Аннотация: Вся суть психотерапии травм детства в одной сказке. Можно рассматривать под религиозным углом. Тогда смысл другой.
Всё, что раскалённой иглой входит в нашу жизнь и застревает там, поначалу случается в первый раз. Когда Гансу впервые разбили в школе нос, он не расстроился. Дело того стоило, и больше задиристый Шпендик не будет ставить очкарику Йоргу подножки.
Однако дома расстроилась мама, и это было плохо. Главным образом, потому, что от её причитаний покоя не было.
- Ах, и куда только смотрел учитель! Ох, ты мог получить сотрясение мозга! Ганс, курёночек мой, подойди к маме. Так болит? А так? Не кружится ли головушка? Злые, гадкие мальчишки обидели моего пончика! Одевайся-ка, милый, пойдём к доктору.
- Мам, да чего ты цепляешься, нормально со мной всё, - буркнул Ганс, прижимая к переносице ледяной брусок масла.
- Не спорь! - взвилась мать. - Это не шутки, Ганс! Нужно проверить твою голову. И потом, ты мог получить психологическую травму. Что за манера - перечить матери, а? Кто тебя такому научил? Связался с плохой компанией, как я погляжу: споришь, дерёшься. Нет, этого нельзя так оставлять, нельзя... Это катастрофа. Я приму меры. Слышишь? Ещё одна подобная выходка, и я переведу тебя в частную гимназию. А теперь немедленно одевайся, и чтоб я ни звука от тебя не слышала!
Ганс не проронил ни звука. Отложив масло, он вернулся в свою комнату и стал натягивать свитер. С кровати на него смотрел глазами-блестяшками пушистый, карамельного цвета игрушечный медведь с бантом на шее. А он-то мечтал, что придёт из школы и будет играть - разгромит этим медведем город из кубиков, а потом заставит деревянных человечков героически отстраивать дома заново... Ганс вздохнул и натянул брюки. Своё желание он задвинул далеко-далеко, а потом представил себе, как затыкает уши ватой.
Вот и всё. Теперь мамины крики его как будто не касаются. Он уже давно придумал эту хитрость. Был в ней только один недостаток: вытаскивать воображаемую вату с каждым разом становилось всё труднее. Странно, почему? Выдумка ведь...
Ганс ещё не знал, чем для него обернётся этот день.
- Никакого сотрясения не вижу, - доктор, покачав кругленькой лысой головой, отложил молоточек. - Нос тоже в порядке. Небольшая ссадина, не более - заживёт, как говорится, до свадьбы. Однако что у молодого человека с ушами? Посмотрите, они буквально свернулись в трубочку!
- Где? О ужас! Не может быть!
Ах, доктор, доктор! Как же вы заметили бедные Гансовы уши под лохматыми вихрами? Ваши зоркие глаза сделали бы честь любому охотнику. Ах, доктор, доктор, был бы и язык ваш остёр, чтобы переспорить маму!
- У него психотравма! - воскликнула мать Ганса. - Так я и знала. Нет, я этого так не оставлю. До директора школы дойду! Но, доктор, что же нам делать?
Тогда доктор поправил маленькие круглые очки, достал большую лупу и принялся внимательно разглядывать свёрнутые уши.
- Я бы рекомендовал покой и тишину, - сказал он наконец.
- Ах, нет, разве это лекарство? Что за антинаучные рекомендации! Мы ведь не нищие. Дайте нам самых лучших пилюль от ушных болезней и от нервов. Иначе я подвергну сомнениям вашу квалификацию. Публично!
Доктор вздохнул и выписал для Ганса самую сладкую и ароматную микстуру. Видно, ничем он больше помочь не мог. Мудрый специалист догадывался, в чём тут было дело - но, увы, не сказал.
Пошла ли мама к директору? Конечно. Кричала ли она на него так, что даже директор на миг почувствовал себя мальчишкой? Эта тайна осталась за дверями кабинета - высокими дубовыми дверями с ручками, похожими на львиные лапы, дверями, которые на следующий день сомкнулись за спиной Шпендика и выпустили его только через час. Тогда все увидели, что даже вёрткий Шпендик, зубастый шутник может быть красным от слёз. Краснота прошла, но на щеках осталась странная потёртость, как будто мальчишка пытался втереть слёзы в них. Ганса не заинтересовали эти изменения, потому что друзья Шпендика поймали его в раздевалке и отмутузили.
