Нездоровилось что-то последнее время Прохору Кузьмичу. Зимой он все больше сидел в сторожке рядом с батареей, да ещё подтапливал буржуйку разломанными деревянными ящиками, которых на складе с незапамятных времен осталось полным-полно. Смотрел он в свое маленькое оконце на студёную улицу и все вздыхал, что не едет к нему никто в гости. Иногда, ночами, когда лежал он в тяжелом печном угаре, мерещилось, что в дверь стучат. И вот-вот готов уже был идти старик открывать, когда вдруг понимал, что на улице кроме лютой стужи никого нет. А иной раз заставал себя Прохор на крыльце, укутавшимся в тулуп, наброшенный на плечи, и смотрящим в темную пустоту снежной ночи. Тогда он спешно закрывал дверь, тяжело шел на кухню, брал с окна папиросы и порой до рассвета курил, глядя в потолок, пока не начинала болеть голова, а просушенное табаком горло саднить. Тяжелые думки посещали его в эти часы. Чувствовал, что скоро положат его в деревянный ящик, да только проститься никто не придет, ляжет в землю один одинешенек, и если только пару забулдыг, копавшие могилку, может и помянут одинокого старика свистнутой в его же в доме бутылкой. Потом, когда над мутным горизонтом поднималось холодное утро, Кузьмич снова забывался на своей ветхой лежанке тяжелой дремой. Никто не ехал к истопнику, чтобы отведать крепкого, "настоящего" - как говорил старик, пара, и печь могла стоять всю зиму ни разу не протопленной.
Когда бархатные сугробы принимали серый окрас и начинали проседать, а дорогу размывало весенней хлябью так, что пробраться можно было разве что по воздуху, истопник сидел и клял злосчастную погоду, которая, как он думал, отрывала его от любимого ремесла. Тем временем нахохленные голуби купались в первых лужах, а вороньё гоняло откуда-то взявшихся котов. Всё оживало. В такую пору иногда он сам растапливал печь, вычищал парную и комнату для отдыха, вытаскивал с чердака самые пышные веники, окунал их в кипяток, после чего заходил в дальнюю и подолгу сидел за своим почерневшим деревянным столом, смотря на огонь, поигрывающий в печи. И всё казалось, вот-вот войдут к нему ребята, за спинами их послышится радостный девичий гомон - не одни приехали, значит, долго будут веселиться. Принесут с собой водку, закуску, но главное, принесут они Кузьмичу заветный конвертик, в котором будут хрустеть зелёненькие бумажки, которые так любил старик...
Но в бане было пусто. Тогда истопник возвращался в дом, открывал тайник и подолгу смотрел на сложенные в аккуратные рядки купюры, накопленные за долгие годы нелёгкой работы. Иногда он задавался вопросом: а зачем ему столько? Ведь ничего не нажил он за жизнь свою и ни гроша из богатств, которые хранил под неприподъемным бочонком с солёной капустой, не потратил, да и не собирался. Просто единственное, что грело его душу, были эти деньги. Жены у него отродясь не было - не сложилось. Единственная девчушка, которая по-настоящему нравилась в ещё молодую пору, не дождалась его из армии, а больше ни к кому брошенный солдатик за всю жизнь так и не прикипел душой. Детей, конечно, тоже не нажил, и мотался по свету бобылем, пока не осел на окраине города истопником в бане.
В округе Прохора Кузьмича считали чудаковатым и относились с осторожностью. Помнили его при бане служителем ещё с незапамятных времен, и всегда одного при казённом заведении. Раз в неделю он приходил в магазин, покупал молоко и хлеб, и больше не появлялся до следующей вылазки. Иногда в сторону бани по центральной дороге проезжали грузовики, доверху наполненные берёзовыми дровами, а через некоторое время возвращались обратно, но уже пустые. Но со временем машин становилось всё меньше и меньше, а потом и вовсе местные не смогли бы припомнить, если бы спросил кто, когда последний раз в сторону бани кто-нибудь проезжал.
