Пелагиос был циклопом. Он жил на безымянном острове посреди тёплого моря. Окружённый скалами, остров и сам был скалистым, но в укромных низинах процветала буйная растительность. На северо-востоке кромка горизонта бугрилась: там возвышались другие острова. Пелагиос не был уверен, живут ли там ещё циклопы. Он знал историю только одного из их племени - Полифема.
Спускался ли Пелагиос испить воды из пресного ручейка, укладывался ли подремать в тени олив и раскидистых пиний - он помнил.
"Однажды они приплывут, - вздыхал Пелагиос. - От судьбы не уйдёшь".
Попервой он часто впадал в ярость. Камни склонов и дубовые стволы, ни в чём не повинные, познали гнев хозяина острова. Поваленные деревья Пелагиос ломал пополам, затем - в щепы. Только ночная прохлада остужала его и, приходя в себя, он видел вокруг себя немало славных дров.
Но едва сложив костёр, он в страхе топтал его загрубелыми ножищами. Вдруг огонь приманит злополучный корабль? А с другой стороны, не тщетно ли скрываться? С костром хотя бы теплее. И Пелагиос вновь чиркал кремешками - только для того, чтобы вновь пригасить огонь, как только слишком разгорится.
"Что толку? Полифем знал свою судьбу от прорицателя и не предотвратил её. Он был силён, но Одиссей воткнул кол в его глаз, он был умён, но хитроумный странник обвёл его вокруг пальца. Значит, не скрыться от Одиссея и мне".
Так всё чаще размышлял циклоп, пока не понял однажды, что устал прятаться. С тех пор он открыто жёг костры и проводил часы на вершинах прибрежных скал, глядя в горизонт.
Иногда Пелагиос думал, что, быть может, сумеет откупиться от мореходов. Он стал возиться с дикими овцами, доил их, ел их и стриг, собирая шерсть в пещеру. Стадо ходило по налитым низинам, а циклоп, поглядывая на них с пригорка, нет-нет да и говорил себе:
"Как же они будут-то, когда Одиссей пронзит меня колом? Сумеют ли сами найти себе пастбище или снова разбегутся по диким камням, щипая кизильник?"
При этом у него возникало незнакомое чувство. Как-то раз он выбрал для ужина молочного ягнёнка, но не смог даже свернуть ему шею, потому что матка смотрела на него снизу вверх неотрывно. Пелагиос вспомнил, как подкладывал этого мохнатыша ей под брюхо - да, он их всех различал по морде и весу. Как бережно ему приходилось смыкать огромные пальцы на малом тельце... С тех пор он более не обжирался бараниной сверх меры, отчего стадо его стало многочисленнее.
К холодам циклоп загонял овец в пещеру, сохраняя от холодного дыхания Борея. При факелах, пропитанных жиром, он подсчитывал осенний приплод, царапая куском угля по камню. Много или мало? От этого могла зависеть его жизнь.
"Может, если я предложу Одиссею стадо... Трудов своих мне жаль, но око и сама жизнь дороже."
Ноябрьской ночью, закутавшись в руно, он брал факел и вновь выходил к побережью. Волны фыркали, толкаясь у камней.
- Где же Одиссей? - вопрошал Пелагиос. Свет факела заставлял единственный глаз слезиться. Владычествуют мореходы над безбрежными водными полями, открыты для них любые земли, где, верно, в обширных лугах бродят многотысячные отары. Нет! Ни шерсть, ни выдержанный сыр, ни оливки - дары убогого островка - не примирят Одиссея с циклопом.
- Где же ты, Одиссей?! Сколько ждать тебя? - кричал тогда Пелагиос, расшвыривая песок. Он бросался топтать прибрежную волну, колотил по мелким скалам, кроша их в пыль. После убегал обратно в заросли, валился там, вымокший, продрогший, измождённый, с потухшей головешкой вместо факела.
В летний зной, привалившись под стволом каменного дуба, единственного дерева, что не гнулось под его весом, циклоп сплетал из лоз плюща корзины, чтобы хранить сыр и собирать плоды. Руки знали свою работу, потому единственный глаз должен был поглядывать на овец - но вместо этого устремлялся к бескрайним водам.
"Каждая корзина может быть последней", - говорил себе при этом Пелагиос. -"Не эта ли?"
И казалось циклопу, что каждый лозовый ряд приближает его к Одиссею, а Одиссея - к нему.
