Запредельный стресс! Развитие ребёнка, его психики, дальше идет с учётом случившегося. Например, после этого ребенок стал бояться машин, дорог, и мало-помалу стал избегать выходов на улицу. Неприятно ему это стало. Тревожно выходить. Спокойнее, уютнее дома, за компьютером. Так стал блогером, например, ну или агарофобом. К нам-то конечно приходят лечиться агорафобы, а не блогеры. Хотя если человек агарофоб, он запросто может быть и блогером.

Но может быть и другой путь. Так сказать гиперкомпенсация. Мальчик был растроган смертью щенка и потом стал ветеринаром, что бы спасать животных.

А может быть такой патологический вариант. Его так потряс вид растерзанной тушки, что появился интерес к убийству, захотелось именно таких переживаний и вот перед нами готовый маньяк!

- Можно стать маньяком из-за смерти щенка? - засомневался Паша.

- Это просто примеры, не всё так буквально, - обиделся Борис Игнатич, - Да и не одно событие определяет ход развития! Попробуй ещё разберись! Может если бы того щенка не задавило, он бы стал не скромным маньяком, а массовым убийцей! Ну да я увлекся. В вашем случае, в смысле в случае депрессивного невроза, можно отследить психотравмирующие события и обстоятельства. Отследить, нанести метку и заново пережить их в новом, менее травматичном формате.

- А что это даст? - буркнул Паша. Он не на шутку разволновался от всех этих рассказов о дефектах, которые надо исправить и переформатировать. В мозгу уже зарождалась паническая щекотка, словно невидимый скальпель уже нацелился на его извилины с кривоватой хромой архитектоникой: - Я эти события и так переживаю по новой каждый день.

- Справедливое замечание. А вот это и есть суть Метода! Переживать психотравму заново будете не совсем вы, а вы - ребёнок. Колесников в детстве. Вернее взрослый Колесников, погруженный в детские годы, в детский возраст, в детское состояние психики с помощью специальной гипнотической программы.

- А почему вы думаете, что я буду переживать травму по-новому, если я буду тем же самым ребенком, каким я уже был? - Пашу трясло, он вскочил со стула и метался по комнате: - Зачем же снова мучить меня?

Борис Игнатич тоже уже стоял и говорил громко, поворачивась всем корпусом за шагающим туда-сюда Пашей, как пёс за мячиком:

- Всё будет иначе! Вы будете там не один. С вами будет наш сопровождающий. Это отработанная процедура. Некоторые пациенты испытывают переживания эйфорического спектра. Цель каждого погружения - достижение катарсиса!

Паша остановился. Он где-то слышал слово "катарсис", но значения его не помнил. В голове слово тут же распалось на составляющие "катар сиськи", представился воспаленный зев и кашель у вертлявой сиськи с глазами и огромным бурым соском вместо живота. Мультяшная сиська подскакивала на тонких ножках от сотрясающего её грубого мужского кашля. Павла затошнило. Он сел на стул и тихо сказал:

- Ладно. Я согласен. Пускай переживу заново. Только катара этого с сиськами не надо.

Процедурная (так было обозначено на двери) походила на стоматологический кабинет, исполненный в чёрных тонах. В центре комнаты стояло кресло, а может это была кушетка, с ремешками на подлокотниках. "Что бы меня пристёгивать", - догадался Паша. Рядом стоял стол. На столе ноутбук с толстым жгутом проводов, отходящим от него к игровому шлему. Сопровождающая, которая в договоре называлась космическим словом Спутник, девушка одних лет с Пашей, в джинсах, майке и расстегнутом медицинском халате указала ему на кресло. Паша смотрел на растрепанные волосы до плеч и думал, что такая небрежность плохо сочетается с медицинской одеждой. Непричесанность и белый халат разом напоминали сумасшедших ученых из фильмов про человека-паука, мечтающих о мировом господстве.

- Инструктаж! - объявила девушка и стала, как стюардесса заучено, без выражения, но четко излагать: - Меня зовут Лера. Я твой Спутник. Я введу лекарство, которое поможет расслабиться, снять сопротивление. Ты погрузишься в транссовое состояние. Я всё время буду с тобой в контакте как аудиальный или визуальный образ. Визуальный образ Спутника это редкость, но тоже бывает. Мы вместе отправимся в область детских воспоминаний. Что бы работа была продуктивной, нужно сразу подумать о самых неприятных и болезненных событиях. Сегодня у нас кризис трёх лет. Это область самых первых воспоминаний. Там их немного, и почти все травматичные. Другие события и не запоминаются. Так что сориентируемся быстро. А дальше я подскажу, как действовать. Время в трансе растягивается, как во сне. Может казаться, что прошли дни, но в реальности это минуты. Так что бояться, что мы застряли, не надо. Препарат всё равно через тридцать минут выведется и ты очнешься. И запомни главное...

Паша почувствовал себя золушкой, получающей последнее наставление феи-крёстной.

... не надо отсебятины. Делай только то, что я говорю, а то зря потеряем время и сеанс придётся дублировать. Все ясно?

- Не совсем, - честно сказал Паша.

Лера посмотрела на него взглядом "и так сойдет" и начала застёгивать ремешки на запястьях, лодыжках. Оказывается, был ещё фиксирующий ремень на груди. Шлем на столе предназначался для Леры, а шлем для Паши был откинут за спинку кресла, как капюшон и теперь Лера надвинула его Паше на голову, чем окончательно его обездвижила.

- Глаза закрывать? - спросил испытуемый.

- Как хочешь, - прозвучало внутри его головы. Голос исходил уже из динамиков шлема. На коже правого плеча ощутился укол и через пару секунд Пашу закружило вместе с креслом. Головокружение было таким сильным, что рвота казалась неизбежной. Он вцепился руками в подлокотники и хотел закричать, что бы Лера прекратила, но внезапно верчение оборвалось и в глаза хлынул яркий солнечный день.

Под ногами нагретый нежно желтый песок, чуть пахнущий соседской кошкой. В спину, обтянутую трикотажной майкой в зеленую полоску грело солнце. От этого тепла сразу как-то стало хорошо и спокойно. Пашка обалдело посмотрел на свои руки. В правой был красный пластиковый совок, левой ладошкой он старательно хлопал по маленькому перевернутому ведерку: Паска, паска получись, - сказал Пашка.

- Ты дурак, - услышал он над собой писклявый голос. Подняв глаза, он увидел Маринку в голубом платье, из под которого выглядывали острые коленки. На левой коленке была затянутая ровной розовой кожей вава. Пашка удивился этому детскому слову и немедленно вспомнил, что на самом деле он уже давно вырос. Это было странно и восхитительно. Он натурально оказался в детстве! И чувствовал свои давно забытые детские ощущения, но, одновременно понимал, что он, Пашка, взрослый. Когда он отдавался переживаниям ребенка, то ощущал, как затекли ноги от сидения на корточках, и вспомнил, что сидит так неудобно, потому, что воспитательница не разрешала сидеть в песочнице на попе, чтобы не пачкать шорты. Он чувствовал, что в сандалики попал песок и вспомнил, что его надо вытряхнуть на улице, а не тащить в группу, а то Олеся Борисовна будет орать. Ему неудержимо захотелось поковырять в носу, но он боялся выпустить из рук совок и ведерко, что бы ими не завладели другие дети, поэтому он терпел. Он чувствовал, как щеки его загорелись, когда Маринка села рядом с ним и знал, что она красивая девочка, в красивом платье. Слово "красивая" было абсолютно то же, что и "любимая" во взрослом языке.

- Ты дурак, - повторила Маринка.

"Почему?", - подумалось взрослому Пашке, а маленький Пашка сказал:

- Сама дура, - и треснул Маринку по голове совком.

Он ударил совсем слегка, но песок с совка веером полетел в лицо Маринке. Она отшагнула назад и, натолкнувшись на бортик песочницы, полетела за бортик на спину. Ее голубое платье волшебно вздулось широким колоколом, стали видны маленькие розовые трусики из которых торчали незагорелые по колено ноги. Пашка был заворожен. Весь мир для него стал голубым и розовым. Он застыл в этом счастливом мгновении и не заметил, что вокруг собрались дети, что Маринка истошно орёт и трёт глаза. Зато он сразу заметил, как Олеся Борисовна больно схватила его за ухо.

- Колесников! - наманикюреные ногти впивались в ушной хрящик. - Ты что делаешь? Ты зачем песком в лицо кидаешься? Опять хулиганишь? Сил моих нет! Родители тебя совсем не воспитывают?!

Пашке стало страшно и больно. Летний день из голубого с розовым стал размазано - зеленым, потому, что кусты мимо которых его тащила воспитательница были зеленные, а в глазах уже стояли слезы и мешали смотреть. Боль и страх заволокли всё пашкино существо. Он цеплялся за схватившую ухо руку своими ручонками, стараясь уменьшить натяжение между ухом и головой. У него не получалось. Откуда-то сверху он услышал голос Леры:

- Слушай меня, Павел, слушай меня.

Он отключился от своей детской ипостаси и сказал:

- Я слушаю тебя.

- Не тебя, а вас! - возмутилась Олеся Борисовна.

Пашка немедленно опять почувствовал боль в ухе и наплывающий ужас, но вовремя спохватился и остался с Лерой. Лера надиктовывала:

- Извинись твердым голосом.

- Извините меня, - сказал Пашка.

Олеся Борисовна напряглась и отпустила ухо. Она села на детский стульчик на веранде, куда притащила за ухо Пашку.

- Что ж ты так себя ведешь, Колесников? Ты кем хочешь вырасти? Преступником? Ты же чуть зрения девочку не лишил. Ей сейчас медсестра глаза промывает каплями. А если её родители в суд на тебя подадут? Тогда ты в тюрьму сядешь, где одни воры и убийцы.

- Подбородок у Пашки затрясся и он звонко разрыдался.

- Оставайся со мной! Павел! Прекрати реветь, - кричала Лера в ухо. Но образ страшной тюрьмы с ворами и убийцами никак не отлипал.

