Солёный Василий Алексеевич. План-капкан

Annotation

Произведение описывает как я бросал тяжёлые наркотики и что после этого произошло. Мой лучший друг сказал, что первые главы, которые связаны со смертью близких людей, утянули его в собственные негативные восспоминания, но зато концовка вызвала мысли, от которых захотелось жить.

План-капкан.

Оно больше для тех, кто знает меня лично. Они могут справедливо сказать, что что-то было не так, но это художественная литература, а не мемуары. Здесь много вымысла, и я сделал это умышленно — мне так проще было передать собственные состояния и чувства.

Лично для меня, лето двадцать первого года началось со звонка в час ночи. Облокотившись на матрас, я нехотя приподнялся и зажмурил левый глаз, чтобы спросонья разглядеть номер: 76-29 — последние цифры Димки Ветрова.

Телефон вибрировал в руке. Я медлил, догадывался, что не к добру. Зацикленный рингтон прокрутился ещё три раза и прервался на середине. Через пару секунд звонок повторился.

Скорее всего, Ветров уже слишком много выпил, и на всякий случай лучше ответить. Иначе через полчаса или даже раньше весь мой двор рискует проснуться от припева песни Jane Air «Junk», которую мы любили орать пьяными, срывая голос: «Что ты знал о джанке-е-е — джаз-фанк?! Джанк — это я! Я — ЭТО ДЖАНК!»

— Са-ань, спи-ишь что-о ли-и?! Приходи-и пить! — с пьяной усмешкой в голосе, зазывал Дима, легонько растягивая слова.

Я вскочил с кровати, в потёмках надел джинсы, схватил из шкафа первую попавшуюся рубашку и быстрым шагом прошёл в коридор. У двери наугад ударил по стене, попал в выключатель. Свет новой лампочки неприятно резанул по глазам.

Метнулся в комнату, потом обратно в коридор. Долго не могвлезть в кроссовки, пытался напялить их с завязанными шнурками — хотел сэкономить время, но ложка лишь гнулась под пятками.

Словил себя на мысли, что нервная спешка сильно мешает, но уже ничего не мог с собой поделать. Застегнул рубашку, мельком глянул в зеркало, поправил ворот, и только тогда ощутил, как же сильно пересохло в горле.

Вбежал на кухню, жадно приложился к графину, опорожнил его почти полностью. На лбу выступила испарина. Огляделся по сторонам, несколько раз прошёлся в обуви по всей квартире — никак не мог отбрыкаться от чувства, будто что-то забыл.

На крыльце подъезда вытащил пачку сигарет, сразу убрал обратно — успею ещё. Шёл, нервничал, пару раз импульсивно сорвался на бег. Торопился, но не мог поспеть за хаотичными мыслями в голове: абсолютно не представлял, как себя вести, что говорить?

В памяти вспыхнул предновогодний декабрь четырнадцатого года. Вспыхнул и замигал событиями, будто гирлянда. Моя первая зима в Санкт-Петербурге, которая запомнилась влажностью, слякотью и зелёным газоном во время сессии.

В тот день мы с соседом-сокурсником скинулись на подарочный набор «Бакарди» — повелись на скидку и два халявных бокала. Толик пошёл к станции метро за табаком для самокруток и согласился на обратном пути купить ром.

Я остался один, листал скаченную с флибусты «А. П. Чехов Сочинения». Наш мастер настойчиво советовал прочесть за первый семестр пьесы: «Чайка», «Дядя Ваня», «Три Сестры», «Вишнёвый сад» и повесть «Моя жизнь».

К декабрю я осилил лишь «Три сестры», да «Чайку» и то, только из-за того, что на драматургическом мастерстве их уже обсуждали. Сейчас же зачем-то читал по диагонали «Смерть чиновника», хотя практически наизусть знал все диалоги — мои друзья ещё в прошлом году ставили этот рассказ в любительском драмкружке.

«Сегодня с утра пытался повеситься, начал терять сознание, но моё тело всё ещё тяготело к жизни. Уже который день пью, не спрашивай, ещё литр остался. Просто хочется затусить с тобой, как раньше. Зайди в скайп, хочу видеть тебя и слышать.»

«Вот и попили Бакарди» — единственная мысль-сарказм, которая успела мелькнуть в голове, перед тем, как я впал в ступор.

Сидел, глядел под ноги, невидящими глазами. В сознании пустота, лишь на периферии назойливо зудело понимание, что не время тупить — вот-вот вернётся Толя. И переброситься парой слов с Мишей НЕОБХОДИМО СЕЙЧАС.

Миша поднял ноутбук со стола и понёс. Теперь было видно лишь его плечо и часть удаляющейся комнаты: на полу валялись пакеты из-под дешёвого вина, пачки сигарет, стол заставлен грязными тарелками.

Он прошёл по тёмному коридору, скрипнула дверь, включился свет, камера резко повернулась на сто восемьдесят градусов: на батарее, между стиральной машиной и унитазом висела петля из шерстяного шарфа, который связала ему Надя.

От череды неприятных воспоминаний меня передёрнуло, будто защемил нерв, ударившись локтем. Хорошо, что впереди замаячила пятиэтажка Ветрова.

Только успел ткнуть кнопки домофона, как Дима открыл, ничего не спрашивая. Я вбежал на четвёртый этаж. Запыхался.

Внутри квартиры не продохнуть. С порога в нос шибануло резкими запахами перегара и блевоты. В прихожей сох тазик, прислонённый к стене. Капли воды стекали с него и чуть слышно бились об пол, тревожно и невпопад отмеряя время.

Я вошёл в комнату: из колонок тихонько бубнила группа «Многоточие», на столе стояли три бутылки красного вина, одна пустая. Окно распахнуто настежь.

Вернулся и завозился с пробкой. Для меня эта минута показалась неловкой, захотелось хоть что-то сказать, чтобы сгладить напряжённую тишину.

В голове по-прежнему пустота, нет, не так, скорее от нервов мысли так быстро сменяли друг друга, что не получалось схватить хотя бы одну.

Ветров старался держать себя в руках, пытался шутить, но каждый раз соскальзывал на тему произошедшего, осекался и замолкал. Единственное, что я узнал о самоубийце: «он на чём-то торчал»; и «последний год для Витьки оказался слишком тяжёлый».

Ночи ещё холодные, в квартире сквозняк, но меня бросало в пот, будто вместо вина, снюхал пару дорог. Точно, будто обсаженный, даже перекрывшийся, я ходил кругами по комнате, закуривал сигарету за сигаретой. Пепел стряхивал в пустую бутылку из-под вина.

— Сейчас всё будто во сне... говоришь — это де реализацией зовётся? — Дима отстранённым голосом уронил слова в пустоту.

Песни «Многоточия» раздражали, казалось, каждая неоправданно затянута, но заглянув в телефон — поразился тому, что нахожусь здесь чуть дольше часа. Время замедлилось, застыло, как жуки в янтаре.

Впервые грязные шутки для нас стали не средством провокации, а попыткой успокоиться, уравновеситься. Ещё никогда наш юмор не был настолько чёрным. Нервничая, я лез в мобильник чуть ли не каждые три минуты, будто боялся проворонить подъезжающее такси.

Странно, в декабре 14-го было наоборот. Я не замечал хода времени и неожиданно быстро захмелел, пусть и успели выпить только чуть больше половины бутылки рома на двоих с Толей.

Помню, как Миша танцевал под «Joy Division», пародируя эпилептический танец Йена Кёртиса, а Толя пытался изобразить что-то более странное: схватил табуретку и танцевал с нею.

Сейчас же я давился вином, силился допить последний стакан. Надеялся опьянеть, расслабиться, но во мне зажевало непонятное, пугающее ощущение — впервые почувствовал присутствие смерти.

Не её существование как факт, не её неотвратимость, а почувствовал смерть здесь. В квартире, где ничего не произошло.

— Сашка, ты-то чего загнался? — усмехнулся Ветров и снисходительно посмотрел, как взрослый глядит на ребёнка, скорчившего серьёзное лицо, подражая родителям.

На Диму подействовал алкоголь, ему становилось хуже и хуже. На него было больно смотреть, потому что он пытался удержать все эмоции в себе. Хотелось его подбодрить, сказать что-то наподобие: «Я тебя понимаю», но это ложь.

Я не мог понять, как он до сих пор держится, крепится, а главное — зачем? Никогда бы не подумал, что Ветров может так страдать.

Балкон продувало влажным, хлёстким ветром, наверное, только в Питере середина декабря — это дождь, лужи, слякоть. Меня пробил озноб, застегнул толстовку до подбородка, протёр рукавом влажные перила и поставил на них ноутбук.

Во время неудобной паузы завывал ветер, а я чувствовал, как всё сильнее промокают тапки, но продолжал нервно топтаться в слякоти.

— Я просто не могу принять, что от меня что-то требуют, когда я этого не хочу. Я начинаю замыкаться в себе от этого... — прервал молчание Миша — Сейчас играю в доту, а в промежутках пью и курю, потому что невозможно всё делать одновременно. — закончил он мысль, слегка усмехнувшись.

— Но как же твой экзистенциализм? Человек — это тревога, потому, что выбирая себя, он выбирает всё человечество. Так там было?

Дверь балкона открылась, сосед хотел выйти покурить, но я жестом попросил не мешать. Тот меня понял и закрыл дверь обратно.

— Думаю, перевестись от KFC в Питер или в Макдональдс, сейчас в нашем филиале посетителей почти нет, работаю всего лишь несколько раз в неделю… А может, и вовсе восстановлюсь на филфак. Скорее всего, переведусь в Питер, будем в нём тусоваться.

Миша ничего не ответил, только бросил грустный взгляд в камеру. Для меня всё стало понятно. Он ещё летом, прикрываясь игрой слов, говорил, что его в мире живых ничего не держит, кроме Надежды.

Снова неловкое молчание, свист порывистого ветра, мурашки холода по всему телу. Мои тапки промокли насквозь. Я дёрнул ручку балконной двери.

Через минуту вместо него зашла Надя, презрительно посмотрела на бардак в комнате, села перед камерой, закурила.

Бесстрастное, уставшее лицо Нади сразу же исказилось от испуга. Она сорвалась с места. В глубине квартиры послышались стуки в дверь и крик: «Миша, Миша!»

Крик не утихал. Я в панике со всей дури ломился в запертую дверь балкона, будто это за ней мой друг залез в петлю. Только нас разделяло 650 километров. От ощущения собственного бессилия было невозможно стоять на месте.

Наша комната ближайшая к балкону, на отчаянный стук выбежал Толя и отпер меня. Ничего не соображая, я рванул на лестничную площадку, и слишком поздно понял, что творю — ноутбук потерял вайфай, звонок в скайпе отключился.

Я проигнорировал вопрос, потому что ходил по комнате из стороны в сторону с прижатым к уху телефоном, слушая гудки. Надеялся, что Миша поднимет трубку.

«Абонент не отвечает…» и так три раза. В комнату к нам зашла соседка по блоку и ничего не успела сказать, как я рявкнул: «На хуй пошла отсюда!».

— Сейчас, погоди — забыл налить вишнёвого сока и выпил чистый ром. Сморщился, выдохнул и понял, что не могу построить простейшее предложение.

Не получалось выдавить из себя хоть что-то не потому, что пьян, а из-за состояния аффекта. Я сидел, свесив голову, а по лицу текли слёзы.

Толя осторожно задал наводящие вопросы, и у меня началась истерика. Я ревел и вываливал на соседа непереваренный винегрет мыслей и ощущений.

Снова вздрогнул от неприятного воспоминания. Зато в голову пришла адекватная идея: нужно рассказать Диме про декабрьский вечер, и продавить мысль, что недавно здесь истерящий Никита не такой уж и мудак, ведь пытаться контролировать себя в ситуации, когда от тебя уже ничего не зависит — нет никакого смысла.

Я подкурился, вскочил и зашагал по комнате, обдумывая, как продать мысль. Было важно сказать кратко, чтобы не потерять Димино внимание, но ещё же необходимо аргументировать.

Это первая сигарета, которую я не выкуривал в нервной спешке, а наоборот растягивал, потому что пока мозг генерировал только франкенштейна из пабликов «психология» и «пацанские цитаты»: «Нужно отпустить себя, иначе никак не зависящая от тебя ситуация в твоей голове не ослабит хватку.»

Ага, «АУФ!» ещё в конце не забудь добавить — мысленно подстёбнул себя, когда заметил, что сигарета уже истлела.

Внезапно Дима заговорил. Заговорил так, что мне стало не по себе. Я несколько раз переспрашивал, натянуто улыбаясь: «Ты же шутишь?», а он отстранённо и коротко отвечал: «Нет».

Ветров не говорил чего-то, что я от него никогда не слышал, нет. По содержанию это был обычный чернушный цинизм. Ужаснула сама форма, подача — стройная и логичная последовательность мыслей, которая была абсолютно лишена эмоциональной окраски.

Очевидно, что вслед за де реализацией у него пришла деперсонализация. И я уже ничем не мог помочь, ведь мог повлиять только на его эмоции, а Диме было настолько больно, что они отключились.

Боковым зрением видел, как он пристально наблюдает за мной, и чувствовал себя ещё хуже, понимая, что в этой ситуации уже бессилен.

Наверное, это и есть дружба: когда ведёшь себя неподобающе, но тебя не осуждают, понимая, что по-другому не можешь.

Вернулся домой, взглянув на часы, увидел, что прошло чуть больше двух часов, как выходил из дома. Крайне странное ощущение: выпитая в короткий срок бутылка вина ничуть не опьянила и сна не чувствовалось, только тянуло курить каждые двадцать минут.

Пытался понять, что так сильно потрясло и почему до сих пор не могу успокоиться, ведь самоубийцу даже не знал. В голове каша, событие наложилось на событие, и вычленить саму причину тревоги невозможно.

Ближе к утру пришёл к выводу, что больше всего шокировала иллюстрация того, как переносят смерть близкие люди усопшего — поверх наложилось осознание бессилия, в попытке помочь.

Это были самые яркие детали, но далеко не единственные — этакая верхушка айсберга, которая торчала из болота тягучей, пустопорожней рефлексии.

Очнулся в полдвенадцатого того же дня. Пошёл в ванную, принял контрастный душ, чтобы не чувствовать себя весь день разбитым после короткого, тревожного сна. Встал под тёплую струю воды, мой взгляд упал на шланг из нержавейки.

Когда впервые появилось сильное тяготение к суициду, я также стоял утром под душем, также смотрел на шланг и думал, как изловчиться, чтобы обмотать им шею и закрепить всё на держатель. Ничего не смог придумать.

Спустя несколько лет поскользнулся, стоя в ванной, и схватился рукой за него, чтобы не упасть. В итоге я-то устоял, а держатель чуть ли полностью не вырвал. Хорошо, что раньше ничего не придумал — иначе бы неудобно вышло, как в стёбной песне «Суицид» у Нойза:

Завтракая, читал сообщения от Наси, Пети и Егора, они подумали, что кто-то, умер у меня на глазах. Я всегда был косноязычен, но чтобы из-за потрясения не смочь последовательно рассказать о случившемся в тексте — такое со мной впервые.

Хорошее утро, что ни ассоциация, то о смерти. Иллюзия частности или как это называется, когда твоё подсознание нарочито выделяет тот или иной признак и потому кажется, что это повсюду. Может эта хрень в моём случае ни при чём, но снова начать видеть в шланге душа своё первое серьёзное желание убить себя — невесело.

— Прости, просто настроение какое-то глумливое и при этом жесть какое нервозное, всё ещё не могу отойти. Дай мне пять минут.

— Я никуда и не иду, а сижу, потому что успела занять место, придя заранее в столовую, ведь у меня обед. — иронизировала Нася.

— Да мне и сказать нечего — замялся — просто не по себе как-то с самим собой сегодня, хочется переключиться, что ли... с заевшей пластинки.

— Ахахах, теперь каждый раз, как его вижу — меня начинает распирать смех от факта, что ты его кинула в ЧС, тупо посмотрев на его состаренную в фэйс ап аватарку.

— У меня сестрёнка маленькая, если ты забыл, и вообще он тебя второй год в болоте утопить пытается. На твоём бы месте я бы не только забанила, но ещё и полицию вызвала на всякий.

— Ты что-то начинаешь подозревать? — рассмеялась Нася — Блин, из-за тебя я теперь как дура в курилке стою, косятся все.

— Фух — перевёл дыхание — нет, уже всё понял, размышляю куда лучше с ним сходить. Думаешь, что привлекательнее: пару минут барахтаться в трясине, прежде чем уйдёшь с головой — слишком долго и самое страшное здесь успеть передумать, но будет уже совсем поздно, и с каждым новым твоим истеричным движением, трясина будет заталкивать тебя ещё быстрее вглубь — этакая лягушка в молоке наоборот, хах. Или ум…

— Или умереть в полёте от разрыва сердца? А прикинь улететь с вышки и приземлиться ещё живым — вот это повезло-повезло, как говор…

— Да я уже и сам понял, когда договаривал, прости, понесло. Слышала бы ты, какую грязь мы вчера ночью городили, окажись тогда в компании работников ритуальных услуг, то за своих бы сошли, наверное.

— Странно... вчера было несколько мерзких, но очень смешных шуток, а сегодня я их даже приблизительно не вспомню. Не то чтобы, так сильно их хотел воспроизвести, просто в моей памяти столько аморальщины из батл-рэпа или стендапа, но именно от той ночи не осталось и следа, кроме неприятного ощущения, что это была грязь.

— Прости, меня уже несёт, да, но всё же, если отвечать на вопрос: когда совсем всё плохо будет, то я бы выбрал утопиться в болоте — просто потому, что не хотел бы, чтобы нашли моё тело, тратили деньги на похороны. На кой мне сдались эти салаты, церемонии, поминки — меня уже не будет.

Бросил трубку, вышел на балкон, закурил и понял, что неудобно получилось. Снова захотелось оторвать себе голову, но это не поможет, ведь мой мозг находится в жопе.

Вообще, было глупо и отвратительно спорить об этом вопросе с Насей. Она похоронила маму, а я даже не смог побывать на похоронах, когда умерла бабушка по маминой линии — работал на вахте охранником в Санкт-Петербурге.

Я насторожился, потому что, обычно, её приветствие — это феерия эмоциональности, пусть даже если звонит по пустякам.

Потерялся, ответил, что с вахты не отпустят, попрощался, засуетился и пошёл вдоль подземной парковки, которую охранял. Мысли крутились разные, и было всё вполне спокойно — так кажется, пока наматываешь километры в одиночестве.

Это был мой самый многозначительный смешок из непроизвольных. Случайно поместил в него: горечь, раздражение и стыдливость.

Был признателен незнакомцу за интонацию, там не было вымученного сочувствия, он, правда, понял, и это уравновесило, успокоило. Нашли нужные позиции, закидали их по списку, распрощались. Я продолжил метаться по парковке, забредая в дальние уголки памяти.

— Саша, ещё раз говорю: не буду, не буду с ними общаться — это паразиты. Вот Толька — отец твой, единственный хороший был, зря эта дура с ним развелась, а этот папке твоему не ровня — скряга.

— Да не защищаю я его, мне он безразличен, просто он ничего не сделал плохого ни мне, ни тебе, чтобы его поносить.

— Я их мало вижу, то в Питере на учёбе, то здесь в академическом отпуске на работе, мама говорит, что они по тебе соскучились. Может, всё же, они к тебе приедут?

— Саша! — её голос приобрёл визгливые нотки — С тобой как об стенку горох разговаривать! — всплеснула руками и ушла прочь с огородного участка.

Свернул самокрутку, тогда ещё стеснялся курить при некурящих родственниках, по обеим линиям в семье табачил только дедушка. Через минут сорок пришёл он, я сворачивал уже третью. Дед достал из кармана заношенных брюк пачку «Крестов» и сел рядом.

Я ответил что ничего страшного и засобирался, чтобы успеть на последний междугородний автобус. Не было обиды, только грусть, я жалел, что не знаю, как сделать так, чтобы бабушка перестала замыкаться в себе.

За год до этой поездки впервые посетил санаторий с таблетками и решётками на окнах. И если честно, тогда понравилось в психушке — было весело, впервые узнал, что непреходящая тревога и крутящиеся по кругу параноидальные мысли — не норма и можно жить без них.

Новым опытом сразу же поделился с бабушкой, уговаривал её лечь стационар. Приводил себя в пример: рассказывал, как становится легче, когда исчезает тревожное, озлобленное отчаяние.

Чувствовалось, что хожу по краю, очень боялся оскорбить. Сами посудите: приезжает внучек и говорит бабуле: «Смотри, чего придумал: Давай ты в дурдом ляжешь!» Из-за щекотливой ситуации долго, путанно подбирал слова, но продолжал: не мог иначе. Это было для меня важно.

— Медики-педики — улыбнулась бабушка — отступись уговаривать, — я тебе, Сашенька, верю, но зачем? Жить-то всего ничего осталось.

Она умерла в январе две тысячи семнадцатого от инсульта на семьдесят втором году жизни. Врачи сказали маме, что прожила бы ещё долго, если бы так не нервничала.

Третий час бродил по подземной парковке и пришёл к выводу, что, возможно, это к лучшему, ведь она перестала страдать. Ей край, как было одиноко — оборвала связи со всеми, кроме деда, которого воспринимала скорее как что-то неодушевлённое, мебель.

Может, так было, правда, к лучшему? Ведь так?! — пытался убедиться себя, пока наматывал километры, буквально носясь по кругу с одной и той же темой.

Через несколько дней Бабушка приснилась: встретил на улице, пыталась убежать, но толпа окружила её и не позволила.

— Ты ведь умерла! — как-то странно крикнул я. В моём крике была надежда на то, что это явь и обида на её внезапное исчезновение.

Вскочил со стула, вышел из кабинета, забродил по парковке. Я доверял бабушке, как больше никому из родственников. Было как-то тревожно, не хотелось осознавать, что её больше нет.

Говорят, людям снятся близкие усопшие и рассказывают, что попали в рай или ещё в какой-нибудь лучший мир. Я же крещёный, но давно безбожный, и мне уже второй снящийся покойник говорит, что весть о его смерти всего лишь шутка.

Теперь я уже не поверил, как бы сильно ни хотелось. От беспомощности, потекли слёзы. Мне бы спокойного слова, а вокруг ни души: тенты, запчасти, коробки, стеллажи, стеллажи, стеллажи.

Я снял бушлат и уткнулся носом в пушистый воротник, чтобы случайные люди не видели моих слёз. «Ха, будто плачешься кому-то в жилетку» — сам себя прокомментировал, кисло скривив губы, и сразу же вспомнил недавний случай.

Конец декабря, жил в питерской общаге за двести рублей в сутки, которая смахивала на ночлежку из «На дне» — похожий контингент, да и я пытался соответствовать — крепко выпив стоял и курил в ванной. Неожиданно ко мне ворвался сухощавый, высокий лоб лет сорока.

— Папа умер, завтра его похороны. Я никогда не был на похоронах, понимаешь? Никогда, совсем. И как я там буду? Я боюсь... Я не хочу туда идти... Почему они этого не могут понять?!

— Родственники! У меня отца не стало, а ещё они ополчились... Мне страшно, понимаешь? Я будто бы один против всех... но почему?

Высунув нос из воротника бушлата, прошептал: «Я тоже боюсь присутствовать на похоронах человека, который для меня многое значил».

Лежал, пытался отбрыкиваться от навязчивых мыслей и воспоминаний, связанных со смертью. Завернулся покрывалом с головой, как когда-то заворачивался ещё ребёнком в тёплое пушистое одеяло, чтобы зомби из Resident Evil 1 не впились в шею, и так засыпал — всегда помогало. В этот раз тоже помогло.

В пять часов вечера солнце потихоньку клонилось к закату, но жарило так, будто до сих пор в зените. Мы стояли с Егором в очереди за зарплатой.

Точнее, все остальные ждали зарплату, а я здесь уже не работал, лишь два раза в неделю помогал выгрузить и разместить по ротации оптовую поставку на складе. После ковидных сокращений: сотрудников было не так чтобы слишком много, и меня попросили привлечь к халтуре кого-нибудь ещё, и я позвал Егорку.

Липко, душно, я безуспешно высматривал ближайшую тень, потому что не хотелось получить солнечный удар, как в прошлом году.

— Знаешь, в -25 тут было веселее стоять, чем в почти +30. — сказал я Егору. — Хотя... это может потому что тогда ждал очередь за деньгами, а не копьём, как сейчас.

— А того, что злилось на тебя не начальство, а мы с Вадиком, ведь ты нас двоих кинул с половиной машины. Под конец жесть какие сложные палеты пошли, Вадя от безысходности начал тебя трёхстопным анапестом крыть.

— А вообще простите, парни, у меня шизка началась, так херово было — ни на чём сконцентрироваться не получалось.

— Они там торопятся типа. Говорят, чтоб вместо двух заходили по пятеро. — сказал он и повернулся ко мне — Сань, верни косарь, У! Кароч, жду тебя, валите уже.

Ожидая деньги, досадовал, что не успел высказать Егору всё накипевшее. Пока бухгалтер искала в компьютере мой табель, распечатывала, отсчитывала наличку и отдавала под подпись, успокоился и остыл.

До меня дошло, что перестал злиться на Егора, как только мы с Вадей раскидали ту сложную оптовку. С того дня прошла уже почти неделя, и сейчас я хотел выместить всю нервозность на друге просто потому, что подвернулся повод. Стало неловко.

Как вышли на улицу, рассчитались с Деном, то сразу же застряли на шумном перекрёстке, который всегда загружен транспортом в час пик.

Я стоял у самой дороги, смотрел, как полосы пешеходного перехода скрываются под колёсами машин, появляются на мгновение и исчезают снова. Под шершавый звук моторов вяло провалился в очередное воспоминание.

Тихонько, почти про себя напевал строчки постпанк группы Ploho: «Всё будет гладко, растает снег, найдётся закладка». Мне не нравилась именно эта песня вполне хорошего коллектива, но я продолжал бубнить себе под нос припев, потому что в конце марта двадцать первого года снег почти уже растаял, и мы шли с Егором на окраину города, чтобы поднять февральский ненаход — грамм мефедрона.

Егорка давно уже ничем не баловался и шёл просто за компанию, а я пять дней, как решил, что окончательно бросил наркотики, и надеялся кому-нибудь по дешёвке отдать вес, чтобы купить водку. С таким настроем вышли на перекрёсток, после которого оставалось ещё двести метров. Остановились на красный свет.

Внезапно индустриальные звуки города стали кинематографически чёткими, неприятно резкими, восприятие времени исказилось, всё вокруг казалось ненастоящим, не имеющим ко мне отношения, будто шагни под проносящуюся мимо машину, то ничего бы не произошло.

В ту минуту всё совпало: припев песни, которая не нравится, и то, что втайне от себя задумал, тоже очень не нравилось.

— Да, лучше не стоит. Разучился жить трезвым и самое лучшее, что может там произойти — это, если мы ничего не найдём.

— Да я стебусь же, эй! В общем, насколько помню — это... типа навязчивые мысли или воспоминания, от которых не отвертишься, а главное, они вызывают дискомфорт жёсткий.