* * *
Каждый день он оглядывался в сторону моря, каждый вечер в сумерках восходил на скалы. Факел горел, моргая на просоленном ветру, словно единственный глаз ночи. Пелагиос ждал. Высоко над ним рассыпался Млечный путь, блестящий, словно очи всех молодых барашков, пожраных им. "Может быть, мой глаз тоже будет там", - размышлял циклоп, и ныне эта мысль не заставляла его крошить глыбы туфа тяжеловесными кулаками.
Когда на горизонте показались очертания мачт и парусов, едва освещённые нарождающейся луной и звёздами, Пелагиос не сдвинулся с места. "Вот и всё", думал он, и мысль не приносила ни облегчения, ни гнева, ни горя. Осталось только смирение.
Наконец, судно бросило якорь недалеко от берега. Несколько шлюпок отделились от него. Циклоп на прощание окинул взглядом звёздное небо, испустил тяжелый вздох и по знакомой тропе отправился вниз, к заливу.
Мореплаватели привязывали шлюпки, когда он вышел из зарослей на песок. Они были невелики ростом, тонкотелые, и это удивило циклопа: он представлял их подобными себе. Но слишком долго он продумывал этот миг в своём ожидании, чтобы отступиться.
- Ты явился, Одиссей!
Отбросив факел, циклоп пал на колени. Голова его склонилась. Даже так Пелагиос был выше чужестранцев, но казался себе той овцой, что смотрела на него когда-то подле кострища. Снизу вверх.
- Одиссей? - удивился тот, кто шёл первым.
- Никогда о таком не слыхал, - подал голос другой.
Пелагиос не понимал.
- Я позволю забрать овец... Есть молоко, оливки, мушмула, - бормотал он, потряхивая косматой головой. - Сыр есть. Поешьте моего сыра.
- Сыр - это превосходно! - воскликнул Первый. Прочие загомонили:
- Наконец-то ужин без солонины! Ух, скорей бы напиться молока... Веди нас, друг!
* * *
Кругом костра раздавалось чавканье и смех. Взволнованные незнакомыми звуками, проснулись овцы. Мореходы возлежали на шерстяных валиках, перевязанных лозой, подложив руно. Они поглощали выдержанный сыр, ломая его руками, а закусывали оливками и фруктами. Пелагиос, вопреки обыкновению, приготовил двоих барашков: он рассудил, что отаре всё равно никуда не деться, ведь для этих пришельцев он и растил своё стадо.
Жареное встретили одобрительными возгласами. Вновь прозвучало слово "друг", которого циклоп не понимал, но зато даже единственным глазом он видел, как смотрит на него предводитель ватаги.
Двуокий, как овцы, Предводитель глядел на Пелагиоса не сверху вниз, как на ягнёнка, а вровень.
- Как гостеприимен ты, хозяин острова! - говорил он. - Мы не смогли бы причалить, если бы ты факелом не указал на безопасное место. Ты ведь мог бы обмануть нас, навести на скалы, но вместо этого привёл в заводь, а теперь греешь и питаешь нас.
- Так ты не Одиссей? - выспрашивал Пелагиос снова и снова. - Значит, по морям ходят разные люди, не только те, которые убивают циклопов?
Получив утвердительный ответ, он обводил взглядом смеющиеся лица. Наконец, изо рта циклопа вырвался незнакомый звук:
- Х-хы...
Сначала несмело, а после всё оживлённее, он фыркал, закидывая в рот куски мяса и сыра.
Когда трапеза пошла спокойнее, Предводитель вытащил на свет свой заплечный мешок, развязал его и сказал:
- Позволь и мне угостить тебя нашей пищей, друг. Ведь ты, верно, не знаешь ни хлеба, ни вина?
- Хлеба? Вина?
- Отведай, - сказал Предводитель, доставая из мешка буро-золотистую лепёшку. Разломив её, он подал половину циклопу.
Едва ли с ладонь было Пелагиосу незнакомое яство, но на вкус оказалось сладковатым, неожиданно сытным. Тут несколько других мореходов повскакивали с мест, чтобы угостить Пелагиоса кусками своих хлебов. Первый же тем временем откупорил небольшую амфору, и в деревянную чашу, откуда Пелагиос прихлёбывал родниковую воду, полилась густая красная жидкость. Слаще цветов прибрежного вереска пахло вино, и на вкус оказалось куда приятнее воды. Словно весенний поток, забурлила кровь в жилах. Теперь циклоп совершенно уверился, что не убийцы, а добрые гости явились на остров.