- Скажи, что это твои родители в суд подадут на воспитателницу, которая детей пугает и за уши таскает.

И Пашка сквозь слезы действительно промямлил эту фразу. Лицо Олеси Борисовны вытянулось. Она несколько раз глотнула воздуха и растворилась пятном нежно-желтого цвета среди детсадовской зелени.

В следующее мгновение он стоял в раздевалке. Был вечер. Прямо перед лицом его был карман папиных брюк. Папа пришел его забирать. В кармане топорщилась сигаретная пачка. Пашка ткнулся носом в эту пачку, обнял папину ногу. Во рту и носу соленый вкус слёз смешался со сладким табачным запахом.

- Не волнуйтесь, Олеся Борисовна, он у меня получит воспитательный процесс! - завершил длинный непонятный взрослый разговор папа и дёрнул Пашку за руку к двери.

Они с папой шли по улице, и Пашку охватывала тревога. Он очень любил идти за руку с большим папой. Обычно папа курил, рассказывал что-нибудь интересное. Пашка вспомнил, как вчера папа рассказывал про охоту на уток и обещал взять Пашку с собой. Он вспомнил, как счастье затапливало его всего и, перемешиваясь с запахом дыма и цветущей по бокам дорожки сирени, переносило его на охоту, где папа даст ему выстрелить из настоящего ружья и потом они будут разводить костёр. А папин друг дядя Гена возьмет на охоту свою большую рыжую собаку Белку, которую Пашка очень любил. Но сегодня счастья не было. Папа шёл скорым, дёрганым шагом. Пашка вынужден был трусить полубегом, а руке, зажатой в папином кулаке, стало больно.

- Папа, а мы на охоту пойдем? А дядя собаку возьмёт? А ты мне ружье покажешь?

Но папа молча шёл. Дорога казалась невыносимо длинной и тяжёлой. Под конец Пашка уже так устал, что начали подступать рыдания. А когда вошли в квартиру, папа тут же больно отшлёпал по попе и Пашка истерично заплакал с всхлипами и иканиями.

- Не смей девочек обижать! Так делают только слабаки и слюнтяи! - назидал отец. Он отвел Пашку в угол и вышел из комнаты. Своим взрослым сознанием Павел наблюдал, что маленький Пашка уже совсем не помнил про случай с Маринкой и не понял, за что его наказали. Из всего, что сказал отец он усвоил, что он слабак и папе он такой не нужен. Пропасть отчаянья и страха затопила тёмную комнату. Пашка уже не мог рыдать, он только жадно смотрел на ручку двери и ждал, когда она шевельнется, и папа вернётся за ним.

- Павел, соберись. Сейчас надо действовать, пока тебя совсем не развезло, - громко звучало в ушах, - иди к отцу и скажи твёрдо, что он садист и придурок. А ты сегодня же скажешь маме, что папа влюбился в Олесю Борисовну, а когда ты их застукал, то со зла избил тебя и наказал. Бегом. Иди давай.

Пашка жался в углу нерешительно:

- А это правда?

- Что правда?

- Про папу и Олесю Борисовну?

- Не знаю. Мы же договорились без отсебятины. Хочешь до пенсии на антидепрессантах сидеть?

- Не хочу.

- Иди тогда, времени мало.

Паша робко вышел в коридор, подошёл к двери в большую комнату и стал смотреть через косые прозрачные полоски на матовом дверном стекле на папу. Папа громко говорил по телефону, явно оправдываясь. Речь шла о каких-то документах, которые были отправлены не туда. Пашка уже стал тянуть за ручку, но тут позади него открылась входная дверь и вошла мама. Пашка обернулся и забыл обо всем. Два его сознания детское и взрослое слились в один порыв, он кинулся к маме, необыкновенно красивой, пахнущей цветами и мягкой, зарылся в её платье и тоненьким голосом закричал:

- Мамочка, я соскучился! Я люблю тебя! Ты будешь меня обижать и будешь меня стыдиться. Ты будешь прогонять меня, что бы не мешал. Ты унизишь мою мужественность. Ты будешь презирать всё, в чем я похож на отца! Ты каждый день будешь меня мучить! Но я всё равно не смогу не любить тебя! - и Павел снова разрыдался. Его детское восприятие уже не ощущалось. Глухо донеслось:

- Ты чему ребенка учишь? Совсем от водки сдурел?

Паша снова полулежал в кресле. Футболка была мокрой от пота, а лицо от слез. Слегка знобило. Лера что-то выключала и отсоединяла. Было приятно просто наблюдать за её движениями, похожими на ритуальный танец. "А я - ритуальная жертва какому-то злобному и мстительному божеству", - думал Паша. Минут через десять стало холодно. И он спросил:

- Ну как?

- Да хрен его знает, - зло ответила Лера, - ты же всё сделал, как не надо было. Может сработало, а может только хуже стало. Ладно, не парься. Катарсис достигнут, а это главное условие. Оно выполнено. Не вставай пока, препарат ещё какое-то время может действовать.

- А катарсис это что?

- Это такое переживание. Ну, типа озарение. Когда ты что-то там понял про себя, про жизнь и тебе полегчало. Но понял обязательно какую-то гадость.

- Как это, гадость? - не понял Паша.

- Ну, вроде того, что лизал задницу начальнику не по слабости души, а потому, что в детстве папин приятель, похожий на нынешнего начальника, набил папе морду по пьяни, на твоих глазах, и напугал тебя до смерти. Когда такой катарсис происходит, образ начальника становится нестрашным и можно больше ему задницу не лизать.

Павел понял, что больше не пристегнут, сел вертикально и сразу ощутил головокружение и тошноту. Лера механически подала бумажную салфетку. "Видимо тут всех тошнит", - подумал Паша. Он высморкался в салфетку и сказал:

- Я раньше думал, что худшая из врачебных специальностей проктология. Думал, что ковыряться в жопе противно и унизительно. Теперь вижу, что ошибался.

- Ладно, умник. Ты не въезжаешь. За психиатрией будущее. Мы скоро эти катарсисы будем на вес продавать. Ещё очередь выстроится. Люди-то, мазохисты все и извращенцы. Ну, кроме нас с тобой, конечно, - смягчила Лера, - Всё, до среды. Не опаздывай.

Паша на дрожащих ногах вышел в мраморный вестибюль, где получил своё добро за бирку номер 4. Ему показалось, что тяжелая дверь слегка пнула его, выталкивая наружу. На улице стояли летние вечерние сумерки. Паша не мог вспомнить, куда провалился целый день. В воздухе пахло озоном, как перед грозой. Ощущалось какое-то электрическое напряжение. Словно каждый пыльный тополь на бульваре торчал из земли вверх не по твердости своей деревянной природы, а от проходящих сквозь него электромагнитных силовых линий, вроде тех, вдоль которых возникает полярное сияние. Собственное тело тоже было таким же натянутым от подошв кроссовок до кончиков волос на этот электромагнитный остов. Паша отчетливо понял, что если найдется такой сказочный гигант и выдернет из него эту невидимую опору, от него останется только мягкая, невесомая плоть, разлетающаяся в разные стороны под давлением метущихся внутри мыслей. Которые, если разобраться, такие же силовые линии. Только не выпрямленные и натянутые в строгом порядке, а смятые как попало, искрящие и коротящие внутри пашиного сознания. Впервые в жизни он понял, чем именно он отличается от других, здоровых людей. Он увидел прозрачность и лаконичность внутреннего устройства их разума. Их мысли, гармонично наложенные, на силовые линии мироздания. Они плавно скользили в вечности от рождения до смерти вдоль этих линий, не цепляясь, не срываясь, не путаясь, а просто существуя, как верная красивая нота, взятая хорошим певцом, и украшающая собой общую мелодию. На фоне этой мировой гармонии, своё собственное сознание Павел увидел как неопрятный пучок спутанных проводов с истёршейся изоляцией, в которой как пыль и мусор забились страхи и печали, без начала и конца, без надежды на то, что бы выпрямиться когда-нибудь и встроитсья в общий энергетический поток. Даже просто потому, что если уж как-то и выпрямишь это безобразие, оно окажется намного длиннее и лохматее тех сияющих волокон, которые занимают своё место в общественной жизни, в строго определенной нише. Его корявые мысли просто не поместятся ни в один из возможных участков. Павел наполнился таким ярким и ощутимым отвращением к себе, что его тут же вырвало на подстриженную июньскую травку. После рвоты наваждение прошло.

Ночью Пашке приснилась мама. Они шли вдвоем зимним вечером. Падал снег мягкими большими хлопьями, засыпая недавно оставленные прохожими следы. По бокам дорожки стояли желтые фонари с высокими снежными шапками, немного наползающими на их желтый свет. Мама смеялась и руками в пушистых варежках отгоняла белые хлопья, а на ее песцовой шапке вырос аккуратный сверкающий в ночном свете сугроб.

Утро было сырым и усталым, как будто длилось уже вечность и совсем измоталось. Паша доехал до офиса маленькой типографской фирмы, где он работал дизайнером. За громким импортным словом скрывалась серая повседневная каторга. Нужно было с девяти до шести сидеть за компьютером и свёрстывать какую-нибудь техническую брошюру. Хотя в этот день Паша не опоздал, его начальница, Екатерина Матвеевна, молодая стерва с раздутыми от уколов губами, сценически ярким макияжем, в идеально отглаженных рубашке и брюках, пришла поглумиться. Это было её ежедневным упражнением. Обычно Паша никак на неё внешне не реагировал, хотя внутри было очень обидно. Екатерина Матвеевна (за глаза Ематиха) напоминала Паше в затылок звенящим от праведного гнева голосом о том, что приходить на работу вовремя обязаны все сотрудники, которые дорожат своим местом и зарплатой, о том, что эти сотрудники должны быть "нормально" одеты и подстрижены, а не напоминать "вонючих бомжей". Паша серьёзно думал, что Ематиха очень злой человек. Он никогда не видел её в другом настроении. У неё был большой импортный внедорожник, хотя вряд ли она ездила на рыбалку или участвовала в ралли. Казалось, что им она давит людей. Или, по крайней мере, их самооценку. Всякий раз, перед тем, как Ематиха выходила из своего кабинета в большую студию, где сидел планктон вроде Паши, ему становилось страшно и в животе поднимались мутные спастические волны паники. Но сегодня было легче. Она просто раздражала.