— Только я не уверен, что обсессии возникают через ассоциативную цепочку. Может, у меня и другая херня, но я устал вспоминать всякую дичь ассоциативно. Я всегда вспоминаю что-то стыдное или давящее, когда нервничаю. Например, пока сейчас стояли на светофоре — я вспомнил тот перекрёсток, на котором мы остановились, когда шли за ненаходом.

— Так же вспомнил, как тогда сказал, чторазучился жить трезвым, а сейчас понимаю, похоже, не научился до сих пор и это ни черта не радует, пусть уже как два месяца почти без наркотиков. Иногда мне кажется: всё стало ещё хуже, особенно в такие дни, как бесконечное сегодня.

Егор промолчал, мы как раз зашли в супермаркет. Он остановился у стеллажей с пивом, я прошёл мимо к газировке, взял энергетик.

— Ну да, чёт ваще невесело — ответил я, выискивая стеллажи с крепким алкоголем. — Ты только много пива себе сразу не бери, возьми пару банок, сейчас здесь на месте разопьём, а потом двинемся к моему дому.

Прошли ближайший двор насквозь и остановились у гаражей в тени дубов. Там стоял широкий пень, на который удобно ставить алкоголь. Я пил из горла водку, морщился, отхлёбывал энергетик, и всё время ходил туда-сюда, городя «забавную» чепуху. Егор постоял несколько минут и присел.

— Кстати, это место, где мы сидим, нашёл Гуля, мы часто здесь выпивали по паре пива, после оптовки в прошлые годы, когда были напарниками... Знаешь, на деле у вас с ним общее, не только, что вам не повезло со мной работать, когда мы уже стали друзьями.

— Ну да, на работе ты становишься злой какой-то. Я до этого видел тебя таким, только когда вы перепьёте с Ветровым и полезете в драку.

— Ну драться с Димкой у нас традиция, а ещё, прикинь, Гуляев впервые узнал, что я ни черта не добрый, только когда начал со мной работать. Помню, после второй нашей общей оптовки он отмочил в своём стиле: «Александр, я впервые увидел вас злым, когда вы кого-то травите и, знаете, самое неприятное в этой ситуации было то, что этим кем-то оказался я»...

— Сколько можно прощать, ты и так на пенёк сел?! В общем... вы с Сашкой не только мои напарники по несчастью... Вы оба по-настоящему добрые, несколько наивные... Да, ты наивен намного в большей степени... Опять сбился с мысли... Почему-то всегда сложно говорить такие вещи... Короче, вы ещё и оба очень мягкие и терпимые ко мне: кричу на вас, а вы молчите, изредка огрызнётесь, я продолжаю, а вы молчите не потому, что боитесь пойти со мной на открытый конфликт... Молчите потому, что принимаете меня таким, пусть иногда и говорю крайне обидные вещи.

— Родное сердце, ты просто наивен — неожиданно для самого себя употребил любимый оборот отца, когдаво время споров, он терпеливо объяснял, где я не прав — Я же не добрый, а крайне сентиментальный, особенно задним умом или когда выпью — это на самом-то деле разные вещи. — Потянулся за сигаретами, чтобы пока подкуриваюсь собраться с мыслями.

— Помню, как где-то после двух месяцев совместной работы с Сашей мы сидели у него дома после смены... Он играл в какой-то новый roguelike, а я пил пиво. Когда выпил полторашку, мне стало так уютно, что я начал перед ним извиняться за то, что слишком вспыльчив на работе и часто кричу даже потому, что он делает не неправильно, а просто по-другому... Я всё продолжал говорить, а он настырно пялился в монитор, а в его глазах стояли слёзы и...

— И больше всего сейчас мне во мне не нравиться, то, что уже начинаю срываться не только на работе, а везде, с каждым днём я всё больший мудак, простите меня, пожалуйста, за это. На деле, кажется, мне намного удобнее общаться с Ветровым, мы оба злые и максимум, что сделаем — это огрызнёмся, подъстебём друг друга, а потом кто-то из нас скажет: тут-то стёб был знатный, оба посмеёмся и успокоимся.

Егор раскинул руки, будто хочет обнять не только меня, а весь мир. Я запрокинул голову вверх, чтобы сдержать накатывающиеся пьяные слёзы.

Ветров пришёл вместе с Антоном. Дима держал в руках полупустуюбутылку водки, а Антон, как обычно, принёс с собой хорошее разливное пиво.

— Но, я как бэ осознанно указал на фильм, а не на книгу, потому что книжный Брюс и Брюс из фильма разные люди. Книжный — тварь беспросветная — это животное в конце вызывает только омерзение.

— Да не говорю я, что фильм лучше — их нельзя сравнивать, они разные, прямо как «Солярис» Лема и «Солярис» Тарковского.

— Лол, открыл Америку! Ещё бы с вырезанной сюжетной линией глиста и изменённой концовкой «Грязь» бы не отличалась от оригинала.

— Ну-у... В це-елом можешь смотреть и читать, но книга атмосфернее, она на меня намного большее впечатление произвела. — ответил Ветров.

— Соглашусь, что книга впечатляет больше, я её после фильма читал и всё равно сильно зацепила, но есть вопрос: а оно вообще надо? «Грязь» — забавная чернуха, её можно посмотреть, погрустить и посмеяться, потом пересмотреть снова погрустить и посмеяться, а книга ни разу не весёлая — она злая и жестокая.

— В общем-то, переобулся да, но... книга, правда, вызывает больше эмоций, но зато какие это эмоции? — тут меня повело — Какую цель преследовал Уэлш, когда делал настолько жестокую концовку? Что бы что? Показать, что главный герой зацикленная на себе мстительная мразь, которая во всём винит окружающую среду? Дак это и так было понятно, мы же читаем его мысли. Остаётся только то, что это бессмысленная жёсткость ради запоминающегося «вау» эффекта.

— Книга жестокая, охуеть не встать! — хохотнул Дима — Вот в жизни же немотивированной жести не бывает, ведь, да?

— Во-первых, многое нам кажется немотивированным просто из-за того, что у нас не хватает контекста, во-вторых, жизнь и книга или кино — это разные вещи, хотя бы сама структура — ты не проживёшь жизнь по тому принципу, по которому пишутся сюжетные книги, снимается игровое кино.

— А ты назови хотя бы один байопик, который корректно отнёсся к биографии, а не вывернул её ради того, чтобы смотреть было интересно. Например, «Богемская рапсодия» про Фредди Меркьюри, «Человек на луне» про Энди Кауфмана — извратили подлинные события, мама не горюй, если рассматривать их как биографические фильмы, но зато они драматичны и пробивают на чувства, особенно для ничего не знающего зрителя.

— Раз не знаем, значит, это именно исключение, а не правило. К примеру, ещё в Грузинской ССР был снят «Жил певчий дрозд» — это исключительный сюжетный фильм, специально выделю, что СЮЖЕТНЫЙ, где диалоги поданы натуралистично, там весь фильм люди разговаривают прямо как в жизни, и кажется, будто у большинства диалогов нет никакой функции, кроме, как «белого шума», но на самом деле они все раскрывают отношение других к главному герою, но даже с таким подходом к диалогам кино не лишается структуры.

— Ну чё ты снова начинаешь сыпать какими-то древними фильмами — с добродушной иронией сказал Дима — сам же знаешь, что их не знаем, придётся на слово верить.

— Как бы да, придётся. — не выдержал я и рассмеялся сам — Просто клоню, к тому, что жизнь отличается от фильмов или книг отсутствием структуры и поставленных диалогов. В «Дерьме» же есть структура и сюрприз-сюрприз диалоги, которые несут на себе некоторые функции.

— Да то, что это ни черта не жизнь, а сюжетное произведение, и у меня претензия к нему в основном только из-за немотивированно жестокой концовки, у которой нет цели, кроме как шокировать.

— Стопэ, стопэ, я чот протупил ранее — с чего ты взял, будто у концовки нет цели… ну, допустим, показать то, что наркотики — это плохо и как они губительны для личности.

— Ага, только мы не про «Реквием по мечте» говорим, да даже для нарочито антинаркотического и если откровенно, то плохого фильма как «Реквием» было бы слишком, когда под конец главный герой начинает смаковать идею: причинить боль, повесившись на глазах бывшей же...

— Ну спасибо, Саня! — Антон показушно хлопнул ладонью по столу — Вот я сидел, заинтересовался, и тут ты концовку спойлеришь, спасибо, от души!

— Не, Антох, я по грани шёл, даже при том, что ты только что услышал — концовка книги будет для тебя всё равно край как неожиданной из-за своей жестокости, а у фильма и вовсе другая концовка.

— Ща-ща выпьем, дай договорю — вернул себе слово Дима, попутно разливая по стопкам водку — Сань, может, в чём-то ты прав, наверное, но согласись ты уже ударился в радикальную вкусовщину, будто на дворе совок и единственное художественное направление — это соцреализм, и поэтому всё искусство должно нести исключительно что-то доброе, светлое, вечное. Выпьем.

— Это да, сорян, меня чуть понесло, — я хотел просто объяснить, почему по прошествии времени мне не так уж сильно нравится первоисточник, но вышло, что наехал на Уэлша.

Я пошёл в коридор, чтобы закрыть за Егором дверь, и здесь меня прошибло понимание того, что Миша практически поступил так, как планировал сделать книжный Брюс.

Меня разозлила только что открывшееся с этого угла подлость Миши, начало раздражать всё, особенно гости, которые не сделали ничего плохого. Я пытался успокоиться, не подавать вида.

— Тош, ты больше с психом пообщайся, ещё не так заговоришь — оглянулся на меня — когда я его в конфу в телеге добавил, все усцались. Сань, как ты там назвался? Велимир Еро...

— Венедикт Ерофеев, ну а чо, нашёл к чему придраться, два года назад же было, я почему то думал, что в телеге настоящие ФИО не труЪ, и написал первое, пришедшее в голову.

Са-аш, ладно б — это было только никнейм, но ты ж меня его цитатами затрахал, ахах. — Дима снова начал растягивать некоторые слова, и это значило, что он хорошенько опьянел.

— Уел, сцука — улыбнулся я, повеселев — на деле мне повезло, что мы с тобой дружим только с восемнадцатого года, а не с какого-нибудь четырнадцатого, а то ты бы меня стебал за «Макулатуру», которую тогда я любил цитировать ни к селу, ни к городу, хотя трепетные чувства к «Москва—петушки» я протащил из тех же лет.

—«В двенадцать лет доктор поставит мне диагноз аутизм, в девятнадцать всё пройдёт — психиатрия мудаки, революция внутри, вся система — мой унитаз, я там видел вашу, жизнь, жизнь, о-о-у! Это впервые, когда рэпер ответит за все слова — бросил школу, проверяй, я там не был с восьмого а!» — расхохотался Дима — Са-аш, переставай быть серьёзным, не идёт тебе, будто забыл, что мы оба любим кринжовый пафос domiNo.

— «Э, а чего мне музыку так плохо слышно? Наверное, потому что мой звукорежиссёр мудак!» — процитировал я интро того же трека.

— “Оу-оу! Оу-оу! Оу-оу! Оу-у!” — нарочито писклявым голосом передразнил Антон песню — Пацы, давайте только без этого, Сань, я вот тебя два года знаю, а эти сопли слышу от бухого Димасика с десятого класса.

— Мне кажется, из-за ностальгии по временам, когда слушали эти сопли всерьёз, мы с Димкой крепко и подружились.

Всегда был благодарен Диме за подобные моменты, когда он, замечая, что я кисну — начинал по-доброму подзадоривать лёгкими подколками. Особенно польстило, как он к месту зарядил про немотствующие уста, точнее, порадовало, что он эту цитату Ерофеева всё же запомнил.

Ещё на деле это единственный человек, который круто читал акапельно тексты наизусть. Только жаль, что наши вкусы пересекались только на раннем Нойзе, domiNo, Anacondaz и стёбных треках Хованского. Хотя он ещё зачитывал пару песен Jane Air, настолько охеренно, что я знал наизусть «Jank» и «Суки» задолго до того, как услышал их, и оригинал изначально мне показался даже более тусклым, пока не расслушал песни.

Мысленно пробегая между добрыми воспоминаниями и реальностью, я успокаивал агрессию к ребятам. И мне уже стало крайне стыдно, особенно когда Дима чутко следит за мной и каждый раз колко, но беззлобно вытаскивает меня, когда я почти у пропасти... Во ржи, блин, аххаха.

Смеюсь над собой, потому что читал Сэлинджера в пятнадцать и всё, что тогда вынес из повести: желание главного героя быть полезным. Я не утверждаю, что этот смысл там вообще был, ведь мне был пятнарик и мне хотелось быть нужным. Хотя бы кому-то.

Внезапно из сентиментальности меня пробило на агрессию к самому себе, мол, смотри, чем ты стал. На фоне воспоминаний о том, к чему стремился, мне стало так от самого себя гадко. Снова вспомнился давний поступок Миши в новом ракурсе. С возрастающей агрессией в голову пришла мысль: а не приплетаю ли я сейчас чужие трагедии к своей беспомощности, пытаясь скинуть ответственность за себя на чужие поступки?!

Крайне неприятное открытие, бьющее по пьяному эго сильнее, чем «блядская пощёчина», и зляще-отрезвляющее, чем поймать удар в челюсть.

Я встал и заходил по кухне между раковиной и дверью на балкон. Всего четыре шага туда, четыре обратно. Пытался успокоиться, Тоша и Дима пристально за мной наблюдали, заметив, как я бросаю на них взгляд, начали вполголоса говорить друг с другом на сторонние темы, пытаясь скрыть свою озабоченность мной.

Я же, в свою очередь, силился показать, что пока ещё не теряю над собой контроль, поэтому оставался на кухне, хотя хотелось выбежать из кухни и проораться. «Осень просит выйти в поле, закричать из крайних сил» — аудиально закольцевалась в мыслях цитата Мёрда Киллы из трека «Спицы», я подошёл к серванту и достал оттуда стограммовую стопку, налил.

Дальше злая ярость, дерущая спиртом горло. Помню, как бросал фразы — оскорбления о том, что нужно взять наркоты. Почему — это оскорбление? Потому что я знал, как Диме стоило сил завязать из-за непрерывного наркотического стажа в несколько лет.

«Дальше крутит колесо, и мои комплексы ночами мне поют в унисон… все говорят про перспективы, но я не вижу их в упор» и прочая злость крутилась у меня в голове из альбома «Октябрьская грязь» Мёрдочки. Я по-прежнему ходил из стороны в сторону, видя, как Антон навис над Димой, преграждая тому путь.

«Ты же видишь, что он тебя провоци...» — от Антохи тонуло в моей кричалке: «Что за люди, что за хата, нахуя сюда пришёл? — Хуже мне уже не будет — высыпайте порошок!»

Да, это было зло и низко, я изначально видел по глазам Димы, что он не хотел драться, но алкоголь и мой прессинг накапливались, тяготели сильнее, чем рука Антоши.

— Окей, раз хочешь. — Антон презрительно посмотрел на меня, а потом на Диму и отошёл — я не буду вам мешать, только знайте, я вмешаюсь только, если начнёте убивать друг друга, честно, надоело.

— Ну-у чё, поехали-и — протянул он, и я не успел поймать его окосевший взгляд, как схватил в челюсть и наотмашь ответил двоечкой в голову, Диму тряхнуло, и он ушёл в клинч.

Здесь самое время объяснить пространство для драки: четыре шага в длину, и чуть больше метра в ширину, то есть чуть ли не 2D мортал комбат без возможности манёвра в сторону. Никогда не умел бороться, и Дима сразу повалил меня и, то пытался меня душить, то забивать в партере. Понеслась злая, но вялотекущая пьяная возня.

Я отбрыкивался, скидывал с себя Диму и вставал в стойку, потому что больше ничего не умел. Дима вставал, получал несколько пьяных, скользящих ударов, вязал меня и снова опрокидывал на спину. Я уже изнывал от злости, потому что мне хватало ярости скинуть с себя Диму, но не было навыка, чтобы удержать его внизу и успокоить.

В какой-то момент захотелось как-то пойти на попятную и остановить драку, потому что я, как плохой ударник и нулевой борец был обречён на изматывающий круговорот позиций, но только успел об этом подумать, как…

Дима схватил пустой стакан, из которого Антон пил пиво. Мгновение. Стакан разбился об мою голову. Первое, что я почувствовал — пробирающую тело ярость и только потом, как по моему лбу потекла кровь.

Когда мне стало заливать глаза — Дима уже упал. Я рывком бросился его добивать, удар, удар. Часто и сильно зажмуривался, чтобы хоть что-то видеть, кровь текла по глазам, щекам. Чувствуя солёно-металлический вкус во рту, отплёвывался, ещё сильнее свирепел и бил, бил, колошматил.

Следующее, что запомнил: Антон со всей силы вцепился мне в локоть до спазма в суставе, а я стоял над Димой и кричал: «Ну что, сука, успокоился?! Успокоился?!», пока тот лежал на спине в нашей крови, изогнувшись дугой, хватал ртом воздух, сбиваясь на лающий кашель.

Кровь с моего лба продолжала заливать глаза. Смахнул её, чтобы не мешала, и посмотрел на ладонь — кровь полностью покрыла её и смотрелась очень кинематографично, глянцем отражая свет.

Нет, я не испытывал удовольствия от вида крови. Причём она же была моей. Я был ошеломлён своим поступком, был в шоке, прострации и пытался акцентировать внимание на том, что казалось безобидным.

Скинул его с себя, встал, подождал, когда он поднимется, и только успел сказать: «Давай...» Как он схватил миниатюрную репродукцию картины и ударил ею. Моя правая бровь рассеклась. Кровь хлестнула на стену, оставив след, похожий на радугу, только полностью красного цвета.

То, что Дима рассёк мне бровь картиной, не вызывало ярости. Я принимал это как логичное последствие моего поступка.

Всё ещё был в шоке от себя и растерянно повторял, как заведённая игрушка: «Давай поговорим», пока ребята обувались. Ветров выходил последним, я только-только успел за ним перехватить дверь квартиры, чтобы она с размаху не хлопнула.

Пошёл умываться. Из-за большого количества алкоголя кровь была жидкой и никак не останавливалась, но меня это вообще не волновало. Стоя в прострации, несколько минут механическими движениями раз за разом смывал её с лица.

Когда стало надоедать, вспомнил, что неплохо бы продезинфицировать раны, и вылил на себя половину баночки перекиси водорода. Еле заметная боль, скорее даже лёгкое щекочущее пощипывание несколько вернуло в реальность, и я на миг подумал, что хорошо бы съездить в травмпункт, ведь швы накладываются только в первые часы, после получения травмы.

Только на миг. После мне даже забавно от этой мысли стало. В пьяном и ошарашенном происходящим рассудке это казалось чем-то незначительным и излишним, как если бы Дима сейчас вызвал на меня полицию.

Неожиданный звонок в дверь. Полиция? — Вполне возможно — как с языка сняли, только её, наверное, вызвали из-за шума соседи, ведь уже полпервого ночи. Открыл, не глядя в глазок, чтобы потом не пришлось оттирать дверь. На пороге стоял Ветров.

Пошли в ближайшую круглосутку. По пути говорили. С подачи Димы мы вскользь миновали «Кто виноват?» и стали думать «Что делать?».

Чтобы не шокировать его мать происходящим, выдумали, что нас хотели гопануть, об мой лоб в самом начале разбилась бутылка и я отключился, потому основной урон пришёлся на Диму, который в отличие от меня ещё подавал признаки жизни.

Решено было, что Ветров прогонит эту телегу с утра по телефону трезвым, и останется на несколько дней жить у меня — уж слишком сильно в этот раз ему прилетело и лучше не шокировать матушку.

Обсуждая «версию», на самом-то деле, мы понимали, что в контексте наших участившихся драк она шита белыми нитками, но продолжали её дополнять, докручивать.

В процессе ко мне пришла аналогия с Великой ОтечественнойВойной, когда гражданские лепили на окна лоскуты бумаги, смоченные в мучном клейстере крест-накрест по диагонали, чтобы не посекло осколками, от взрывной волны. В том и другом случае, конечно же, была вероятность практического эффекта, но в большей степени это делалось для самоуспокоения.

— Хуже, чувак, это рэпчик — оммаж на трек боба с припевом: «Запад есть запад, восток есть восток, там почётно торговать пиздой, тут не стыдно, если ты пидо́р.»

— Понятно всё с тобой. — Дима сказал свою любимую фразу на все случаи жизни — только прекрати это на сегодня, меня заебало.

— Всё, вообще всё, а тут ещё ты с отсылочками, смехуёчками. Я ебать, как вымотался, чувствую себя пиздец каким уставшим... Выпью пару стопок и вырублюсь.

Ветров как сказал, так и сделал. Я же не мог уснуть из-за сбившегося графика, да и вообще потому что был шокирован. Бегло протёр кровь в квартире, потом сидел, глушил водку, пока отрывисто формулировал для Наси, Пети, Егора вести кончающейся ночи.

— Ужас. Ты стал опасным — это я тебя не стебу, типа: «Да ты теперь опасен!», а так и есть, ты теряешь над собой контроль, Саша, — это очень плохо.

Я в ответ что-то написал — вроде и согласился, но на деле огрызнулся и обидел. Снова её обижаю, злюсь. «Раз опасен, так залезу в такой пиздорез...» — и провожу параллель с персонажем «На дне», которого с детства шпыняли за то, что он сын вора, вот он вором и стал.

Несколько успокаиваясь и трезвея, понял, что параллель — вымученная, да и сам персонаж: подлец и тварь. А чем я лучше? И здесь я всерьёз задумался уйти в грязь ни кому-то назло, а оттого, что повернул туда, где кажется, больше нет развилок.

Выпил последнюю стопку, прилёг на короткий кухонный диванчик, задрав ноги на табурет. Закрыл глаза, начались «вертолёты», в голове шумело, чтобы совсем не укачало, я представил, что сплавляюсь по горной реке с быстрым течением, как в детстве.

Моё воображение без моего участия уже продолжило, и ко мне закралось предчувствие, что на очередном пороге реки меня разобьёт о камни.

Проснулся как-то по тревожному внезапно — чуть ли не вскочил на ноги, будто случайно вывалился в липкий похмельный полдень. Жадно допил остатки воды из графина, упал обратно, замер. Ждал, когда головная боль пройдёт мимо.

А на потолке несколько капель крови. Ещё на плите, холодильнике, кухонном гарнитуре и виниловых обоях. Тёмно-красные брызги даже на ножках стола: в самом-самом верху под столешницей.

Короткий кухонный диванчик отлично подходил, чтобы с него высматривать недочёты поверхностной уборки. Жаль только, что он крайне неудобен как лежбище — правую щиколотку натёрла табуретка, поставленная под ноги.

— Спишь ещё? — на кухню зашёл опухший Ветров. Если бы я не лежал, то точно бы от него отшатнулся — вместо глазных яблок у Димы за ночь налились две сине-фиолетовых сливы, в глубине которых еле-еле заметные прорези: там шевелились зрачки.

Дима посмотрел на мои открытые, сочащиеся кровью шрамы, потрогал своё лицо и поморщился. По пьяни нам всё было до звезды и фонаря, а сейчас выветрилось, осталась только жуткая похмельная социофобия.

Егорка при всей своей наивности отказался везти водку. Пришлось на лету переобуваться: нам неотложно понадобились бинты, перекись, пластыри и крем от синяков, а вместо водки две полторашки пива.

Пиво разлили в уцелевшие стаканы. Сидели втроём, практически ничего не говорили, лишь перебрасывались отдельными фразами. Даже музыка не играла.

— Уважаемый Егор, полностью поддерживаю ваше мнение! — заулыбался Ветров, подражая манере Гуляева — Уважаемый Александр... Нет, ни хера не уважаемый, каро-оче, Саша, зачем ты меня азиатом сделал?

— Типа того... Когда мы с Антошей пришли, ты вроде трезв был почти, а у тебя уже взгляд был какой-то отстранённый, стеклянный... Я за всё время лишь пару раз тебя таким видел и то, когда ты уже в дерьмо.

Я потупился, ничего не ответил, потому что Дима был прав, но меня эта правда задела. В голове роились мысли. Ассоциативно вспомнились строчки из песни «Печаль» группы Кино.

Когда мне было двенадцать лет, по выходным мы ездили проведывать бабушку с дедом. Чуточку помогали по огороду — бабушка протестовала, и в основном оставалось только жарить шашлыки. Честно, не любил ездить на дачи и прочее, но мне нравилось приезжать сюда.

Уезжали обратно в город поздним вечером в одиннадцатом часу. Как обычно долго прощались у машины, а потом мы с сестрёнками махали руками, прикладывали ладошки к стеклу на прощание, пока машина выруливала.

Отчим — отец моих сестрёнок тогда вставлял пиратский диск в магнитолу «Лучшее: Кино, Сектор Газа, Михаил Круг, Игорь Тальков». Когда уезжали, он всегда включал Кино, первой песней на диске была «Печаль». Становилось так уютно, я сидел на переднем сидении и наблюдал, как в свете фар проносились дома, перекрёстки, поля. Печаль моя была светла.

— Вообще, если разобраться, мы новаторы: в стране полно кухонных политологов, а мы первые кухонные ММА-шники — шутил Ветров.

— А вот вчера ты накакого-то писателя ругался за, как её... Вспомнил! Немотивированную жестокость. — как обычно, в своей детско-непосредственной прямолинейной манере он подметил моё противоречие и снова был прав.

— Иронично! — Дима спародировал Михалкова. — А вообще, Сань, мы с тобой будто в каком-то ситкоме живём, всё время какая-то нелепая дичь происходит.

— Я не боюсь никого, ничего, кроме себя самого. Во! Айкидо-о, айкидо-о, от и до-о — бодрой акапеллой отчеканил ритм 5’Nizzы Ветров.

Дальше разговор снова не клеился. Дима прислонил к графину смартфон и включил в ютубе IXBT Games. Егор сначала делал вид, будто бы ему интересно, но быстро устал и смотрел в одну точку на холодильнике. Мне же всегда нравились «два придурка с камерой», но собственные мысли заглушали их повествование.

На кой-то чёрт я прицепился к случайно брошенному сравнению нашей жизни с ситкомом. Хорошо, что трезвому мне хватило мозгов не продолжать спор про жёсткую структуру в этом жанре. Только жаль, что самого себя избавить от никого не волнующей духоты не получалось. Наверное — это нервное.

Когда допили пиво, решили расходиться: Егор поехал домой, а мы пошли спать. Я быстро провалился в беспамятный сон. Проснувшись, полчаса полистал новости, увидел, что Нася меня игнорирует, и снова уснул.

Изредка просыпался на полчаса и снова усыпал. Только к следующему полудню по-настоящему проснулся. Лежал, дивился, что почти сутки прошли во сне.

Был только небольшой период бодрствования, когда мне надоели длинные волосы, которые прилипали к шрамам, и если их отдирать, то снова начинала идти кровь.

Выбрил себе «могавк» как у Вааса из Far Cry 3 и как же обойти стороной его знаменитую фразу, которая так сильно рифмуется с моей жизнью: «Я уже говорил тебе, что такое безумие? Безумие — это точное повторение одного и того же действия, раз за разом, в надежде на изменение.»