На сей раз ему ничего не разбили, однако после этого случая у Ганса появилось странное чувство, будто злополучный нос опух и тянет всю голову вниз. А ссадина, та небольшая ссадина, которую разглядел доктор, теперь отчётливо разделяла раздутую переносицу пополам - как будто на 'до' и 'после'.
- Что нос повесил, ябеда! - кричали ему. Подкладывали в портфель фантики и всякий мусор. Ждали: пожалуется ли? Но Ганс не жаловался. Только нос его всё тяжелел, а сам он худел и таял. Уши-трубочки совсем увяли, истрепавшись по краям, как засохшие бутоны. Внутрь жестокие слова попасть не могли, а вот по верхам всё равно царапали.
Только Йорг-очкарик заговаривал с Гансом вежливо. Однако проку не было - Ганс никак не мог его хорошенько расслышать. 'Добрый день' его испорченный слух превращал в 'Жалкий трус', а 'Будь здоров' - во 'Всё равно'.
Мама, конечно, заметила и не замедлила принять меры.
- Моего мальчика травят в вашей школе, - сказала она в день родительского собрания. - Ганс переходит в гимназию для способных учеников. Можете попрощаться с победами на олимпиадах, с международными конкурсами... Всё!
Хотя Ганс был только в третьем классе и ни в каких олимпиадах или конкурсах не участвовал.
Что сказать о гимназии? Гансовы уши неплохо ловили зычный голос учителя, а вот остальных учеников он толком не слышал. Гимназисты пытались познакомиться с новеньким, звали играть - да он-то не подозревал, что к нему по-дружески обращаются! Ганс отворачивался и всё ждал, что раскроет однажды портфель, а под крышкой - бумажки с огрызками. Тогда его тормошить перестали: не хочет человек дружить - не надо.
Мама была только рада, что он больше не пропадает с другими ребятами на улицах. Форменную гимназическую жилетку стирали не чаще раза в неделю, целы оставались пуговки на белой рубашке. В игрушечном городе замерла жизнь, ведь юный градостроитель теперь лишь изредка навещал своих подданных; в конце концов их сложили в коробку, чтобы освободить место для новых учебников.
Так он и доучился до старших классов: тихий длинноносый Ганс, грудь - что яма, уши пирожками. А что, разве один он такой был? На улицу выйдешь - каждый второй чем-нибудь да исполосован, у каждого третьего что-нибудь раздулось.
Одна только Гансова мама решила, что уж её-то сынулю получится вырастить красивым взрослым, гладким, без сучка с задоринкой. Мол, сама она особенная, и пончик её таким же уродился. Ах, почаще смотрелась бы в зеркало Гансова мама! Может, заметила бы, как глубоки оспины на её лбу, как обветшали её собственные изящные уши.
Но занавешенным стоял старый трельяж в бронзовых оправах, не нужный своей хозяйке. Правда, к нему иногда подходил Ганс. Он прокрадывался в спальню, откидывал старую штору, что укрывала рябое стекло, и подолгу ковырял перед ним незаживающий рубец на переносице.
...Что толку туда смотреть, Ганс? Ничего не поделаешь. Каким человек получился, таким ему и жить. Все взрослые в таком виде ходят, это ты ещё желторотый юнец-старшеклассник - не привык. А взрослым - нормально.
Нормально-то нормально, только однажды прокатился слух.
- Слышали новость? Есть такой лекарь...
- Знаете, что поговаривают? Есть такой доктор...
- Может, он косметолог?
- Да нет!
- Может, он пластический хирург?
- Будто бы да, но якобы нет. Известно только, что здорово правит людей.
- А что ещё про него рассказывают? В чём секрет его лечения?
- В том-то и дело, что ничего толком не говорят. Этого, мол, так не объяснишь. Это, мол, самому надо пройти.
Вот такие ходили слухи.