Но были и другие времена. Частенько, особенно ночью, наведывались к Кузьмичу гости, которые на всю округу наводили ужас. Приезжали они словно черти, в полночь. Иной раз шумною толпою, с громкой музыкой, будившей всю округу, катились они к старому истопнику через всю улицу, а иной раз тихо, словно привидения проезжали, не включая света, еле разбирая перед собой дорогу. Но каждый раз встречала их баня, словно бесовская мельница на окраине поселка, и вился над ней замысловатый дымок, выпускаемый закопченной трубой. Кляли тогда местные, на чём свет стоит, банщика и его гостей, которые не давали спать всему посёлку. Но боялись сказать ему - уж больно лихих гостенёчков потчевал Прохор в своем логове, таких, что и близко подойти было страшно.
Иногда старик по вечерам приходил к холодной топке и долго сидел возле неё, вспоминая прожитые вместе с ней славные годы. Разговаривал с раскрытой черной дырой, будто со старухой-женой вспоминал молодость, а она лишь гулким эхом отзывалась ему на грустные речи. Порой Кузьмичу казалось, что поддерживает она его печальный разговор, отвечает на немые вопросы, разделяет с ним укоры судьбы и поддакивает, а всё больше просит, даже требует огня, жара, пищи, чтобы снова запылали ярким невыносимым светом её внутренности, чтобы продрало трубное горло адовым пламенем.
Вечерело. Оранжевый диск с мутными расползающимися во все стороны лучами лениво лизал горизонт, не желая скрываться из виду. Старик стоял у забора и смотрел на тёплый весенний закат. На ветках ещё недавно голых кустарников пробивались зелёные почки, но в доме было зябко, а топить буржуйку не хотелось, поэтому он вышел на улицу погреть старые кости и полюбоваться ещё одной весной. Но только вот очерствевшее сердце уже не радовали птичьи трели и гомон, который стоял в недалеко расположившемся лесу.
То ли дело было раньше. В как это сейчас модно говорить - лихие девяностые. Годы действительно выдались удалые, но для Кузьмича это было по-настоящему золотое время. Баня его, в которой он остался единственным хозяином после перестройки, стояла на "нейтральной" территории. Сюда могли ездить и "микрорайоновские" и "мопедовские". Между враждующими группировками была договоренность, чтоб тогда ещё полного сил Прохора Кузьмича оставить вне сфер влияния, чтобы свободно можно было наведываться к нему. Истопнику, для удобства обеих сторон, подарили большой мобильный телефон, которыми в то время пользовались все уважающие себя "пацаны", и когда нужна была его профессиональная помощь, ему звонили. Единственным условием было - это исключить любые соприкосновения между представителями противоборствующих банд.
Зная о том, каких людей парит Кузьмич, местные даже на пушечный выстрел не подходили к его вотчине, поэтому ни помощника, ни сторожа не было, да и без надобности были они, со всеми хлопотными делами истопник управлялся сам.
Иногда лихие ребята приезжали вместе с девками отдохнуть. Звонок раздавался заранее. Тогда Кузьмич спешно растапливал баню, заваривал веники, выкатывал ядрёный домашний квас. Кутили долго, с музыкой, плясками и всеми сопутствующими непотребствами. Сам банщик в этом никогда не участвовал. Он тихонько сидел в своей сторожке наедине с раскупоренной бутылочкой, неодобрительно качал головой и пересчитывал привезённое вознаграждение, лишь изредка наведываясь в заднюю, чтобы подбросить дров для жара.
Иногда, после очередной разборки, бойцы приезжали одни, без удалой компании и баб. Тела, порой по несколько штук, вытаскивали из багажников своих больших машин. Завернуты они были в какие-то грязные тряпки или простыни, успевшие за время долгого пути почти насквозь пропитаться кровью. Звонили тоже заранее. Но в этих случаях Кузьмич не торопился растапливать - так как весь вечер у печи будет достаточно провизии. Трупы стаскивали в заднюю, где на огромном почерневшем от крови столе, банщик, как заправский мясник орудовал большим топором, разрубая умерщвлённые в схватках тела, словно свиные туши на бойне. Печь хоть и была большая, но не могла целиком вместить человека, да и горело бы оно намного дольше, поэтому и приходилось кромсать ещё недавно живой материал, смешивая его с березовыми дровами.