Дима существовал в похожем полудохлом режиме, списывал излишнюю сонливость на сотрясение мозга. Я, конечно, не эксперт, но по мне сотрясение мозга — это в первую очередь тошнота и наоборот возможная потеря сна, но я не спорил.

Да я даже не пытался сказать об этом, во-первых какая разница, во-вторых меня как-то замкнуло и я нудно, но постоянно пережёвывал одни и те же мысли.

Ветров тоже особо не был разговорчив, только изредка уходил на балкон, чтобы ответить на звонок своей девушк… да не знаю кому и не лезу в то, что там у них творится.

Было край как одиноко. Нет, мир от меня не отвернулся, при желании я мог бы приложить усилия, чтобы Нася перестала меня игнорить, мог бы написать Пете, Егору, на худой конец Лере, пусть её и избегал.

И мне даже хотелось это сделать, написать всё и всем, но в моей голове снова вырастали между мной и ними преграды.

Я как мим натыкался на невидимые стены между мной и близкими. Да, как мим, ведь эти стены существовали только в моей голове. Почти как мим — между нами есть одно кардинальное отличие: мне стоит неимоверных сил, чтобы выдуманные мной барьеры исчезли.

«Привет, прости пожалуйста, если обидел. Я даже не помню, какого такого тебе зла написал, потому что ещё в первый раз, как проснулся — стыдливо стёр у себя переписку, чтобы не нервничать и ещё сильнее себя не закапывать. Мир?»

Я нервно ходил по коридору из комнаты в кухню и обратно. Невыносимая жара. Лёг на прохладный пол, чтобы остыть. В единственном рабочем наушнике завывал Денис «Грязь».

Через свободное ухо слышно, как за открытым окном щебетали птицы, шумели дети. Настырный луч солнца падал на пол в нескольких сантиметрах от моего туловища и незаметно приближался. Правой рукой я чувствовал жар, который от него исходит.

Уже который год выпадает хотя бы день или неделя, когда я ненавижу яркое, жаркое лето, потому что оно противоположно моему отчаявшемуся состоянию. На контрасте всё воспринимается острее, жёстче.

По спине и затылку побежали мурашки, а по лицу потекли слёзы. В голове крутилось единственное утверждение: «Я абсолютно бессилен».

Стало страшно, захотелось кричать в пустоту, звать на помощь, но я был не способен выдавить ни звука, ни буквы. Хорошо, что Ветров спал и не видел моей ничтожности, иначе у меня не хватило бы духа всё честно объяснить.

Так и лежал на полу, истекая слезами от одиночества, пропитанного ненавистью и жалостью к себе в равных пропорциях. Что я? Чем я стал?! А чем я был?

Поднялся, включил ноутбук. Нашёл файл «Творческий дневник». На мастерстве задали вести его с условием сдачи мастеру в конце первого семестра. Мой дневник не был «творческим», он был простым дневником со сложными для меня обстоятельствами. Помнится, там я был другим, непустым, настоящим.

«В этом дневнике было записей на шесть страниц, но я их стёр — это были вымученные для галочки мысли, ощущения. Они были сыры, потому что я не испытывал необходимости их передать.

Вообще, полученной мысли, ощущению, зачастую нужно пройти инкубационный период, прежде чем обрести законченную форму. Сейчас я снова чувствую, что снова настал очередной момент осмысления ВСЕГО мной пережитого, поэтому я часто буду оглядываться назад и повествовать о произошедшем в прошлые года, месяцы, дни.(14.12.14)

Я привык держать и накапливать эмоции в себе, чтобы потом этот ядрёный концентрат взрывался и приводил к чему-то новому. Или, быть может, просто вру себе и не могу поделиться с близкими чем-то, пока не станет поздно.

Сейчас больше не могу хранить в себе своё содержимое, иначе это утащит меня в депрессию. Эти дни и мысли сейчас очень меня гнетут, их необходимо выбросить из головы, но мне не хочется их забывать. Поэтому буду писать сюда.

Содержание несёт отрывочный характер, порою с незаконченной мыслью, потому что мне не хватило смелости и сил сформулировать её в момент написания.

[Прим. от 14.12.14. Не хочу ничего менять, исправлять в этих записях, потому что для меня они как пример мышления в подавленном состоянии.]

Вечером одинадцатого декабря мне написал Миша — один из двух лучших друзей. В сообщении он говорил, что на грани суицида, и с утра он уже пробовал покончить с собой.»

« Наутро я проснулся в подавленном состоянии, мне казалось, что время движется чертовски медленно. Пытался добраться до знакомых Миши, узнать жив ли он, но его друг не был в вк больше суток, а мобильного друга я не знал, как и аккаунтов остальных.

Две недели назад я начал писать сценарий о четырёх заблудившихся друзьях в лесу, которые впервые решили поохотиться.

После того как вчера наша группа побывала на встрече с режиссёром из Германии (забыл, как его зовут и какие он снимал фильмы, плохая память, простите), но я выцепил и чуть ли не дословно запомнил одну его мысль: « Мои актёры должны знать больше о персонаже, которого играют, чем я.»

Я для себя решил: чтобы актёры знали о персонаже больше, чем режиссёр — необходимо безупречно прописать характер героев в сценарии. Чтобы характеры получились живыми, я взял за прототипы себя и ещё трёх людей, которых хорошо знаю, одним из них был Миша.

Наступает хандра, пытаюсь не сидеть на месте без дела, чтобы снова не начать нагнетать деструктивные мысли. Вчера мелькали суицидальные мысли. Ожидание новостей о Мишке давило и давит.

В четырнадцать лет, когда у меня впервые был приступ астмы. Мне было сложно дышать, каждый выдох был тяжёлым, чем-то напоминая дыхание Дарта Вейдера, а я даже не догадывался, что со мной происходит, и думал — это моя смерть.

Не было страшно, а если и было, то только первые несколько десятков минут, как я уверился, что умираю. Задыхался я всю ночь. Единственное, что очень хотелось — это позвонить маме и извиниться за всё сказанное, но снова не хватало духа.

Сейчас тоже хочется сделать это, но надеюсь, что получится сделать это при личной встрече в родном городе, но на всякий случай попросил её купить веб-камеру и микрофон для связи по скайпу.

Стараюсь выкинуть из головы жалость к Михе, себе, и вообще жалость. Уверен, что здоровый цинизм — это сейчас единственный выход. Не всегда же размазывать сопли, как в ночь с одиннадцатого на двенадцатое.»

Наконец-то смог связаться с девушкой Миши. Попытался расспросить, что случилось, после того как он заперся. В ответ она прислала это:

«Привет всем, кто со мной не пережил вчерашнюю ночь. Иначе сами будете упрекать, что ничего никогда не рассказываю. Написанное ниже сказано мной уже раз двадцать: скорой, следователям и прочим полицейским. Сил повторять каждому у меня попросту не осталось. Поэтому пишу здесь.

Несколько дней назад, окончательно обиделась на Мишу. Высказав всё, что думаю, без копейки ушла в ночь. Пару дней жила у друзей и тёти, ожидая хотя бы глупого сообщения, звонка. Молчание.

Меня задевает, раздражает его инфантильность, вылившаяся в компьютерную зависимость. Конечно же, сам он этого не признаёт.

Вчерашней ночью собралась с мыслями. Превозмогая себя, пришла к нам в квартиру. Было примерно 23:30. Миша открыл. На пороге не смогла взглянуть ему в глаза, лишь бросила: «Я собрать вещи и поспать.» Снова молчание. Ладно, разулась.

Он хлопнул дверью ванной, завозился с замком. Прошла на кухню, там царил абсолютнейший бардак: пустые бутылки, сигареты, друг его в скайпе, явно нетрезв. Он рассказал мне, как был закрыт на балконе, обмолвился про петлю.

Судорожно дёргаю дверь. Накрепко заперта. Побежала за какими-то чёртовыми отвёртками. Нашла, полезла ими в замок. Каким-то чудом дверь открылась. Отвязываю конец шарфа от батареи, потом ослабляю у горла.

Он упал. Попал прямо между унитазом и стиральной машиной и застрял. Я не смогла вытащить. Позвонила в 112. Сказали, что приедут.

Миша хрипел, ничего не мог произнести, его глаза глядели в разные стороны. Думала, может, с языком что-то. Сунула палец в рот — укусил меня. Просила: «Если слышишь меня, то сожми руку».

Приехала скорая. Трубки, уколы, на пледе унесли его в машину. Меня задолбали вопросами по поводу временно́й прописки. Не смогла её найти, ответила, что есть, но не знаю где. Стояла, ждала у машины. Позвонила Лине, она ответила со второго раза. Я рассказала всё.

Залезли в машину, у Миши трубка на лице, глаза красные, смотрят вверх. Спросила у дяди, сидящего рядом: «Ждать-то чего?». «Возможно, неадекватен будет».

Привезли. Забрали. Меня снова допросили медсёстры, дали номера, на какие утром позвонить. Погнали за дверь. Напоследок сказали: «Если быстро справилась — всё обойдётся, если нет — будет овощем».

Стояла у входа с его вещами, позвонила его матери. Уж кто-кто, а она должна знать. Всё рассказала. Меня набрала Лина, сказала, что заберут.

Позже звонил Мишин отчим. Повторила ему то, что сказала ребятам, врачам, медсёстрам и его матери. Он спросил: «Полиция приезжала?». «Нет, а зачем?» — спрашиваю я. Он что-то пробурчал, сказал, что приедут скоро с полицией.

Стояла одна, закурила. В эту минуту меня и накрыло. Ревела, материлась, истерила. Вернулась в квартиру с Линой и Серёжей. Прибралась. Его родители обо мне и так не хорошего мнения, а тут скажут, что испоганила парня.

Первыми прибыли полицейские. Понимающе покивали, сказали, что их вызвал отчим. Потом приехал этот... мужчина и мама Миши.

Он всё сфотографировал, тыкнул пальцем на какие-то таблетки, приняв за пачки сигарет. «А вы знаете, что у вас вся квартира прокурена?!» — несколько раз повторил он. Родители были не в курсе, что Мишка курит, пьёт. Как он объяснял: «Не хочу, чтобы мама видела меня взрослым». Получите, распишитесь.

Этот... мужчина хотел доказать, что я, именно я засунула Мишу в петлю. Он ужасен. Отвратителен. Никогда, ни к кому не чувствовала такого презрения. Всё закончилось в шесть утра. Дяди и тёти ушли, грустно было так познакомиться с мамой Миши.

Утром она позвонила. В реанимацию пустили только её, видимых отклонений она не заметила. Но меня разбила её цитата из разговора с ним: «Всё-таки я сделал это?»

Было занятно, как я выглядел в её записи. Из этой разницы очень проглядывалось, как автор возводит в абсолют именно свои чувства, и зачастую напрочь упускает их у другого.

Через несколько дней по обещанию Нади, я ждал звонка от Миши. Вместо его по скайпу позвонил и разбудил меня его друг. Мы проговорили меньше десяти минут, а настроение испортилось на весь день.

Тот напирал, почему это я единственный узнал, о желании Михи повеситься, когда оно перестало быть лишь словами, а не они. Всё это мной воспринималось как кой-то упрёк: «Кто ты такой? Почему именно ты, а не мы?».

Под конец разговора он, видимо, для порядочности спросил: «Из-за чего всё случилось?» Когда вопрос был задан, моё настроение было отвратительным, и я ответил что-то малопонятное. Друг Миши, сделав вид, что всё понял, попрощался и отключился.

От этой показухи мне ещё больше стало гадко. Всё сильнее и сильнее ощущал наш, всеобщий эгоизм, по поводу суицида Миши. Мы все жалели себя, напрочь забывая про него».

Сегодня, перечитав «творческий дневник», чуть не расплакался от понимания того, что тогда пережила Надя. Еле сдержал слёзы, потому что рядом был уже проснувшийся Ветров.

Только сейчас увидел в полном размере Надину сложности и боль, которые в моменте, от меня ускользнули, когда это всё происходило. Впервые так явно увидел свой чувственный эгоизм. Поймал себя на мысли: то, что со мной сейчас происходит — это снова он.

Только одно различие: если тогда хотел примирить всё и вся, смотря несколько сбоку, то сейчас я в самой пучине и испытывая вроде бы то же самое слово «беспомощность» —хочу всё разрушить. Прекратить.

Очевидно — невероятно: слово «беспомощность» из-за контекста приобретает не только другие оттенки, но и мотивацию. Ненавижу себя и поэтому злюсь на весь мир.

Уже мёртвый Рома Англичанин прочитал в одном треке задолго до меня более ярко и ёмко ту же мысль: «Я ненавижу людей, но они в этом точно не виноваты.»

Так сейчас похожу на покойную бабушку, которая вытаскивает из закромов покрытые пылью лет обиды, и начинает снова их переживать, пережёвывать и кого-то ненавидеть. Также злюсь на всё, возможно, даже злюсь сильнее её и тоже не хочу жить. Только ей было за семьдесят, а мне всего-то двадцать шесть.

«Надо выбирать друзей и раньше звать на помощь» — как было у покойного Мёрдочки. Моя огромная проблема стесняться чего-то попросить, а потом в приступе похуизма лезть на рожон, поступая как минимум беспардонно, максимум как тварь оголтелая.

Мои два шрама на третий день затянулись тонкой коркой и выглядели уже не так отталкивающе. Димино же лицо лишь перестало быть опухшим, и теперь он был похож не на азиата, а на панду с сине-фиолетовыми кругами вокруг глаз.

В магазине взял 0,7 водки, литр энергетика. Как вернулся, сразу выпили по стопке. Чуть не поперхнулись, слишком уж тёплая и противная была. Положил всё в морозилку.

Через пять минут Ветров полез за водкой: «Между первой и второй перерывчик небольшой». Водка по-прежнему была тёплой, но пошла гораздо легче. Разговор тоже стал более гладким, почти не обрывистым. Мы начинали оттаивать.

За беседой обо всём и ни о чём быстро пролетело время. На улице давно уже стемнело, начало двенадцатого и, как назло, закончилась водка. Наше настроение, уже давно вышедшее на плато, наоборот начинало ухудшаться с каждой стопкой. Пришла пора грустных песен, в основном пели domiNo.

Неожиданно написала Нася, точнее, скинула картинку-мем: «Ладно, прощаю!» В этот раз уже я ничего не ответил, не из-за какой-то обиды, просто было не до того.

В хмельной голове бродили мрачные мысли, что отчаянное состояние, в котором нахожусь — навсегда. Хотелось просто сгореть, чтобы всё поскорее закончилось.

— Уже хуже некуда. Помнишь, ты в восемнадцатом фантазировал о капсуле цианида, вшитой в рукав, если примет полиция? Вот так хочу.

— Дурак я был — рассмеялся Дима.— Так и так примет и не раз — считай сопутствующие потери бабла. Главное много с собой не носить и уметь договариваться.

—Тогда тебе придётся привыкнуть к мысли, что у тебя больше не будет близких: ни Егорке, ни Настьке, ни Лерке, ни Петру нельзя будет говорить, чем мы занимаемся. Ты отдалишься ото всех.

— Ладно, ладно выключаю капитана очевидность, просто хотел удостовериться, что ты понимаешь чего хочешь. Наливай тогда, а я пока на гидру зайду, посмотрю, у каких магазинов есть вакансии. Главное к федеральным сетям идти, а не к местным. Местные злые слишком и за любой косяк, если не убьют, то покалечат.

Нашли две федеральных у обоих вход: зиплоки, весы и минимум 3 тысячи на мастер клад. Ничего из перечисленного на руках у нас не было. Решили устроиться на несколько недель куда-нибудь с ежедневными выплатами, чтобы всё взять и немного денег свободными осталось.

Перед тем как начать мониторить авито, пошли в ночной магазин за водкой. Там нам предложили взять в разлив и налили в пол литровый стакан до краёв, поместивтуда 0,6 водки.

Побоявшись, что не донесём до дома не расплескав, остановились у пруда в парке. Почти не запивая, выпили всё за несколько часов. Напились в слюни и снова кричали Jane Air «Junk» срывая голос.

Лезвие было затуплено. Я с трудом порезал руку — на грубой коже была видна царапина, из которой еле-еле шла кровь. Сильнее резать тупым ножом не захотелось, и я передал его Диме. Ветров полоснул себе по руке, и мы скрепили клятву.

Проснулся с тяжким ощущением. Похмелье отошло на второй план, на первом месте была клятва, которую уже с утра не хотелось выполнять, но даже для себя я не мог от неё отказаться полностью. Стыдно не было, было страшно, потому что само предложение было придумано не по пьяни, а от безыдейной безысходности.

Этакий план-капкан, только не в значении хитроумности, а наоборот, то что мы задумали: нас неуклонно приведёт к большему сумасшествию, боли и, возможно, смерти.

С поиском работы решили немного повременить, как пройдут синяки у Димы. Спустя ещё неделю они практически прошли, вместе с ними исчезли самые интересные вакансии с ежедневной оплатой. Самой привлекательной по деньгам остался сбор Иван-чая от 1650 рублей за смену.

В восемь утра нас из центра города забрала пассажирская газель. Кроме нас, в салоне сидели две женщины за пятьдесят, тощий мужичок того же возраста и пара школьниц.

Через полчаса мы были на месте. Каково было моё удивление, когда машина остановилась посреди дороги, с обеих сторон которой рос Иван-чай. Я почему-то думал, что работа будет в теплицах, во дурак.

Нас выгрузили, показали, как собирать листья, и выдали мешки в крупную сетку (чтобы собранное не прело). Все разбрелись в разные стороны. Мы с Димой пошли в поле, где каждый куст — Иван-чай.

Его было много, но листья были маленькие, поэтому сама работа продвигалась медленно. Солнце поднималось всё выше, и с одиннадцати часов началась парилка. Мы, обливаясь потом, отмахивались от слепней и долго, муторно собирали листья.

К четырём часам дня у нас закончился запас воды, который состоял из двух пятилитровок и мы решили больше не пытаться что-то собрать. Сели под крону дерева, надеясь остыть. Всё тело горело, казалось, ещё немного и будет солнечный удар.

Чтобы снова зря не потратить время, откликнулись на вакансию от склада сантехники. Там платили всего тысячу рублей, пятидневная рабочая неделя по 8 часов.

Ничем сложным мы не занимались. Обычно с утра приезжала гружёная фура лёгкими пластмассовыми трубами и прочими сопутствующими товарами. За час-полтора шесть человек всё не спеша раскидывали, а остальное время бездельничали, пытаясь не светиться перед начальством и камерами. В конце смены получали деньги наличными.

Каждый раз, пока ждали автобус, мы с Димой выпивали по бутылке пива. Каждый раз бутылочка пива становилась не последней. В итоге, если вычесть проезд, пиво, сигареты, продукты домой, то получалось откладывать менее четырехста рублей в день. Так прошли полторы недели, за которые мы практически ничего не отложили.

Вечером двадцать первого июня мы распрощались с Ветровым у магазина. Я пошёл домой, а он за чекушкой водки. На следующую смену Дима не вышел. Ещё утром я думал, что он проспал, опоздал на автобус, но к полудню стал подозревать неладное — телефон всё ещё был вне зоны действия сети.

Только вечером узнал от его подруги, что Ветрова увезли в психушку. У Димы не было диагноза, поэтому я сразу догадался, что это была неудачная попытка суицида.

Я не сильно расстроился, даже разозлился за то, что он решил покинуть меня в такое смутное время. Было несколько стыдно за свои эгоистические мысли, но я оправдывал себя, что думаю так жёстко, лишь потому, что Ветров остался жив.

Утром двадцать третьего июня стало известно о смерти Лёни Лосева. Узнал об этом случайно, когда в новостной ленте вк увидел, что Лёнька поменял аватарку: на фотографии он был в чёрном поло с бейджем сети электроники.

И только после я заметил подпись над фотографией: «Господи, упокой душу раба твоего Леонида». Если бы я не знал, что Лёня умер, то решил бы, что он стебётся.

Чего только стоила его фраза: «Я не фанат Титаника, но хочу найти женщину, которая выебет меня в жопу». Этот легендарный кринж он выдал, в тот день, когда принёс пассатижи, обмотанные бинтом, и попросил вырвать два коренных зуба, потому что в их пломбах жучки от ФСБ и ИГИЛ.

После этих слов мы несколько минут не могли прекратить истерично смеяться. Всё же трудно понять где стёб, а где психоз, когда едет крыша у человека со странным чувством юмора. Зубы, конечно, ему так никто и не вырвал.

Последний раз мы виделись с Лёнькой месяц назад, когда были в нули упиты и уже не люди, а один эпитет. Самое страшное, что подошедший к нам абсолютно трезвый Лёня выглядел ещё хуже: спина сгорблена, шея выдвинута вперёд, пустые глаза, улыбка дурачка.

Лосёв практически не пил, не употреблял наркотики, но год за годом ему становилось хуже и хуже. Тот же Егорка страдает лишь потому, что у него шизофрения. Только мы с Димой заслужили всё целиком и полностью — у нас был выбор и не было тяжелейшего психического расстройства.

Мир логичен, но несправедлив, как читал Дядя Женя: «Кому-то в наследство недвижимость, а кому-то лишь эпилепсию». Мне кажется, что справедливость невозможна, пока существует причинно-следственная связь. То есть полной справедливости никогда не будет — слишком много факторов, чтобы всё было по-честному.

Мысли о случившемся снова запустили мой запаравозик, который по кругу тащит постоянно столько боли и страданий. Ещё каких-то два года назад, я мог характеризовать себя цитатой Достоевского из романа «Подросток»: «Ищет большого подвига и пакостит по мелочам».

Сейчас же моё самоощущение как в начальных строчках неизвестной мне песни, которая нравилась Лёне: «Разъебу этот мир, разъебусь вместе с ним.»

Только мне достаточно просто разбиться, а остальное — побочный эффект. Сколько же во мне злости, раздражённости и жалости к себе. Тлен лакаю из блюдечка, как котёночек, ублюдочный я уёбочек.

Дослушав до конца, я включил трек «Бразилия» группы «Ночные грузчики». Для меня текст припева ребят стал логическим продолжением:

Эти слова привели в экзальтированное состояние, будто хлопнул двести грамм водки. Глубоко вдохнул и выдохнул. Раз что-то почувствовал — значит, ещё живой.

Напряжённо — воодушевлённо заходил по квартире. На очередном кругу схватил телефон и позвонил директору с работы, где размещал оптовку на одном из филиалов. Спросил про вакансии. Меня определили на новый большой склад.

На следующий день собрался выходить на работу, вставать на дофаминовые рельсы и медленно двигаться в нужном направлении. Как пел старик Егор: «Яма, как принцип движения к солнцу.»

Первые три дня прошли спокойно. Мы с Гуляевым загружали машины полуфабрикатами на две точки, принимали оптовые поставки, не спеша проводили локальную ревизию, иногда нехотя брались за швабру, потому что заняться было нечем.

На третий вечер, когда нас по домам развозил начальник склада, ему позвонил директор. В одной из точек надо подменить на пару недель кладовщика с первой неделей без выходных. Я согласился.

Незнакомый маленький склад поначалу привёл меня в замешательство. Морозилка абсолютно забита, места под сухой склад практически не было.

Самое сложное было принимать новые поставки и укладывать их туда, где поварам привычно брать, а там положить-то некуда. Кое-как достиг баланса и пошёл проверять сроки на заморозке и охлаждёнке. Нашёл больше десяти килограмм замороженной просрочки — это пара свободных ящиков в переполненной морозилке.

Следующие два дня прошли попроще — я уже знал, как впихнуть невпихуемое. Настоящая жесть началась тридцатого июня, когда пришла пора генеральной уборки. Задач на этот день у меня практически не было, кроме как сделать зону своей ответственности чистой.

Всё бы ничего, только слишком, слишком все филонили на уборке склада раньше. Настолько жирных и еле-еле оттирающихся с пемолюксом стеллажей и холодильников я не встречал никогда.

Проходившие мимо повара спрашивали с усмешкой: «Ты всё это собираешься вычистить?». Тогда-то я понял, почему другая ресторанная точка называет эту грязнулями, потому что разница в качестве уборки между ними огромна.

Я задержался на три лишних часа, замёрз в холодильнике, перенервничал и устал, но так и не добрался до последнего стеллажа. Точнее, мне уже сказали на это забить.

Ушёл расстроенный от того, что не смог доделать всё до конца. От усталости мою неустойчивую башню переклинило. Я злился на всё, но ни на что конкретное. После работы взял чекушку водки и пошёл домой, распивая из горла.

У дома взял ещё, напился и на следующий день не вышел на смену. Полдня мне звонили с работы. Я не брал телефон, не знал что ответить. Не знал, что делать, когда любая попытка сделать что-то по-человечески отнимает столько моральных сил и с такой лёгкостью проваливается из-за пустяка.

В полвторого дня вышел из квартиры за водкой. До дна, стопка за стопкой, слушал дискографию Мёрда Киллы, особенно часто останавливался на треке «Стимул»:

Пьяным вышел в вечер искать чужую закладку. Никогда не шкурил и мест не знал. Поэтому отправился к гаражам в рощу, где полгода назад кто-то снял наш вес до нас. Полностью обшарил то место — ничего.

Пошёл вдоль реки, остановился у трубы, которая перекинута на другой берег. Сунул руку и сразу внезапная удача: белая изолента на магните. Внутри три маленькие «марки», раза в два меньше размером почтовых.

Мне подумалось, что раз они такие маленькие, то одной будет мало, а если съесть две, то всё равно одна останется. Положил под язык всё. Приход начался неожиданно быстро, я только повернул в сторону выхода из рощи.

Появилась лёгкая эйфория, время замедлилось, сигаретный дым начал завиваться в красивые вихри и это всё на фоне полной дезориентации в пространстве. Стало ясно, что адекватным из рощи уже не успею выйти. Нашёл у берега реки поддон, прилёг на него, ждал, что начнётся дальше.

Бесконечно повторялась песня «Опиум для никого» группы Агата Кристи. Я случайно поставил её на повтор, но уже был неадекватен, чтобы переключить. Может, это возможно было бы сделать, но я побоялся совсем остаться без музыки на кнопочном телефоне.

Маленькая поросль вокруг поддона разрослась в крупные папоротники, которые качались в такт музыке, переливаясь всеми цветами. Звёзды на небе принимали разные неразборчивые фигуры, как в брошюре по астрономии, а иногда всей гурьбой быстро смещались то в один, то в другой край неба.

Через четыре часа запас «чудес» полностью истощился, я видел одни и те же галлюцинации, только больше не испытывал эйфории. К шести утра сильно застучало сердце, я поковылял из рощи на ватных ногах. Галлюцинации в основном остались только на периферии зрения.

Через сто метров мой шаг стал твёрже и беспокоило лишь сердце. Ни под одним стимулятором оно так сильно не билось. Это передозировка.

Я решил, что стоит обратиться за помощью, и повернул в сторону Психоневрологического диспансера, который был на отшибе города. Пошёл пешком, потому что началась социофобия и мне не хотелось ехать с кем-нибудь в замкнутом пространстве.

Путешествие выдалось долгим, но не слишком тяжёлым. Страшно было только переходить мост — пугал гул часто проносящихся машин. В моей больной голове этот неприятный звук искажался и напоминал на слух ритмично вырывающийся из трубы огонь, как в начале фильма «Красная пустыня» Антониони.

