По бескрайней равнине ехал всадник, казавшийся лишь серебряной искрой на глади необъятного простора. Могучий конь устало двигался вперед. Снежная белизна его померкла в пыли бессчётных дорог. Пыль эта, пепельным саваном укрыла сиявшие некогда доспехи и небесно-голубой, расшитый жемчугом плащ всадника. Совсем еще юный, он едва держался в седле. Кудрявая голова его, то и дело склонялась на грудь. Не сжимай он поводья железной хваткой, давно свалился бы в серое безмолвие, царившее вокруг. Черты лица его, хранили в себе печать детской наивности и робкой, незапятнанной чистоты. Он был тонок как дерево, выросшее на голых северных скалах. Хрупок, словно хрусталь первого октябрьского льда. Легок, будто дуновение апрельского ветра. Скорее можно было представить его играющим на флейте под сенью цветущих яблонь, чем в воинском облачении. Но вместе с тем, чувствовалось в нем Нечто. Таинственная Сила, что как меч хранилась до поры в хрупких ножнах телесной оболочки, ожидая своего часа. И лишь иногда отблеск Ее можно было увидеть в мимолетно брошенном взгляде, изгибе бровей или сомкнутой, как тетива, линии губ.
За спиной всадника был приторочен белый щит с алым крестом, начертанным, согласно легенде, кровью самого Иосифа Аримафейского. Впрочем, он давно перестал испытывать священный трепет от близости к реликвии, дарованной ему в самом начале Странствия в Обители, где она хранилась долгие годы. То ли из щита истекла благодатная сила, то ли иссохло и огрубело его собственное сердце. Но благодать и радость покинули не только душу юного рыцаря, но и весь мир. Словно тот дал трещину, из которой ушло все светлое и радостное, что прежде в нем было. Лишь серая, безжизненная равнина простиралась вокруг, сам воздух, казалось, был пропитан отчаянием. Это отчаяние, как опухоль, поразило Все.... И средоточие его таилось в месте, бывшем некогда источником Радости и Света, в сердце Королевства, Великом городе Камелоте. Не сияли больше на солнце шпили и купола, прохладный ветер не ласкал знамена и стяги. Удушающая, ядовитая тишина царила ныне в его залах и коридорах. Как и в сердцах обитателей, коих осталось совсем немного. Ибо все рыцари устремились на поиски Грааля, оставив где-то позади и Круглый стол, и прошлую жизнь. Лишь Артур восседал на своем престоле, уставившись в непроглядный мрак ничего невидящим взором. Он был ранен, но не телесно. Пострадал Дух великого Короля, Пустота заполнила его сердце. Пустота, стершая все краски, лишившая вкуса жизни и жажды деяний. И вместе с Королем, этот недуг поразил всю его землю. Ибо они были едины.
Равнина текла в жуткой неизменности. Но всадник двигался дальше, ибо остановиться, значило умереть. Силы были на исходе... Юноша чувствовал, что позади и впереди него разверзлись две ужасающие бездны. И он скользит по тончайшей грани, протянутой меж ними, каждое мгновение, рискуя сорваться в Небытие. Имя всадника было Галахад, сын Ланселота. И был он рыцарем, взыскующим Священный Грааль.
***
Из забитой пепельницы тянулась сизая ниточка горького дыма. Начертав в воздухе таинственный символ, она растворилась в пространстве распахнутой форточки, чтобы навсегда унести тайну своего послания. Вздувая как парус кружевные занавески, ночная прохлада мягко вливалась внутрь. Ничего особо примечательного, впрочем, там не оказалось. Обычная двушка советской пятиэтажки, где все говорило о более чем скромном достатке хозяев. Видавший виды громоздкий диван, эпохи позднего застоя, всем своим видом говоривший о том, что хозяйский кот избрал его полигоном поддержания боевой готовности своих когтей. Выцветший, утративший первоначальный цвет ковер, говоривший, тем не менее, о том, что некогда его достали по блату и за немалые деньги. Раритетная полированная мебель скорее загромождала бесценные квадратные метры, чем приносила практическую пользу. Единственное, что говорило о том, что за окном царило начало двадцать первого столетия, а не 70-е годы двадцатого был небольшой плазменный телевизор и DVD -проигрыватель. А также компьютер (который также не мог похвастать новизной) и машинка автомат на кухне. Кухня эта, как и положено быть каждой отечественной кухне, вмещала в себя уже упомянутый предмет, а также раковину, заполненную грязной посудой и шкафчик над ней, где по идее, эта посуда должна была быть. Засаленная, усыпанная рассадой обгоревших спичек печка и горшок с ощерившимся кактусом на подоконнике, дополняли убранство помещения. Ну и конечно, сакральным центром его был весьма незавидных размеров стол, за которым могло уместиться при большом желании не более четырех человек.