Некоторые мужики, звериный взгляд которых говорил о том, что не долго им уже коптить небо, оставались на ночь, чтобы попариться в баньке и расслабиться как следует. И тогда, отправляя в пышущую жаром пасть каменного чудища остатки человеческих тел, старому истопнику становилось не по себе, от того, что на этих костях спокойно греются люди. Он слышал, как они смеялись в бане, слышал, как на камни выливается вода, и парящиеся стонут от удовольствия, стегая себя большими дубовыми вениками. Не смущало их то, что порой в топке оказывались их товарищи, с которыми ещё утром выезжали на дело, не смущал и отвратный запах горелого мяса, который пронизывал всё вокруг. А Кузьмич в это время, разбрызгивая по стенам кровь, усердно разделывал на кусочки целое когда-то тело и медленно, но верно, недавно живой человек маленькими частицами оказывался в огне. Следов оставлять было нельзя - это было главным признаком его мастерства.
Обо всём этом дряхлый истопник теперь вспоминал с горечью, тяжело вздымая грудь и чувствуя, как неровно заходится сердце. Но жалел он не людей, которые погибли под чужыми пулями за власть и деньги своих хозяев. Что с них было взять. Все они сами выбрали свою судьбу, ступив однажды на страшную дорожку, которая вела только в одну скорбную сторону. Не было у них ничего за плечами, им и помирать было не страшно. Но жалел он о том времени, когда был полезен и уважаем. Даже собаки раньше боялись подойти к его владениям, не то что местные, которые, чуть завидев идущего по улице Прохора Кузьмича, клонили спины, стараясь выказать уважение. А теперь никому не нужный, забытый всеми старик просто сидел в своей заброшенной бане и доживал дряхлый век, вспоминая то время, когда кромсал он ещё теплые тела и отправлял их в печь. Вспоминал с упоением и болью в сердце, как люди хранят в груди неизгладимый след своей первой любви.
Солнце совсем скрылось за горизонтом, поднялся небольшой ветерок, разогнавший грустные мысли. Кузьмич оглянулся - какой-то недобрый холодок пробрался в нутро. На него смотрело понурое строение, которое в весенних сумерках выглядело совсем брошенным. Мокрый снег успел слизать со стен почти всю краску, рамы в оконных проемах словно перекосило. Прохор невольно отшатнулся от своего чада и первый раз в жизни почувствовал, что не хочет идти внутрь. Никогда не задавался он подобными мыслями, а уж тем более ничто не отталкивало его от бани. В трубе выл ветер и каменная, покосившаяся от долгих лет простоя, кляча, тихо с укором постанывала, глядя на своего не менее дряхлого хозяина. Вдруг старик отчетливо услышал звук, идущий из открытой двери. Перепутать его ни с чем было невозможно - это был стук топора, ударяющегося о деревянный стол. В висках запульсировало, а дыхание перехватило так, что на мгновение помутнился взгляд. Схватившись рукой за калитку, чтобы не упасть, Кузьмич начал жадно глотать ртом холодный весенний воздух. Когда приступ прошел, он снова прислушался. Какое-то время вокруг было тихо, но потом опять раздались монотонные глухие удары. Первой мыслью было то, что в баню кто-то проник и теперь невесть чем занимается в задней. Но какой смысл был вору выдавать своё присутствие какими-то звуками. Вор на то и есть, чтобы тихо воровать, а не греметь чем попало там, куда он забрался. Тогда что же происходило внутри?...