Войдя в кабинет психиатра, я с ходу признался, что под тремя марками неизвестного вещества. На меня посмотрели как на меня, мол, что ещё-то от этого придурка можно ожидать.

Выписали направление в психиатрическую больницу и спросили, доберусь ли самостоятельно. Хотели позвонить отцу, но я отказался, потому что, когда у меня на работе случился солнечный удар, он не нашёл лучшего времени отчитывать меня за то, какой я наркоман и бесстыдная сволочь.

Солнце уже разогрело улицу и становилось совсем жарко. Побоялся, что на жаре остановится сердце, и всё-таки сел на автобус. Почти сразу же понял, что зря. Мне казалось, что в салоне все смотрят на меня, из-за чего я буквально обливался потом, который жёг глаза. Это были самые долгие четыре остановки в моей жизни.

Примерно час проходил первичный осмотр, подписывал бумаги, что было сложно из-за галлюцинаций. После меня отвели на двадцатое отделение с диагнозом интоксикация. Как оказалось, здесь лежат в основном не сумасшедшие, а алкоголики с белой горячкой.

Из-за ковидных ограничений меня временно положили в маленькую обсервационную палату с двумя койками, и вырезанным в двери смотровым окошком.

Когда вернулся и лёг на кровать, по выкрашенной зелёной краской стене ползли разноцветные полосы, будто по разбитому экрану. Со времени употребления прошло больше восемнадцати часов, и меня начало беспокоить, что я навсегда останусь с таким немного глючащим зрением.

Буквы на листе смазывались, переворачивались вверх тормашками. Иногда целые слова менялись местами, но я упорно продолжал читать, чтобы рассеять панику. Книга была для этого подходящая, добрая, светлая.

Прорвавшись через тернии десяти страниц, мне самому захотелось оказаться в домике на дереве с великовозрастными чудаками. Такого дурачка, как я — там явно не хватало.

Моя койка справа, вторая пустует. У окна небольшой столик, в противоположной от него стороне — дверь с прозрачным пластиковым окошком. Она немного приоткрыта, чтобы я мог ходить в туалет.

Мне ещё повезло. В обсервациях других отделений пациенты ходили в ведро, запахи из которого на жаре заполняли всю комнату. Страшно подумать, каково обедать, когда воняет испражнениями, ведь еду приносят в палату.

За первые двое суток успел отоспаться, дочитать «Голоса травы», прочесть «Завтрак у Тиффани» и уже начинал скучать, потому что больше книг в палате не было.

Почему-то стеснялся попросить принести сборник сочинений Чехова. Или хотя бы две книги из серии Postal, которые привёз с собой, потому что подарили (втюхали) и, кроме как в закрытых пространствах, я их не намеревался читать.

Анализ на ковид ещё не пришёл. Оставалось только смотреть в потолок, да в мимо мелькающих людей за пластиковым окошком. Внезапно по ту сторону появилось улыбающееся лицо Ветрова.

Туалет выкрашен светло-коричневой краской, потолок пожелтел от табачного дыма. В верхнем углу окна встроен вечно работающий вентилятор. Справа три унитаза без кабинок, от двух из них тянулись лужи мочи.

— Да убирают, раза три в день так точно, может, четыре, просто здесь такие невменько приезжают, что попасть не могут, а за каждым же не уследишь. У вас поехавших разве не так?

— Да нет, покультурнее как-то, разве что какой-нибудь шизик в раковину решит насрать, но это так по праздникам, нечасто.

На четвёртые сутки меня перевели в общую палату, и я продолжил находить различия между этим отделением и остальной психушкой. Первое, что сразу привлекает внимание — это двери! То есть то, что они здесь есть у каждой палаты, а камеры видеонаблюдения отсутствуют. Обычно всё наоборот.

Но больше всего меня поразило то, что не было контроля над сигаретами и телефонами. На других отделениях выдавали до восьми сигарет и один пакетик чая в день, телефон же разрешали только на тридцать минут раз в сутки. Здесь же чуть ли не на посту можно было заваривать чифир, курить хоть две пачки в день и телефоны никто не забирал — сиди в интернете сколько хочешь, только успевай заряжать.

Недалеко от палаты в меня врезался парень с раскосыми глазами. Я только хотел выругаться, как заметил, что он на ощупь находит дверной косяк.

Оказалось, он слеп и на память заучил всё отделение, но больше меня удивило то, с какой он скоростью мог впитывать информацию. Я даже примерно не могу сказать, с каким ускорением он слушает всё на смартфоне, потому что со стороны это слышится как зажевавшаяся плёнка на кассете от магнитофона. Лёха гордился тем, что мог прослушать триста страниц книги за десять минут.

Следующим примечательным персонажем был Виктор Борисович — седой старичок, который разговаривает, будто толкает затянувшийся то ли тост, то ли анекдот. Горе тому, с кем Борисыч начал разговор.

В палате ещё были Артур и Женька. Жене сначала не очень понравилось, что к алкоголикам подселили сумасшедшего. В первый день он каждый раз, проходя мимо меня, будто бы про себя тихонько восклицал: «Допился же! Уже с ебанутыми в палате лежу!» Эти восклицания очень смешили нас с Ветровым.

Самый жизнерадостный был Артур. С его лица редко сходила улыбка, нет, она не была придурочной, скорее в ней содержалась некоторая хитреца. Это был тощий сорока четырёхлетний невысокий мужичок с глубокими возрастными морщинами около глаз. Мой отец в пятьдесят один год выглядел гораздо моложе.

— Не помню, как здесь оказался, бухой был, знаю только, что со мной ещё не открытая полторашка охоты крепкой оставалась. По пути, видимо, спёрли, суки. — Так Артур комментировал своё появление здесь. Его привезли из Белозерска.

Он медленно ходил, переваливаясь с ноги на ногу, я целый день гадал почему, пока не спросил. Вышло так, что этот чудак уснул новогодней ночью в снегу и отморозил все пальцы на ногах. Пришлось ампутировать. Ситуация страшная, а Артур сидел и с прищуром улыбался, когда рассказывал.

Пусть юность Артура пришлась на девяностые, он не соприкоснулся с наркотиками от слова совсем. Наверное, в его крохотном городишке их просто не было.

На этом Артур не остановился и ввёл в наш обиход ещё одну фразу-мем: «не поутилось». Историю с этой фразой расскажу от первого лица:

«Летшесть назад это было. Живёт у нас в городе Пашка-дурачок. В семнадцать лет не смог первый класс закончить. Значит, сидим на озере, выпиваем, мимо Паша с девчонкой под ручку идёт. Мы это заприметили и подошли к нему после, когда он один возвращался.

На пятые сутки Егор принёс передачку с сигаретами и чай. Мы с Димой сразу же заварили «купец» из семи пакетиков на кружку.

Тепло разлилось по груди, терпкий вкус заполонил рот, вот бы леденец, барбариску, но не было. Через считанные минуты приподнялось настроение, появилась суетливость и улыбка.

Ветрову же не понравилось: «Слишком горько, да и эффекта будто выпил крепкий кофе». Язык у него всё же развязался, сидели, посмеивались, дуэтом вспоминая песню Кровостока «Биография». Надурачившись, задумали со скуки начать вдвоём писать сценарий для визуальной новеллы. Этим же вечером забросили затею из-за «творческих разногласий».

Точнее, я сообщил Диме, что он говноед не читавший и не смотревший ничего, кроме хорроров, и именно потому ему не понравилось написанное мной вступление:

«Главный герой смотрит на детскую площадку сквозь разбитый стеклопакет, схватившись рукой за наспех приваренную решётку. Снаружи чёрный, угольный снег, и лишь покосившийся снеговик напоминает о том, что здесь когда-то было место счастью».

Да, вступление не ахти, но не настолько же, чтобы рубить его на корню. Поэтому мы и разосрались, но это уже не важно. Главное, что мне понравилось сочинять под чаем, и я решил написать что-то личное, обращённое в форму фэнтези, чтобы было легче вытащить, выплюнуть зудящую изнутри грязь.

Стучали колёса, им в такт содрогалась чугунная печь. Из неплотно прилегающей крышки изредка высовывались языки пламени и отражались в заледеневшем окне. Выглядело красиво — всполохи украшали полярную ночь.

Сквозь проржавевшие дыры корпуса прорывался гудящий ветер, приглушая треск поленьев. Девушка-щепочка в шинели нараспашку с трудом заносила топор и неуклюже опускала его в полено, будто боялась промахнуться. Худое обветренное личико не выражало ни изнеможения, ни скорби, наоборот: в глазах сосредоточенность, пусть несколько и нездоровая.

Закончив с очередным поленом, она отряхнулась, убрала рукавом со лба налипшую чёлку и робко вошла в кабину. Её тонкие пальцы проворно залезли под зимнюю форму машинистки, миновав шерстяной свитер.

— Катёнок, у тебя такие тёплые пальцы. — ласково отозвалась Валерия — и такое... тяжёлое дыхание, стой! Одышка?!

— Зато здесь стало чуточку теплее — уклончиво ответила бедняжка, продолжив массаж. — Да и осталось всего-то немного доколоть.

В последней фразе слышалось больше одержимости, чем позитива. Валерия напряглась и села вполоборота. Она уже много раз видела эту смесь нервно-искренней улыбки, лёгкое подёргивание головы...

Катя послушно прильнула к Валерии, закутавшись в шинель. Буквально несколько минут и в кабине послышалось тихое — мерное сопение. Лера нежно провела пальцами по волосам спящей и позволила себе минутную слабость — прикрыла глаза.

С трудом проморгавшись, она поняла, что необходимо резко взбодриться, но главное — не потревожить спящий комочек.

Оставалось ещё несколько часов пути. Выход один: представить, а ещё лучше поэтапно спланировать переполох в конторе, когда они доберутся на станцию.

Все всё понимают — кризис угля. Да, пусть будут мёрзлые, еле растапливающиеся дрова, НО скидывать их погрузку и колку на машинистку и её помощницу.

Последнее время в моей голове кишат угнетающие мысли. Все они вьются вокруг одного вопроса: «Начерта я сбежал на остров?» Ответ пугающе прост, как и мой рацион, поэтому не хочу озвучивать его даже себе.

Иду в темноте по неосвещённой окраине города. На дворе «полдень». Денег практически нет, есть только отказы в трудоустройстве. Полярная ночь для нас Теймуров, казалось бы, самый сезон, да жаль, цены нам нет — избыток рабочей силы и дурная слава, идущая за нами по пятам даже на край света.

Только где и когда нам комфортно работать и жить, если с первым лучом Солнца мы падаем от удушья в обморок? Доктора назвали это анафилактическим шоком и на этом успокоились. Предрассудки. Некому и незачем хлопотать за людей второго сорта.

Единственное средство, что помогает — народное на основе экстракта нескольких растений. К противоаллергическому действию примешивается эйфорично-стимулирующий эффект.

Подозреваю, что древние праотцы-шаманы знали, какую бурду делали, и это не побочный эффект, в отличие от выделения кислорода при фотосинтезе. А как ещё было уверить племя, что вождь — ставленник божий?

Слышала бы мои мысли сейчас учительница биологии. Она любила меня постебать, за то, что у меня остались только амбиции, а от знаний осталось лишь заученное определение фотосинтеза. Спустя столько лет помню. Вот, даже сюда его запихнул, Елена Васильевна.

Твою же! Снова закопался в мысли, даже не услышал приближение вьюги. Мою газовую лампу обволакивает мелким, рассыпчатым снегом. Со стороны кажется, будто налетели светлячки, только света становится всё меньше и меньше...и пустой поток нелепых сравнений — лишь бы отвлечься, пофантазировать, успокоиться.

Например, представить, что ночи нет и никогда не было: всего-то торопливый Бог впопыхах скинул свой старый плащ на полюс и остаётся только ждать, когда он опомнится и заберёт его обратно. А может ему эта рухлядь и вовсе не нужна? Вон как через протёршуюся ткань сверкают звёзды, и, чтобы заплатать сияющую Луну вообще понадобится целое облако.

Вдали слышен гул железной дороги — значит, где-то в нескольких километрах ж/д вокзал. Если абстрагироваться, то не так уж и тяжёл путь по вьюге. Может, зря меня ругают, за то, что полжизни витаю в облаках?

Тусклый фонарь над входом, бледный усатый охранник, ещё чуть-чуть и был бы бледнее меня, ну он-то от старости. Интересно, в его взгляде больше презрения или равнодушия? Я был послан на третий этаж к начальнику разнорабочих. Вслед мне был слышен смачный харчок.

Неприятно расплачиваться за грехи отцов. Двадцать лет назад было тяжко, и наше племя решило поделиться зельем со всем миром. Обиднее всего я его принял только однажды в раннем детстве и по назначению и не сам. Какая там торговля?

У этой дряни по всему миру больше названий, чем змей на голове у одной мифической девы с далёких южных земель — с детства люблю их мифы, наверное, поэтому гемерий я называю тоже на их манер гемерием и никак иначе. А ещё все здесь уверены, что я им и торгую.

Чертовски бесит... и вроде бы не первый год со всем этим сталкиваюсь, только антипатия к нашему брату на Острове вознесена в абсолют. Жандармы за полтора дня моего присутствия здесь успели обыскать меня уже шесть раз.

Разгрузка тяжёлых товарных вагонов за гроши — последний шанс и пристанище для таких, как я. Ни один другой трудовой мигрант не согласится батрачить за подобную цену.

—В общем, смотри, ситуация следующая: сегодня смена уже началась и укомплектована. Завтра работы будет мало и выходят только старожилы. Подходи послезавтра к полвосьмому — там посмотрим, но учти, ничего железно обещать не могу.

Не представлял, что делать дальше — последний вариант, похоже, не вариант. Никогда не ощущал настолько гнетущую беспомощность. Ноги стали ватными, в глазах потемнело, участилось сердцебиение.

Шёл не разбирая дороги и хлопнулся на подвернувшийся стул. За стеной послышалась ругань. В голове гудело — ничего невозможно разобрать. Понятно лишь то, что всё выше и выше поднимался тон голосов.

Вспомнилась история друга, когда он пришёл с открытым переломом мизинца в травмпункт и ему сказали, что палец придётся отнять.

— Братик, это была моя единственная паническая атака, вышел из кабинета, достал на автомате сигарету и закурил прямо в коридоре, понимаешь?

Внезапно дверь рядом со мной распахнулась. Наружу выскочили две разозлённых девушки.— Девчат, ну, поймите же вы! Где сейчас вам возьму компетентный персонал? — доносилось им вслед.

Рыжая обернулась, чтобы что-то выкрикнуть, но увидев меня, на секунду застыла. После схватила подругу и двинулась в кабинет.

Меня разбудили в полседьмого утра, потому что была моя очередь мыть пол в палате. Я надел латексные перчатки, капнул немного моющего средства в ведро с водой, взял швабру и пошёл наводить чистоту.

На всё про всё у меня ушло не больше десяти минут. Не знаю зачем будить в такую рань. Зато пока все спят, я без очереди принял душ. Кстати, возможность мыться каждый день — это ещё одно отличие двадцатого отделения, на других моются раз в неделю по спискам.

На завтрак подали овсяную кашу, чай и два куска белого хлеба с маслом. Я съел только хлеб, запил чаем, остальное отдал.

Так поступил, потому что собирался пить крепкий чай «купец» для вдохновения. Его нельзя пить на полный желудок из-за риска не получить желаемого эффекта. Также рекомендовалось не есть за час до и после, поэтому я принял таблетки и лёг почитать рассказы Чехова.

Настоявшийся за десять минут «купец» пил маленькими глотками — редкостная горечь. С каждым глотком тепло разливалось в груди, становилось бодро и при этом несколько сентиментально.

На дне кружки плескался чернущий остаток — самый ядрёный яд. От него больше всего эффекта, но на вкус он настолько паршив, что может вырвать. Решил не мучить себя и вылил.

Вымыл кружку, очистил её от коричневого налёта и пошёл курить свою первую сигарету. В голове зашаяло. Не теряя времени сел писать в столовой.

Начинал, как обычно, с поверхностной редактуры, написанного вчера — так легче втянуться в процесс. После продолжал писать бегло, не особо запариваясь над подбором слов.

Раз в час вставал из-за стола на несколько минут побродить, проветрить голову. Именно эти моменты больше всего радовали Жеку, потому что я каждый раз забегал в палату и нёс смешную нелепицу.

Ближе к двенадцати дня действие чая заканчивалось, немного чувствовалась измождённость. Сил читать пока не было, хотелось как-то отвлечься, но не на что. Я лежал на кровати, прикрыв глаза, и ждал, когда накроют столы.

На обед были гороховый суп и геркулесовая каша с биточком. Съел всё, потому что оголодал и вообще это моё любимое блюдо, пусть здесь всегда кормят вкусно.

После обеденного приёма таблеток, обычно другие отделения выходили погулять на улицу, где можно поиграть в домино, волейбол, бадминтон. Двадцатое и здесь отличилось — выход за пределы стен запрещён. «Вас только выпусти, и сразу половина сбежит в ближайший магазин за бутылкой» — дословная цитата заведующего.

Так как остались без прогулок и пить «купец» на полный желудок нельзя, мы с Артуром коротали время, играя в сто одно. Сейчас счёт 10:15 в мою пользу. Самая долгая игра состояла из девятнадцати партий, где мы оба не раз и не два минусовали очки, выходя с дамами.

Когда надоело играть, встал и ушёл в конец коридора. Там стояла удобная кушетка, на которой я любил лежать и разговаривать по телефону. Позвонил Петру, но он не взял трубку, наверное, снова где-нибудь шабашит аниматором. Набрал Насю.

Так начинался каждый наш разговор, иногда она ввёртывала своё «Ты где?» посреди беседы и на мой неменяющийся ответ всегда смеялась.

— Да ничего не меняется неделю уже на удалёнке из-за карантина, скука. Вот сейчас снова комнату убираю, пока с тобой разговариваю.

— Не знаю, не знаю, ты сделала с ним столько любовных фотожаб, что он может расценить это как серьёзные намерения.

На полдник выдавали чай и яблоко. Остальные получали ещё и передачки от родственников. У меня же ничего не было, потому что со всеми поссорился. Яблоко тоже отдал, ведь собирался во второй раз пить купец. Снова вскипятил чайник на санитарном посту, залил пять пакетиков. Десять минут ожидания, перекур и снова за писательство.

Во второй половине дня, я привык в большей степени основательно редактировать, докручивать, переписывать в чистовую написанный материал утром.

—Извини, чувак, сегодня не поговорить нормально, вот сейчас только могу, пока на такси еду с одного праздника на другой.

— Ну тогда ладно. Я уже на середине написания первой части. Только у меня с историей вселенной вообще всё пока плохо — её нет. Ну, ты, наверное, сам заметил, что всё писано широкими мазками, зато твой любимый стимпанк.

— Прототип другой расы у меня цыгане, не спрашивай, так придумалось и мне бы хотелось узнать про них побольше: обычаи, легенды и прочее. Из-за того, что телефон у меня кнопочный, я сам не могу прогуглить, и так еле упросил телефон, чтобы листы пролога сфоткать.

— Да не, пересказать самое интересное, а статью википедии или чего подобное длинное скинешь Егорке, он распечатает и мне принесёт.

Вдоволь наговорившись, прописал до полдевятого, принял вечерние таблетки, почистил зубы и лёг в постель. Наступила самая сложная часть суток — отход ко сну. Из-за выпитого в полдник «купца» быстро вырубиться становилось задачей со звёздочкой, даже невыполнимой.

Глядя в потолок, я слышал, как санитары вымыли пол в коридорах и погасили лампы, оставив только ночной свет. День на двадцатом отделении закончился. Таких дней будет ещё минимум девятнадцать.

Лучше всего мою жизнь отражает примитивная формула: случайный успех делится на череду закономерных неудач. Если учесть, как повезло с трудоустройством, то последующее начало работы было ещё как предсказуемым.

Нервничал и косячил, косячил и нервничал. Мои первые смены — всегда перманентный стресс. Терялся так, что не замечал ничего, кроме... Да нет, вообще ничего не замечал, особенно простейших ошибок.

Заканчивался шестой день. Мой замыленный взгляд расфокусировался, устав тщетно искать, за что зацепиться. Треск поленьев и ритмичный стук колёс убаюкивали.

Я анализировал свежие впечатления от уходящей недели. Мысль тянулась неспешно по рельсам, не успевала за составом и вообще была вне времени. Дремота то и дело наступала на пятки, и я просыпался, лишь заслышав Катины шаги где-то рядом.

Она странная. Её эмоции чересчур гипертрофированы: и радость, и досада, но удивление всё же стоит особняком. Первое время казалось, будто её бровки всегда подняты — самое впечатлительное существо из тех, что видел.

Через час знакомства становилось понятно, что её поведение не наигранно, а через день оно уже не воспринималось как неестественное.

За прошедшие дни мы с ней практически не общались. Ни то, чтобы не было повода... В чрезмерно доброжелательной деликатности Кати угадывалось: она ко мне ещё не привыкла. К тому же не хотелось обидеть случайным словом, раз слишком впечатлительна, то, значит, настолько же и ранима.

Коротко и прямолинейно от пацанки с рыжими волосами, которая предпочитала говорить о себе в мужском роде. Не всегда получалось. Также ей никуда не деться от своей женственности, как бы она не старалась.

Ей нравилось, когда звал её Валерой, наверное, думала, что воспринимаю, как мужчину, хах. Я же просто дурачился, а может, она всё понимала — у Леры не отнять чувства юмора с прибабахом.

Любовь к шуткам на грани фола и прямота — наши общие черты, благодаря им и поладили. Ежедневно в кабине раздавались ироничные сексистские, расистские и чуть мизантропические высказывания от нас обоих. Говорили на все темы, нередко подшучивая над собой, а не пытаясь кого-то уколоть.

Окончательно убедился: для меня в любом человеке первоочерёдна не доброта и честность, а способность к самоиронии.

Всё же была одна вещь, о которой Лера просила не говорить и не шутить из-за Кати: вес — Катя похожа на анорексика, но точно не знаю, стеснялся спросить.

Заскрипели тормоза, состав замедлял ход. Прибыли в город «Западный» — замыкающая точка на железной дороге между трёх городов. Разместились в двух привокзальных комнатах отдыха.

До выхода на рейс почти сутки. За это время перегонят поезд на другой путь, выгрузят промтовары и продовольствие, загрузят баллоны с газом. Всё вручную, как хорошо, что этим занимаюсь не я.

Зажёг газовую лампу в комнате отдыха — ничего нового такая же, как и в «Восточном» и «Центральном»: железная двухъярусная кровать с облупившейся краской, тумба, стол, стул. Как обычно, удобства вне комнаты, например, «холодильник» между створок окна.

Полез на верхнюю койку. Не люблю, когда есть что-то помимо потолка над головой. Прикрыл глаза, полежал несколько минут и заворочался. Не мог найти себе места на пролёжанном матрасе. Стук в дверь.

Прошли двести метров от вокзала и попали на центральную улицу. Вряд ли она отличалась внешним видом от окраин: дома двухэтажные деревянные халупы, тусклый свет газовых фонарей и пёстрое-пёстрое небо от звёзд. Далеко впереди виднелось сплетение труб газодобывающего предприятия, а на востоке кирпичные башни котельных, будто гиганты на плечах держащие чёрные тучи.

—Ну воть и центр: гастроном, мэрия, Вечный огонь, забегаловка «Ресторан» и куда же нам пойти греться? — с иронией в голосе спросила Лера.

«Ресторан» встретил нас неприветливо. Сидевшие за стойкой забулдыги с вызовом смотрели на меня. Лера отдёрнула меня за рукав в соседний зал.

Девчонки заказали две бутылки дешёвого игристого, ещё была неудачная попытка добавить к заказу что-то съестное для Кати — она, естественно, смогла отвертеться.

Много курили, разговор не вязался — от нервов заплетался язык. После первой выпитой бутылки беседа оживилась. Шутки если не стали удачнее, то хотя бы смешили. Первый бокал Кати всё ещё остался практически не тронут.

—Не знаю, как описать, не курил его, только был рядом. Например, ты бы смогла достоверно описать горечь сигаретного дыма, никогда не курив сигареты?

Внутри меня передёрнуло, будто мой взгляд случайно упал на разлагающуюся ворону. Пугающе яркие и эмоционально привязчивые воспоминания — вот единственное, чем мне не нравится алкоголь.

День, когда я увидел солнце, был моим вторым воспоминанием из раннего детства. Первое было тоже по-своему страшным. Тогда был какой-то праздник. Слегка хмельной отец поднял меня над головой и шутливо спрашивал: «А где у нас КалО?»

— Я здесь! Я здесь! Я здесь! — тревожно повторялись мои мысли, я ещё не умел говорить, не понимал шуток и был уверен, что меня потеряли.

Заговорил я где-то только к трём годам. Бывает, что обширный отрезок времени считаешь хорошим, но не можешь детально восстановить и половины тогда произошедшего. Зато минуты страха и отчаяния запоминаются посекундно. Интересно, так у всех или я такой один?

Долил себе остатки шампанского и выпил залпом, подкурился. Навязчивое воспоминание никуда не исчезло и как дым в этом помещении стояло передо мной, застилая глаза.

Наши окна всегда были заколочены несколькими слоями плотных штор. Солнечный свет, пытаясь пробиться сквозь преграду, придавал чёрной ткани сероватый оттенок. Родители спали — я несколько раз заранее проверил.

Снял ботинки в спальне, и босиком на носочках засеменил к выходу. Сердце забилось чаще, немного страшно, но больше интересно посмотреть на того, кто уносит непослушных детей на рассвете. Так же он выглядит, каким приходил ко мне во снах? Белоснежно седой, сгорбленный старик с клюкой и широкополой шляпой, если да, то чего его бояться?

Приоткрыл дверь и встал на пороге, чтобы если что — сразу её захлопнуть. Яркий свет ударил в глаза, зажмурившись, прикрыл глаза ладонью. Непривычно и тепло. Я впервые почувствовал солнечное тепло на своей коже.

Дыхание перехватило, будто кто-то схватил меня за горло с такой силой, что стало почти невозможно дышать. Я никого не видел, и схватившись за шею, не почувствовал на ней ни чьих рук, но кто-то же меня душил!

Кто-то подхватил меня сзади и понёс вглубь дома. Шумно. Все кричат. Всё по краям потемнело, будто я находился в тоннеле.

— Дай я тогда попытаюсь сама... Блин, мне тоже сложно... — нервно рассмеялась — в общем... Не знаю, как сказать правильно, но я в зеркале себе кажусь очень толстой... и вроде бы понимаю, что это не так, но мозг и глаза отказы…

— Поэтому, Саша, пожалуйста — мягко перебила Лера — Пожалуйста, не упоминай эту тему и ни в коём случае не говори Катёнку, что она похудела, чтобы подбодрить, не говори, что и так нормально или ещё бы пара килограмм ей бы не помешали, прошу, не надо. Лучше, когда она снова беспокоится о своём весе — просто подними её, чтобы показать, какая она пушинка.