Прослышал Ганс о чудо-лекаре, и решил: стоит попробовать, а то неохота всю жизнь проходить сгорбленным да израненным. Что взять с юноши, с гимназиста-старшеклассника! Не привык он ещё к тому, что ничего зазорного для взрослого человека в паре шрамов нет.
Мама отвела его за руку в докторский дом - загадочный специалист принимал в частном порядке. Вместе они вошли в полутёмную приёмную со старомодным свечным освещением и сели на простую деревянную лавку.
- Думаю, не так уж и хорош этот врач, - заявила мама. - Вынуждает пациентов сидеть буквально на досках!
Ганс на это ничего не ответил, только больше нос повесил. Он некстати вспомнил, как в детстве тоже приходил к доктору, и с тех пор начались одни беды. Может, уйти, пока не поздно?
...В самом деле, Ганс, уходи! Не так уж и плох твой длинный нос. Он тебя даже в некотором роде красит, словно ты загадочный герой сказки Гофмана. Нет? Как знаешь...
Дверь кабинета распахнулась, осветив коридор. Вышел пациент. Не сказать, что пригож, но осанкой ладный, а кожа-то, кожа - как у младенца! Мама тут же встала, чтобы никто не успел проскочить без очереди, а Ганс спросил:
- Что там?
Но излеченный господин не услышал робкого вопроса, потому что улыбался и говорил сам себе:
- Вижу! Наконец-то прозрел! Даже не подозревал, что так соскучился по белому дню!
- Вина он, что ли, напился? - сказала мама. - Заходим, Ганс.
- Извольте заходить по одному, коллективно не работаю, - раздалось из-за двери.
- Это что такое значит? Я что, не могу зайти с ребёнком? Нет уж, я должна проследить, чтобы вы ему ничего не сделали. Знаю я вас, так называемых частных специалистов. Я...
- Осматриваю по одному, в порядке очереди. Вами займёмся после сына.
- Что значит, мной? Я не на приём, я сопровождающая. Мне не нужно никакое лечение.
- Вы так считаете? Тогда посмотрите, пожалуйста, в зеркало, - спокойно сказали за дверью. Действительно, напротив кабинета висело ростовое прямоугольное зеркало. Мама оглянулась на него, да так и села.
- Мам? - окликнул её Ганс. Она не отвечала. Ганс пожал плечами и - деваться некуда - вошёл в кабинет.
Внутри оказалось не слишком-то роскошно. У одной стены наличествовала простая кушетка, потёртая, без единой подушки. В другой имелась дверь - вероятно, там была подсобная комната. Против окна стоял докторский стол. Ганс с усилием приподнял тяжёлую голову, чтобы исподлобья рассмотреть врача, но в глаза ему ударил дневной свет из незанавешенного окна. Но, насколько Ганс успел заметить, доктор носил крахмальный халат и вид имел спокойный, приветливый.
Ганс присел на кушетку. Он ожидал, что его спросят: 'На что жалуетесь', и немного струхнул. По правде сказать, он рассчитывал, что мама всё расскажет за него.
Но доктор ничего не спросил и даже не достал лупу. Вместо этого он встал, подошёл к Гансу и потрепал его за уши, сказав:
- Вот славно! Мягкий воск, совсем не крошится. С тобой всё закончится быстро.
- Какой воск? - недоуменно спросил Ганс. Ему стало так любопытно, что он даже сумел поднять голову, отягощённую здоровенным носом.
...Любопытно и страшно. Ох, Ганс! Что-то тут не так!..
- Жаль говорить, но не тому тебя учили в школе, юноша, - сказал доктор, с улыбкой наклоняясь к нему. Странно: хотя изгиб улыбки по краям пошёл морщинками, однако на царапины они не походили. Ганс озадаченно глазел на эти морщинки, пока не устала шея. Тем временем руки лекаря разминали его мочки, пальцы осторожно отогнули завёрнутые края, совсем чуть-чуть.
- Да, вот так начинается мой разговор с каждым пациентом. С прописных истин, увы... Видишь ли, человек создан из воска.
- Неужели? - недоверчиво нахмурился Ганс и ущипнул себя за руку. - Почему тогда моя кожа мягкая и тёплая?
- Так и должно быть. Сам посуди: воск тоже мягкий, когда тёплый.