Банщик заставил себя выйти из ступора. Он сделал несколько аккуратных шагов, стараясь не шуметь, подошел к окну и, прислонившись боком к стене, опасливо заглянул в него. Разглядеть ничего не удалось. Грязное стекло встретило Кузьмича темной пустотой и слабым отражением собственного большого носа. Зато звук отсюда слышался более отчетливо и старик ещё раз убедился в том, что это именно его топор стучит об стол. После этого совсем нехорошие мысли полезли в голову. Он подумал, что кто-то узнал о том, чем многие годы занимался хозяин бани, чем топил печь и отчего стол в его каморке почернел, будто выжженный в огне. И теперь этот кто-то хочет свою долю денег, полученных за кровавые труды. Больше никак объяснить эти странные звуки было нельзя.
За своими размышлениями Кузьмич не заметил, что стук исчез. Вокруг снова повисла тишина. Ни единого звука больше не доносилось изнутри. Это было странно, ведь человек чем-то другим все равно был должен выдать своё присутствие, хотя бы тот же топор положить, а весил он, надо сказать, не меньше пуда, с таким с непривычки тяжело было управляться. Тут старика неожиданно посетила ещё одна мысль, вернее сказать сам себе задал вопрос - с чем собирается идти он на незваного гостя, против здоровенного оружия, находящегося внутри? У Прохора были только два кулака, которые, несмотря на их внушительный размер, мало чего могли сделать с огромным топором. Немного подумав, он пошел в сторону дома, а из бани начал доносится какой-то лишь иногда прерываемый монотонный стук.
В доме под кроватью завернутый в серую плотную ткань лежал "ТТ" с двумя полными магазинами - подарок братвы, как оберег от нежелательных гостей. Кузьмич никогда не пользовался оружием - надобности не было, ведь покойников в его хозяйстве было больше, чем живых людей. Он просто иногда вытаскивал пистолет и, начистив его до блеска, любовался металлом. Но сегодня, кажется, пришел тот самый случай, о котором когда-то толковали ребятки. Развернув тряпицу, старик загнал магазин в рукоятку, передернул затвор и, уже более уверенно, двинулся в сторону бани.
На улице незаметно стемнело. От скудных теплых лучей, ещё недавно падающих с горизонта, не осталось и следа. Воздух моментально остыл и успел наполниться сыростью. Но Прохор не обращал внимания на холод, он несколько раз споткнулся от волнения и чуть не упал, матеря свои старые заплетающиеся ноги. Шёл уверено, так как знал вокруг каждый бугорок, но прыгающее в груди сердце не давало спокойно двигаться, вот и случались по дороге оплошности.
Подойдя ко входу он прислушался. Теперь вместо стука из бани доносился непонятный скрежет, словно невесть откуда взявшийся внутри маятник качался из стороны в сторону, что-то постоянно задевая. Старик поставил правую ногу на крыльцо, подтянулся, потом затащил за собой левую ногу - тело отказывалось его слушаться. Ещё никогда в жизни он ничего подобного не испытывал. Даже оставаясь в задней один на один с недорубленными кусками человеческого тела, он не испытывал страха. Мертвые, незакрытые глаза с отрубленных голов смотрели на него с немым укором, а, порой, даже ненавистью, но истопник четко выполнял свой дело, ни разу из крепких рук его не выпал топор. Даже те, кто привозил ему тела, предпочитали не заглядывать в заднюю, так как комната, освещаемая лишь красноватым светом печи, с залитыми кровью стенами, наводила ужас даже на самых отъявленных негодяев. Да и не любил этого сам мастер, всегда повторял: у вас своя работа, а у меня своя. И вот сейчас, стоя на пороге родной бани, держа в руках наполненный патронами пистолет, старик так испугался, сам не зная чего, что и ноги его отказывались подниматься по знакомым ступеням. Тем временем звук перестал быть стройным, потеряв ритмичность, скрежет раздавался все тише и тише. Прохор собрался с духом и шагнул в темное пространство. Внутри всё было как обычно. Никаких следов чужого присутствия. Немного переведя дыхание, хозяин бани направился в сторону задней, откуда и доносились непонятные звуки.