Но сегодня ночь была особой, хозяева квартиры уехали, оставив своему горячо любимому чаду попечительство над ней. Естественно, грандиозной всенощной пьянкой дело закончиться не могло. Неизвестно каким образом в выше описанном пространстве толпилась тьма народу. Кто-то доставал пиво и водку из холодильника, кто-то выкладывал на немногочисленные чистые тарелки еду, которая автоматически приобретала в тот же миг статус закуски. Из-за двери слышалась музыка, громкие голоса и смех. Там, у компьютера, располагалась основная часть народа. В спальне, в состоянии летаргического сна пребывали те, кто не выдержал всенощного бдения и убийственной меры спиртного. Словом, самая обычная вечеринка, каких у каждого в будущность его студентом было немало. Как это часто бывает на подобных мероприятиях, люди с более-менее одинаковыми взглядами на жизнь, а часто и наоборот, абсолютно противоположными, быстро находят общий язык, а алкоголь, как правило, развязывает языки. Почему-то в этой стране местом, где разворачиваются грандиозные, философские дебаты и раскаленные добела дискуссии всегда оказываются наши тесные, советские кухни.
Он был худ и сутул, носил пышную копну кудрявых волос. Черты лица его, хранили в себе печать детской наивности и робкой, незапятнанной чистоты. Про таких обычно говорят "настоящий интеллигент". Он был здесь впервые, хозяина квартиры видел второй раз в жизни, хотя где и когда состоялся первый, вспомнить не мог. Сюда пришел вместе с приятелем, который, впрочем, не смог остаться на ночь и ушел. Сейчас, прикуривая очередную сигарету, он понимал, что ввязывается в очередной безнадежный спор. А зарождавшаяся дискуссия была достойна того, чтобы на основе ее написать философский трактат, или, по крайней мере, диссертацию. Когда-то такие разговоры его очень интересовали, он полагал даже, что ничего просто так не происходит, и случайностей на планете нет. Он верил, что ему сможет открыться нечто важное в пылу такой дискуссии или, что Судьба не просто так сводит его с определенными людьми в определенных местах...
Впрочем, подобного рода иллюзий он уже давно не питал. И в нынешнюю дискуссию ввязался скорее по привычке (коль выпал случай блеснуть умом). Он заметил интересную вещь, что многое делает автоматически, словно заведенный механизм. И сейчас одна часть его существа, которая всегда была на поверхности, тот самый механизм, рассекающий бурные воды реальности, ринулась в бой, осыпая оппонентов цитатами и терминами. А другая, сокрытая где-то в глубине, взирала на все это с усталой улыбкой. Он давно и смертельно устал. От вечеринок и ночных посиделок, от людей, столь похожих в своих желаниях и страстях друг на друга. От общества, где всем заправляют деньги и жажда наживы. И в первую очередь, от самого себя... Когда тебе уже далеко за двадцать, по-иному смотришь на мир, и начинается поиск своего места в этой непростой, диктующей свои непреклонные условия жизни. Где-то в непроглядной дали исчезают прежние убеждения и интересы. Сизую дымку юношеских иллюзий безжалостно срывает ветер Реальности, оставляя тебя с ней один на один.
Но у него все происходило как-то не так, точнее, ничего не происходило вовсе. Он завис где-то в вечном вчера. В непонятной ему самому Пустоте. Словно доисторическое насекомое в куске янтаря. Его пугало и отталкивало то, что таилось там, в мглистом будущем, куда один за другим уходили друзья. Постепенно жизнь лишилась всех своих красок, став похожей на бескрайнюю серую равнину. Он никому не жаловался, но ближайшие друзья видели это и говорили:
- Что-то ты совсем убитый, дружище.