Кончалась третья рабочая неделя. Начинались вторые настоящие двухдневные выходные, а не сутки на проспаться. Мы проводили их в «Западном», который был на другом краю от «Восточного».

У девчонок здесь была своя комната в общежитии, я же здесь закрепил за собой одну из «комнат отдыха». Не видел смысла здесь что-то снимать, когда большую часть времени в разъездах, а через три с небольшим месяца моё существование здесь будет невозможно.

Десять утра. Я уже успел заправить постель и умыться. Лежал в одежде на нижней койке, пытаясь ещё немного поспать после завтрака. Послышался неуверенный стук в дверь.

Она вошла и замолкла. Такая отстранённая и суетливая. Казалось, что её заставит вздрогнуть даже шум ветра за окном.

У меня дома решительно ничего не было, даже алкоголя. Вышли на улицу и повернули к центральному рынку, там внутри был кафетерий. По пути пытался выяснить, что стряслось.

Рассказ был путан и отрывист, всё, что понял: Лера вчера напилась и что-то учудила, а у Кати случилась истерика и на нервной почве она ничего не ест, даже не пьёт воду.

Её беспокойство несколько передалось мне, тоесть, стало неспокойно за неё. Вдобавок болела голова от недосыпа — ночь практически не спал из-за сбившегося графика. Поэтому заказал себе глинтвейн вместо кофе.

Головная боль практически исчезла, стало тепло и уютно. Моя подружка тоже оттаяла, и с её лица исчезла извиняющаяся улыбка. Теперь она просто улыбалась. Решили гулять дальше.

Переходя железнодорожный мост, заскочили мимоходом к ним домой. Катя осмелилась поесть. Пока она клевала салат из водорослей, я рассматривал комнату.

Это, конечно, не комнаты отдыха: где-то треть пространства отведена под кухню и отгорожена деревянной стенкой, здесь помещался стол, гарнитур, газовая плита и раковина, правда есть здесь более чем вдвоём невозможно.

В оставшейся части вытянулся во всю стену шкаф и кровать, на которой спала сейчас Лера. Возня на кухне разбудила её. Она села на кровати, натянув по шею одеяло.

Через пятнадцать минут мы с Катей уже шли по незнакомым для меня улицам. В сумке об мой бок билась литровая бутылка глинтвейна. Странное дело: пил я, а расцветала она. Наконец, к ней вернулась оживлённая мимика.

—В одиннадцать лет я была очень полненькой и... мама, ну то есть бабушка... она мотивировала меня похудеть... издевалась точнее…

Поднял её и опустил левую руку. Катя висела на правой вниз головой и смеялась. Мне тоже было весело и немного за неё страшно, не ожидал, что она настолько лёгкая. В ней точно меньше сорока килограмм при росте около ста шестидесяти пяти.

То ли кровь к мозгу прилила, толи чего, но её повествование обрело более светлые тона, а над многими происшествия она уже сама смеялась и шутила. Я же лишь вторил, что самоирония упрощает жизнь.

Говорят, что ирония — это агрессия, а самоирония — самоагрессия. Смотря со своей колокольни, не соглашусь, если, конечно, самоирония не несёт в себе цель самобичевания.

Мне думается, что лишь когда ты в состоянии пошутить над своей проблемой, то, тогда рассеяв вокруг неё ореол страха, ты наконец-то увидишь раздутую муху до размеров слона. Да, проблема никуда не делась, но с огромной мухой всё же легче справиться, чем со слоном.

Вечер провели в комнате у девчонок. Слушали музыку, рассказывали курьёзные истории, почти не пили и много смеялись. В какой-то момент Катя схватила блистеры своих таблеток для похудения и стала выколупывать по таблетке, бросая в урну.

Уходил домой уже трезвым, но крайне экзальтированным. С неба падал пушистый снег, а я шагал по мосту, высоко задрав голову, пытаясь сдержать накатывающиеся слёзы. Кажется, я тогда был счастлив.

Начался третий месяц. Капля по капле накапливались деньги. Ещё бы при таком-то графике. Всё шло куда лучше, чем я планировал на момент побега на остров, и вроде жить — не тужить и откуда взялась печаль?

Как обычно, не сознавался себе в причине, какой-то барьер мешал рефлексии. Лучше бы так замкнулось время — оно беспощадно набирало скорость и порой пропадало так бессмысленно.

Хотелось больше мгновений пробыть рядом с девчонками. Когда не удавалось, я пил в пабе около вокзала. Позже стал проводить там все выходные из-за несвоевременного и неудачного знакомства (что окончательно осознаю только сейчас, когда уже многое не исправить).

Придурки, только что достигшие возраста, разрешающего покупать алкоголь, и дураки, которым не повезло с годами повзрослеть, в назначенный час вывалилась из заведения.

Они выстроились в непонятную с земли фигуру и направили в небо свет газовых фонарей. Это протест против власти. Протест, превосходящий в тупости верящих в гомеопатию и ровно ничего не значащий, как вещие сны.

Со мной рядом курил парень моей расы. Видно, что он старше меня, но из-за запойного вида я не мог понять насколько.

Внезапно до меня дошло, что он говорит про аполитичность, возведённую в абсолют. Хотя нет... Ещё раз оглядел его — даже больше, скорее про оторванность от реальности.

Пнигнэ́мос был удивительным уебаном. Его речи и мысли пропитались негативом и деструкцией, но в сухом остатке он чертовски располагал к себе.

За месяц наш тандем спелся, и я начал спиваться. «Встретились два одиночества» — про нас. Глядели друг на друга, будто в кривое зеркало... и отражение общих пороков, недостатков как минимум вызывало интерес.

За парой пива ловили волну цинизма и упивались вусмерть, каждый раз как в последний. «Ещё немного времени и мы учиним что-то страшное» — это предчувствие воспринималось как факт.

Зато за меня беспокоилась Лера. Наверное, её просто задрало моё похмельное состояние после каждой остановки в Западном. Сначала она подшучивала, но теперь не до смеха даже мне.

Где-то с неделю между мной и девочками напряги и нервяки. Катя взяла в привычку подходить ко мне и принюхиваться — думают, что пью на работе.

За две недели ситуация только ухудшилась. Они застукали меня с бутылкой, когда я пытался спрятаться между вагонов. То был первый неудачный и последний раз, честно.

Больше не спрашивал их о планах на вечер, а сразу отчаливал к закадычному другу. Да, его общество не такое приятное, но и не такое тягостное. Теперь.

Катя через пару дней уедет в «Центральный» на сессию. Она заочно учится на третьем курсе Промышленного университета. Останемся вдвоём, и это плохая новость. Месяц назад видел в Лере «сестрёнку», а сейчас наблюдаю, как падает её мнение обо мне.

Общение перешло исключительно в плоскость разговоров о работе, и как бы я ни гнул свою линию — не могу найти точки соприкосновения. Без смягчающего фактора Кати скоро всё сведётся к формальному подчинённый-начальник.

Остановка «Западный». На отдых в моём распоряжении чуть меньше суток. На выходе с вокзала меня окликнула Лера.

Развернулся и пошёл. Она побежала следом. Через полчаса сидели где-то в закутке промзоны на кем-то оставленных строительных лесах. Лера не любила нарушать правила при людях.

В её руке чуть подрагивала литровая бутылка Сангрии. Вино шло мелкой рябью, но не плескалось об стекло, будто водоём при поднявшемся ветре.

— С этим квасишь так, что мы уже поспорили, через сколько у тебя случится запой. Катя думает, что через месяц, а я даю тебе две недели.

«Почемучка» — усмехнулся внутри себя, вспомнив детство, от давно ушедших времён осталось что-то неуловимое, но внушающее уют. Захотелось открыться, только с какой стороны?

—Не знаю, честно. Об этом толком не задумывался — всё на уровне ощущений и эмоций. Не хотелось даже осмыслять, почему-то. Могу прочесть стихуёвину, написанную одним похмельным утром. Может, так я стану для тебя понятнее.

Лера слегка раскачивалась из стороны в сторону и тихо пела неизвестную мне меланхоличную песню. Меня не покидало чувство, будто сказать больше нечего.

Я замахнул бутылку, чтобы добить до дна. Лера неожиданно крепко обняла меня. На полминуты застыли в нелепой позе. Левая моя рука прижата к бочине, правая занесена как горн, и рыжая девчонка вцепившаяся в меня, как в плюшевого мишку.

Ещё минут десять сидел: думал идти ли к ПнигнЭмосу или нет. Вспомнил, что она так и не сказала про условия спора. Не пошёл.

Одиннадцатилетняя девочка с длинными растрёпанными волосами, одетая лишь в майку и трусы, вжалась в дверь комнаты. Её руки раскинуты в стороны. Дрожащие пальцы соскальзывали с лакированных дверных косяков.

По комнате истерично металась женщина. Каждые несколько кругов она подскакивала к двери, но девчонка напрягала мышцы изо всех сил, и её было не сдвинуть с места.

Женщина схватила табурет и разбила окно. Девочка соскользнула вниз по двери на корточки и закрыла лицо руками. Зарыдала. Звук шагов по битому стеклу, скрип гвоздей в оконной раме, внизу треснула корка снежного наста. В комнате стало свежо и холодно.

— Теперь ты понимаешь, почему я не смеюсь с шуток про наркотики. — тихо сказала Лера, уставившись в пол, будто пыталась высмотреть осколки стекла под ногами.

— Это был пятый класс на уроке природоведения. Не помню темы, но она меня как-то подтолкнула... К мысли, что всё на этой планете не имеет смысла, всё равно же и самой планеты когда-то не будет. Я стал одержим идеей смерти, глотала таблетки, свинец, ртуть.

У меня не было слов. Хотелось сказать что-то весёлое, смешное, доброе, но в голову лезли шаблонные позитивные лозунги и больше ничего.

Ненавижу подобных участливых балаболов для них главное не результат, а участие, после которого станет лучше только им. А чем я сейчас их лучше?! Я вообще ничего не могу сказать.

— Будто я жду чего-то умного — грустно улыбнулась она — я ещё не совсем того, чтобы с глухими стенами разговаривать.

—Знаешь... — так невовремя пропали из головы все слова, чёртовы нервы — В общем... Я тоже себя будто зеркалом ощущаю. Порой кажется, что моё мнение о себе — лишь отражение чужой реакции на меня. Когда пью с ПнигнЭмосом, во мне рождаются тёмные помыслы ,потому что он их пощря…

Город «Центральный». Прошёл час, как вернулся от Леры. Снова пили вино, как и все предыдущие остановки. Ворочался, не мог уснуть — продолжал мысленный диалог с нею.

Катя вернётся через два дня. Не хочу, чтобы она возвращалась. Мне будет не хватать этих вечеров вдвоём. Да кому я вру?! Где-то с неделю Лера прописалась в моих сексуальных фантазиях. Моё отношение к ней явно не как к сестрёнке, кажется, влюбился.

Начало выходных. Только что вышел из душа. Разглядывал свой скудный гардероб. Просто разглядывал — выбирать не приходится. Сегодня день рождения у знакомого Пнигнэ́моса, я тоже приглашён, но сначала к Лере. На пирушку приду только вечером.

Ветрено. Ощущение, будто хлёстким порывом воздуха сдуло всё настроение Леры. Серьёзно. Ещё каких-то минут двадцать она была куда веселее и разговорчивее. Притворялась?

— Но если каждый будет попирать многодневные устои и традиции, что станется с нами? — нелепо пошутил, взглянул ей в глаза и понял, что зря.

Четыре часа бродили между гастрономом, кафетерием и ещё парой мест. Лера заливала в себя кружки кофе, а я напивался. Хотел стать весёлым, несерьёзным и непосредственным, поймать синюю волну, но не получалось.

Время тянулось, как битум в детстве, когда его жуёшь и до конца не понимаешь зачем — также я не понимал смысла в прогулке, но не хотел отпускать Леру.

Впервые за долгие, долгие часы искренне улыбнулась. Оттаяла. Понемногу разговорились, перестали бросаться обрывками фраз, умолкая, не встретив понимания.

— Вы — это самое гармоничное, что я видел! — честно и искренне восторгался, окончательно опьянев. — Вы вытаскиваете и уравновешиваете друг друга. Да вы симбиоз!

—Надеюсь, ты воспринимаешь меня как отдельную личность (?) — пролепетала с какой-то странной интонацией. (что я до сих пор гадаю, был ли там вопрос)

Пол десятого вечера. Залез на сцену в парке и сел на обледеневший пол. Подо мной заскользила небольшая сумка. Кончалась вторая бутылка вина, мёрзлый остаток обжигал холодом горло.

Лера каталась по льду, будто бы на коньках и, кружась, снова напевала что-то меланхоличное. Внезапно ощутил резкий толчок в спину.

— Только не переставай со мной общаться, только не переставай со мной общаться, только не переставай со мной общаться…

Стояли у подъезда, смотрели вперёд на соседский забор. Докурил уже несколько минут назад. Лера тоже держала прогоревший бычок в руке.

Впервые с детских времён зачем-то считал ступеньки. Поднялись на второй этаж. Она открыла дверь и сразу зашла в ту часть комнаты, где кровать. Стала переодеваться, не глядя на меня. Когда на ней осталось только нижнее бельё, во мне что-то щёлкнуло.

Задыхаясь от ледяного воздуха в лёгких, перестал бежать, только у дома, где был праздник. Вошёл в подъезд, постучался и позвал Пнигнэ́моса.

В одной руке прогорали сигареты, во второй дрожала бутылка вина. «Бля, пиздец» — повторял после каждой затяжки. Вряд лиПнигнэ́мос разобрал и половину мной сказанного.

Шёл по мосту, загребая с перил снег голой ладонью. Моральную боль хотелось заглушить физической. Голова снова запрокинута вверх, лицо заливали слёзы. Никогда ещё не чувствовал себя настолько одиноким. Казалось, будто на всей планете больше нет ни одного живого существа.

— Сука, сука, твою мать, что с тобой не так Саша?! Девушка влюбилась в тебя, а ты в неё. При чём вселенское одиночество?

—Во-первых, меня всё ещё бесит твой почерк, даже печатные буквы хуй поймёшь, во-вторых, я сел тебя читать, пока пью кофе, и чуть не опоздал на работу, потому что прочитал до конца — затянуло. Похоже, это твой лучший текст, где ты смешал реальность с вымыслом. — Спасибо, я польщён, хотя бы потому, что 95% диалогов были вымышлены и написаны с нуля, я просто хотел передать атмосферу за короткое количество страниц. И вообще... Да не знаю, я просто сильно польщён, спасибо.

— Один писатель любил шампанское и, как мне кажется, ненавидел писать диалоги. Он завещал уделять особое внимание первой строчке. Решил угодить и написать что-то не хуже: «Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему.», но из-за ебучих попыток подражания я заебался тексты переделывать. Пусть остаётся всё как было.

— Блин, может, я что-то напутал, но, мне кажется, именно про старину Хэма говорил наш мастер, он рассказывал, что, будучи молодыми студентами, они вдохновились этой мыслью и целыми днями пытались придумать выдающуюся первую строку.

Мы часто общались на грубо-смехуёчечной волне, и всегда выкупали адресованные чувства. Вот и сейчас, если отсеять мишуру оскорблений, я понял, что написал что-то сто́ящее.

Жизнь прекрасна, таково моё мнение. Ничто так не мотивирует, как признание от важного тебе человека, только последующий остаток вечера я, наоборот, не мог сконцентрироваться и наматывал круги по отделению.

Кончалась вторая неделя моего пребывания в психушке. Ничего не предвещающее утро. Я сидел, писал в столовой вторую часть. Подошёл Ветров.

В памяти промелькнул ночной парк, нож, которым я пытаюсь порезать свою ладонь. На десяток секунд стало очень страшно, а потом я истерически рассмеялся. А может, это всё было одновременно.

— Да не мороси, может, у тебя всё обошлось. Я сам не знаю откуда он у меня. Кололся я давно и стерильными шприцами.

— Да успокойся ты, кстати, твои анализы сейчас ничего не покажут, потому что антитела появляются только от одного до трёх месяцев — это я уже успел прогуглить.

— Да никуда ещё не приплыли, у «С» — прозвище ласковый убийца, он убивает медленно, лет десять протянуть можно спокойно.

После такого известия я не мог настроиться, чтобы писать. Нервно ходил по отделению, оказывается оно в длину всего шестьдесят пять шагов, а если пройти туда и обратно, то сто тридцать.

Бродил и думал, что теперь-то точно живу жизнь на hard level. Казалось, теперь не хватит ни воли, ни силы просто быть человеком. Намотав 2600 шагов, зашёл в курилку, отрешённо закурил сигарету, выкинул в унитаз, не докурив и половины. Снова сел за текст, чтобы избавиться от тревоги.

Ни на абзац не получалось продвинуться вперёд. Вернулся в самое начало, стал править попадающиеся косяки. Дело всё равно не шло. Не удавалось сконцентрироваться.

Позвал Ветрова играть в карты. Он отказался, сказал, что надо полежать и поразмыслить. Я же, наоборот, боялся остаться сейчас с собой наедине. Всё понял, и, кажется, уже осознал, но так боялся обо всём этом думать.

Пока играли с Артуром в сто одно, пытался себя убедить, что вдруг пронесло. Только я видел свой открытый порез, а после рукопожатия багровые разводы от крови Димы на собственной ладони.

Партия за партией, надежды становилось меньше. Я как-то примирялся с мыслью, что заражён или только примерялся к ней. Самое смешное, что виноват только я сам. Никто меня не просил клясться на крови.

В какой-то момент даже мелькнула около религиозная сентенция, что это моё наказание свыше за предмет самой клятвы. Но я быстро съехал на мнение, что это несколько жестокая, но вполне справедливая случайность. День прошёл впустую — практически ничего не написал. Даже не стал второй раз пить купец, но всё равно не мог уснуть. Мысли пачкали мозги.

У Димы оставалось несколько дней до выписки, с каждым днём он становился беспокойнее. За день до отъезда даже выпил со мной настоящего чифиря.

Когда прощались, крепко обнялись, пообещали друг другу, что обязательно всё сделаем как надо. Ветров собирался, пока я прохлаждаюсь, устроиться куда-нибудь на полторы недели.

— Я не знаю, какая-то паническая атака, я только сел в автобус, и у меня слёзы хлынули. Вот только с магазина вернулся, взял водки, уже несколько стопок выпил, вроде чутка отпускает. Саша... знаешь что?

— В психушке было спокойнее, весь мир будто был поставлен на паузу, будто бы я чалился в лимбе, а сейчас меня выбросило в ад.

Тут я понял, что Ветров тоже далеко не уверен в своём решении, но с новыми вводными, то есть с гепатитом, я сам не знал, как будет и как быть.

Оставалось только проживать дни и надеяться, что вскоре я смогу думать на темы, от которых сейчас передёргивает. Время же лечит? По крайней мере, сейчас так всё закрутилось, что кажется, единственно верным будет плыть по течению, ждать у моря погоды.

На моей тумбочке стояли две кружки, в них по шесть пакетиков чая, каждая накрыта книгой по вселенной Postal. Через каждый книжный разворот пьесы «Три сестры», посматривал на время, ждал половину четвёртого.

— Не жалко книг-то? — спросил он, увидев, как я вытираю об рукав испарину с обложки. — и почему две кружки? Я думал, что из одной попьём.

— А мне-то, что с целой кружкой делать? Я-то ведь эту херню не пью, просто гляжу тебе шибко весело каждый день, а мне скучно и завидно, вот и решил попробовать.

—Прошлым летом их мне кореш притащил: «Ты, это, читать ведь любишь» — говорит бля, ахах, вот я попытался их почитать хотя бы здесь со скуки да и оставить тут же.

— Да нет у меня библиотеки никакой. Да и читаю-то я редко, в основном только в психушке или когда чувствую, что пора бы туда, но на месяц заезжать неохота.

Личной же библиотеки у меня точно никогда не будет — слишком люблю книги задаривать, особенно когда пьян, а если ещё и книга очень хорошая, то всё, без неё ты не уйдёшь. Уже и не вспомню кому и сколько и каких книг отдал.

Помню только, как подарил одному мудаку, любимую на тот момент книгу, прихожу, а она у него из-под монитора торчит, чтоб тот не шатался. «Прочитал хоть?» — спрашиваю. «Крутая книга, как ты и говорил — душевная» — отвечает. «Так прочитал?» — спрашиваю ещё раз. «Не дочитал» — отвечает и видит, что я приуныл, добавляет: «Сань, забирай, если она тебе так важна». «Так подарил уже, пусть остаётся» — отвечаю.

Вот так уже много лет поэма Венички Ерофеева «Москва — Петушки» служит подставкой для монитора где-то на окраине Питера. Обидно тогда было, но, как говорится: «Ваши ожидания — ваши проблемы»

Хоть он меня и заткнул, мысли-то хер уже остановишь. Вспомнилось, как в начале четырнадцатого года дал почитать Веничку дедушке. Он через 2 дня принёс книгу обратно.«Прочитал, смешно, но местами, в целом: придурь. Вот держи похожее — тоже алкоголик писал» — резюмировал он и протянул мне «Заповедник» Довлатова. Тогда было обидно слышать «придурь» про «Москву — Петушки», эта книга казалась каким-то откровением: первый раз читаешь — смеёшься и чуть грустишь, второй раз читаешь и всё наоборот.

Теперь-то я понимаю, почему дедушка сказал: «придурь», уже даже согласен, но с оговорками, то есть если смотреть на книгу как на что-то полезное, мудрое, то «Москва — Петушки» — однозначно хитро сочинённая придурь. Только зачем на неё так смотреть?

Для меня до сих пор эта книга остаётся самой откровенной и искренней из тех, что читал. Правда, в восемнадцать она мне ещё казалась и очень умной.

Хотя и в девятнадцать также не переставала таковой казаться, но тогда для меня уже были откровением пьесы Чехова, которые нам задали читать в начале года на драматургическом мастерстве.

Сейчас вот перечитывал «Три сестры» и странное чувство, вроде бы всё хорошо и здорово, до Чехова мне всё ещё тянуться, тянуться и не дотянуться, но больше у меня нет того «вау» эффекта, хотя я на него очень надеялся просто потому, что, подходил уже более искушённым к чтению.

Думал, что вот сейчас, как пойму всё полностью, как восхищусь. Ан нет, пьеса оказалась намного проще, чем я её воспринимал тогда. Хотя может она и берёт своей простой, приземлённостью, которая кажется жизненной спустя век с лишним...

В туалет ввалился недавно поступивший, его заносило при каждом повороте туловища, шатаясь шаг за шагом, он еле добрался до унитаза. По кафелю растекается новая лужа.

— Сам удивлён был: захожу в курилку, а там дикая вонь, со стороны раковин поехавший со спущенными штанами и выпученными от натуги глазами пытается нормально сесть в раковину, но всё соскальзывает — коротковат; по другую же сторону ровно напротив сидит дедок, сидит себе спокойно такой на скамеечке, поворачивает голову в мою сторону и буднично, невозмутимо спрашивает: «Спичек не найдётся?»

— А я вот, прикинь, первую неделю здесь практически не помню — с грустью проронил Женя, смотря как две лужи новая и старая соединяются в одну посередине туалета. — Говорят, что первые дни откачивали, еле откачали. Жена в обиде была, а я, повторюсь, не помню нихера, телефон первые дни не брала или трубку бросала, а потом звоню ей и говорю: «Привет, это я — твой дурачок ёбнутый!»

— Ага, она тоже рассмеялась и нормально поговорили после. — Женя потянулся тушить сигарету к пепельнице — Ну и развязывает же язык твой «купец» этот, пойду своей наберу.

Вышли из туалета, я сел к себе на кровать и неожиданно для себя на ней распластался, запрокинув взгляд в потолок.

Я человек впечатлительный, и рассказ Жени меня повернул в какое-то непонятное меланхолично-упадническое настроение.

Вообще, истории ребят, лежавших здесь, нагоняют жути, когда они рассказывают о количестве выпитого и продолжении «подобного праздника», даже сейчас, после как слез с систематического употребления наркотиков и «запив как сука» мне до них далеко по размаху.

Алкоголики не считают меня алкоголиком, наркоманы не призна́ют во мне наркомана. Со слов Димы «торчать» — это когда не можешь ни спать, ни есть, пока не примешь дозу, даже если это соль — стимулятор.

Помню, как ещё в начале две тысячи девятнадцатого один человек снюхал жирную дорогу амфетамина, откинулся на кровать, закрыл глаза и через несколько минут захрапел.

До сих пор стимуляторы мне всегда мешали спать и есть — в самые лютые времена я ел раз в сутки, спал раз в двое суток, ну иногда втрое. У меня не было марафонов дольше трёх суток, да и то такой был однажды, и это была лютая жесть.

Не считая того случая, всё же, я не доходил до края ни в алкоголе, ни в наркотиках, но почему мне так плохо, а алкоголики вокруг вроде как держатся бодрячком. Или они просто притворяются?

Хотя о чём это я? Вот Женя говорит, что я шибко весёлый, хотя последние два дня мне только очень страшно и уже совсем невесело.

И вот эта гнетущая, страдальческая чушь замыкается в голове и ходит по кругу. Я зачем-то не сопротивляюсь, надеясь вытащить из этого хоть какой-то вывод.

— Ты, это не думай, а делай! Кто, если не ты?! Ты о нас подумай, особенно о Борисыче! Вот нравится человеку пазлы собирать, понимаешь? А чем он здесь заниматься будет, когда в туалетной мусорке нет твоих разорванных черновиков?

Умеет же он рассмешить и сбросить с тебя путы глупых, бесполезных мыслей. И вот сейчас я отчётливо понимал, о бесперспективности и деструктивности подобных измышлений, но вот зазевался, и оп, снова капкан.

Так, всегда, с моей-то импульсивностью, за последние два года я вообще не помню, чтобы хоть что-то сделал, сначала подумав.

Вечером взялся дочитывать «Три сестры», которые когда-то наспех прочёл в конце четырнадцатого и только запомнил неуравновешенного персонажа Василия Солёного, который был похож поведением на меня. Пётр даже как-то пошутил, что я слишком буквально решил стать чеховским героем, раз стал солевым наркоманом.

К отбою прочёл пьесу. Угнетающий конец. Столько наивных, блестящих мечтаний в самом начале, а после попытка примириться с тривиальной действительностью.

Мне бы их проблемы, зло думал про себя, два года бегу сломя голову, потому что под ногами горит земля и желание просто быть нормальным кажется уже несбыточным.

Прямо как в моём старом стихотворении семнадцатого года, но знал ли я тогда, насколько можно быть ненормальным?!

С каждым днём небо становилось всё светлее. Всего лишь за неделю ночь сменилась сумерками. Солнца не видно. Оно появится на горизонте где-то через месяц.

Разжижал свой мозг алкоголем. Воспринимал рабочие дни как выходные для организма — меньше пил в это время, восстанавливался, чтобы, потом не жалея себя, искать счастье под крышкой бутылки.

Сегодня первый выходной. Уже привычное, но всё ещё тяжёлое похмелье. За несколько часов тревожного сна простыня сбилась к стене. Лежал на голом, грязном матрасе. Рядом на полу стоял графин с водой.