Покрывшиеся мелкими трещинами доски скрипели под ногами, предательски выдавая старика. Он смотрел вокруг себя быстро привыкшими к темноте глазами и не мог узнать родной комнаты. Чудной и незнакомой виделась теперь обстановка вокруг. Казалось бы тот же сервант со старой посудой - давно запылившимися рюмками и тарелками, резные картинки с изображением пышнотелых девиц и бородатых довольных мужиков с шайками в руках. Большой диван и массивный обеденный стол. Вроде ничего не поменялось, но выглядело чужим и даже каким-то враждебным.
Стараясь отогнать дурные мысли, Кузьмич приблизился к открытой двери в заднюю, протянул дрожащую руку к косяку и, щелкнув выключателем, резко шагнул внутрь, держа наготове перед собой пистолет. Свет тусклой лампочки едва осветил помещение. Над почерневшим столом со стены свисала лосиная голова. Она держалась на одном гвозде и рогами задевала столешницу, отчего и образовывался противный скрежет. Внутри никого не было. Топка у печи была открыта, а трубная заслонка полностью вытянута. Маленькое оконце напротив печки, служившее для вытяжки дыма при растопке, было распахнуто настежь, что создавало сквозняк, мотавший наполненную паразитами голову из стороны в сторону. Поняв в чем дело, банщик опустил руку с оружием и тяжело рухнул на табурет, стоящий рядом. В груди что-то нехорошо заклокотало, и комната поплыла перед глазами, словно в туманной дымке. Старик начал жадно глотать спертый воздух, пропитанный за многие годы страшным запахом горелого мяса и крови. И тут почудилась ему, что со стороны топки донесся едва различимый сквозь скрежет рогов шепот. Страх новой волной накатил на Кузьмича, приводя в норму помутившееся на несколько мгновений сознание. Он уставился на печь, щурясь в полумраке, но она спокойно стояла на своем месте, и ничего возле неё не было.
Совсем плохой стал, подумал банщик, вытирая лоб, покрывшийся холодной испариной. Сердце по-прежнему немного опускалось вниз и на сотые доли секунды, чуточку дольше чем надо замирало в неподвижности. Прохор ещё несколько раз глубоко вздохнул, чтоб привести барахлящий аппарат в норму, после чего заулыбался. Смешно стало старику от собственных мыслей. Всю жизнь не боялся он ни Бога ни черта, а здесь, от смертной тоски такое в голову взбрело, что хоть стой хоть падай.
Он даже начал смеяться в голос, когда вдруг понял, что скрип, издаваемый рогами, прекратился. Посмотрев на стол, он увидел, что оленья голова больше не качается. Даже для мертвого чучела она застыла в неестественной позе. Большие рога повисли в воздухе ни касаясь стола, словно кто-то невидимый, уставший от противного скрежета, просто придерживает их. Но Кузьмич в грязно-сумеречном свете не мог толком рассмотреть, есть ли кто на другом конце стола или нет. Дрожащая рука старика невольно потянулась в карман и извлекла оттуда коробок спичек. Серная головка вспыхнула почти сразу, освещая зловещее пространство вокруг. Никого рядом не было, в комнате он был совсем один, а проклятая голова застыла в воздухе без посторонней помощи. Зрелище было жуткое, но оторвать глаза от него было невозможно.
В тот момент когда огонь почти коснулся больших грубых пальцев, из маленького окна кто-то дунул и пламя, беспомощно поколебавшись из стороны в сторону, погасло, а Кузьмич успел разглядел в проёме чей-то исчезающий силуэт. Следом за этим раздался смех и оленья голова снова начала ритмично раскачиваться. Со стороны входа в баню тоже послышались какие-то звуки, которые хорошо были известны старику. Сколько раз волочил он по полу грузные тела, завернутые в ткань, успевшую пропитаться свежей кровью. Тяжело давался ему путь - дюжие были покойнички, не хотели угодить прямо в горящую беспощадную пасть и словно сопротивлялись. Вот и сейчас казалось банщику, что кто-то медленно, но верно тащит к нему в заднюю очередное тело.