Пустота, эта пожирала его изнутри, словно раковая опухоль, заразившая саму душу. На недолгое время помогал алкоголь, но лишь до следующего, серого похмельного утра. Внешне это выражалось в его отрешенности и депрессивной меланхоличности. Единственное, что хоть немного согревало душу, были воспоминания. Светлые образы еще совсем недавней юности, когда и он вроде был таким же, и те же люди рядом и тот же город. Особенно приятно было вспоминать выезды на ролевые игры, где он размахивал дюралевым мечом и ходил в громоздких для его комплекции доспехах. А вечерами они пели под гитару у костра самопальные песни про эльфов и викингов. И в душе его рождались светлые образы далеких миров, наполненных рыцарской славой и Волшебством. И поднимая голову, он видел в просветах между ветвями звезды и золотые искры, что возносились к ним сияющей россыпью. В те мгновения казалось, что вот-вот откроется Нечто, очень важное, таящееся где-то Там... Волшебное и непостижимое, манящее душу едва слышным серебряным эхом. Но наступал рассвет, и это чувство ускользало прочь. И, тем не менее, вера в то, что Тайна однажды откроется, не покидала его. Он верил в свою Судьбу, в то, что именно ему суждено познать Непостижимое. Но со временем все угасло, оставив место Пустоте. Он даже не заметил, как это произошло. Слишком дороги ему были те переживания. Постепенно, воспоминания стали величайшими его драгоценностями, затмившими все прочее, в том числе и реальность настоящего момента. Он завис где-то в лабиринтах своих воспоминаний и фантазий. Потом, несколько раз ездил в места, где пережил те незабываемые мгновения, но безрезультатно, больше он ничего там не почувствовал. Чувство было такое, будто дали увидеть Свет на мгновение, а потом захлопнули окно, оставив в темноте. Идти вперед он не мог, в прошлое вернуться было невозможно, а стоять на месте уже не было сил...
***
Бескрайняя равнина тянулась как вечная тоска по Несбыточному. Помниться Мерлин говорил однажды, что этот мир есть один из бессчетных листьев на Древе Жизни. Каждый из миров трепещет на ветру, каждому надлежало расцвести и опасть в свой черед. Но Единая Сила стоит за каждым из них, как причудливо бы не переплетался рисунок нитей, из коих они были сплетены.
Все они покинули Камелот в тот памятный день Пятидесятницы, когда в тронном зале явился Священный Грааль. Как давно это было? Год или тысячу лет назад? Ответить он не мог. Все превратилось в единую, монотонно-серую пелену, в которой растворилось само время. Где они все? Персиваль, Борс и Гавейн? Ланселот, первый из рыцарей, отец никогда не любивший своего сына, ибо он был рожден от женщины, обманом соблазнившей его. Галахад рос, предоставленный самому себе, в мире грез и мечтаний, суровых молитв и героических преданий. Потому, наверное, и стал он изгоем, которого угнетала сама реальность этой действительности. С ранней юности пришло к нему ощущение, что этот мир подобен темнице, и он жаждал одного - вырваться на Свободу. Где-то жило в нем чувство, что за стенами этой тюрьмы есть Нечто, Бескрайнее Царство Свободы и Света, чей отблеск порой касался его души в редкие минуты особо глубокой молитвы. И в нем жило чувство непреклонной уверенности, что именно Грааль приведет его туда.
Но сейчас мир был заражен неведомой болезнью и лишился Жизни, как брошенная на раскаленные камни рыба. Черные мысли с трудом ворочались в голове, оставляя после себя тяжелый осадок.
- Ты один Галахад, совсем один. Тебе никогда не стать великим рыцарем как твой отец. Ты ничтожество...Ты поверил в то, чего нет, и никогда не было....
Он уже ни во что не верил, Грааль казался несбыточной, недостижимой мечтой, которой просто не было места в этой проклятой жизни. В груди славно кровоточила рана, из которой капля за каплей истекала душа, все, чем он был и что знал, к чему стремился и верил. Он был пуст как иссушенный тростник, ощущая едва тлеющим разумом эту проклятую Пустоту внутри себя, которая сдавила мертвой хваткой, не отпуская ни на миг... Оставалось только ждать момента, когда пальцы разожмут поводья, и он упадет, задыхаясь пепельной пылью, хватая ртом прогорклый воздух в последних, предсмертных судорогах.
***
В споре участвовала уйма народу. Одни только присоединялись, другие покидали пространство интеллектуальных дебатов. Кого здесь только не было: металлисты, готы, косившие под хиппи чуваки, закалённые ролевики и едва оперившиеся эмо. Букет самых разнообразных мировоззренческих картин цвёл буйным цветом в этих семи квадратных метрах. Язычество и ортодоксальное христианство, бескомпромиссный материализм и гремучие коктейли магическо-эзотерических воззрений. Каждый отстаивал свое мнение (насколько хорошо ему удавалось, зависело от познаний субъекта, его умения держать внимание аудитории и количества выпитого). Последний фактор был решающим и нещадно косил бравые ряды участников.
В любом споре наступает момент, когда гаснет первоначальный запал, основной мотив разговора начинает блуждать по кругу или течет в ином направлении. Каждый уже высказал свое мнение, и осознал, что взгляды оппонента железобетоны, как и твои собственные. А раз изменить их возможности нет, неистовый жар желания доказать свое единственно правильное мнение остывает.