Ведь не поспоришь. Стало Гансу тоскливо и непонятно от такой правды:
- Значит, нужно нам тепло, но нельзя ни жара, ни холода? А если в ту или другую сторону избыток - что же, погибать? От холода искрошимся, пропадём, от жара оплавимся, истечём. Ужасно, что мы созданы из вещества, настолько немощного! Видно, пожалели на нас металла и дерева, а взяли самый бросовый материал.
Сказал он так, и пуще прежнего нос повесил. Теперь видны ему были только докторские ботинки. Стоптанные, будто лекарь исходил много-много стран прежде, чем добрался сюда.
- О нет, не бросовый вовсе, а самый что ни на есть подходящий. Как бы человек мог расти, менять свою форму, учиться, в конце концов, будь он выпилен из дощечки?
- Наверное, с трудом, - сказал Ганс.
- Ты схватываешь на лету, это многое упрощает. Итак, достаточно хорошенько вспомнить секреты воска, его физические, а особенно температурные свойства - и сразу можно догадаться, отчего ты, а также многие другие оказались в таком неприглядном, потёртом виде, а главное - что с такой бедой можно сделать. Взгляни-ка сюда, - доктор сунул Гансу под нос что-то блестящее в оправе.
Ганс подумал было, что это лупа, как у того, предыдущего врача из далёкого детства. В его ушах словно набухло что-то, застучала в висках кровь - о нет, нет, это не стук сердца, это мамин вскрик: 'О ужас', и все остальные возгласы, годами давившие на его бедный слух, так сильно, а начала-то всё пронырливая лупа...
Нет. Перед ним оказалось всего лишь ручное зеркальце со стеклом таким чистым, какому весьма позавидовал бы их старый трельяж, укрытый шторой. С небывалой чёткостью Ганс увидел свой огромный нос, красную поперечную вмятину поперёк, и ещё множество мелких царапин и шкрябин, которых до сих пор не замечал.
...Но, может, не так уж и плохи они, Ганс? Жил же ты с ними почти всю жизнь. Присмотрись-ка, этот рубец не лишён шарма...
- Доктор, а можно ли перелепить человека хоть немножечко?
...Ну что ты, Ганс! Как можно? Бросай эти глупости. Пойдём отсюда, мама ждёт, волнуется. Насмотрелся в зеркало - и будет с тебя...
- Ну конечно! Для того я и веду приёмы. На это лицо оказали немалое давление, однако работа с ним ничем не сложнее всех прочих восковых дел. Видишь ли, она всякий раз примерно одинакова: проконсультировать, подправить там и тут. Главное, что я делаю - зажигаю огонь, основной же труд ложится на плечи пациента.
...Ой как это всё нехорошо, милый Ганс. Дело пахнет шарлатанством, более того, осмелюсь сказать - убийством...
- Огонь?
- Верно, дружочек, верно. Я не зря заговорил о температурных свойствах воска. Вынужден предупредить насчёт двух вещей. Во-первых, как ты понимаешь, будет больно, и весьма. Во-вторых, другого способа нет. Встреться с огнём, чтобы измениться - или не изменится ничего. Операция, на самом деле, не страшна. Нужно немного оплавить уши, чтобы они разгладились, и хорошенько прогреть нос. Воск стечёт с него на грудь и вернёт ей былую отважную крепость, он зальётся во вмятину рубца, вот тогда ты станешь здоров.
...Бежать! Спасаться отсюда, немедленно! Неужели не понимаешь, глупый мальчишка? Тебя лишат лица, если не образумишься. Всё, что придаёт тебе хоть какую-то форму - и выдающуюся форму, надо заметить - всё это утечёт ручейками. Наверняка шарлатан делает из доверчивых юнцов свечи, или помаду, или ещё какой ходовой товар. Или питается этим воском, в конце концов!..
...Да, именно так! Неспроста он так гладок, так холён. Не бывает у нормальных взрослых такого крахмального белого халата, такого нетронутого лица. Когда твоя особенность, всё то, с чем ты жил, превратится в слитой горячий поток, он погрузит в него руки, чтобы смазать себе лоб и подбородок. Согретые черты разгладятся, сделается ещё краше лживый хрыч. Что ему до Ганса, которого уже не будет! Беги, беги!..