Пугая овец в пещере, Пелагиос хохотал.
* * *
Костёр догорал, а мореходы, сыто похлопывая себя по животам, располагались кругом него ко сну, потягивались на мягких шкурах.
- Доброй ночи, - перекликались они. - Доброй ночи, - сказали Пелагиосу к его немалому удовлетворению.
Спустя несколько минут только Предводитель, полулёжа, бодрствовал, да сам хозяин острова. Бесцельно тыкая прутиком в угли, Предводитель говорил:
- Да... Ты мог разорвать нас на куски, мог обрушить камни на наши шлюпки. Вместо этого ты заговорил с нами, привёл к своему жилищу. Ты славный друг, Пелагиос. - Он наконец лёг и смежил веки. - Доброй ночи.
Кострище остывало, а Пелагиос в темноте всё сидел и разглядывал спящих. Кость и плоть, что не хуже овечьей. Даже не придётся возиться со шкурой... Вздохнув, Пелагиос отправился в свою пещеру, растолкал спящих овец и улёгся под самой дальней стеной.
На другой день он спозаранку ушёл в лес, крикнув чужестранцам, чтобы брали из его припасов всё им необходимое. У истока родника Пелагиос сидел до заката, иногда погружая лицо в ледяную струю. Но вечером ему пришлось вернуться.
По дороге он выломал молодое деревце. К той минуте, когда слуха Пелагиоса коснулись обрывки моряцкой песни, ствол уже был расчищен от веток.
Циклоп остановился у кромки рощи. Ветви щекотали ему макушку и плечи. Закатное солнце, падая наискось, не касалось его лица, зато освещало поляну. Мореходы собрали костёр.
Нежные розовые тела, готовые к ужину. Хрусткие рёбрышки.
Вот они заметили его - и рассыпались в приветствиях:
- Добрый хозяин наш пришёл! Ну, друг, время веселья настало, а?
Но вскоре утихла вся команда, растерянная циклоповой неподвижностью.
Солнце садилось, уступая костру. Пелагиос вышел из тени. Он воздел над головой дубину, махнул, рассекая со свистом воздух.
- Пошли прочь! - закричал Пелагиос. - Уходите! Уходите, не то загублю вас всех! Бегите, пока не поздно!
Земля тряслась, когда он с рёвом топал ногами. Моряки с опаской попятились. Увидев, что они не собираются бежать, Пелагиос схватил одну из своих гигантских корзин и стал швырять ломти сыра.
- Что, на вертел захотели? - кричал он при этом. - Тогда набейте утробы начинкой, чтоб быть сочнее!
Они повернулись и кинулись прочь. Кто по дорожке, протоптанной циклопом к пещере, кто перепрыгивал через ломкий кустарник. Пелагиос ещё порычал им вслед для острастки, а после упал на колени около угасающего огня, который некому было поддержать. Обеими ладонями он сжимал себе лоб, зажмурив глаз, лишь бы не смотреть им вслед: тем сочным, тем лакомым созданьям... Тем, кто умел смеяться, петь, выжимать вино и печь хлеб.
После он поднялся и отправился на одну из своих излюбленных скал - ту самую, с которой увидел корабль. Он хотел посмотреть, как отплывают те, кто мог бы стать его друзьями.
Одна из шлюпок уже отплыла, другую отвязывали. Только Предводитель не торопился покинуть остров. Он наклонился над чем-то, лежащим на песке, затем выпрямился и крикнул:
- Ты славный друг, Пелагиос, хоть научен был другому! Теперь ты сбросил оковы страха, познал силу рук своих, но не надел оков ненависти. Ещё увидимся, так что помни меня все дни, как ранее помнил Одиссея!
Циклоп сидел на скале, наблюдая, как судно снимается с якоря и подымает паруса, серебристые в лунном свете. Затем он бросил взгляд на песчаный пляж и увидел, что на берегу что-то лежит.
Бегом спустился Пелагиос, чтобы успеть вырвать два загадочных малых пятнышка из глотки прилива. Оказавшись на берегу, он бережно, как величайшую ценность, поднял два предмета.
Золотистую лепёшку немногим больше его ладони.
Длиною с палец - амфору вина.
Судно удалялось, превращаясь из могучей ладьи в малое зёрнышко на глади моря. До боли в единственном глазу глядел вослед Пелагиос - даже после того, как горизонт совершенно опустел.