- Екатерина Матвеевна, не отвлекайте пожалуйста. Вы же сами просили закончить к полудню. А после вашей вдохновляющей речи...

Планктон притих. Ематиха зависла на секунду. Потом неожиданно сказала ровным, без наезда голосом:

- Да. Этот блок сегодня нужно сдать. Как доделаете, Павел Сергеевич, зайдите ко мне.

То, что случилось, дошло до Паши только к обеду. Он сидел за столиком соседней с офисом столовки "Столоффка" и слушал рассказ о ночной танковой баталии Витьки с "одним уродом". Витька был соседом по планктоновой ферме. Когда котлета уже провалилась в желудок, а пюрешка ещё ожидала свой очереди на тарелке, Паша застыл с недонесённой до рта вилкой в руке: "Я не волновался, просто ответил и всё. А она послушала. А потом, когда я зашёл в офис и сказал, что работа у неё на почте? Она скала "Спасибо вам". "Вам!". Паша бросил вилку в хлюпнувшую пюрешку, и доставая телефон из кармана, побежал к выходу. Витька вслед спросил: - Я доем?

Паша позвонил Лере. Она взяла трубку после длиннющих бессчетных гудков.

- Алло? - голос был заспанным.

- Привет, это Паша. Ну, который вчера был.

- Который проктологов жалеет? Чего тебе?

- Я спросить хочу. Сегодня была одна...странность. Я хотел узнать, может это из-за вчерашнего? Как его? Катара?

- Катарсиса. А что случилось?

- Я обычно ... - Паша не мог сообразить, как лучше сказать, что он до смерти боялся свою начальницу. Стыдно было признаваться в такой слабости перед девчонкой. - Ну, обычно я тревожусь. В некоторых обстоятельствах. А сегодня нет.

- Слушай, Паш. Хочешь кота за яйца тянуть? Говори уже! Я как доктор, мне можно.

Паша повздыхал ещё и сгорая от стыда рассказал, как каждый раз, когда ненавистная начальница приближается к нему со своими придирками, или когда продавщица поторапливает его с выбором покупки, даже когда мама спрашивает, когда он наконец возьмется за ум, его охватывает страх. К этому неуместному страху мгновенно присоединяется стыд за свою ненормальную трусливость. Нападает совершенный паралич, когда ни думать, ни действовать, ни просто спокойно переждать эту женскую атаку не возможно. Тогда все силы тратятся на то, чтобы не разрыдаться сразу, а дождаться окончания выволочки, и уже после, уединившись, в туалете или в своей комнате, разрыдаться от страшной разрывающей боли в груди и осознания своей полной ничтожности. Но не сегодня. Сегодня этого не случилось. Он был спокоен. Даже слегка высокомерен. И вообще не заметил поначалу этого, словно бы реагировал так на выволочки всегда.

- Лера, - позвал Паша в трубку. Ему показалось, что Леры на том конце уже нет. - Скажи что-нибудь.

- Ну что тебе сказать. Поздравляю тебя конечно. Хотя как-то быстро. Обычно таких резких перестроек не бывает. Не будем торопиться, хорошо? Проверь ещё свои реакции на маме и на продавщицах, или кого ты там обычно боялся. Может случайность? А ещё было что-нибудь необычное? - спросила Лера.

- Нет. Если не считать, что я вовремя работу доделал. Это со мной редко бывает. И ещё. Вчера, сразу после сеанса, было очень странно.

- Да? А что было?

- Галлюцинации были или что-то вроде того. Я сознание увидел.

- Чье сознание?

- Вообще сознание. Мысли людей и мысли вселенной. Странно, короче.

Паша не знал, как объяснить понятнее. Лера помолчала, а затем буркнула:

- Воды пей больше. Увидимся в среду, - и повесила трубку.

Паша немедленно захотел проверить свой новый дар и позвонил матери:

- Привет, мам. Кинь мне денег на телефон, пожалуйста.

Обычно после этой просьбы мать минут десять ворчала о том, какой Пашка дармоед и иждивенец, вызывая панику и стыд, как будто нажимала на кнопку в пашкиной голове. Хотя деньги пересылала. Сегодня Паша слушал спокойно и наблюдал за своей реакцией. Внутри появилась легкая, с кислинкой отвращения, жалость. Паша не дослушав проповедь, перебил знакомый монолог:

- Ладно, мам. Я вспомнил. Сегодня же зарплата, я сам. Пока. - И отключился.

В среду, после обеда (Ематиха отпустила с работы неожиданно легко, без вопросов), Паша снова лёг в черное кресло.

- А сегодня что будет? - спросил он немного дерганную почему-то Леру. Лера путалась в проводах и разъемах, тихонько ругалась, сунула в рот уколотый о какой-то разъем палец.

- Пока ещё не начинаем. Игнатич обещал зайти. Хочет спросить, как сознание выглядит.

Паша не понял, серьёзно она говорит, или издевается, но уточнить не успел, потому, что вошел Борис Игнатич.

- Здорово, светлое будущее науки! - поприветствовал он. - Как настрой?

- Паша и Лера начали отвечать одновременно, что-то совсем разное. И Борис Игнатич засмеялся. Он присел на маленький вертящийся стул рядом с полулежащим Пашей.

- Когда в товарищах согласья нет, на лад их дело не пойдёт! - пожурил он молодежный разнобой.

- Вы правда, хотели про галлюцинации спросить? - Паша хотел побыстрее перейти к делу.

- Валяй, выкладывай, - разрешил Борис Игнатич.

- Я видел, как мысли людей двигаются вдоль силовых линий, - сказал Паша. Повисла пауза. Борис Игнатич ждал продолжения, но его не было.

- Колесников, ну чего ты душу мотаешь? Давай дальше: какие мысли, как выглядели, что за силовые линии? Ты их глазами видел? Может не глазами, а по-другому, внутренним взором? Мысли мужчин и женщин можно было различить или нет? Ну!

Паша изумился. Удивление вызывало не количество вопросов, а то, что он явно не был первым, увидевшим мысли.

- Я думал это просто от препарата, - растерянно пробормотал он.

- Может быть и от препарата. Только бывает не у всех. Ты второй из почти полусотни добровольцев, кто так реагирует. Но у первого все было поскромнее. Так, что ты уникальный.

Паша закрыл глаза и постарался вновь погрузиться в то необычное состояние слияния с пыльными тополями на бульваре перед институтом. Это получилось неожиданно легко. Он снова ощутил натяжение между ступнями и макушкой, причем нить, которую он ощутил, не имела ни начала, ни конца. Она приходила откуда-то из земли и уносилась ввысь. Голова закружилась, хотелось зацепиться за что-нибудь. Паша открыл глаза и увидел, что и Борис Игнатич, и Лера и все предметы вокруг тоже нанизаны на неоновые напряженно вибрирующие от натяжения волокна. Волокна преломлялись через компьютеры и телефоны. Было очевидно, что человеческая техника грубо искажает и травмирует трепещущие потоки. Сознание присутствующих людей тоже ощущалось, как помеха сверкающим струнам. Причем Лера виделась более гармоничной. Её мысли и другие энергетические волокна были мягким приглушением общего потока. А Лера казалась его любимицей. Тихой пристанью. Нити, точнее канаты, Бориса Игнатьевича казались перегретыми и раскаленными, как спирали в лампах накаливания. У таких спиралей очень низкий КПД. Они гудят, трещат, греются, а вот свою основную функцию - светить, выполняют кое-как.

Тут Пашу дёрнула за руку Лера. Он понял, что описал увиденное вслух.

- Ну, хватит. Жуть какая-то. У меня аж мурашки от вас. Борис Игнатич, мне ещё четыре сеанса проводить! Когда работу делать? Давайте вы потом, - ворчливо и смущённо она выпихнула старика за дверь. Плюхнулась на освободившийся круглый стульчик и стала деловито подключать систему.

- А сегодня что? - опять спросил Паша, укладываясь в кресле. Он чувствовал радостное нетерпение во всём теле. Хотелось немедленно вернуться в детский мир, увидеть красивую маму. Плохое почему-то сейчас не вспоминалось. Но Лера настаивала на другом периоде.

- Вспоминаем третий класс. Тебе девять с половиной.

Уже ощущался укол и голос Леры звучал в наушниках сливаясь с музыкой из школьного радио. Пашка в спортивных черных трусах и белой футболке вместе с ещё двумя пацанами спускался в школьный подвал. Он знал, что того, что впереди, зовут Ярик, а того, что идет сзади, Муса. Он не оглядывался, но знал, что Муса толстый. Он знал, что родители Ярика только что развелись и Пашка боялся, что это может быть заразно и каким-то образом поразить и его постоянно ссорящихся родителей. Поэтому он уже неделю не приводил Ярика к себе в гости. Был день здоровья. Вместо уроков проводили эстафету. Отбегав своё, мальчишки решили пойти на разведку в подвал, который был почему-то не закрыт. Наверное физрук доставал из подвала какие-нибудь мячи и забыл про замок. Спускаться было очень страшно. Во-первых, темно. Во-вторых, физрук мог вспомнить про дверь и закрыть её, когда Пашка будет внутри, и он умрёт от голода и жажды. В-третьих, в подвале мог кто-то прятаться - какой-нибудь монстр или маньяк. От таких мыслей волосы коротко остриженного затылка вставали дыбом, челюсть сжималась так, что зубы начинали ныть, а ноги становились слабыми, как будто Пашка их отсидел. Они завернули за угол и слабый свет, который через открытую наверху дверь освещал дорогу, совсем погас. Ярик остановился, деловито полез в карман, достал оттуда зажигалку и зажег её. Он был единственным в классе, кто начал курить и носил с собой зажигалку, что бы выпросить за школой после уроков сигарету у старшаков. Огонёк на миг осветил его лицо снизу, превратив его в жуткую маску.