Встал. Восемь утра, холодный завтрак: подмороженная колбаса на позавчерашнем хлебе. Запивал водой — не было ни сил, ни терпения, чтобы ждать, когда закипит чайник. Тяжело. Забрался в кровать с последним бутербродом, а графин пуст.

Не спокойненько, стыдливо. Вроде бы помнил всё, что вчера было — пили вдвоём с Пнигнэ́мосом. Ничего не произошло, но необоснованное ощущение стыда не покидало рассудок, не давало спокойно лежать без нервных телодвижений, а головная боль мешала уснуть.

Потянулся к книге на тумбе: «Дворец» Фёдор Кафельников. Странное чтиво притягивало тревожным повествованием на фоне иррационального сюжета. Сейчас это откликается во мне.

Да, иногда мне не хочется вообще говорить и сегодня такой день. Лучше бы сидел уПнигнэ́моса, пил бы пиво. Он никогда не спрашивал лишнего. В этой его черте был некий уют.

Молчание Леры же невыносимо. Оно пугало. Нет, не так: оно рождало в голове пугающие мысли. Оставалось только считать блёклые плевОчки звёзд на сумеречном небе, ждать, когда она заговорит.

В магазине взял две стекляшки крепкого пива. Сидели в сквере напротив их общежития. Лера изредка у меня отхлёбывала. Долго говорили о том, что испытываем друг к другу.

— Никогда не понимал, фишку с бабочками в животе при влюблённости. Как это? Я был влюблён, но никогда в животе ничего не чувствовал.

Не прошло пяти минут, как в конце порка замелькала синяя шапочка. Катя. Лера подбежала к ней. Наблюдал, сидя на скамейке, как они о чём-то живо разговаривали.

Договорились, что завтра Лера идёт на свидание со мной, а Катя с их общей подругой. Сослался на похмельную усталость, пошёл домой. По пути зацепил пару бутылок крепкого.

Пил полулёжа, дочитывал Кафельникова. Не мог понять, какую эмоцию испытываю. Сумбур. Жизнь казалась не логичнее сюжета «Дворца», и я как главный герой под инициалом К. жду отовсюду подвох.

Проснулся в десять утра. На свидание только к четырём. В створках окна дожидалась меня со вчера оставленная бутылка. Опустошил её, почитал Кафельникова, ещё треть книги осталась. Сходил ещё за одной бутылкой.

За окном уже неделю, как потеплело, а батареи всё так же топят. Душно. Забравшись на второй ярус, липкий от пота, курил в потолок. Пытался ни о чём не думать. Толку-то? Одни вопросы.

В полтретьего принял душ. Оделся, вышел на улицу. Сушило, разболелась голова, зато трезв. По пути решил поправиться, так и встретил на мосту Леру.

В гастрономе взяли ноль пять джина и две тары тоника для коктейлей. По пути шутили, разговаривали. То ли от пива, то ли от смеха перестала болеть голова. На улице будто распогодилось за эти полчаса.

Пришли домой, Лера подала мне конверт и ушла в душ. В конверте был абстрактный рисунок и наивное стихотворение на глагольные рифмы.

Дома не нашлось стаканов. Лера одолжила их в привокзальной столовой, взялась наводить коктейли. Я настоял на соотношении два к одному. Отмеряли стопками: два джина на четыре тоника.

— Напитки покрепче, слова покороче — улыбнулся и выпил в два глотка, потому что иначе не осилил бы. — Не прав, призна́ю, но не выливать же!

Стали лить стопку джина, а тоник уже до краёв. Из-за первых неудачных стаканов бутылка джина ополовинилась довольно быстро.

У них дома целая коллекция быстрой, заводной музыки — она очень любила её слушать, но пела только меланхоличные песни.

Выпили ещё по коктейлю. Джина оставалось на три. Лера стала такой нежной и женственной. Больше не верилось, что каких-то полтора месяца назад мы в шутку спорили: кто кого воткнёт в сугроб.

— Просто химия — ответил после продолжительной паузы — Даже прозевал момент, когда перестал относиться к тебе как к сестрёнке.

Разлил ещё по стакану. Неудобная пауза. Не неловкая, именно неудобная. Напомнило ту молчаливую прогулку. Показалось, что моментально протрезвел.

Страстные, мокрые, сбивчивые поцелуи. Она на мне, на ней остались лишь трусики. В дверь неожиданно забарабанили. Буквально ломились.

Лера вбежала в общежитие. Дверь в комнату была открыта, окна распахнуты настежь. Катя дрожала от холода, забившись под кровать. По её лицу текли слёзы.

Отвратительная ночь. Допив последний стакан, не мог усидеть на месте. При этом никого не хотел видеть, потому что расспросы только бы увеличили мой страх перед неизвестностью.

От нервов жевались зубы. Не мог уснуть. Каждые полчаса смотрел на часы. Помню, что в последний раз стрелка перешагнула пять часов утра. Дальше поверхностный, неспокойный сон.

В семь утра услышал шаги у своей комнаты. В дверь просунулась записка. Спрыгнул с верхней койки. Кто-то побежал на выход. Даже не подумал догонять.

Застыл перед дверью, впал в ступор, глядя на записку. Боялся поднять. Лёг на спину рядом, закурил. Придурок. Через несколько нервных затяжек, рука машинально потянулась.

"Саша, Лера в больнице. Попытка суицида. У неё сотрясение и порезы. Разбила голову об кафель. Я ни в чём тебя не виню. Ты всё ещё мне друг, а она всё ещё тебя любит, ноя не подпущу тебя к Лере, пока ты не разберёшься со своей алкозависимостью в виде Пнигнэ́моса.

Пятый день плохо спал. В короткие промежутки забвения снились кошмары. В каждом из них я пил. Пил даже с теми, кто никогда бы не позвал за стол.

Проснувшись, вскакивал на кровати. Вся постель была пропитана холодным потом. Съёжившись, кутался в одеяло и только через минуту-две полностью осознавал, что это сон.

Слишком всё достоверно: запах, вкус, тепло разливающиеся от горла в грудь. Никогда подобного не переживал. Не появлялся на работе восемь дней — столько же не брался за бутылку. Четвёртый день оплачиваю комнату, потому что уволили.

Мышеловка захлопнулась — страшно и стыдно выйти из комнаты. Несколько раз приходила Катя, стучалась, звала. Я же неподвижно лежал на кровати.

В побеге от реальности отгородился приключенческим романом «Дети штурмана Павла» Евгения Верного. Самому смешно, подобное читать бы в лет двенадцать, а не в двадцать с лишним.

Девятый день трезвости. Вспомнил цитату Романа Сита — главного редактора «Мешок из под картошки (дефиса нет, потому что пошёл он на хуй)»: «Когда боишься выйти из подъезда — не достучаться до небес». Пошёл к Кате.

У дверей в общежитие закурил, потоптался на месте, затушил сигарету, сплюнул, развернулся. Ноги понесли дальше по улице, прошёл гастроном, сделав круг по кварталу, вернулся, но не смог переступить порог.

Был не готов. Да я понятия не имел, что сказать! Завяз в непроходимом чувстве вины перед Катей. Не мог повернуть назад, не мог идти вперёд. Спустился под мост. Посидеть, покурить, подумать.

Здесь немного ветрено, но безлюдно и укромно. Почему мы здесь никогда не бывали? Всё же поднялся наверх и неуверенно постучался в дверь.

Я рассказывал Кате, как пять дней снились кошмары, в которых я только и делал, что пил, просыпался и не верил, что это сон. Она про своё состояние. И просто шутили, смеялись.

Катя жаловалась на то, что Веня (один из сумасшедших их друзей геев) рассказал ей про побочки препарата, который она принимает. ПРИ ЭТОМ НЕСКОЛЬКО ЛЮДЕЙ УБЕДИТЕЛЬНО ПРОСИЛИ ЭТОГО НЕ ДЕЛАТЬ. И вот мудак ей отправил письмо, где написал, что этот препарат с вероятностью в 30% может спровоцировать прибавление веса. А Катя очень зациклена на весе, пусть я её до сих пор могу удержать на одной руке вверх тормашками.

Я не очень поверил, что это единственная причина. Катю выдавали пугающие меня своей наивностью и кардинальностью вопросы, которые она внезапно задавала. К примеру:

У неё было отвратительное детство, которое ей подарили родственники, и она выросла человечком, который патологически считает себя везде лишней и испытывает чувство вины.

Сегодня случайно с нею снова пересеклись, я около площади Чайковского таскал диваны, кровати и шкафы с пятого этажа.

Катя рассказала, о своём вчерашнем настроении и о рекомендации психолога: не загонять чувства вглубь, а пытаться их пережить, что она и делала, слушая всякую грустную музыку. Добавила, что не может понять, что чувствует, но её гнетёт.

У меня нет к ней никакой враждебности или ревности, откуда? Если — это я инородный элемент и просто хочу сгладить углы, которые внезапно прорезались в её мировосприятии.

Всё снова произошло как-то резко и, кажется, в этот раз бесповоротно. Не знаю, что дальше будет, но слишком понимаю Катю и даже дорожу ею, чтобы действовать без оглядки на её чувства.

И да, я считаю себя виноватым. Хотелось бы лишь понять, что она испытывает, чтобы отталкиваться от этого в своих действиях.

Ещё проблема, в том, что я не люблю разговаривать на серьёзные темы без смехуёчков — это моя защитная реакция. А шучу зачастую чёрно, и боюсь, что она в этот раз примет мою нервную, непроизвольную шутку всерьёз. Очень боюсь задеть этого ни в чём не виноватого человечка.

Время снова практически остановилось, снова жую зубы от нервов и, наверное, впервые в жизни испытываю «Сартровскую тревогу» — это когда чётко осознаёшь, что твои слова и действия отразятся не только на мне. Далеко не на мне.»

Больше я не писал, потому что оставалось описывать только наркоманскую грязь своих поступков и мысли, от которых, меня пробирала дрожь, я трусил это вспоминать.

Всё чаще и чаще напивался чифирём, лежал на койке и пялился в рядом сто́ящий шкаф. Наверное, выучил уже все его сколы и щербинки, пока страдал от угрызений совести и тёплых чувств к Лере. Было жаль от того, что от неё осталась у меня только запятая на дощёчке «САНЯ, ТЫ НЕ ПСИХ». Она её написала синей ручкой.

— Самое то мне говорить, недавно мы с Ветровым поклялись на крови, а несколько дней назад у него обнаружили гепатит С.

— Надеяться, что пронесёт, хотя это уже и не так важно, потому что та кровавая клятва была про то, что мы точно начнём торговать с Ветровым наркотиками.

— Не знаю… Говорю Петру, что уеду в деревню, чтобы дописать повесть, а Диме обещаю, что мы уйдём в грязь. Самое отвратительное, что я, честно, не знаю, кому из них вру.

— Мне всегда сложно о себе говорить, казалось бы, очевидные вещи. Бывает, я даже от себя скрываю, что на самом деле чувствую — прямо как сейчас. Сейчас я могу сказать о себе только одно слово: страшно.

—Своим безразличием, о человек, ты ссышь мне в самое сердце! — На ходу переделываю строчку из «ночных грузчиков».

— Ну и ёрничай, только в следующий раз, пожалуйста, промолчи, когда снова не поймёшь, серьёзно я говорю или нет.

Сказанное ею меня задело тем, что она во многом права. Долго думал, почему так серьёзно отреагировала на оммаж «ночных грузчиков». Впервые Нася была настолько колючей, из-за плохого физического состояния, наверное. Когда мне плохо, я вообще становлюсь невыносим.

Логическая цепочка привела меня не к обиде на Насю, а к чувству стыда перед ней. Она столько времени потратила на меня в первые два месяца, когда я бросал наркотики. Скорее всего, этих двух месяцев почти чистоты без неё бы и не случилось. Стало стыдно передней, как тогда в мае.

Меня занесло работать на лесопилку. Была пятница, завершался второй рабочий день. Очень захотелось выпить. В субботу тоже нужно было выходить, но в укороченную смену.

Кончался второй месяц моего отказа от наркотиков, поэтому нажраться хотелось всегда и до беспамятства. Никогда так много и часто не пил.

Как обычно, вызвонил Егорку. Договорились встретиться только на пару пива. «Безобидная» пара пива превратилась в несколько литров и шлифанулась 0,5 водки. Вечер незаметно перетёк в ночь, а я напился.

Стало понятно, что сегодня уже на работу не встану — будет слишком злое похмелье. Пьяное сознание подсказало единственный выход — амфетамин. Егору, естественно, моя затея не понравилась, но кто его вообще спрашивал? Под напором моей наглости он одолжил мне денег.

Светало. Координаты показывали, что клад находится в пригороде. Поехали на такси, в приложении яндекса, я ткнул на ближайший дом, к которому могла подъехать машина.

Когда высадились, то оказались перед железнодорожными путями, которые обнесены бетонной стеной. Пешеходный мост находился в семистах метрах, а от него нужно было ещё идти три километра по шоссе и ещё столько же вглубь дачных построек.

Быстро не очень-то получилось: пробежал трусцой до моста и почти выбился из сил, кончилось дыхание, закололо в боку. Я перешёл на резвый шаг, которым ходят на спортивной ходьбе.

Миновал половину пути. Дыхание не восстанавливалось, но приходилось держать высокую скорость. Замелькали дачные домики, где-то из-за забора залаяла собака.

На последней сотне метров дорога из насыпи превратилась в заросшую травой колею. Кроссовки сразу промокли от утренней росы. Вот нужный забор и куст — всё точно как на фотографии. Закопался слишком глубоко, но закладки нет, хотя обещали прикоп два сантиметра.

Разозлившись, что столько сил, денег и времени потрачено зря, стал рвать траву и отпинывать ногами землю. Внезапно в двадцати сантиметрах от указанного места выскочил кулёк зелёной изоленты. Развернул его — точно мой грамм амфетамина.

Насыпал жирную дорогу на экран смартфона и снюхал ноздрёй без трубочки. Моментально взбодрился и поспешил обратно. Больше меня не беспокоило дыхание и правый бок, только немного болели икры и стопы.

— Жуть, ты как покойник бледный! — сообщил мне Егор, когда я подошёл к мосту — Я уж думал, что тебя приняли, когда минутпятнадцать назад с твоей стороны мусора проехали.

Мы заказали такси и без проблем доехали ко мне домой. Времени уже было пять утра. Егор завалился спать на мою постель, а я ушёл на кухню. Начертил вторую жирную дорожку, оставив 0,5 грамма про запас. Ещё два часа до выхода на работу.

Нюхать порошок в одиночку оказалось не таким уж и весёлым занятием. Скучно — все спали. Оставалось только смотреть подкасты на youtube и нетерпеливо барабанить пальцами по столу. В кухню зашёл Егор.

Я схватил со стола телефон, выключил подкаст и стал листать новости, лишь бы занять неспокойные руки. За пятнадцать минут до выхода на работу решил снюхать ещё, чтобы веселее было добираться до работы. Неожиданно вместо прилива энергии ощутил панику. Только тогда подумал, что 0,75 грамма за четыре часа — это перебор.

Деваться некуда, вышел на остановку. Подъехал серый рено логан, переднее пассажирское кресло было свободно. Залез в машину, надел наушники. Не мог выбрать песню — вся музыка казалась тревожной.

В дрожащих руках держал смартфон и переключал трек за треком. С висков текли капли пота. Скорее всего, коллеги всё про меня поняли, но никто ничего не сказал. Так и доехал, не дослушав до конца ни одной песни.

Быстро переоделся и прошёл на своё рабочее место. Только к одиннадцати утра перестал потеть как будто бегу марафон. Возможно, ещё так сильно потел, потому что делал работу быстро — в таком напряжённом состоянии по-другому не мог. Нужно было хоть как-то отвлечься.

В три часа дня закончилась смена, как раз у меня начались отхода. Купил водки, выпустил из квартиры выспавшегося Егорку, сел за стол и налил стограммовую стопку. Стало легче, только когда выпил вторую. За два часа усидел ноль пять, пока переписывался с Насей.

— Знаешь, мне нужно кое в чём признаться — написал я ей и нервно заходил по квартире из кухни в прихожую. Туда-обратно. В ноутбуке осталось открытым окно диалога. От ходьбы ещё сильнее занервничал и сорвался в магазин за чекушкой.

— Я сорвался. Сегодня утром купил амфетамина, чтобы смочь выйти на работу. Это был тупейший поступок. Ты два месяца чуть ли не круглосуточно поддерживала меня, а я взял и обосрался. Прости меня за то, что ты потратила время зря.

—Дурак ты, раз думаешь, что всё зря. Я бы всем этим не занималась, если бы это было мне невыгодно. Ты же знаешь, что мы оба с тобой эгоисты. Ты всю жизнь с чем-то борешься — смотрю на тебя и стыдно становится опускать руки. Так что и ты не опускай, а то подведёшь!

Вспомнил слова Наси, они даже меня снова мотивировали, но как же сложно писать о том, какая ты мразь и поэтому так и не смог подойти к повести. Как обычно, выпил купца второй раз за день, лёг на кровать и смотрел в потолок. Думал, как увязать своё последующее падение с первыми главами, которые получились по-доброму грустными.

Не было уже ни силы воли, ни желания писать продолжение истории, пусть даже в несколько изменённом фэнтези ключе — всё-таки эта уловка для самого себя не сработала. Вообще, всё это задумывалось, как нечто прощальное для Леры, потому что все попытки общаться с нею заканчиваются тем, что я иду упороться от сознания собственной пустоты и несостоятельности.

И чего ради я тогда старался?! Хотя, как всегда, вру или как минимум недоговариваю — эта повесть нужна была в первую очередь мне, чтобы всё упорядочить, посредством сглаживания углов. Увы, не получилось.

В конце июля прошлого года Лера прислала голосовое сообщение длиною одну минуту двадцать две секунды. После сразу же прошло сообщение: «Всё, можешь меня убивать».

Прослушал, там она говорила, что запуталась в чувствах и меня не любит. В тот момент стоял у подъезда Гуляева и написал короткий ответ: «Пошла на хуй».

Сашка открыл дверь, я спокойно вошёл к нему в комнату, будто ничего не случилось, сел на диван. Открыл бутылку сидра, закурил сигарету и внезапно впал в ступор.

Бутылка сменилась второй, сигарета третьей-четвёртой, а я всё сидел, потерянно смотрел в пол. Кажется, теперь прочувствовал на себе, что значит: «как будто по голове обухом ударили». Так и вышел от Гуляева, ничего не рассказав.

Набрал Ветрова, купили с ним водку. После первой бутылки несколько пришёл в себя и рассказал всё Диме. В тот вечер чрезмерно выпили, единственное, что помню: посреди ночи валялись в мягкой траве, я смотрел в тёмное небо, а из телефона Димы пели Jane Air «Пуля летит долго». Было почему-то душевно и неожиданно спокойно.

На следующее утро проснулся настолько морально разбитым, что даже не почувствовал похмелья. Прогулял работу. Провёл почти весь день в постели, даже готовка еды и мытьё посуды вызывали стресс.

Еле пересилил себя и вышел на вторую смену, но через час бросил всё и сказал директору, что еду в психушку. Попросил у отца тысячу на блок сигарет и позвонил Ветрову. Дима у кого-то занял денег и купил солей, чтобы меня «проводить».

На месте закладки по случайности было закопано два свёртка: первый с солью, второй с мефедроном. Забрали оба. Дома снюхали и прикурили, сели играть в соньку четвёртую. Смесь двух наркотиков так умиротворяюще на меня подействовала, что я вышел в соседнюю комнату и написал письмо Лере:

На следующее утро, как ты написала, пытался не думать обо всём произошедшем, будто ничего не случилось, будто ничего никогда не было, но с каждым разом это становилось сложнее и приносило ещё больше страданий».

Поначалу было не больно, а страшно. Страшно осознавать, страшно об этом даже подумать. Только сейчас смотрю страху в глаза, осмысляю и принимаю всё, ведь такое не забудешь, ха-ха. «И всё, что было здесь со мной — остаётся здесь, ведь моя память не забор — через неё не перелезть». — как пела группа Ploho.

И моя резкая грубость тоже была проявлением страха. Прости, если задело. Увы, мои чувства не оказались психической галлюцинацией, и я сильно по тебе соскучился. Ещё не до конца примирился, но на это есть время.

Позже начались отхода, смятение вернулось. Зря я надеялся, что это временно из-за отходов, когда они закончились, лучше не стало.

Лера в ответ на письмецо записала несколько голосовых сообщений на четыре с лишним минуты. Ни одно не смог прослушать: начиналась паника только от мысли включить их. Промучившись ещё неделю, всё же лёг в психушку.

«Крайнее письмо было сочинено мной под смесью соли и мефедрона. Признаться, почти не помню, что там было написано, кроме тезиса про страх.

Когда меня отпустили наркотики, страх снова разлился по телу, будто мне в процедурной вкололи горячий укол по вене.

Снова появилось паническое отторжение реальности. Даже бытовые дела по дому были в тягость. До сих пор не могу прийти в себя и молю о том, чтобы это состояние уже прошло, как закончилась твоя любовь ко мне.

Я люблю тебя и не знаю, что делать». — Прочёл это отстранённым, металлическим голосом, так получилось ненамеренно.

Ничего не ответил, дочитав записку, чувствовал тотальное опустошение, даже не знал, что прибавить к сказанному.

Только к концу второй недели начал приходить в себя. Задумался о том, чем хотел бы заниматься: решил, что буду дворником и одновременно копирайтером. Позвонил отцу, попросил привезти книгу Ильяхова «Пиши, сокращай». В течение оставшегося времени, каждый день конспектировал важные тезисы.

Также стал ежедневно отжиматься по несколько подходов с интервалом в пару минут. К сожалению, у меня ещё была одна пагубная привычка: каждый полдник я выменивал по 4-6 пакетиков чая и съедал их на сухую, чтобы таращило, будто выпил чифиря.

С Лерой договорились пересечься в день выписки. Встретились во втором часу дня на площади Чайковского. Крепко обнялись и простояли так несколько минут.

Я съел четыре пакетика чая, запил джин-тоником, и мы завернули в сторону парка Ветеранов, пересекли его насквозь и остановились у заброшенного полигона автошколы.

Она открыла первую банку, я уже третью. Лера по началу несколько то ли смущалась, то ли просто не хотела говорить, но моя подпитая, доставучая харизма расшевелила её.

После долго целовались. Лера показала свою заготовленную речь, но я был так экзальтирован, что пробежался по буквам мельком и даже не смог ухватить главной мысли, лишь снова привлёк её к себе и поцеловал.

Выпив все джин-тоники, двинулись в сторону дома девчонок. В пятёрочке купили водку, кофейный ликёр и сливки для коктейля «белый русский». У самой квартиры Лера попросила ни о чём пока не рассказывать Кате, чтобы не шокировать.

В квартире пили, веселились, бегали на внешний балкон целоваться, пока Катя не видит. Когда я вышел из туалета, Лера сообщила, что они решили: нам надо устроить тройничок под экстази. Уходил от девочек уже поздним вечером. Новый день, мир прекрасен — круго́м живые.

Утро началось неплохо, сходил в магазин за новыми джинсами, заказал банковскую карту, оставил заявку на домашний интернет. Только к обеду меня настигло похмелье. Съел семь пакетиков чая, помогло.

Вечером ко мне заявился Юра. С собой он принёс: джин, виски, дорогой портвейн — всё ворованное. Юрец выпил немного джина и собрался дальше обрабатывать магазины, а я снова закинулся чаем и позвал в гости Гуляева, потому что столько алкоголя вдвоём не выпить.

Пропили до пол пятого утра. В восемь нужно было устраиваться на работу дворником. Проснулся пьяным, съел чаю для бодрости и пошёл на собеседование. Всё прошло успешно.

Вечером снова тусовка, опять алкоголь и чай. Внезапно понял, что нормально не спал уже трое суток. При этом я подсчитал, что съел больше пятидясити пакетиков чая за трое суток. Вместе со сном пропали все чувства. Я это заметил, когда пришёл к девчонкам и понял, что Лера мне безразлична.

Сон не налаживался. За шесть суток я поспал не более десяти часов. Лёжа коротал бессонное время, смотрел в потолок, слушая очередной подкаст на ютубе.

Позвонил Егорка из психушки. Ему внезапно пришло в голову, что пронести грамм мефедрона — это отличная идея. Мне же на всё было плевать и вдобавок крайне скучно, поэтому я сходил до Ветрова, чтобы разузнать про жизнеспособность идеи.

— Да не суетись ты так! И вообще, говори помедленнее — пытался меня остановить Дима, когда я мельтешил из стороны в сторону.

— Потому что на входе в психушку ты показываешь охраннику свой паспорт, он записывает твои данные, после обжабаный Егорка палится, а ты присаживаешься за распространение наркотиков.

Лера привезла с собой снотворное, выпил две таблетки. Пересматривали в обнимку «Ходячий замок» Миядзаки, пока я не уснул. Она аккуратно высвободилась из моих объятий и ушла, тихо притворив дверь, я даже не проснулся.

Проспал двенадцать часов. Разбудил будильник, поставленный на пол пятого утра. Пора на работу. Встал и понял, что остался таким же скучающим и ко всему безразличным.

Сходил подмести дворы, слушая альбом «Фонарь под глазом» группы Сплин. Ещё долго ранние песни сплинов будут ассоциироваться со временем, когда я ничегошеньки не чувствовал, кроме скуки и пустоты.

Днём созвонился с Ветровым. Встретились у пятёрочки, взяли литр водки и две бутылки энергетика. Решили пойти в рощу.

С деревьев изредка падали жёлто-красные листочки. Вспомнился первый раз, когда я сошёл с ума. Тогда тоже была осень, и меня так сильно замкнуло, прямо до ноября, что я пропустил момент, когда опали все листья. Не знаю почему, но в тот момент этот факт очень меня расстроил. Теперь же, наоборот, жду не дождусь, когда деревья полностью опадут, ведь мне шесть дней в неделю подметать дворы.

Вечерело. Литр водки почти закончился. Если настроение поначалу и улучшилось, то теперь становилось мрачным и злым.

— Ну опять! Ф-ф-ф, пф-ф-ф! — показушно выдохнул Дима — Беспонт с тобой спорить, коро-оче — раз ты вбил себе в голову, то хер теперь от тебя отделаешься. Подожди, сейчас выпью и зайду на гидру.

Клад был за промзоной около деревянных домиков. Подняли быстро. Решили прикурить на месте. Нас неожиданно сильно пришибло эйфорией, что мы не рискнули в таком состоянии возвращаться. Побоялись спалиться, если случайно столкнёмся с полицией.

Остались в кустах нажигать лампу. Опомнились только на рассвете. Я позвонил бригадиру дворников и соврал, что сейчас за городом и пообещал прийти на участки только к десяти. Взял четыре часа запаса, чтобы выходиться, и хотя бы отдалённо напоминать человека.

Уже подметая дворы, вспомнил своё обещание Лере, что сегодня приду около одиннадцати утра. Естественно, опоздал и явился только к часу дня. Меня до сих пор бросало в пот от выкуренного ночью — по вискам текло.

Я скорчил извиняющуюся улыбку и процитировал Того Самого Колю: «Во мне тяжёлые наркотики, лёгкие комплексы, лёгкие прокурены полностью.»