Не помня себя от страха, бросив пистолет на пол, старик подбежал и закрыл её на засов. Потом закрыл окно и остановился посередине комнаты, боясь пошевелиться. Раздался хлопок и на пол посыпались осколки неожиданно лопнувшей лампы. Потянуло дымком из печи. Сначала слабенько, потом всё больше, и вот уже в открытой топке теплится небольшой, но верный огонек, грозящий вот-вот перерасти в настоящий печной пожар. Прохор не верил своим глазам и смотрел не моргая на раскрытую словно пасть чудовища топку, где невесть откуда взявшись загорелся огонь. Даже если подумать, что какая-то искра залетела сквозь открытую трубную заслонку, то не могла она никак гореть внутри, так как дров давно не бывало в сердце каменки. А между тем, внутри всё разгоралось. И вот уже стала видна почти вся комната. Стены как живые бегали из стороны в сторону под движением призрачного света. Чучело по-прежнему болталось на стене, задевая рогами стол. Но старик не обращал никакого внимания на то, что происходило вокруг. Взгляд его был прикован к печке, пышущей таким привычным, таким родным и манящим жаром.
Вдруг топка стала быстро увеличиваться в размерах, заняв так почти всё пространство печи, а по краям, словно сосульки с крыш, свесились острые черные отростки, отчего всё это по-настоящему стало напоминать чью-то пасть. Сверху по обоим бокам прорезались такие же горящие огнем узкие щели, так, что вся печь превратилась в отвратительную морду, которая, глядя на испуганного истопника, ухмылялась. Банщик бросился к двери, но она не открывалась. Больше выходов из комнаты не было. Чудище между тем ничего не предпринимало, а внимательно следило за стариком, прищурив верхние разрезы, в которых тоже полыхал жаркий огонь.
В комнате становилось душно. Глаза Кузьмича, не отрывающиеся от печи, заливал пот, сочившийся со лба. Всё вокруг стало расплываться солёными разводами. Он стянул с себя грязную шапку и вытер лицо, надеясь, что все это ему мерещится. Но ничего не изменилось. Только лишь каменная пасть, дышащая нестерпимым огнем, приблизилась к истопнику, почти упираясь в него своим горячим оскалом. Воздух нагрелся и стал густым, как смола. Чудище дышало, извергая из себя потоки горячего воздуха. Печной камень, вторя дыханию, трещал, неровная гладка, замазанная глиной, громадным маховиком то вытягивалась, то сужалась. В один миг печь, стоявшая много времени холодной, ожила, став злобным чудищем.
- Ты хорошо кормил меня все эти годы. - Голос был низок. Прохору даже показалось, что он не слышит его, а чувствует всеми своими внутренностями, которые неприятно вибрировали вместе со словами, сочащимися из пасти. - Но теперь ты состарился и больше никому не нужен. К тебе никто не приходит. Ты остался один. А я вечен. Я буду всегда. И мне всегда будет нужна пища, которую ты достать уже не можешь.
Банщик как рыба на берегу хватал немыми губами воздух, горевший возле огненной пасти. Глаза его были широко раскрыты, в них отражалось пламя многих ночей, проведённых им у топки. Он едва различил сказанное, а вернее нутром почувствовал слова. Ноги подкосились, и он плавно начал сползать вниз. А внимательные глаза смотрели на него, будто посмеиваясь над глупым и жадным человечком.
- Но я голоден. Я всегда буду голоден. А ты немощен и поэтому бесполезен. Не бойся. Все будет быстро. И почти не больно.
Последнее не сразу дошло до истопника. Он попытался отвести от чудища глаза в поисках выхода, но не смог ничего сделать. В следующее мгновение горящая пасть сомкнулась аккурат посередине старика так, что ноги оказались в топке, а туловище, с головой и выпученными глазами на ней, так и осталось прислонённым к предательски не открывшейся двери.
Нету крови - единственное, что перед смертью подумалось умирающему Прохору Кузьмичу, почетному истопнику, перед тем, как вся оставшаяся часть его была поглощена голодной печью.