- Теперь ты иди первый, - сказал он Пашке.

Зажигалка гасла, потому, что обжигала пальцы Ярика и Пашка не мог решиться. Не мог двинуться вперед, в горле пересохло и голова кружилась, в животе появилось такое чувство, которое бывает, если высоко раскачаться на качелях. Так высоко, что в верхней точке замираешь в невесомости и кажется, улетишь совсем. Назад отступить тоже было нельзя. "Ярик сразу засмеёт, расскажет всем, что я зассал и лох". В это время Ярик и Муса о чем-то быстро пошептались и разом толкнув Пашку в темноту, побежали назад. Пашка полетел на неровный бетонный пол. Секунду спустя он сидел в абсолютной темноте и тишине. Чувствовался запах крови из ссадин на коленях и локтях, вкус пыли во рту. Страшно было так, что Пашка заорал:

- Помогите!

Потом тут же замолчал, испугавшить, что Ярик и предатель Муса услышат крик. Какое-то время он просто сидел. Вспомнилось, что если глаза привыкнут к темноте, то начнут видеть. Но глаза все равно ничего не видели. Сердце стучало так, что могло разбить всего Пашку изнутри. "Надо ползти назад," - решил он. Но сообразить после падения, куда это назад он не мог. Вдруг послышались шаги и голос физрука.

- Олейникова, что ты боишься-то? Не кусаюсь я! Проверим твою физподготовку и всё. Спартакиада скоро. Сейчас я свет включу. Ну-ка помоги мне. Не могу выключатель найти. Послышалась какая-то возня. Невидимая Олейникова пискнула пару раз. Потом шорохи резко стихли.

- Виктор Иванович! Тут кто-то есть! - с надеждой и страхом прошептала девочка.

- Да никого тут нет, - тяжело дыша и возобновив возню сказал физрук.

- Мне страшно, - пожаловалась Олейникова.

- Я аккуратненько, - пообещал физрук. Посмотрю и всё. Надо же проверить. Как там у тебя всё...подготовлено.

Тут Пашку задели ногой и Оленникова пронзительно завизжала. Всё мгновенно залил резкий желтый свет. Пашка зажмурился, прижался к полу. Через минуту физрук матерясь выволакивал его из подвала, грязного, окровавленного, ослепшего, под глумливый хохот всего класса, который привели Ярик и Муса - с этого дня заклятые пашкины враги. И тут, наконец, заговорила Лера.

- Павел, очнись. Расскажи всему классу, что видел физрука с девочкой. Давай, сейчас! Пока открыто сенситивное окно!

Павел и правда, мысленно отстранился. Страха и стыда не было. Он резко вывернулся из рук учителя и громко крикнул.

- А физрук в подвале девку лапал!

Его высказывание произвело фурор. Класс сначала замолчал, потом зашёлся в приступе смеха, но этот смех уже был одобрением для Пашки. У физрука буквально отвисла челюсть. Рядом была вахтёрша с надписью "охрана" прибежавшая на шум. При вахтёрше физрук побоялся обижать Пашку. Он отряхнул ладони и веско сказал:

- Не выдумывай. Не смешно совсем. Лучше б спасибо сказал, что я тебя вытащил.

Но Пашка уже из презираемого лоха превратился в героя дня. Уже Муса и Ярик заискивающе просили "рассказать про девку и физрука". Осталось только навыдумывать подробностей по мотивам просмотренных в интернете видео и наслаждаться славой.

- Павел! Просыпайся, - Лера трясла Пашу за плечо. Он медленно приходил в себя. Просыпаться не хотелось. Вспомнилась шумная толпа одноклассников. Багрового цвета физрук в белой футболке с тематической надписью: "быстрее, выше, сильнее" и слово "аккуратненько", дополняющее жизненное кредо спортивного педофила.

- Да поднимайся же ты! Времени нет, - злилась Лера.

- Сейчас, - лениво ответил Паша. Вяло поднялся и смачно зевнул.

- Всё хорошо прошло?

- Вроде. В этот раз ситуация более ... стандартная. Сексуальные переживания для такого возраста часто становятся травматичными. Особенно для мальчиков.

- Почему? - вяло обидевшись за свой пол, спросил Паша.

- Из-за разницы в темпах сексуального развития. Понимаешь, вроде бы и мальчики и девочки ещё не вступили в пубертатный возраст, но у девочек он наступит уже через год. А у мальчиков, в среднем, через три. Биологически девочки уже готовятся к взрослости и неосознанно предпочитают зрелых самцов перед незрелыми. Так что их одноклассникам достается только презрение. Школа вообще особое место постоянного угнетения мужественности. Учителя почти поголовно гиперэстрогенные тётки. Редкие мужчины - алкоголики и развратники. Ну, или как ваш физрук - педофилы. Короче, презираемый контингент. Да и вообще, система подчинения учеников школьным правилам, которая, кстати была создана по образцу прусской армии восемнадцатого века, является допустимой и приемлемой для психики женщины, но калечащей для становления мужской независимости и самостоятельности. И вот мальчики, лет с десяти до шестнадцати, испытывают постоянное презрение со стороны девочек и принуждение со стороны училок, а в семнадцать их спрашивают: "что ж вы такие тряпки и маменькины сынки?" И теперь уже юноши испытывают стыд за то, какими они стали.

- Как-то ты все мрачно нарисовала. И что, никто не может преодолеть этот стыд за себя?

- Ну почему, некоторые очень даже могут. Только женщин им не победить, поэтому они повышают себе самооценку, сколачивая дворовую банду с жесткой иерархией или разводя дедовщину в армии. Те, у кого на это смелости не хватает, "побеждают" врагов в видеоиграх. Но главный итог школьного сексизма в том, что мужчины не могут искренне любить женщин.

Лера стала грустной. Павлу показалось, что она вспоминает что-то своё и глаза у нее чуть увлажнились. Ему стало неловко. Оспаривать картину школьного геноцида он не стал. Тем более, что в чём-то был с ней даже согласен. Тихонько спрыгнув с кресла, он спросил о следующей встрече и вышел. Без всяких галлюцинаций он дошел до дома и завалился спать.

- На работу собираешься, дармоед? - мать резким жестом откинула одеяло, что бы Пашка быстрее просыпался.

Он ненавидел такие подьёмы. "Зачем она всё время так делает? Как кожу сдирает. Сразу становиться холодно и светло, как в операционной. Наверное, так чувствует себя только что родившейся младенец". Паша поплёлся в ванну. Из запотевшего зеркала на него поглядел незнакомый человек. Это конечно был он сам, но что-то неуловимо изменилось. Примерно лет с двенадцати Паша вообще избегал смотреть на себя в зеркало. Он украдкой поднимал взгляд на отражение лишь по утрам, когда брился. А брился Паша редко. С годами он вообще перестал помнить своё лицо. В те редкие моменты, когда он все-таки глядел на свое отражение, убеждался, что выглядит жалко и как-то помято. Но это ещё ничего. Самое страшное было встретиться с отражением взглядом. Тоскливая безнадёжность ощущалась физически. Паше казалось, что эта тоска многократно усиливалась, множась от наслоений реальной и отраженной тоски его взгляда, и достигая какого-то дьявольского резонанса, яростной болью откликается внутри. Примерно с того же возраста. То есть с двенадцати лет, он ходил в парикмахерскую только после маминых истерик и шантажа. Редко принимал душ и менял одежду. Он не был нечистоплотным, но забота о своей внешности казалась ему совершенно бессмысленным и даже позорным делом. Сосущая пустота внутри была так неприглядна, что украшение её оболочки представлялось либо верхом лживости и цинизма, либо жалкой попыткой прикрыть дыру в стене плакатом с изображением автомобиля премиум класса. Короче, Паша не ходил по магазинам в поисках модных приталенных рубашек или фирменных кроссовок, не записывался за два месяца на стрижку бороды в фешн-салон к гею-мастеру-универсалу, не заказывал в интернете штанов с низко висящей промежностью. Ничего этого не было в его депрессивной жизни, регулярно прерывающейся паническими атаками. Как будто Бог хотел его помучить и позволял побывать в преисподней полчасика раз в несколько дней: "Смотри, Пашка! Привыкай! Тяжело в ученье, легко в бою!" Внешность Паши была, мягко говоря, затрапезной. Он носил джинсы, которые когда-то (он не помнил когда) купила мать. Менял одну линялую футболку на другую, когда надевая её по утрам, начинал морщиться от вони. Тогда грязную футболку он бросал в сторону ванной комнаты (потом мать положит её в стиралку), вытягивал из кучи стиранного белья, обычно валяющегося на кресле, мятую чистую и натягивал на себя. Всегда отросшие, чуть вьющиеся волосы он заправлял за уши. А в уши вставлял наушники от телефона с хаос-музыкой. Грохочущие ненатуральные звуки крошили мысли в фарш, после чего их нельзя было думать. Но зато, не было возможности мучительно осознавать необходимость суицида, как единственного логичного и закономерного итога своего существования.

В старших классах учителя указывали на него, как на человека "катящегося по наклонной". В институте однокурсницы не замечали его в упор, отклоняя свои жизненные траектории в сторону приталенных рубашек, широких штанов с низкой промежностью и фигурно тримингованной щетины на чисто вымытых головах, благоухающих обещанием жизненного успеха.

Сегодня, глядя на всклокоченного бородача в зеркале с наглым самоуверенным взглядом, Паша решил поискать бритву и расчёску. Не найдя ничего похожего, он пошёл одеваться. Прежние джинсы и футболки вызвали брезгливое отвращение. Силовые энергетические линии, которые сопровождали восприятие с самого утра, в его одежде приобретали сине-зеленый гнойный отлив, не говоря уже о затхлом запахе, напоминавшем жильё наполовину уже умершей старушки. Павел нашёл в материном шифоньере брюки от своего выпускного костюма стального цвета. Неумело погладил утюгом почти новую черную рубашку, купленную года два назад по случаю похорон деда. Стоя перед зеркалом прихожей, он услышал удивленное: "Куда это ты так вырядился?", неожиданно для себя обнял маму, и клюнув её бородой в щеку, вышел. Отчего-то он знал, что не вернётся. Не то, что бы никогда не вернется в квартиру, но не вернется к матери.