А дальше всё, как пел Саша Скул: «С лампочки покурим соли, дни потянутся быстрей. Как всё заебало это, мама дай мне пиздюлей!» Настали странные времена. Мы с Ветровым где-то находили людей, у которых есть соль, и упарывались за компанию. Мой круг общения одновременно расширился и сузился, потому что отпали почти все друзья и появились новые знакомые-наркоманы. Только Лера не оставляла попыток меня как-то растормошить.

Так началась моя жёсткая солевая зависимость. Просто потому, что ничего не чувствовал и мне было бесконечно скучно, прямо как в песне у исполнителя Lida:

Однажды Лера приехала ко мне с набором для рисования, чтобы отвлечь. К её приходу взял литр сангрии, но она отказалась пить. Хлебал из горла в одинокого и черкал карандашом по листу. Получился почти заштрихованный шар в который упирается изнутри ладонь.

Наступила неудобная тишина. Я отвернулся. Пусто, неуютно. Неуютно, грустно. Взял телефон и написал Егорке, который только-только выписался из психушки. Он ответил, что через час приедет.

— Нет, просто предупредил, но вряд ли тебе будет с нами интересно. Лера засобиралась, вышел её проводить до остановки. Когда спускались в лифте, она внезапно меня поцеловала, а я сжал губы, потому что ничего к ней не чувствовал.

Кончался октябрь. Я устроился на вторую работу. В воскресенье и понедельник у меня были полные смены, а во вторник и среду приходила оптовая поставка. Её разгрузка занимала от четырёх до шести часов. За оптовку платили триста рублей в час, поэтому по деньгам выходило почти как за полную смену.

Моя наркомания усугубилась: употреблял через день-два, спал по шесть часов раз в двое суток, ел как придётся и почти всегда жевал зубы. Когда зубы не жевались — становилось непривычно.

После долгой разлуки договорились о встрече с Лерой. Сидел на скамейке в парке ветеранов, нервно пил пиво из стеклянной бутылки. Прибежала она: весёлая, шумная. Запрыгнула ко мне на колени и крепко обняла.

— И я по себе соскучился, всё жду, когда вернусь прежний — отшутился я, не знаю, зачем сказал это. Точнее просто вырвалось, ведь горькая правда.

— По тебе и не скажешь, что тебе весело: у тебя взгляд, будто ты смотришь на что-то далёкое, находящееся за сотни миль отсюда.

В ноябре у Леры был день рождения. Специально подменялся и заранее отрабатывал день, чтобы присутствовать. После первой смены по привычке прикурил солей. Не спал всю ночь и утром вышел убирать дворы. На улице было около нуля, а я вытирал со лба струящийся пот, хотя был одет лишь в тонкую куртку нараспашку и толстовку.

На самом деле состояние было привычным. Спокойно подмёл участки и отправился на вторую работу. До вечера всё было нормально, но с наступлением темноты я стал настраиваться на завтрашний праздник. Тут-то меня и придавило. Я чётко понимал, что ничего светлого, доброго не в состоянии излучать. А зачем тогда идти, если я сделаю лишь снова только больно?

Вспомнился почти безрифменный стих, который отправил Лере несколько дней назад пьяным, она сказала, что это глубоко, в ответ я про себя усмехнулся, ведь текст прост как дважды два, а глубока и бездонна лишь моя пустота:

Вспомнил и понял, что это по-прежнему плоско, но так точно и жизненно. Больше всего боялся, что Лера начнёт пытаться пробудить во мне что-то живое, когда это бесполезно. Нахлынуло чувство безысходности, сидел в курилке и растерянно смотрел по сторонам, будто ребёнок, потерянный на базаре.

Захотелось заплакать, но не получилось. Мне было плевать на рядом сидящих коллег, просто не получалось, а жаль, стало бы легче. Наверное.

По пути с работы пил джин-тоники. Пришёл домой. От алкоголя ничего не поменялось, и вместо того, чтобы идти за добавкой, я сел за компьютер и написал Лере: «Привет, я всё ещё тот же, по-прежнему всё херово. Прости, но завтра не приду, чтобы не испортить праздник».

На Новый год решили с девчонками съесть экстази и нормально всё обсудить. Договорились заранее, а я двадцать девятого декабря снова убился целым граммом солей. Тридцатого числа утром убрал во дворах снег, сел в дворницкой прикурить из лампочки на пару минут, а вышел оттуда только в полтретьего дня.

Вечером оплатил таблетки, клад был на другом конце города. Сил забирать не было, отложил до завтра. Весь день тридцать первого провалялся в кровати. Настроение и желание праздновать отсутствовало.

В шесть вечера еле вынудил себя поесть, немного прибавилось сил, и я вызвал такси в соседний дом от места, где был прикоп. Приехал, быстро нашёл место.

До меня кто-то уже успел там порыться. Я выматерился и залез рукой уже в разрытую ямку. Моментально выскочил кулёк зелёной изоленты, размотал его — мои три таблетки экстази, сделанные как кости домино, закинул их в перчатку.

Настроение улучшилось, захотелось прогуляться пешком. Купил в магазине два джин-тоника и выдвинулся в сторону дома. Позвонил девочкам, они сказали, что в десять вечера будут у меня.

Шёл не спеша, ловил на неприкрытую макушку пушистый снег. После первой банки стало совсем хорошо. Набрал и поздравил с наступающим родственников, пока сам в адеквате, пока могу.

Когда подходил к центру, заканчивалась вторая банка. Внезапно люди пропали с улиц и по тротуарам ходили только полицейские. Первые же встреченные остановили меня.

Полицейские пошли дальше, а моя тревога осталась. Я выбросил недопитую банку в ближайшую урну. Впереди замаячил ещё патруль. Какой чёрт вообще дёрнул меня пойти гулять с наркотиками?!

Свернул с аллеи налево, вызвал машину к рынку. Высадился у пятёрочки, купил 0,7 виски Jim Beam, колу и бутылку шампанского.

В девять вечера не знал куда себя деть. Выпил немного виски. Настроение, пропавшее из-за паранойи после встречи с полицией, так и не вернулось. Залез в горячую ванну и пролежал в ней, ни о чём не думая, пока вода не остыла.

Достал из перчатки доминошки. Девчонки запили их водой, а я собирался запить стопкой виски, но сначала надо было сделать новогоднее поздравительное селфи для Пети. Взял в одну руку стопку, во вторую телефон, Леру попросил положить экстази на мой вытянутый язык. Таблетка несколько раз соскользнула и упала, наверное, поэтому моя улыбка получилась не натянутой, а искренней.

Через сорок минут стало чувствоваться первое действие. Лера сидела в кресле-качалке, Катя примостилась рядом со мной на диване и гладила мои плечи. Её прикосновения были крайне приятны — так я понял, что меня прибрало.

— Я не знаю с чего начать. — промямлил я и в попытке отвертеться от разговора поцеловал Катю. Она ответила, и через, мгновение повисла на мне, не переставая целовать.

На фоне я слышал, как Лера позвонила по телефону и кого-то поздравила с наступающим, рассказав, что сейчас под экстази.

Спустя несколько минут она толкнула меня в плечо. «Я хочу твоей плоти» — Лера стояла передо мной голая. Она сняла с меня рубашку и начала покрывать моё туловище поцелуями-засосами.

Новый год пропустили, опомнившись лишь только с первыми залпами салютов. Пришлось включать бой курантов с телефона.

Договориться о чём-то или объясниться не смогли, потому что я панически боялся говорить и каждый раз всячески увиливал. Однако же пообещал бросить наркотики.

Попытался выполнить обещание и продержался до февраля, но это был отвратительнейший месяц, казалось, что стало только хуже. Сашка Гуляев говорил, что со мной стало невозможно работать из-за того, что постоянно срываюсь на него из-за мелочей.

В конце концов, охуев от отчаяния, я сорвался и на наркотики. Тогда случился мой самый жуткий и долгий солевой марафон.

В тот февральский день испытывал самый острый и неприятный тип одиночества — это когда до изнеможения скучно и пусто внутри, но и видеть-то никого тоже не хочется. Я сел на первый подъехавший автобус, включил «Макулатуру» в наушниках и уставился в окно.

Смотрел невидящими глазами, текста песен тоже не слышал, находился в каком-то вакууме, был изолирован. Чувствовал себя чужеродным, особенно в переполненном автобусе, но и выйти из него никак — сложно было попросить других посторониться, будто язык отнялся.

За несколько остановок до конечной, толпа поредела, и я высадился. Случайно оказался на остановке, с которой ассоциируется много приятных воспоминаний. Восемь лет назад здесь неподалёку жил Петя, когда учился в аспирантуре.

Странно: я помнил много весёлого, доброго, душевного, связанного с местами, по которым иду, но сегодня эти сокровища юности померкли и не вызывали никакого душевного отклика.

Зашёл в магазин, купил три банки джин-тоника, первую выпил почти залпом. Никакого положительного эффекта. Включил музыку тех времён — альбом «Без паники» группы Anacondaz. Сел на лавочку.

Сидеть на заледеневших деревяшках было холодно, пальцы, держащие банку, тоже замёрзли. Кончалась вторая банка, а сердце не оттаивало. Музыка не помогала, возможно, даже наоборот — слушая её, становилось грустно и безнадёжно, оттого, что невозможно никакими апелляциями к памяти нащупать в себе живое.

Потемнело. Встретились, как обычно, у банкомата, потому что мне нельзя было хранить деньги на карте из-за приставов.

— 7500, с комиссией будет 8000. Можно самим полграмма скурить, а остальное распродать. В итоге сам останешься даже в плюсе.

Оплатили. Нам скинули фотографию с координатами. Клад был зарыт у дорожного знака. Всё бы ничего, только место в восьми километрах от города. Поехали на такси, таксиста сразу же отпустили, потому что кто знал сколько пришлось бы копаться в сугробе.

Это решение оказалось опрометчивым. Закладку нашли быстро, а вот вызвать яндекс на точку, где находились, уже не смогли.

Лампочки с собой не было, поэтому снюхали по дорожке для тонуса и двинулись быстрым шагом вдоль шоссе. Шли бодро, не замолкали ни на минуту, усталости и одышки не чувствовали. За полчаса прошли три с половиной километра и вызвали таксу на остановку у кладбища.

Приехали к семейной паре наркоманов. Сначала их угостили, все раскурились с фольги, а потом... Из жизни выпали сутки. От вечера до вечера просидел в исступлении, раз за разом нажигая фольгу.

Закончились две зажигалки, третья подходила к концу, а горка насыпанного порошка на блюдце казалась бесконечной. Уже речи не шло о продаже. Мне просто хотелось поскорее избавиться от дерьма, но жалко было всё отдать или выкинуть.

Ситуацию чуть выправил Антон. Когда он приехал, то отказался курить и попросил начертить ему дорожку. Все последовали его примеру. Пущенный по носу порошок взбодрил меня и вытащил из состояния, когда для меня существовала только фольга, зажигалка и клубы́ клубы́ дыма.

Наконец-то снова начал разговаривать, а не оговариваться и заикаться. Посидели ещё пару часов, пообщались. Антохе позвонила жена, он засобирался домой и предложил подкинуть нас на машине до района.

—Пацаны, спасибо, конечно, большое — смеялся он, садясь за руль — только как мне теперь таким уделанным перед женой показаться?

За окном поздний вечер, поэтому с одного конца города на другой доехали быстро. Саше Гуляеву наше появление не понравилось. Нет, его не злил поздний визит, а огорчало, то, что от нас снова пахло солью. Он грустно смотрел, как мы отмеряем дозировку бутирата и ничего не говорил.

Казалось, Гуляев ничего в этот день не сказал, кроме приветствия и прощания, пусть мы и пробыли у него минут двадцать.

— Давай с ним прокатимся на машине, чтобы он ничего не учудил, а сами потом пройдём пешочком? — спросил Ветров.

Антон врубил на всю мощность AC/DC, машина тронулась. Не успели проехать и двух кварталов, как меня тоже взяло. Из-за этого не могу точно сказать — это машину так заносило на поворотах или меня сильно мазало. Возможно всё одновременно.

Когда прибыли к жилищному комплексу, возникла проблема: водительские навыки Антона ухудшились, а двор и без того был утыкан машинами. Оставалось одно узкое место между двумя автомобилями.

Дима и я выскочили на улицу, чтобы подсказывать. Буквально десять минут припарковывались, ситуация была серьёзная, но нам было смешно. Хорошо, что всё закончилось удачно.

Расстались в хорошем настроении и пошли, не спеша в сторону домов. Красиво падал пушистый снег. Внезапно меня выключило. Нет, я не потерял сознание — оно осталось в относительном порядке, но контролировать тело я не мог. Дима закинул мою руку на плечо и потащил.

Ветров оставил меня на ступеньках второго этажа, а сам спустился вниз, чтобы спрятать порошок. Я сидел, накренившись вперёд, мои руки безвольно болтались. Дима вернулся, сел у моих ног, положил мои ладони в свои ладони и заплакал.

Дима продолжал плакать, а я сидел отстранённый, будто это не со мной происходит. Не имея контроля над своим телом, мне почему-то стало всё безразлично. Только Диму было немного жаль, зря он так убивался.

Я действительно не считал его виноватым, пусть это он и познакомил меня со стимуляторами и эйфоретиками. На примере Ветрова я видел, что альфа pvp делает с человеком, и думал, что знаю правила игры. Верил, что сильнее и умнее, а заигрался и проиграл.

Не знаю, сколько времени мы провели на лестничной клетке. Я не чувствовал ни минут, ни часов, ни о чём не думал, находился в забытьи. Даже не ждал, когда отпустит.

Тело начало меня слушаться также внезапно, как когда отключилось. Мы зашли ко мне домой, в квартире никого не было. Дима начертил небольшую дорожку, снюхал и распрощался.

«Ещё раз прости за то, что во всё это тебя втянул. Сейчас отвратительно себя чувствую не физически, а морально. Мы с тобой два толстяка, цепляющиеся друг за друга, чтобы выкарабкаться. Улавливаешь аналогию с крабами в ведре? Мы только топим друг друга. Кажется, мы сможем выбраться только поодиночке, иначе не выберемся совсем. Нам нужно пережить это смутное время порознь».

Я был полностью согласен с ним и даже счёл письмо за благородный жест, но… Мы наркоманы и, пусть Дима сопротивлялся, всё же встретились в следующий день, потому что пять грамм нужно добить.

Оставалась два дня до выписки. Я как робот переписывал первую часть, потому что она казалась мне единственным светлым местом. Портил её разными отсылками, потому под купцом надо было чем-то заняться.

Разговор сразу не задался, хотя бы потому, что я не планировал разговора с психологом и каких-то десять минут назад выпил купец.

Начали проходить разные тесты. Задание на кратковременную память я полностью провалил, потому что не мог сконцентрироваться. Из десяти перечисленных предметов я назвал шесть и это с третьей попытки.

Стал проходить тест на долговременную память, передо мной были разложены двадцать карточек с картинками. Психолог называла слово, например, «грусть», я брал карточку и говорил, чем карточка ассоциируется с названным словом.

Когда почти все карточки были разобраны, она сказала слово «праздник». Я не смог найти подходящую по ассоциации картинку и попросил взять из предыдущих, где были изображены столовые приборы. Психолог не разрешила.

В итоге к «празднику» притянул за уши изображение земного шара. Связью была цитата Егора Летова: «Винтовка — это праздник, всё летит в пизду». Объяснять свой выбор отказался. Договорились встретиться в столовой через двадцать минут, чтобы проверить, сколько слов я запомнил.

Пока ждал, лежал на кушетке и смотрел в стоящий передо мной шкаф. В голове всплыл отрывок из интервью Егора: «Вот то, для чего, собственно, люди потребляют там ЛСД, идут на смерть, наркотики, почему они прыгают с парашютом, почему они идут в наёмные солдаты и так далее… В экстремальные точки там едут и так далее… То есть ради определённого праздника, ради праздника с большой буквы, праздника вот какого-то такого — экстремально-экзистенциального какого-то, не знаю, мистического праздника… Потому что если праздника нет, то эта жизнь нахуй не нужна!»

Внезапно сложил 2+2 и понял, что это было объяснение песни «Винтовка». Точнее, я всегда это понимал, но только сейчас это ОСОЗНАЛ. Так бывает, когда на своей шкуре осознаёшь прописную истину, также торкает. Только тут вместо «инсайта» пришло чувство безнадёжности.

Продолжал обречённо пялиться в шкаф, пока древесные узоры не начали наползать друг на друга. Впервые самоубийство виделось лучшим выходом, как констатация факта, а не минутная слабость. Потому что слабость была не минутной, а продолжительным всепоглощающим бессилием.

Кромешный фатализм. Я не верил в себя, не верил себе, будучи убеждённым, что поступлю так, как получится, а не как хочу. Чувствовал себя марионеткой своих слабостей.

Через полчаса психолог попросила повторить слова по карточкам, ответил правильно на девятнадцать из двадцати. Долговременная память оказалась хорошей.

После снова выпил купца и попытался написать что-то отвлечённое. После позвонил Пете, чтобы поделиться результатом.

— Петь, я здесь совсем приуныл, оттого, что не могу продолжить писать текст, но до сих пор жру чай, поэтому забабахал ностальгическую зарисовку с нами. Есть время послушать, если прочитаю?

— «Дело минувших лет, когда ещё было всё безмятежно и весело, пиво продавалось в 2,5 литра, а трава была зеленее, пусть я уже и не любил каннабиноиды.

В ту пору, пару месяцев только-только устроился грузчиком и практически поселился у лучшего друга, то есть жил там 2/2.

Ноу хомо, как говорится, мы не из этих. Просто лишь моё присутствие заставляло уйти его женщину, которая успевала выклевать ему мозг за двое суток, пока я работал.

Он же в ту пору зарабатывал на покере, играя в турниры, и потому у него не было легитимных причин дать съёбу из своего же дома.

—Алёша, тебя ебать не должно! — улыбаясь выкрикивал я, а Петя повышал громкость у клипов, под которые мы пили пиво.

Алёшадь, обычно, ещё несколько раз пыталась обратить на себя внимание, но встретив ещё пару моих реплик и Петино безразличие, демонстративно вставала с кровати и собиралась домой.

Уходила долго и шумно, то чем-то шурша, то ещё что — эта последняя попытка привлечь внимание нас забавляла. Только когда за ней закрылась дверь, Петя выдыхал, и мы уже, убавив музыку, спокойно пили пиво, ведя непринуждённый, спокойный разговор.

Когда все банки/бутылки оставались пустыми, а мы становились подпитыми, происходило то, что у нас было традицией: шли ещё за парой банок, а после залезали на крышу школы, которая стояла по соседству. Там крайне лампово разговаривали обо всём.

В тот раз октябрь решил напомнить о себе. Дождь шёл весь вечер, но чего стоят традиции, если их не соблюдать?! — Решили мы и полезли через забор.

Поднимаясь по мокрой лестнице, уже понимали, что ждёт нас наверху. Были достаточно пьяны, но не слишком, чтобы бросить затею. Пытаясь, не наступать на мокрые листы нержавейки, которые стояли под углом, шли по краю, балансировали.

Не буду нагонять жути: там имелись ограждения на уровне колена, так что если бы соскользнул кто-нибудь, то успел бы ухватиться, но всё равно неприятно.

Поскальзываясь, смеясь и матерясь, мы достигли середины крыши. До сих пор не знаю, почему мы всегда садились посреди. Возможно, оттого, что так проходили мимо стоящего поперёк Петькиного дома, и могли смотреть вдаль, а не в кирпичную кладку.

Перешагнув ограждение и свесив ноги с крыши, подкурился, уставился в никуда, протянул сигареты Пете. Моя рука с пачкой застыла в воздухе на секунд двадцать, пока он всё же не вытянул одну.

— Заёб, дай огня. — перебил Петька Сашку, чиркнул кремнем, задымил и закашлялся, потому что курил только по пьяни.

—Я хуй знает, чувак, грабли — это твоё, а ваще, дрянь у тебя дома сидит, пока я не приду — ляпнул я, то ли пытаясь подъебать, толи уязвить, из-за того, что он засрал мой кэмел жёлтый, который тогда был ещё хорош.

— Да мне самому смешно... То есть, нихуя невесело: я пытаюсь её прогнать, отшить, но она берёт на жалость и снова её впускаю.

На момент даже за него испугался, но он уравновесился. Встал во весь рост, выпрямился и уверенно поливал асфальт: с чувством, толком, расстановкой. На скользкой крыше это важно, ха.

Всё бы хорошо... Внезапно откуда-то нарисовался чёткий штрих и дерзкой походкой прошёл прямо сквозь Петькину струю. Мы застыли на несколько секунд, смотря ему вслед.

— Я тоже люблю тебя и благодарен тебе, что остаёшься со мной на связи, но если честно, боюсь, что если бы ты остался в городе, то во мне так же сильно разочаровался бы, как Нася, а она два месяца до этого чуть ли не круглосуточно общалась со мной.

— Ну, бля, без обид, ты за своё житьё у меня 2/2 начал меня подзаёбывать, а здесь круглосуточно, соболезнования ей, ахах. А если серьёзно, то всё будет классно, от тебя просто нужно отдыхать.

Получил эпикриз и вышел за пределы отделения в одиннадцать утра. Перешёл мост, встал на остановке. На меня внезапно нахлынула тревожность. Всё-таки прав был Ветров: в стенах психушки было спокойнее. Там время будто было поставлено на паузу, а сейчас нужно что-то делать, принимать решение.

Как доехал, сразу встретился с Димой на районе. Купили по паре бутылок эссы. Он сразу же похвастался темой на смартфоне: на экране перед часами были начерчены две полоски порошка и подпись: «Не нюхал уже». Не нюхал уже 12:15.

Не знаю почему, но меня эта тема нервировала, возможно, потому что окажись телефон у полицейского, начнутся вопросы, но Ветров, такое ощущение, будто нарочно вёл себя палевно.

— Когда уже будем работать на себя, знаешь, я придумал, как решить свою проблему с ревностью, прикинь, на пикабу вычитал.

—Если коротко, то тело разделывается, прокручивается через мясорубку и смешивается с землёй в горшках с рассадой. Так машина гружённая зеленью не привлечёт внимания.

— Ты уверен, что именно на пикабу для такого нужно искать гайды? — спросил я, тревожась не за правильность гайдов, а за само намерение.

— Не ссы, не убивать, просто хочу, чтобыты сидел в это время на кухне, и мне с кем поговоритьбыло во время разделки туши, чтобы башкой не тронуться.

— Хорошо — отстранённо ответил я, будто соглашался прийти на сбор жильцов дома, втайне собираясь миновать это предприятие.

— Да ничего ты ещё не понял. Я начерчу три дороги, в двух будет мефедрон, в третьей смесь мефедрона с цианидом, смотри не перепутай, а то мне потом двух хлебушков прикапывать. — рассмеялся он.

Доехали до моего бывшего места работы. На удивление меня даже не оштрафовали за прогулы. Позвонил Гуляеву, сказал, что наконец-то получил зарплату и всем доволен. В ответ он передал, что Лера и Катя зовут в гости. Отшутился, что пока не готов.

Решили с Ветровым отметить мою выписку и к ночи были пьяны вусмерть. На гидре взяли грамм амфетамина на утро, чтобы уже на «трезвую» голову заняться делами.

В девять утра встретились. Оба были хмурыми, с тяжкого похмелья. Пошли по карте на окраину города в лесок. Спустя пять минут брождения по тропинкам, оказались на нужном месте, подняли вес в одно касание.

Дима высыпал на экран смартфона сразу полграмма и расчертил две жирные дороги. Разнюхались. Похмелье практически прошло, но эйфории не было, просто перестала болеть голова и стало немного тревожнее.

Через полчаса вышли в город, зашли в маленький парк, и Ветров высыпал полностью содержимое зиплока на экран телефона.

Повторили. Через несколько минут я понял, что это передозировка. Стало очень паранойно, мы шли и моросили под мелким дождём. Лучше не становилось и пока не предвиделось. Заглянули в несколько канцелярских магазинов в поисках зиплоков подходящего размера. Ничего не нашли и разошлись по домам.

Ветров обещал, что-нибудь придумать, а я всё ещё надеялся, что всё отменяется и ничего не выйдет. Хотя ради чего это падение откладывать? Ведь каждый раз показывает, что у меня не хватает ни сил, ни воли жить нормально.

Амфетаминовые отхода пережил, играя в визуальную новеллу «Врата штейна». На это у меня ушло полтора дня жизни, которая снова была, будто бы поставлена на стоп.

Я не готов был дать даже самому себе ответ, что буду делать, будто кто-то другой за меня должен сделать выбор. Нервозная апатия не выпускала из кровати. От непонятной действительности я спрятался в «Замок» Кафки.

Четыре года назад уже читал эту книгу, но не закончил, потому что потерял сумку в которой ещё вдобавок лежал недавно купленный роман «Гроздья гнева». В то время я сопереживал герою, который попал в мир непонятной сумятицы и бюрократии.

Сейчас же меня очень раздражал главный герой. Я явственно видел, что если бы не его собственные заскоки и закидоны, то он претерпел бы меньше бед. Мне настолько был неприятен Йозеф К., что книга снова оказалась заброшена.

Больше читать совсем ничего не хотелось. Включил на ютубе дилогию документальных фильмов про пропаганду с канала SUREN, чтобы отвлечься и уснуть. Было интересно, поэтому удалось вырубиться только в конце второй документалки.

Проспал десять часов. Снилось много снов, большинство из которых позабылись по пробуждению, но два из них впились в память.

Приснилось, как с мамой едем в междугороднем автобусе с удобными, мягкими креслами. Мама рассказывала, как подросли сестрёнки, пока я пропадал и не приходил в гости. Мне было не то, чтобы стыдно, более смущённо, но так приятно и радостно снова увидеть маму, после нескольких лет моего отсутствия.

Спустя несколько снов уже шёл с Лерой под мостом, переступая железнодорожные пути. Когда спускался с насыпи, то немного потерял равновесие, и Лера крепко схватила меня за локоть.

Странная штука: если плохо себя чувствую, то мне часто снятся хорошие сны. Когда же я бодр, уравновешен и знаю, что в этой жизни делать, то сны, наоборот, будут полны мелких бытовых неурядиц и нервозностей.

Сейчас же я, очевидно, был в прострации и только во сне всё было легко и понятно. На деле же стыдился показаться на глаза матери и пытался порвать все связи с Лерой, чтобы не мучить друг друга взаимным чувством вины. Я даже был не уверен, что это уже любовь, скорее я просто пытался «вернуться», как обещал осенью двадцатого года.

Мне позвонил Ветров. Прошло трое суток с последней нашей встречи. За это время он купил весы в табачной лавке, а зиплоки заказал в интернете.

Я сходил за парой мотков изоленты и литром водки. Пока пили водку, Дима зарегистрировал новый аккаунт с ником «Горечь поражения», написал одной сети магазинов, скинул фотографию весов и зиплоков.

Мы стали ждать, пить. Когда пришло одобрение с реквизитами карты, на которую нужно отправить деньги, мы были уже очень пьяны.

Перевели сумму, нам скинули фотографию с координатами. Мастер клад оказался в посёлке за городом. За окном уже был поздний вечер, на автобусе не уехать, на такси не хватало на обратную дорогу. Мы начали ссориться.