Было уже давно за полночь и, судя по начинающей разливаться в воздухе усталости и легкому отупению, не так далеко до рассвета. Сколько все это продолжалось, кто бы знал? Время словно остановилось в этой прокуренной, захламленной кухне.
Он всегда оставался до конца, ложась спать одним из последних. Было что-то особенное в том, чтобы встретить серый болезненный рассвет, выкурив последнюю сигарету из мятой пачки, а затем найти себе место среди груды застывших в самых невообразимых позициях тел и окунуться в черный омут сна.
Кроме него на кухне оставалось лишь двое. Осознавая, что пьян, он, одновременно наслаждался этим состоянием, понимая всю его примитивность. Было Что-то внутри него, что никогда не осуждало, но лишь знало, какой путь верный, какой нет, что следует делать, а чего нужно избегать. Наверное, если бы он всегда слушал это Что-то, жизнь была бы исполнена гармонии и покоя. Но всегда на первый план выходила другая часть его существа.
Первый из оставшихся собеседников, сидевший слева, являл живой образец представителя готического движения в умеренном эквиваленте. Одетый во все черное, он не носил эксцентричных побрякушек. Лишь небольшой пирсинг над правой бровью и серебряный перстень составляли набор его украшений. Вместе с тем, не блистая яркой атрибутикой, впечатление он производил неизгладимое. В первую очередь глаза. Смолянисто-черные, как два омута в непроглядную ночь. Взгляд его напоминал стальной стержень, который буквально пробивал собеседника насквозь, оставляя после себя на сердце легкий холодок. Он казалось, был весь пропитан неустанной работой мысли, концентрацией на предельном уровне. Сухость, математическая четкость и лаконичность сквозили в каждом его жесте. Все в нем выдавало величайшую степень эгоцентризма - манера откидывать длинные, цвета воронова крыла волосы или тот жест, с каким он поправлял воротник своей выглаженной рубашки. Все сидело на нем как влитое, ни единая мелочь не оскверняла выхолощенной безукоризненности. Он не был пьян, потому как выпил лишь две банки дорого немецкого пива, не сделав и глотка из бутылей необъятных объемов, из которых причащались все остальные. Курил длинные тонкие сигареты, пафосно стряхивая пепел в одну из опустевших банок тевтонского напитка.
Второй, сидевший справа, был, если можно так сказать, полной его противоположностью. Ясные глаза, цвета морской волны, освещенной полуденным солнцем, излучали неподдельное тепло и обаяние. Казалось, он светится изнутри, и свет этот изливаясь через взгляд, оставлял на сердце чувство умиротворения и легкости. Внутри него будто горел костер, и он готов был делиться его теплом со всеми. Одет он был просто, слегка небрежно. Старенький свитер бежевого цвета и потертые джинсы. Оставалось загадкой, то ли он просто долго не брился, то ли только начал отпускать бороду. То же самое можно было спросить относительно его прически. Он или совсем недавно возымел желание носить хаер, или просто долго откладывал визит в парикмахерскую. Его непослушные волосы соломенного цвета торчали во все стороны, что делало его похожим на поэта. На тот архетипический образ, что потрясая львиной шевелюрой, читал вдохновенно застывшей публике свои творения. Из всей компании, он, наверное, единственный был некурящим. Да и пил не очень-то много, скорее, чтобы не смущать присутствующих.
***
В конце концов, проклятая тяжесть взяла верх, у него не осталось сил. Медленно, словно в вязком месиве трясины, он падал на землю. Лишь серая трава у обочины и удушливая пыль, что взвилась вверх. Ни единого движения, ни слабого порыва ветра. Ничего... Оставалась лишь смерть... В последний миг ему захотелось бросить один-единственный, последний взгляд на тот Путь, который он так и не осилил.
Чудовищным усилием воли, заставил себя поднять голову. Рядом белой тенью высился конь, тихонько похрапывая и прядая ушами. Он оглянулся назад, - непостижимая, затягивающая Даль и летящая к горизонту стрела ровной Дороги. И впереди то же самое... Но нет!