До работы добираться часа полтора, а рабочий день начнется через три минуты. Но Паша не нервничал, не волновался, не испытывал стыда и трепета перед очередной выволочкой. Он спокойно пошёл между лесенками и каруселями через детскую площадку, отмечая про себя, что какой бы облезлой и раздолбаной не была детская спортивная утварь, сияющие линии, окутывающие её, были стройными, нежно оранжевыми, наполненными детским упругим счастьем. Он провёл по ним ладонью и ощутил их трепет и тихий гул. На карусели, где из спинки кресла вывалился один болт и спинка повисла на втором жалобно поскрипывая, линии дрожали напряжённее. Паша поднял с земли и вставил болт на место, трепет линий пришёл в норму, но гайки нигде не было. Паша повертелся туда-сюда, соображая, как закрепить болт и не найдя ничего, чем можно заменить гайку, завернул вибрирующую струну вокруг кончика болта. Болт немедленно изменил свою форму, стал на конце толще. То есть болт стал заклепкой. Паша с минуту соображал, что он, собственно, сделал.

На душе было свежо и радостно. Самое замечательное было то, что это состояние воспринималось естественно. Привычной самоуничижительной тяжести, которую Паша давно считал своей натурой, не было. Даже ноги шагали как-то сильнее пружиня и подпрыгивая. Приходилось делать усилие, что бы, как казалось, не оторваться от земли и не скользнуть вверх по серебристо-серым волокнам, выходящим из асфальта и уносящимся в утреннее небо. Внимание можно было сосредоточить на мышечном усилии и работе правого голеностопа, например. Становилось понятным, как сочленяются его косточки (их оказалось гораздо больше, чем можно было ожидать) и скользят друг по другу сухожилья. Трогательным воспоминанием отозвался голубоватый рубец на лодыжке. Он был получен от падения с велосипеда, когда они с Яриком удирали от старших пацанов, у которых стянули полупустую сигаретную пачку. А можно было вдуматься в полёт сойки или в лёгкую рысь дворняжки, почуявшей запах кошки из-под припаркованной машины. У каждого движения была своя частота вибрации, свой цвет, который в общем-то тоже зависел от вибрации и становилось понятно, что всё вокруг и есть вибрации и состоят только из них. А можно было и несколько отрешиться от этих мерцаний и снова видеть обычную птицу, собаку и кошку.

Понимание связанности всего со всем и с самим собой вызывало чувство счастья и родства. Словно изгнанного из мира на долгие годы Пашу, приняли наконец обратно в семью. Эйфория разливалась по телу. Паша сел на траву, потом лёг на спину и позволил звенящим линиям протекать свободно сквозь свои мысли. Очнулся он от того, что дворовая псина лизнула его в закрытый глаз. Паша счастливо засмеялся и поднявшись с удивлением отметил, что голоден. Еще одно давно забытое чувство.

Через час, за который Паша успел подстричься и побриться в парикмахерской на углу и перекусить в кофейне, он вошёл в кабинет Бориса Игнатьевича.

Борис Игнатьевич сосредоточено курил над разноцветными диаграммами. Лера стояла рядом и пальчиком показывала в табличку под одной из диаграмм:

- Ну вот здесь расхождение больше ожидаемого. Если не устраним, прикроют весь проект. Так Миронов сказал. По санпинам не пройдем.

Когда Паша вошёл, оба подняли головы и не сразу узнали вошедшего. А когда узнали, то растеряно раскрыли рты. Павел, широко улыбнувшись, протянул доктору руку.

- Вы просто преобразились, мой друг! - воскликнул эскулап.

- Это даже пугает, - проворчала Лера, растерянно улыбаясь.

- Я по делу, - сообщил Павел. - Позвольте мне войти в команду по испытанию Метода. Простым ассистентом. Думаю, лишние руки вам не помешают.

Повисла пауза, во время которой Борис Игнатич и Лера продолжали изумленно смотреть на Пашу. Лера очнулась первой.

- А как же твоя работа? - когда она спрашивала, Павел не слушал, а "смотрел" на те радужные вибрации, которые затрепетали внутри её пространства и понял, что на самом деле Лера хотела спросить о другом, а на работу Паши ей было плевать. Он чувствовал, по тому, как отзывались его собственные вибрации в ответ на колебания ума Леры, что её волнует два основных вопроса: "Не снизиться ли её собственный статус в исследовании, если к группе присоединится поумневший Паша?" и "Дойдет ли у нас до постели, раз он теперь оказался уверенным в себе классным мужиком?". Было немного обидно, что важность вопросов выражалась именно в таком порядке. На заднем плане Лериного сознания колебались сожаления об отсутсвии макияжа и немытой голове и всплывали оправдания: "Кто же мог предполагать, что этот обсос так преобразиться?". Паша разозлился на обсоса и дальше смотреть не стал. "Странно, - думал он, - мне казалось, что между нами есть симпатия". Вслух он сказал:

- Моя работа верстать чужие неумные мысли в брошюры, которые никто и никогда не прочтет. Думаю, вселенная справиться без меня. Я просто не могу вернуться туда. Это даже как-то стыдно. Чувство, что если пойду, то это будет проявлением неблагодарности к самому себе, к другим людям, к жизни вообще. Даже предательством. Вы простите меня, что я так пафосно выражаюсь. С утра что-то такое возвышенное в голове. Не то что бы я что-то такое новое понял, нет наоборот. Мыслей стало даже меньше. Но они стали ... независимые, что ли.

- А сон не нарушен? - по - врачебному беспокоясь, поинтересовался Борис Игнатич.

- Сегодня я прекрасно выспался. Кстати, этого тоже не было уже...да даже не помню, когда я нормально спал.

- А галлюцинации? - не унимался доктор.

- Галлюцинаций нет, но восприятие точно изменилось. Вернее сместился его фокус.

- Как это? - с ноткой зависти спросила Лера.

Паша, наконец, сел. На тот самый стул, где неделю назад сидел, подписывая согласие на пугающий до обморока эксперимент, и эта мысль рассмешила. Стул был тот же, но теперь и несколько другой - добрее что ли, мягче.

- Я раньше, вернее всю жизнь, думал примерно так: есть я - беспомощный, лишний. И мне еле-еле хватает воздуха, чтобы не умереть и едва хватает места, что бы быть. А вся остальная жизнь, воздух, пространство принадлежат другим сильным, властным, мощным людям, которые только из брезгливости не вытеснили меня из жизни своим объемом и не раздавили своей мощью. И я должен быть им безмерно благодарен за то, что они терпят меня и стыдиться, что впустую трачу их ресурсы, что я бесполезный сломанный мигающий пиксель среди исправных и согласованно работающих в большом плазменном экране. Пиксель, который рано или поздно надо будет заменить.

- Ух ты! Тяжело тебе приходилось! А сейчас? - уже без зависти, но и без сочувствия произнесла Лера.

- А теперь фокус восприятия сместился с оценивания моей роли и моего места среди других людей. Я вообще об этом не думаю. Теперь мне понятно, что никто на меня не смотрит, не думает обо мне, не испытывает ко мне всех этих эмоций, которые я раньше приписывал людям и реагировал на них, как на реальность. Я вижу и понимаю, что жизнь это просто поток частиц и энергий. Ты можешь либо бежать со всеми, но бежать сам, своим путем, пусть он даже противоположен или перпендикулярен общему потоку, либо не бежать, сопротивляясь самой природе. Можно сказать, что раньше я не мог двигаться, не мог жить, обросший своими страхами и чувством вины, погрязший в навязчивом переживании своей необязательности, ненужности для жизни. Поэтому я и сказал, что мыслей стало меньше. Сейчас нет ни страхов, ни стыда. Мне легче жить без этого балласта.

Владимир Дмитриевич, лечащий врач Паши в прошлом, и Борис Игнатьевич, его начальник в настоящем, сидели на скамейке внутри двора институтского здания, где был разбит маленький скверик. Почти вся листва уже лежала на земле, покрывая ржавым терпко пахнущим ковром потрескавшиеся асфальтовые дорожки. Борис Игнатьевич курил. Владимир Дмитриевич держал на коленях мягкий старый портфель, тоже темно-рыжий, в цвет осени. Борис Игнатьевич прочистил горло, затянулся глубоко, с удовольствием, так, что сигарета сразу практически полностью истлела, и на колено его упал нежный пепельный цилиндрик.

- Я вот о чем хотел бы с вами поговорить, Владимир Дмитриевич. Вы помните пациента Колесникова? Вы направили ко мне этого молодого человека для участия в эксперименте.

- Честно говоря, не помню. Работы много. Одних только Колесниковых несколько человек ходит. А я наслышан об успехах! Смотрел о вашем методе по телевидению. Говорили, что вы настоящие чудеса творите!

- Журналюги врут как всегда. Всё очень и очень неоднозначно. Но вас я пригласил из-за Колесникова. Молодой парнишка. С детства рос неврастеником. Паническими атаками страдал. Несколько суицидов незавершённых, учился слабо. В общем, без слёз не взглянешь. Когда пришёл первый раз к нам, я думал он помрёт от страха.

- Да, да. Вспомнил этого беднягу. Вы знаете, ему ничего толком не помогало. Из депрессии не вылезал.

- М...да, не вылезал... Ну так вот. Он вылез. Ха-ха, назад засунуть не можем. Но я шучу, конечно. Прошёл он пару процедур. Реакции были нестандартные, но приемлемые. И вот после второй процедуры заходит с утра, чистый, подстриженный, даже ростом выше стал. Хочу, говорит, работать вместе с вами над проектом. Ну и теперь...мы ему помогаем. От прежнего проекта ничего уже не осталось. Вся теория коту под хвост. Он теперь у нас как целитель. С утра к институту очередь из страждущих. Даже спонсоров нашёл, вылечил одного олигарха от ипохондрии. Грант получил от правительства. Вернее не он грант получил, а наш проект. Он же без базового образования. Он вообще лаборантом на полставки работает.