В такси душно, подташнивало. Было счастьем не найти закладку, а просто выйти из автомобиля. Через пару минут ходьбы нашли нужные заросли. МК должен был в них кинут, а не прикопан.

Несколько минут в темноте обшаривали каждый метр, пока я не понял, что чёрный кусок говна — не кусок говна, а продолговатый предмет, замотанный в чёрную изоленту. Символично.

Вот я и поднял свои первые десять грамм соли. Разнюхались. Ветрову пришла идея позвонить солевой знакомой и попросить вызвать нам такси, а мы бы поделились стафом. Та согласилась.

Скоро мы были около её дома. Зашли в квартиру, и я на несколько секунд впал в ступор: у неё живот. Она однозначно на позднем месяце беременности. Было не по себе видеть, как она курит эту дрянь, но о чём это я? Разве я не собрался травить всех без разбору?!

Ночью вышли с Ветровым ко мне домой, чтобы расфасовать. Когда добрались, всё пошло не так. Мы плотно приторчали. В суете с фольгой, зажигалками незаметно наступил следующий день, а потом вечер.

Мы только-только начали фасовать. От передозировки у меня тряслись руки, я не мог ни то, что взвесить, даже замотать зиплок в изоленту, поэтому Ветров делал всё сам.

Когда он закончил, мы решили разойтись, чтобы в шесть утра выйти кидать закладки. Весь стафф попросил Диму взять с собой, чтобы не проторчать ещё и эту ночь.

Я выпил чекушку водки, чтобы немного прийти в чувства, лёг на диван. Паранойя поутихла, но сна так и не было. Буквально шесть часов лежал в темноте, глядя в потолок, не мог поверить, что это всё происходит со мной.

Не мог понять, где большая трусость: кинуть Ветрова или уйти с ним в грязь, окончательно отвергнув в себе человека. Вспомнилось, как я в первый раз серьёзно задумался о наркоторговле в девятнадцатом году.

Была середина июня девятнадцатого года, прошло полмесяца, как вернулся с подработки из Питера, где заливали бетонную плиту. В тот вечер стало окончательно ясно, что нас кинули. Лично меня на тридцать тысяч за пятнадцать дней работы.

Я впервые оказался обманут на деньги. Переклинило. Написал Ветрову, который торговал наркотиками в Москве: «Не могу больше, увези меня отсюда». Через десять минут Дима перевёл деньги на дорогу.

Теснота и тревога не давали уснуть. Половину пути гонял на повторе песню Гражданской Обороны «Реанимация», концентрировался на третьем куплете:

Когда уже рассвело, машина остановилась. Пока все курили, водитель открыл багажник. Оттуда вылез заспанный напарник, и они поменялись местами. Выглядело забавно, но я был настолько обеспокоен грядущим будущим, что вспомнил и обратил внимание на эту деталь гораздо позже.

Ветров встретил у станции метро. За шесть месяцев своего «бизнеса» он радикально похудел: всегда бывшими полные щёки впали, кожа плотно стянула его лысеющий череп, не оставив места даже для капельки жира.

—Да всё в порядке, Саша, я просто охереть как вмазан. Под этим дерьмом всегда лицо серьёзное, а в душе поёт весна. — подмигнул мне он.

—Вот здесь спит Андрюха — Ветров показал на разобранное кресло-кровать — а мы с тобой разделим это ложе — усмехнулся он, кивнув на большую двухместную постель.

— Никак, мне одному скучно. Если не выспишься, то быро тебя взбодрим — Дима вынул из кармана зиплок с бледно-жёлтым порошком и бросил на стол рядом с ноутбуком.

Я проворочался в кровати час-полтора. Моё состояние было отвратительным, но заснуть так и не смог. Для тонуса попросил отсыпать мне дорожку. Дима взял сигарету с мундштуком и подцепил совсем немного.

— Этот стафф убойный — тебе четверти колпака хватит — сказал он и начертил банковской картой короткую полоску. — Ты не думай, я не жадничаю, у нас говна хоть жопой жуй. Вот сходи погляди, что в шкафу.

Мы вернулись к столу, и я снюхал дорожку. Почти моментально меня охватила эйфория. Музыка, играющая с шипящих динамиков ноутбука, пробирала до дрожи, будто я стоял в толпе на концерте. Настолько острое состояние продлилось не больше десяти минут и стало отступать, оставляя за собой смятённость мыслей, которая перерастала в панику.

Пока я беспорядочно рылся в телефоне, пытаясь успокоиться, к Диме пришёл знакомый. Ветров рассказывал ему про полицию, мафию, отжатую у ребят машину этой мафией. Всё звучало как скомканный пересказ криминального боевика, поэтому я решил, что мой друг стебётся.

Закончив свои сказки, он стал собираться, знакомый согласился нас подвезти. Перед выходом снюхали ещё по дорожке. Высадились у банка неподалёку от паспортного стола.

Зашли внутрь и в моменте оба словили тупняк — минут пять тыкались в банкомат, пытались оплатить госпошлину. По моему лицу струился пот, я перешёл на громкий шёпот, безуспешно пытаясь заговорить нормальным голосом. Все консультанты косились на нас. Казалось, что они вот-вот вызовут полицию или уже вызвали. Внезапно один из них подошёл и помог.

Отлегло, думалось, что параноидальные муки закончились, и я поплёлся на слабых, еле гнущихся ногах вслед за Ветровым.

Мои колени подкосились от страха, когда увидел отдел полиции. Совсем забыл, что именно там находится паспортный стол. Отпросился у Димы погулять в окрестностях, пока тот отдаёт все бумаги.

— Нет, к чёрту, там душно, очередь большая, да и бошка разболелась, позже сделаю. Сиди на месте, сейчас подойду и пешком немного пройдёмся.

Подошли к многоэтажке, подъезд которой был с солнечной стороны. Я, и так истекающий потом, подумал, что сгорю под лучами как вампир. К нам вышла хмурая девушка с пекинесом на поводке.

—Забери у меня это дерьмо — я его с амфетамином перепутала, и сейчас мне очень плохо — вместо приветствия сказала она.

Они начали спорить о работе. Меня это не очень интересовало, важнее было найти туалет. Из-за обострившейся паранойи просто встать за дерево казалось невозможным действием.

Я вышел из двора, миновал квартал. Нигде не мог найти места — в голову вонзилось ощущение, что все смотрят только на меня. Мимо прошли два полицейских. Зачем-то оглянулся, они оглянулись тоже, остановились. Ужас сковал моё тело, как завороженный я смотрел на них, не в силах пошевелиться. Менты развернулись и пошли дальше.

Спустя ещё пару дворов заметил гаражи и пошёл за них. На обратном пути немного заблудился, но вовремя позвонил Ветров.

—Всю голову мне вытрахала — пожаловался он, когда мы встретились. — Я и так один сейчас всё делаю: поднимаю, фасую, кладу, разруливаю диспуты, а она только денег требует!—А как же Андрей?

—Да он ничего не делает почти, устроился на легальную работу и по десять кладов в день по пути раскидывает. Всё на мне осталось, четвёртые сутки не сплю уже.

В магазине у дома взяли бутылку водки, чтобы снять мою никуда не пропавшую паранойю. Ветров пить отказался, а я больше стопки осилить не смог.

Вечером вернулся Андрей. Мы заказали доставку из макдональдса. Дима заставил меня съесть хотя бы бургер — еле-еле прожевал его. Встал из-за стола, лёг на кровать к стене. Сна не было вторые сутки. Со мной осталось только тревога, отчасти беспочвенная, если не считать двести грамм на полке в шкафу. Всю ночь провёл в бреду позорных воспоминаний.

Утром Андрей закинул несколько свёртков в большую пачку семечек и ушёл на работу. Дима закрыл несколько диспутов и предложил посмотреть кино «Сид и Нэнси».

После заказали доставку из ресторана Грузинской кухни, потому что мне захотелось харчо. Через полтора часа, когда прибыл курьер, я не мог на этот суп смотреть. Ни сна, ни аппетита третий день.

— Давай клин клином вышибать. Сейчас тебе б о́ льшую дозировку наведу. — он насыпал порошок в четверть стакана воды и размешал — пей, подействует чуть позже.

Через полчаса после того, как Дима ушёл, снова началась паранойя. Я посмотрел ещё две серии и забросил, потому что из-за навязчивых мыслей не мог сконцентрироваться на сюжете.

Казалось, что Ветрова непременно сегодня поймают и приедут сюда, где я заперт с двухстами граммами тяжёлых наркотиков.

К вечеру пришёл Андрей. Дима отсутствовал уже больше шести часов. На звонки он сначала коротко отвечал, что занят, позже вообще перестал брать трубку. Дюша увидел моё смятение и посоветовал сняться с альфы pvp барбитуратами, например, корвалолом.

Я прогуглил ближайшую аптеку, она оказалась в трёхстах метрах. Вышел из подъезда, пошёл быстрым шагом, избегая взглядов прохожих. Когда зашёл вовнутрь снова начал обливаться потом и дрожащими руками протянул фармацевту деньги.

Вернулся и накапал в стакан максимальную дозировку. Через двадцать минут мне стало легче. Не знаю, как описать, но через полчаса я и позабыл, что у меня была тревога, граничащая с паникой.

Наконец-то расслабился. До позднего вечера проговорили с Андреем про околофестивальное кино. Оказалось, что его бывшая любила подобные фильмы, особенно уважала картины братьев Джона и Майкла Макдонах.

В полдвенадцатого меня начало клонить в сон. Впервые за трое суток. Спокойствие длилось недолго. На рассвете вернулся пьянущий Ветров.

—Чё, спите, суки, неблагодарные?! — крикнул он из прихожей и прошёл в комнату, не снимая обуви. Я только успел увидеть на циферблатечетыре утра, как часы полетели об пол. Следующим был разбит небольшой жк телевизор.

—Успокойся, Саня, наш девиз: «Чем больше палева — тем меньше палева». Дима тебе рассказывал прополицию и мафию? Или про то, как наш знакомый уснул за рулём тачки, взятой в каршеринг по поддельным правам,и, врезался в чужую машину? Так вот, на момент аварии у него лежало десять килограмм порошка в багажнике. За последние полгода я видел столько всего, что если сюда сейчас прилетит НЛО — это меня не испугает, даже не удивит.

Из ванной послышался лязгающий шум, я побежал туда. Ветров пытался вырвать стеклянную дверцу душа. Не знаю почему, но я его не ударил, чтобы усмирить, а упал перед ним на колени, умоляя остановиться. Дима оттолкнул меня и вышел.

Я сел на край ванны и застыл в ступоре. Больше не было слышно ни звука. Когда вернулся в комнату, Ветров лежал ничком на большой кровати и не шевелился.

У меня же вышибло сон вспышкой адреналина. Под храп Димы покупал билет на обратный поезд, который отходил в полдень. Остатка ранее отправленных денег хватило впритык.

— Жесть как голова раскалывается. — простонал он и зацепил остриём ножа горку порошка, занюхал и мгновенно выпрямился. — Всё, теперь можно и поработать.

— Прошёл, теперь мне просто страшно. Особенно пугает ваш девиз: «Чем больше палева — тем меньше палева». Вы же совсем безбашенные.

— Если честно, ты приехал в кризисные времена — команда разваливается, и поэтому мне нужен верный человек, понимаешь?

— Поэтому я здесь не останусь. Не верится в выход из кризиса, повторюсь, ты на системе, и мне кажется, что скоро вас всех пересажают…

Так и вышло: половину с кем пересекался Ветров закрыли, а сам он еле смог откупиться и разорённый вернулся в родной город. Не прошло и года.

Когда я покидал Москву, отчётливо помню, как на ум пришла цитата неудавшегося самоубийцы: «Пока летишь с моста, понимаешь, что все проблемы решаемы, кроме той, что ты летишь с моста». Мои трудности тоже были излишне драматизированы. Мне повезло, я тогда это понял раньше, чем сорвался вниз.

Да, в тот момент я больше испугался того, что система, выстроенная Ветровым, однозначно потерпит крах. Сейчас, я принимая это, иду на смерть. На смерть минимум себя как человека. Мне больше не страшно ворваться в пиздорез, мне страшно отпустить о себе иллюзии. Иллюзии, каким бы я мог стать.

А есть ли ещё у меня выбор сейчас?! На часах четыре утра, значит, есть ещё два часа перед прыжком. Я снова вспомнил цитату Достоевского: «Ищет подвига и пакостит по мелочам». Неужели я никогда не смогу о себе больше так подумать? Неужели такого меня больше не будет?

В полпятого я твёрдо понял, что должен быть. Сразу от этого утверждения стало легче, и меня незаметно сморил сон.

В шесть утра меня разбудил звонок домофона. Ветров. Я спокойно встал и открыл. Он был в отвратительном состоянии: потное лицо, дрожащие руки.

Странно, но я почти не отлёживался в этот раз. После ухода Димы проспал до одиннадцати утра. Встал, заварил крепкий чай из двух пакетиков и пошёл перепечатывать тетрадные листы в цифровой текст. Непривычное, немного неудобное ощущение — давно ничего не редактировал и не писал трезвым.

Вечером прозвучал звонок в дверь. Я подумал, что кто-то из родственников, раз домофон молчал. Прильнул к глазку — на пороге Ветров. Очень пьян.

— Всё же зашёл же — улыбнулся я — лучше скажи, ещё-то водка осталась? А то ты слишком сентиментальный для меня трезвого.

Мы сидели с ним и глушили водку. Мне в тот момент представилось, что мы смогли остановиться у самого обрыва, и, свесив ноги, плевали вниз.

Хотелось бы сказать, что тогда многое и важное поняли, но нет. Нам всё равно было очень сложно, но произошедшее дало мотивацию бросить соли. Я продержался семь месяцев и утащил за собой Диму. Он через несколько недель чуть не убил себя, перерезав вены под коленями. Его матушка вытащила из горячей ванны.

Я тоже впал в экзистенциальный кризис, ведь верил, что бросил навсегда — мир тогда рухнул. Егорка ещё сказал, что выгляжу полностью потерянным. Мы сорвались, но не сели на систему снова, пусть и оба с Димой тяжело пережили срыв. После мы ещё несколько раз оступались с периодичностью в три-четыре месяца.

Я даже шутил, что дату проворонили, когда пили с Ветровым. Главное, что алкоголь больше не вызывал у нас желания упороться. Мы убивались, когда мне становилось психически плохо и Дима просто не мог мне отказать и уйти, пусть и выходы на говно уже были у меня.

До сих пор стыдно за это пред ним, если бы не я, он был бы чист уже несколько лет. Сейчас же мы без солей лишь девять месяцев, и это мой новый рекорд. Не знаю, когда он прервётся, но мне не страшно — я давно независим.

Панически боюсь внутривенных уколов. То же распространяется и на забор крови из вены. В сентябре двадцать третьего, у меня второй раз за три дня взяли кровь, и я на ватных ногах пошёл в наблюдательную палату.

Сразу повалился на койку. Ещё не успел прийти в себя, как санитар подсунул мне на подпись какую-то бумагу, на которой, я успел только выхватить, помутневшим взглядом: «Исследование на ВИЧ».

Ещё тревожнее стало, когда в тот же день один из пациентов принёс мне книгу из собрания сочинений Набокова, в которой вместо закладки торчала брошюра «как жить с ВИЧ». Ещё вчера она висела на информационном стенде, а теперь оказалась в книге. Жаль, что он ею не заложил место, где начинается роман «Приглашение на казнь», символист, бля.

Через два дня у меня взяли ещё одну пробирку и вывели из наблюдалки. Положили в палату напротив сестринской. И на первое утро я услышал, что медсестра шепчется с кем-то: «У него, кажется, СПИД, но я всё ещё раз проверю».

Решил, что они говорят обо мне. Допустил, что когда у Ветрова обнаружили гепатит С, то ВИЧ ещё не проявился. Ходил по отделению, заглядывая в лица медсестёр и санитаров, боясь спросить напрямую. Казалось, они стали смотреть на меня чуточку по-другому, будто бы жалостливо.

Главврач назначил разговор на пятницу. На приёме узнавал о моём психическом состоянии, чувствовалось будто бы чего-то не договаривает. Сказал, что назначит ещё встречу на следующей неделе.

Внезапно позвонил отец. Перед тем как лечь в психушку, я думал, что с ним поругался. Ничего не помнил, но в журнале телефона остались мои назойливые звонки папе. Звонил ему в шесть утра.

— Я так и понял, у тебя голос ещё такой дурной был, сразу заметно, что ты не в себе — откашлялся он. — Ну, рассказывай, давай как ты там, как здоровье?

Отцовский приветливый звонок меня насторожил, обычно он подолгу не разговаривал со мной, после моих выкрутасов, а тут так скоро позвонил. Что, если отец уже знает о моём СПИД диагнозе с гепатитом С и поэтому, перешагнув обиду, проявил участие?

Я оставил только его контакты, из тех, кому доктор может сообщить о моём состоянии, но почему они ничего не говорят мне?! Ждут, когда психически окрепну?

Внезапно приехал папа. Второй раз. Приехал просто так. Он был немного пьян и трогателен. И здесь я подумал, что всё сложилось. Захотелось расплакаться и просто попросить прощения за всё.

Себя в этот момент не было жалко — когда полторы недели думаешь, что у тебя гепатит и СПИД, то примиряешься уже с этой мыслью, тем более это было бы заслуженно, учитывая мои намерения при заражении.

Захотелось расплакаться оттого, что отец проявил ко мне участие, перешагнув через все мои косяки. Захотелось извиниться, сказать, как сильно его люблю, но снова испугался.

«А вообще, твоё письмо ей такое трогательное, наверное, ещё потому, что от тебя непривычно видеть что-то искреннее без примеси иронии, смехуёчков или грубости. Хотя мне больше нравится, когда твоя искренность спрятана под иронией, грубостью и смехуёчками, потому что она всё равно выкупается постоянно. А когда — это просто сияние чистой искренности — я за тебя боюсь, потому что ты кажешься ранимым очень. Ты же и так ебанутый долбобё*, не хочу, чтобы тебя ранили».

Силён, и, иногда, не робок я только в печатных словах. Папа, если ты это читаешь, то прости меня за всё, пожалуйста. Я тебя очень люблю и помню многое из того, что ты сделал хорошего.

Помню, как ты возил меня в трофи рейды, и экспедиции, помню, как ты отдал меня на бокс, когда у меня своровали телефон.

Помню, как я убежал впервые из дома от мамы и случайно попался тебе на дороге, когда ты поехал меня искать. Я свернул в гаражи, ты погнался за мной. Шёл дождь. Ты догнал меня, и вместо ругани, поднял на руки и крепко прижал к себе, стал успокаивать. Было так уютно, пусть мы и промокли насквозь.

С доктором так второй раз и не побеседовали. За день до выписки он мимоходом обмолвился, что у меня хорошие анализы, только повышен был какой-то показатель, из-за чего так много брали крови на проверку.

Удивительная удача, я полтора года жил, думая, что у меня гепатит, и боялся это подтвердить. Осознание, что всё прошло мимо, штырило сильнее и дольше любого наркотика.

Да, я полтора года думал, что заражён, и не лечился, ведь боялся подтверждения диагноза. А вдруг пронесёт? Хотя Нася мне сразу сказала прямо, что шансов почти нет и она была бы права.

Всегда всё пугающее меня пускаю на самотёк, откладываю, пока не станет поздно что-то делать, часто прилетает по шапке, ничего не могу с собой поделать. НО, на непоправимое мне пока везёт.

В декабре 2017-го я решил повеситься. Пришло в голову как-то спонтанно, я даже был трезв, но эта идея захлестнула меня. Скорее всего — это последствия стиха, написанного за год до:

Тогда я поставил себе задачей измениться, но, как видно, ещё тогда в это не верил. Сколько надрыва в этих строках, хах. А ведь тогда я не употреблял тяжёлые наркотики, мне было плохо просто так, без особой причины. Только это осталось в моей памяти даже большей болью, чем то, что я пережил с наркотиками и бросая их.

Вернёмся к тому, что я решил убить себя. Сделал это импульсивно, не задумываясь, встал на стул, повязал на перекрестие батареи петлю из свитера. Залез в неё, встав спиной к стене, и начал раскачиваться на стуле.

По его скрипу я подумал, что он развалится у меня под ногами, и продолжил. В какой-то момент стул оторвался двумя ножками от пола, а другими так сильно накренился, что чуть не перевернулся.

В моих мыслях промелькнуло: «И это всё?!» Стало одновременно смешно и обидно. Резко качнулся назад, поставив стул на четыре ноги. После простоял ещё несколько минут «в свитере», успокаивая сердцебиение и дыхание.

Слез, заварил крепкий кофе, чтобы не уснуть и не проспать утренний приём психиатра. Пришёл и лёг в психушку в третий раз.

Покинув решётчатые пенаты, которые, к слову, тогда не помогли из-за смены курса лечения, я решил, что снова убью себя на день рождения в двадцать три, если не изменю свой образ жизни.

Сработало. За три недели, «до»: снова сходил к психиатру, вернул предыдущий курс лечения, перестал пить, начал писать, занялся бегом, возобновил общение с важными людьми но...

Я символически тушил сигареты об числа небольшого календаря, что взял с работы. Отмечал так прожитые впустую дни. В календарике выжжено всё с начала февраля, по середину мая.

Что я чувствовал, тушив очередную сигарету об календарь? Очевидно — это отчаяние и ненависть к себе. С начала марта ловил себя на мысли, что жду дня рождения, лишь бы всё закончилось.

Этот ультиматум самому себе стоит на втором месте, на пьедестале моих самых тупых решений. Что было первым? Ну, как бы сказать… моя глупая вера, что я смогу контролируемо употреблять тяжёлые наркотики.

За три недели до дня рождения в голову снова ударил вопрос: «И это всё?». Если бы не он, я бы не рассказывал здесь о своих ошибках всю книгу.

Невозможно на долгой дистанции идти против течения, действовать вопреки. Быстро провалишься на дно, вслед за опустившимися руками. Да, негативная мотивация работает, даёт скорый результат, но и настолько же быстро наступает выгорание и падаешь ещё ниже.

Себя вытащил за волосы только Барон Мюнхгаузен. Внимание: не повторяйте самостоятельно, этот трюк выполнен профессиональным лжецом.

Один умный Дядя Женя читал: «Человеку нужен человек и это главное». Меня всегда вытаскивали люди, пусть и не понимая, что на их плечах эта миссия. У нас есть язык, есть эмоции, есть близкие, ну так что мешает говорить приятности и чувствовать себя нужным?

Смешно самому, но часто забываю о таких очевидных вещах, потому что иногда не могу уже их прочувствовать, но это только когда всё запущено. Если оголтело не отталкивать людей, то они потащат тебя за собой.

Как уже писал: моя жизнь состоит из вкрапления случайных удач и череды закономерных провалов. Мы давали кровавую клятву с Димой, который болен гепатитом, и я не заразился; попытался повеситься, но случайно поймал баланс; почти начал торговать наркотиками, но благодаря импульсу отказался.

Конечно, больше всего благодарен тому, что так и не пересёкся с наркоторговлей, ведь убить в себе человека намного страшнее болезни или даже самой смерти. Звучит донельзя пафосно, согласен, но что поделать, если я правда больше всего хочу быть добрым и нести только свет, а получается, как всегда.

Хочу наперекор своей импульсивности держать себя в руках, и, знаете, у меня это даже чуть-чуть получается — я же наконец-то пишу концовку книги.

Немного отвлёкся, простите, я чуть пьян и очень нервничаю из-за того, что пытаюсь просто и ёмко передать свою банальную мысль. Так о чём я?

Кто-то может сказать, что моё везение не случайность, а воля Бога. К такому мнению не склонен, извините. В мире погибает столько более достойных людей, чем я: к ним приходят стихийные бедствия, войны, геноциды.

Нет, я не кокетничаю, принижая себя, просто так много человеческих жизней, без разбора, тысячами, миллионами за раз, убивает пришедшая к ним беда — это можно понять, как стечение слепых обстоятельств, но совсем не хочется принимать как Божий умысел.

Простите, я готов предположить существование равнодушного Бога, но отказываюсь верить, что случающаяся несправедливость УМЫШЛЕННА.

Могу показаться наивным, ну и пусть. Знаю, что жизнь не справедлива и никогда не станет ИДЕАЛЬНО справедливой, ведь есть причинно-следственная связь, и множество независящих от нас факторов просто обязаны сделать так, как есть.

Мне легче жить, не веря в помощь Бога. Хотя бы потому, что когда тебя обходит стороной, казалось бы, неминуемое, то испытываешь непередаваемое чувство, ОЩУЩАЕШЬ СЕБЯ ПОДЛИННО ЖИВЫМ и берёшь себя в руки так, как никогда не брал.

Хотелось бы испытывать это чувство почаще, но знаешь, что ты не герой приключенческого романа, у тебя нет «сюжетной брони», и в следующий раз может не повезти. Фатально не повезти.

И ведь не везёт, пусть пока в мелочах. Скажем так: не везёт в мелочах, из которых соткана жизнь. Когда меня накрывает не зависящее от меня помешательство, то я невольно разочаровываюсь во всём мире.

Пропадают чувства, появляется апатия, и при этом как бы ни звучало нелогично: меня пронзает нервозность и боязнь всего. Я так болел до знакомства с наркотиками, жёстче когда употреблял и продолжаю недомогать сейчас.

Когда-то это было несправедливо, а теперь логично и уже виноват я сам, ведь зачастую усугубляю болезнь алкоголем, который так и не оставил после отказа от тяжёлых наркотиков.

Да, бывает закономерно сложно, но в такие моменты теперь вспоминаю, как мне крупно и незаслуженно повезло — это как минимум примиряет с реальностью, и я начинаю искать выход. Может, скажу спорную вещь, но, по-моему, у несправедливости НЕТ ЧЁТКОГО перекоса в негативную сторону.

В девятнадцать лет я пришёл к одной очевидной мысли: чем сильнее ты ограничиваешь себя в сиюминутных хотелках, тем ты более свободен. Пользуюсь этим, хорошо, если через раз. Вру, почти никогда, и страдаю от этого.

Понимание того, что, всё же на многое можно влиять, а случай может прощать даже крупные ошибки, заставляет любить эту сложносочинённую жизнь и не переставать с нею бодаться. Как бы не ебашило, как бы не ебашило.

Спасибо, что прочитали всё до конца — этот факт уже сильно льстит. Мне было важно поделиться своей внутрянкой. Если вам сильно понравилось прочитанное, то можете задонатить мне на продвижение текста:

Солёный Василий Алексеевич : другие произведения.

План-капкан

План-капкан.

Annotation

План-капкан.

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Оставить комментарий © Copyright Солёный Василий Алексеевич (alexpank95@gmail.com) Размещен: 21/03/2025, изменен: 21/03/2025. 433k. Статистика. Статья: Проза Иллюстрации/приложения: 1 шт. Скачать FB2		Ваша оценка:
Аннотация: Произведение описывает, как я бросал тяжёлые наркотики и что после этого произошло. Мой лучший друг сказал, что первые главы, связанные со смертью близких людей, утянули его в собственные негативные воспоминания, но зато концовка вызвала мысли, от которых захотелось жить.