- Можно я тогда немножечко попробую, а если будет слишком больно, то мы перестанем?
- Боюсь, что нет, юноша. Никакого проку от этого не будет. Чтобы исцелиться, нужно получить дозу огня - таков закон воска. Следует шаг за шагом пронести себя через жар, позволяя ему разгладить оспины и опухоли, рубцы и царапины. Ты готов, дружок?
...Не надо! Не надо!..
Когда Ганс после некоторого молчания и раздумий решительно кивнул, лекарь подошёл к неприметной двери напротив и поманил:
- Приступим к процедуре.
Он распахнул её прямо перед Гансом, а за ней... О, там горело пламя, стена огня!
- Как полыхает! Неужели нет другого лечения? - взмолился Ганс, отшатываясь. - Я готов пить самые горькие таблетки, но это, это же опасно. Кажется мне, что выйду отсюда, а вместо лица - размазанный обожжённый блин. Кажется, так можно вовсе погибнуть.
- Доза огня, юноша, доза огня. - Доктор был непреклонен. - Страха не нужно. Пламя только лизнёт поверхность. Человек намного больше и плотнее, чем его измученная восковая кожа. Лицо не пропадёт, исчезнут лишь уродства. Да, уродства - будем называть вещи своими именами. Потому - вперёд!
Тогда Ганс шагнул к огненному потоку. Жар только-только коснулся самого кончика его выпирающего понурого носа - а уже стало ужасно больно. Но Ганс упорно двигался вперёд, даже не закрывая глаз, чтобы не слиплись веки. Горячие капли побежали по щекам. Что-то шумело в его голове, что-то как будто кричало: 'Не надо!'. Чтобы оно отвязалось, Ганс принялся твердить про себя наставления доктора:
'Потому - вперёд!'
'Шаг за шагом пронести себя!'
От боли он плохо понимал, что происходит. Вот она стала совсем нестерпимой, когда огонь тронул нежные ушные раковины и как будто забрался внутрь... Вдруг горящий поток погас. Послышались быстрые шаги - доктор подошёл к Гансу, взял за плечи, повернул. Лёгким взмахом коснулся переносицы, разгладил там и сям, а потом ловким движением изъял что-то сначала из одного уха, потом из другого.
- Вот, что держало этот бедный слух в заточении! - сказал доктор и показал на раскрытой ладони два обгорелых комочка ваты.
- Я и забыл про них! Я был уверен, что выдумал их! - закричал Ганс.
- Слишком хорошая выдумка может вести себя, словно настоящая... Но довольно! Пойдём, пора тебе насладиться возвращёнными чувствами.
Они вернулись в кабинет. Теперь он не казался Гансу таким пустым. Стоя с поднятой головой, расправив плечи, он увидел на стенах полки. Там были книги, занимательные тикающие приборы, стояли хорошенькие маленькие картинки. С потолка, оказывается, свисала люстра в обрамлении лепного узора. А за окном, о чудо - пела птица!
Так поразило Ганса изящество светлой комнаты, озарённое нежным щебетом, что сами собой потекли слёзы.
- Хорошо, всё правильно, - покивал доктор. - Теперь нужно остудить, чтобы воск затвердел и не поддавался больше случайным воздействиям. Слёзы умиления - наилучшее укрепляющее средство, хотя плакать не так просто, как пить травяной сиропчик.
Ганс вдоволь наслушался птичьих трелей. После, отблагодарив доктора, вышел из кабинета. В коридоре сидела женщина с оспинами на лбу, которую он не сразу узнал. Она заговорила, но даже после этого он долго не мог вспомнить, отчего этот пронзительный голос кажется знакомым. Наконец Ганс догадался: вот, как выглядит его мама! Он так давно не видел её лица, вечно согнутый под весом печального носа, что вовсе позабыл.
Мама оказалась не такой совершенной и недоступной, как он думал все эти годы. Нет, её лицо тоже покрывали рубцы и царапины. Что с того? Он был рад её видеть! Конечно, она сразу же взволновалась, принялась восклицать, но Ганс не стал затыкать уши. Вместо этого он громко-громко сказал:
- Здравствуй, мама! Смотри, какой я на самом деле!