- Что-то я не пойму, Борис Игнатич, он лаборант или руководитель? Метод же ваша разработка. У вас там что? Рейдерский захват власти?

- Нет конечно. Суть метода осталась та же. Также погружаем в гипнотическое состояние, вызываем яркие воспоминания о травматическом опыте, пациенты переживают свои психологические травмы чуть иначе. Но раньше эффект был после десяти процедур еле ощутимым. Что бы доказать результативность необходимо было повторное тестирование, наблюдения. Кардинальных личностных изменений не было. А теперь этот герой что-то такое делает, что трех сеансов хватает. Один такой невротик у нас поучаствовал, сказал спасибо и домой ушёл. А через неделю прибегает его жена и грозиться прокуратуру натравить! Цитирую: "на вашу секту"! Муженёк её после сеансов забрал дочь-подростка и съехал вместе с нею на другую квартиру, работу оставил, взял кредит и купил таксопарк - бизнес. Дочку перевел в другую школу и парашютный прыжок совершил. За неделю! Не знал, как отвязаться от этой его стервы.

- А дочка его что сказала?

- Сказала, что они с мамой разные люди и что она хочет жить с папой. Да это и неважно. Я у него спрашиваю: "Вы можете, Павел Сергеевич, объяснить механизм таких изменений?" А он такое несёт, что ни в какую статью это оформить невозможно.

- Что же он говорит? - любопытство Владимира Дмитриевича разгорелось уже не на шутку.

- Он считает, вернее он уверен, что сама процедура, то есть сам метод, лишь выявляет тот патологический нейрональный контур, который является сутью болезни. Например, застойное возбуждение в таком контуре определяет навязчивость или постоянное чувство вины или страх инсульта. Переживание травмы в измененном ключе не устраняет контур полностью, но искажает его, что и приводит к его ослаблению. Это без Павла. А Павел этот контур вообще разрушает.

- Каким образом? - удивился Владимир Дмитриевич.

Борис Игнатич кинул давно погасший окурок в урну, стоявшую рядом со скамейкой, но промахнулся. Достал новую сигарету и нервно, не с первого раза закурил снова.

- А вот тут самое интересное начинается. Он этот контур видит! И может его просто пальцами разорвать. Ну, или выпрямить. Он объясняет, что нейроны и их связи на месте остаются, но передача сигналов в контуре становиться слабой и незначимой для психического функционирования.

- Подождите, не понимаю. Чудесами какими-то запахло.

- Ну да. И хоть бы раз ошибся! Мы б его выгнали давно. Но он же насквозь видит меня. Я думать в его присутствии боюсь. Порвёт какой-нибудь контур в моей старой башке! - Борис Игнатьевич невесело рассмеялся.

Мужчины посидели молча. Владимир Дмитриевич вдруг посерьёзнел, и холодея от своей догадки спросил:

- Почему вы мне всё это рассказали, Борис Игнатьевич? Что я тут делаю?

Борис Игнатьевич ещё раз затянулся и закшлялся. Изменившимся твёрдым голосом он заговорил.

- Я шёл к этому открытию всю жизнь. Я горел этой идеей. Сейчас чувствую себя... Его результаты хороши, но не повторяемы. Их нельзя оформить в виде диссертации, опубликовать, тиражировать. Это его личное чудо. Чудо Колесникова. Моё научное открытие, повторяю научное! Результат исследований! Оно просто растворилось! Это теперь так...маленькая ступень. А вот чудо Колесникова надо изучать. Вот на что теперь нужно тратить усилия. Но, это всё лирика. Я вот зачем пригласил вас. Для полноценного трудоустройства в наш институт требуется справка от психиатра. Он придет к вам за ней в ближайшее время. Я знаю, вы очень опытный, высококлассный специалист. Я знаю, что у Колесникова много лет стоит диагноз. Если поступить формально, он не может быть допущен к работе с психически больными пациентами. Раньше у нас с вами получалось договориться, ведь правда?

Владимир Дмитриевич и без намёков помнил, что лет восемь назад, Борис Игнатьевич помог его дочери, диссертацию которой отказывались допускать к защите по пустяковому поводу. И эта помощь была оказана быстро и безвозмездно. Он вспомнил, что когда хотел вручить профессору "благодарность", тот гневно отказался, заявив, что помощь друзьям - святой долг порядочного человека.

- Я услышал вас. Всего доброго, Борис Игнатич, - доктор ушёл быстрым шагом, оставив собеседника в сомнениях.

"Может и не стоило", - подумал профессор и, докурив сигарету, устало пошел к зданию института. Листья зло хрустели под его тяжелыми ногами.

Паша переехал к Лере через неделю после своего второго сеанса. Она то с обожанием, открыв рот слушала всё, что Паша говорил, смотрела на всё, что он делал. То злилась, не понимая, как этот ненормальный в общем-то человек, завладел её жизнью, её работой, её квартирой. Временами она восторженно думала, что Паша подарок судьбы. Ещё бы! Работа над диссертацией ускорилась. Дома всегда было чисто. Паша был заботлив. Вкусно готовил. А самое главное, он был как-то очень простым и сговорчивым. "Хочешь в кино? Здорово, идём! А...уже не хочешь, да и ладно, останемся дома". "Тебе всё равно? - бесилась Лера, - Ты сам чего хочешь?" Паша в ответ весело смеялся. А Лере казалось, что его веселит не её противоречивость, а то, что он чувствует и видит в её внутреннем пространстве. "И вот как это воспринимать? Если ему так нравятся мои скрытые от меня самой мысли и чувства? Это ведь очень лестно. Или нет? Это посягательство на мою свободу? Если он может что-то там повернуть в голове у больных и изменить их, может и во мне он что-то меняет?" Через пару часов, восхищенно слушая рассказ Паши о психических переживаниях обсессивных больных, например, она испытывала стыд за свою параною и ругала себя за неблагодарность судьбе. Несмотря на эти душевные метания, Лера ежедневно констатировала, что её жизнь становится все более упорядоченной и комфортной. Даже денег Паша никогда не просил. Он умудрялся что-то заработать в интернете или не заработать, а приобрести как-то иначе. Лера не понимала. Он вообще всё делал легко, как будто автоматически. А иногда не делал какой-то безобидной ерунды. Например, отказывался есть что-нибудь. А однажды выбросил новый тюбик зубной пасты, запретив Лере даже прикасаться к нему.

Особенно поражал секс. Лере было двадцать шесть и кое-какой неуклюжий опыт уже имелся. На втором курсе она влюбилась без памяти в однокурсника, и в сжатые до обидного сроки - восемь месяцев, испытала весь спектр традиционных женских горестей. От пьяного секса и побоев ревнивого мужлана, до пошлейшей измены с лучшей подругой. В два раза больше времени потребовалось на то, что бы признать себя дурой, а возлюбленного уродом, а потом ещё пару лет на избавление от чувства вины, за своё глупое поведение и периодические примирения с рецидивирующим однокурсником. Были, конечно, и другие мужчины, но отношений дольше пары месяцев не складывалось. С Пашей о влюбленности речи не было. С ним было весело, интересно и свободно, несмотря на его бытовое доминирование (убирал, стирал, готовил и ходил по магазинам только он). Было кристально ясно, что если Лера попросит Пашу уйти, он даже не расстроится, а просто уйдет и наутро на работе будет так же с воодушевлением на лице объяснять принцип действия томографа. А с сексом получалось обычно вот что. Лера, измотанная несколькими днями ожидания, сама приставала с ласками, Паша скромно, без напора отвечал. Смущение и робость угадывались в его скупых движениях. Леру такое сочетание просто сводило с ума. Всё заканчивалось ярко и быстро. Потом Лера с вытекающими на виски слезами лежала на спине и измождено глядя в потолок и думала: "А что он собственно такого сделал?" Иногда она спрашивала Пашу об этом. Паша смотрел на неё нежным лучистым взглядом и говорил: "Я тебе не мешал". Было непонятно, обидно это или наоборот. Сам Паша никогда инициативу не проявлял. Каким-то шестым чувством Лера поняла, что это не равнодушие, а забота. Словно он боялся обидеть Леру, или напомнить о прежних обидах, которыми изобиловала интимная жизнь её в прошлом. Тем же внутренним чутьем она поняла и то, что любить в настоящем смысле, в смысле привязанности только к одному человеку, Павел не может.

- Паш, а ты меня любишь? - спрашивала Лера, сидя в одних малозаметных трусиках за завтраком, приготовленным Павлом, вставшим на час раньше.

- Конечно, - спокойно отвечал моющий посуду Паша.

- И что? Женишься на мне? - приставала Лера дальше.

- Если хочешь, женюсь, - невозмутимо реагировал Паша, наливая для дознавательнице кофе.

- И дети у нас пойдут? - не унималась Лера.

- Это вряд ли.

- Почему?

- Эти невротические барьеры ещё сохранились. Что-то вы там не докрутили с Игнатичем. Или препарата пожалели, - шутил Павел. Оставалось так и непонятно, насколько он серьёзен в нежелании продолжать свой род.

Нетерпеливая Лера настаивала и в итоге получила такой ответ, больше похожий на научное эссе.

- Вопрос межполовых отношений - это вопрос включающий несколько ступеней развития. Самый примитивный уровень - оплодотворить партнершу без отношений, оставить своё потомство на неё и найти следующую, что бы потомства было побольше. Это самый примитивный уровень, но эффективный. Думаю, он неизживаем. (Многозначительный намек на прежние Лерины отношения). Второй уровень - найти партнершу, согласную родить и постараться помочь в воспитании. Так было у моих родителей. Они, бедняги, очень мучились, терпели друг друга ради меня. Правда, их ненадолго хватило. Но и тех лет, что они провели вместе было достаточно, для того чтобы сделать меня больным на всю жизнь. Третий уровень - это любовь. Ну, любовь, как её традиционно описывают в книжках. Дети в таких семьях более счастливые и здоровые. А любящие меньше мучают друг друга. Но это такая система замкнутая. Все члены такой семьи очень связаны между собой, они не могут выйти за пределы обыденности. А если кто-то выходит, например, рождается талантливый ребенок, или отцу предлагают участвовать в научной экспедиции, простые члены семьи страдают, а талантливый мучается от сознания предательства семейных устоев. Хотя большинство людей почему-то стремятся именно к такому формату.

- А следующий уровень? - спросила Лера. Ей надоело слушать про описание семьи, в которой выросла она сама. Она про такие всё знала.

- Следующий доступен только для самодостаточных людей. Для таких, которые не нуждаются в том, что бы сексуальный партнер постоянно клялся, что жить без него не может. Они и сами по себе вполне счастливы, но отношения делают их жизнь уютнее.

- И только?

- По большому счету да. В таких семьях тоже бывают дети. Чаще их отдают бабушке, но могут и сами воспитывать. Наличие детей необязательно. У людей и так есть дела и цели. Совсем необязательно множить свою ДНК, что бы оправдать свое существование.

- И что? У нас вот такие отношения? - насторожено уточнила Лера.

- Не думаю. У нас следующий уровень. Нам не просто уютно вместе. Наш союз - необходимое условие мировой гармонии. На наших плечах ответственность за счастье человечества.

Было непонятно, шутит он или нет. Звучало глупо, но Лере стало страшно и вообще не смешно. В памяти всплыли истории о жертвовавших собой ученых и героях, умерших молодыми. Лера зябко повела плечами, пошла в комнату за кофтой.

- Откуда ты все это знаешь в свой 21 год? - кричала она из комнаты, влезая руками в спутавшиеся рукава теплой кофты.

- Я наблюдательный, - снова, то ли шутил, то ли нет Павел.

В новеньком здании, сверкающем хромированными перилами вдоль плавных пандусов, среди не распакованных пока приборов, укутанных в полиэтилен, Павел сидел на подоконнике и смотрел вниз во двор. Двор тоже был новым. Как бывает в новостройках, зелени внизу было мало, а тротуары были неестественно чистыми и прямыми, как пластиковые рейки. Это помещение было приобретено как раз на деньги того гранта, который помог получить Павел. Вошел Борис Игнатьевич и увидев Павла сильно всем телом вздрогнул.

- Ох, напугал меня! Вы меня ждете, Павел Сергеевич?

- Да, - тихо сказал Павел.

- Слушаю, чем помочь? - Борис Игнатьевич был не в своей тарелке. Ему всегда было неуютно и страшновато от невозможности точно знать, понимает Павел его мысли, или нет? "Смотрит" ли он его сознание, как смотрел сознание испытуемых? Борис Игнатьевич был свидетелем того ошеломляющего впечатления, которое Павел производил своими словами о переживаниях больных. Он, казалось, знал всё об их страхах и сомнениях. Катарсис - явление, название которого Павел раньше не мог выучить и коверкал, возникал во время первых бесед или после первых сеансов. Психологи и психиатры всего мира гоняются за ним как за синей птицей, а Павел творит его в головах страдальцев по щелчку. Борис Игнатьевич завидовал Павлу и боялся его и боялся, что Павел это знает.

- Я был в поликлинике, сказал Павел, - хотел взять справку. Для работы.

Борис Игнатич молчал.

- Мне её не дали. - Павел говорил спокойно, равнодушно. - Мне нельзя работать с пациентами и вообще нельзя заниматься чем - либо в проекте, так как в испытаниях используются сильнодействующие средства. Во всяком случае, такова формулировка врачебной комиссии. Думаю, это к лучшему. Вы много лет в этой работе и вам её вести. Мои интересы простираются несколько...в другой плоскости. Я продолжу свои исследования вне вашего института. И, поверьте, я очень вам благодарен. Если бы не ваш метод, я так и существовал бы между планктоновым офисом и психбольницей. Этого я никогда не забуду. У меня есть одна просьба. Прошу вас не отказывать в ней.

- Конечно, - осторожно, ещё не веря своему счастью, пробормотал профессор.

- Я по-прежнему могу быть испытуемым. У меня и справка есть, - грустно пошутил Павел. - Я хочу пройти сеансы до конца. Было только два. Мне нужно пройти ещё восемь. Результаты на моё решение уйти из проекта не повлияют. Оформим всё письменно, что бы не было сюрпризов.

Из репортажа вечерних новостей от одиннадцатого ноября ... года.

- В одном из новых корпусов научно-исследовательского института нейроисследований Российской академии наук, - вещал задорный девичий голос, - проведены оперативно следственные мероприятия в связи с гибелью одного из испытуемых при проведении исследований нового метода лечения психических расстройств. Павел Колесников, которому едва исполнилось 22 года, был обнаружен мертвым в одной из лабораторий института. По словам сотрудницы института Валерии Родионовой, процедуру прошли многие испытуемые без каких-либо нежелательных эффектов. Она утверждает, что и в этот раз испытания проходили в обычном режиме. А испытуемый накануне процедуры чувствовал себя хорошо. Однако, другие сотрудники, которые просили не называть их имен, сообщили о нарушениях в порядке проведения опытов. Например, сообщается о том, что прежде Колесников и сам был сотрудником института и имел доступ к оборудованию и препаратам, используемым в исследованиях. Учитывая, что Колесников был психически больным человеком, наблюдался психиатром с детских лет, допуск его к оборудованию, вероятно, был незаконным.

До сих пор репортаж раздавался из-за кадра, а на экране показывали светлые кабинеты с новеньким оборудованием и полицейских, усидчиво заполняющих бумаги. Теперь же камера развернулась к молоденькой журналистке с патриотически горящими глазами и развивающимися каштановыми волосами.

- Следственным органам ещё предстоит разобраться в произошедшем. А пока хотелось бы обратить внимание общественности на факт проведения опытов на психически больных людях! Эта незащищенная группа населения требует особой заботы. По данным ВОЗ срок жизни психически больных значительно ниже, чем в среднем! И это не случайно! Что их убивает? Может быть наше равнодушие?

Алиса Мелихова, Антон Коробкеев, специально для вечерних новостей.

Письмо Лера обнаружила в своей электронной почте уже после недели допросов, проверок и панихиды. Похороны пришлось отложить, т.к. тело не выдавали родственникам до конца следственных действий. Оно считалось уликой.

Впрочем, забегая вперед, надо сказать, что проверка состава преступления не обнаружила. Несмотря на неоднозначность ситуации, формальности оказались соблюденными. Павел числился лаборантом института, но относился по бумагам к совсем другому отделу. Поэтому, после небольшой задержки, испытания возобновились, а причиной смерти в отчете патологоанатома значилось "Острое нарушение мозгового кровообращения в системе левой внутренней сонной артерии". Правда, когда Лера читала письмо, это ещё не было известно.

Прежде чем я завершу начатое, хочу изложить в виде текста всё, что мне удалось понять за период своей трансформации. Во-первых, несмотря на некоторые минусы, я хочу поблагодарить создателей Метода, хотя они и не совсем точно понимают его суть. До начала испытаний я был рабом своих страхов. Вся моя жизнь строилась с учетом всевозможных опасностей - реальных и мнимых, внешних и внутренних. Мне казалось разумным и естественным строить свою ежедневную жизненную траекторию по таким линиям, которые позволяют избежать этих многочисленных бед или хотя бы уменьшить ущерб от них. Просыпаясь утром и видя, скажем, что за окном падает первый снег, я сразу представлял, что на дороге будет скользко. Что в троллейбус, в котором я буду ехать на работу, врежется обкуренный придурок, возвращающийся с ночного рейва в папочкин особняк. Придурку конечно ничего не будет (я почему-то всегда был уверен, что такие представители золотой молодежи неприкосновенны не только для системы правосудия, но и для законов физики двух сталкивающихся тел), а вот мой организм сразу отреагирует на незначительный ушиб панической атакой и последующим летальным инфарктом. Вообще, страх смерти звучал лейтмотивом в моей душе начиная лет с трех. Только я не сразу понял, чего именно я боюсь. Когда ссорящиеся родители запирали меня в детской, что бы я не мешал им выяснять отношения, я умирал от страха. Мне казалось, что они никогда больше не подпустят меня к себе, либо просто поубивают друг друга. Если бы тогда кто-нибудь рассказал мне, что я не умру. Что мои папа и мама тоже бояться смерти. И о том, что их страх зародился, когда их родители так же запирали их в комнате, когда убивали друг друга. А главное, если бы мне сказали тогда, что я не умру. Что я доживу вот до 22 лет и все страхи зря. Может тогда я мог бы радоваться, видя снежный танец за окном. Не могу сейчас вспомнить, была ли эта радость хоть когда-нибудь. Может и была, когда то в детстве. Или во сне.

В детстве я точно знал, что все мои ровесники и вообще все люди, точно также бояться смерти и изгнания (из рая, из общества, из жизни) и постоянно борются за то, что бы этого не случилось. Чем злее и бессовестнее были они, тем лучше у них это получалось. А у меня не получалось. Я проигрывал. Я понимал, что мне не хватает злости и беспринципности. А зачатки порядочности казались мне постыдной слабостью, делающей меня неконкурентноспособным в моей отчаянной борьбе за жизнь. Моя смерть ощущалась очень-очень близкой. Иногда я удивлялся, что она не пришла вчера. Но лишний день не был подарком, он был еще одним мучительным днем ожидания развязки. Когда я уставал бояться и бороться, то приходил к решению, что лучше ускорить процесс самому. С 12 до 20 лет я пытался трижды прекратить свое существование, но и в этом оказался неудачлив и с позором был возвращен на штрафной круг, как облажавшийся биатлонист. Ну да хватит нытья, им и так были до краев наполнены мои детство, отрочество и юность.

Когда на мне был испытан Метод, мое понимание жизни сильно изменилось. Такие изменения произошли только у меня, насколько мне это известно. У меня есть небольшая теория, почему это так. Собственно, цель этого письма именно в изложении этой теории.

Мысли - это серия электрических импульсов. Одна и та же мысль рождается от прохождения импульсов по одним и тем же путям, состоящим из одних и тех же нейронов. Если какая-то мысль думается в сто раз чаще, чем другие, то ее путь будет крепнуть и развиваться. Видели когда-нибудь разные ветки железной дороги на вокзале? Главные пути сияют, отполированные несущимися по ним поездами. Жирно блестит смазка на шпалах. Ни травинки. А запасные и тупиковые пути покрыты ржавчиной, деревянные шпалы потрескались, а пространство между ними заросло одуванчиками. Так и в наших головах. И в моей тоже. Я каждый день боялся смерти. И эта мысль была стержнем, основой моего существования, точкой отсчёта для всех других мыслей и чувств. Я планировал свою жизнь исходя из возможности скорого сердечного приступа или смерти в аварии на дороге. А порой мне казалось, что я уже умираю и могу не заметить, что смерть уже наступила. В особенно тяжелые времена (мой психиатр называл такие дни депрессивной ямой), я уже чувствовал тление своего тела и угасание своего разума. Я был просто художником смерти. Правда, для всех остальных я был неудачником. Как однажды ты, Лерочка про себя назвала меня - обсосом. Но, не будем отвлекаться. Если представить мысленные пути в виде нитей (а я их воспринимаю именно так), то мои мысли о смерти и страхи были яркими, сияющими, незыблемыми путями. А все другие мысли - о работе, о девушках, о чем угодно, были только слабо мерцающим пунктиром. Такие мысли не могут доминировать. Такие идеи не поведут за собой. На их основе нельзя планировать жизнь и развивать свои способности. Они так слабы, что их почти нет.

Не знаю точно, как это случилось во время того первого сеанса, когда я переживал себя детсадовским хулиганом. Но я точно знаю, ЧТО произошло. Моя основная идея о смерти исчезла! Словно кто-то перегородил полноводную реку и осушил весь, орошаемый ею регион. Все, завязанные на идеи смерти страхи и тревоги тоже исчезли. Конечно, я могу вспомнить, как я боялся чего-то. Например, одевать водолазку, которая могла давить на горло, мешая кислороду поступать в мозг и ускорить инсульт (да, были и такие нелепости). Но теперь это такое же безучастное воспоминание, как если бы я прочитал о подобной фобии в книжке. Но куда делась вся вода из этой огромной реки? - спросите вы. Я задавал себе этот вопрос. Я вспомнил о том, что лишившиеся зрения люди довольно быстро начинают иначе воспринимать мир. Зрение дает девяносто процентов информации, которую обрабатывает огромная часть мозга. И вдруг эта информация перестает поступать. Не сидеть же перед погасшим экраном в темной комнате, если вырубили электричество. В такой ситуации человек начинает шарить вокруг руками и искать свечи и спички. То же происходит и в голове. Клетки мозга хватают любую, доходящую до них информацию, малейшие электрические импульсы. Только бы не сидеть в темноте. И вот слепец начинает ориентироваться по-новому, с помощью эхолокации, например. Вот и весь секрет моего чудесного преображения. Все идеи и мысли, которые не были связаны со страхом смерти, были в равной степени слабыми и подавленными. Мне пришлось жить на ощупь. Вот тогда я и стал воспринимать слабые вибрации сознания людей и другие, скрытые от обычного восприятия процессы. Звучит очень сказочно, но на деле все не так однозначно. Я чаще чувствую эмоциональное так сказать состояние вибраций, чем их конкретное словесное содержание. После второго сеанса я стал чувствовать не только вибрации окружающих людей и предметов, но и свои собственные. После исчезновения страхов оказалось, что моя голова совсем пустая. Мыслей было мало, они были бессистемны, хаотичны. А вот энергии, которая раньше уходила на бесконечные ритуалы по избеганию воображаемых опасностей, теперь стало так много, что хотелось летать. Пожалуй, это были самые счастливые дни в моей жизни. Наверное, я так же был счастлив, когда был совсем маленьким, когда мыслей еще не было. Но эти несколько дней быстро кончились. Мое новое восприятие и моя новая пустота в голове позволяла быстро учиться и много понимать про людей. Забавно, что раньше я считал себя уродом, недостойным смотреть на зрелых и состоятельных в психическом отношении представителей рода человеческого. Но чем больше я узнавал их по настоящему, тем очевиднее становилось, что стоит поменять местами определения. Я помнил больным себя, видел приходящих на испытания душевнобольных и понимал, что за оградой из колючей проволоки страхов и депрессий сохранилась детская чистота и наивность души. А вот здоровые люди её утратили. Никаких сдерживающих контуров и заборов в их головах нет. Они так хорошо приспособились в жизни, что именно это приспособленчество и есть их основная психическая работа. Люди в большинстве своём постоянно вычисляют, как бы не прогадать, не упустить. И они справедливо считают, что и все вокруг думают о том же. Из-за этого ни о какой искренности не может быть и речи. Психически здоровыми (нормальными) в общепринятом смысле считаются те люди, которые и не ищут искренности, не тоскуют о ней. А те бедняги, что надеются на открытость и доверчивость хотя бы в отношениях с родными, быстро обжигаются, разочаровываются. Они считают себя преданными. Их считают чудаками, инфантильными романтиками, неприспособленными к жизни. Нормальные люди, если захотят, могут побыть искренними. Уйти, как говорят "в омут с головой", поразвлечься. Во время этого "эмоционального отпуска" - психологи называют его "личностный регресс" - нормальные люди сближаются с ненормальными, наслаждаются искренностью и близостью и душевной простотой. Потом их "отрыв" завершается возвращением к обыденной расчетливой жизни и словами: "Малыш, это было волшебное время, но ты же понимаешь, есть реальная жизнь". Или: "Я не достоин тебя, ты заслуживаешь лучшего". Ну или ещё как-нибудь. Я стал так хорошо замечать эту постоянную калькуляцию в сознании нормальных людей, что больше не мог общаться с ними. Мои внутренние потоки и вибрации откликались на эти подсчёты и я становился похожим на поверхность калькулятора, по которому бьют суетливыми пальцами с грязными нестриженными ногтями. Это было невыносимо. Разум больных людей, которые приходили на испытания или встречались где-то ещё, был интересен только главной фабулой основной идеи, мешающей вычислять свою выгоду. Разнообразие так же не было бесконечным. Но интересные варианты случались.

Например, болезненный ментальный цикл, на который замыкались мышление и эмоциональные реакции одного молоденького гея, обратившегося за помощью из-за панических атак, выглядел так. Он хотел быть красивым и до ужаса боялся быть некрасивым. Всё, что происходило с ним в жизни и всё, что он делал сам, оценивалось им как прибавляющее ему привлекательности или убавляющее её. Даже когда он был дома один, в его сознании постоянно происходило разделение на красивого гея и того, кто смотрит на него со стороны, решая, достаточно ли он красив в это мгновение. При этом на конкурирование с другими людьми или на обман их или на любовь к ним энергии просто не хватало. А сердцевина его души, его суть оставалась детской и нежной. Центр его существа определялся фразой, услышанной им в два годика от мамы: "какой красивый мальчик!"

Однажды на автобусной остановке, где мы с тобой, Лера, помнишь, пережидали дождик, к нам подсела бомжеватого вида старушка. Несмотря на лето, на ней были пальто и берет. Я был потрясен тем, что в её разуме сияет только одна мощная закольцованная идея. Она была влюблена сама и была убеждена, что её страстно любит молодой студент, живущий по соседству. Когда-то старушка была преподавателем математики в Харьковском авиационном институте. Необходимость заниматься настоящими вычислениями сохранила её душу в первоначальной гармоничной красоте. Она жила, рассчитывая подъемную силу реактивных двигателей и кривизну поверхности крыльев самолетов. Она не вышла замуж. Более предприимчивые, но менее одарённые в математике подруги, расхватали всех женихов. Её любовь и нежность распределялись равномерно среди курсантов, увлеченных математикой. А её теперешняя главная идея, её фабула зародилась как сплав страсти к математике и с желанием быть любимой. Она, наконец, вычислила свою главную формулу и застыла в её бесконечном экстатическом переживании. Формула любви носилась по кругу в пространстве её сознания, стабилизируя всю старушку, как гироскоп космическую станцию. Поэтому старушка продолжала жить, хотя ела не каждый день и даже ночевала не всегда под крышей. Племянница, крепко пьющая заведующая складом сантехники, частенько не пускала её домой. Но старушка всё равно была счастлива.

Я скоро закончу. Ещё пара минут. Я привёл эти два примера, противопоставив их психически нормальным людям, потому, что они показывают, что нормальность - не всегда добро, а ненормальность - не всегда зло. После исцеления у меня сначала было желание всем помогать. Делать всех психически здоровыми. Со временем я понял, что выздоровевшие люди своими вновь развившимися калькуляциями мучают меня. Стыд и разочарование затопили мою душу. Последней каплей стал случай с молодой женщиной, страдающей депрессией. Она была художницей. Рисовала трогательные пустынные пейзажи и уличных кошек. После лечения с помощью Метода я встретил её на аллее, где обычно торгуют своими картинами художники. Женщина спорила с покупателем о цене на свою работу, объясняя, что цена определяется стоимостью кистей, красок, холста и рамы. Никакой трогательной тоски в её душе не было. Только блестящая логика.

Мое существование среди людей теперь бессмысленно. Мои энергии, мои вибрации непродуктивны. Повторное применение метода ничего не даёт. В моем мозгу нет нейронных контуров, на которые он мог бы влиять. Мои мысли во мне, как в тюрьме. Им хочется на свободу. Я, или то, что останется от моего "я" унесется вдоль мерцающих силовых линий в просторы вселенной и сольется с её информационной жизнью. Я хотел бы вам пожелать тоже найти свой путь, но знаю, что это невозможно. Предвижу, что у тебя, Лера будет много возражений. Думаю, что Борис Игнатьевич не одобрит мой выбор, но и не станет сожалеть обо мне. Но я знаю, что поступаю правильно.