Поначалу подумал, просто показалось, что это измученный рассудок играет с ним. Он закрыл глаза на несколько мгновений, но вновь бросив взгляд вперед, понял, что не ошибся. Впереди виднелось что-то похожее на хижину. Внезапно проклятая тишина раскололась, словно незримая молния ударила в ее средоточие. Неслышное эхо, неясным, едва уловимым гулом настигло, толкнула его в грудь, заполняя изнутри. Слепящая искра зажглась в груди, что-то подтолкнуло его, и сам не замечая, как, он встал и взяв коня под узды направился к источнику этого неслышного Зова. Чувствуя, что незримая нить протянулась оттуда, и ведет его к себе. Оборвись она сейчас, он упадет, и никакая сила на свете уже не заставит его встать.
Хижина очень быстро приближалась, словно сама шла навстречу. Казалось, не прошло и минуты, а он уже подходил к ней. Хибара вросла в землю, покосилась, на месте двери висел кусок грязной холстины, прикрывая вход в жилище. Ни одного окна не было на этих покрытых мхом и лишайниках стенах. Человек в подобном месте жить никак не мог.
И, тем не менее, около входа, облаченный в серые лохмотья, которые, судя по всему были некогда рясой, стоял старец. Ясные глаза его, цвета майского неба казалось, излучали теплоту и участие, но вместе с тем, глубоко посаженные, под кустистыми бровями смотрели строго, словно прощупывая душу юного рыцаря насквозь. Седая борода, ниспадавшая на грудь и такие же ослепительно белые волосы, казалось, излучали едва уловимый свет. Единственным его украшением был серебряный перстень с гравировкой, изображающей Святого Георгия, побеждающего Дракона. Да вокруг кисти правой руки были обмотаны четки.
- Приветствую тебя, Галахад,- рыцарь взыскующий Священный Грааль. Будь моим гостем. Здесь сердце твое отдохнет от гнетущей его тяжести, и ты наберёшься сил для дальнейшего Пути.
Ниточка, приведшая его сюда оборвалась, но искра, зажегшаяся в груди вспыхнула ослепительной вспышкой и рыцарь, чувствуя небывалый приток сил, прошел вслед за отшельником под сень его жилища. Внутри царил полумрак, пахло дымом и сушеными травами. Золотыми звездами мерцали огоньки масляных светильников. В противоположной от входа стороне виднелся выложенный из камней очаг, над которым висел, распространяя дразнящий аромат небольшой закопченный котелок. Не было ни стульев, ни стола, лишь медвежья шкура расстелена в центре, да в дальнем углу виднелось что-то вроде лежанки из нескольких одеял, где отшельник, очевидно спал.
- Преклони колени. Помолимся, - казалось, голос отшельника доносился со всех сторон сразу, им словно был пропитан сам воздух.
Бархатная тяжесть легла на плечи, словно призывая исполнить сказанное. Сложив ладони и закрыв глаза, Галахад начал мысленно читать знакомую с детства молитву. Но внезапно понял, что мысли его меркнут и растворяются. Внутри разгоралась Тишина. Но не та, что царила на равнине, то было лишь проклятое безмолвие выжженной пустыни. Это же была Тишина, подобная пламени разгоравшемуся все сильней. Священная необъятность, обращающая в прах все, чем он был, зовущая куда-то в непостижимую даль и глубину, к Последнему Пределу.
Он открыл глаза. Казалось, целая вечность минула с тех пор, как он переступил порог этого места. С удивлением понял вдруг, что не ощущает той проклятой тяжести, что тяготила его все это время. Словно сердце его оттаяло, и сорвался в бездну неподъемный груз.
- Найду ли я то, что ищу, Святой Отец?
- Это зависит лишь от тебя. Но пока не думай о том, ты устал и тебе нужно отдохнуть.
С этими словами Старец направился к очагу. Достав две деревянные миски, он наполнил их содержимым котелка. Протянув одну Галахаду вместе с краюхой черствого хлеба, сам он сел напротив. Так они и сидели друг напротив друга, в полном молчании поглощая незатейливую трапезу. Впрочем, после долгих месяцев скитаний, эта похлебка показалась ему вкуснее самых изысканных яств, что подавали некогда на королевских пирах в Камелоте. Приятное тепло и спокойствие растеклось по всему телу, мышцы словно наполнились свинцом, глаза начали слипаться. Было ощущение такого покоя и благости, что Галахаду захотелось по-детски расплакаться и никуда больше не уходить из этого места.
- А теперь иди спать, - сказал отшельник, кивнув в сторону лежанки в углу.
Не возражая, сын Ланселота направился в указанном направлении и мгновенно провалился в пропасть глубокого, исцеляющего сна.
***
Теперь нужно сказать о сути их дискуссии. Вопрос был поставлен, ни много ни мало так: смысл отдельной человеческой жизни и ее значение в масштабах Вселенной. Гот (будем звать его так) настаивал на позициях научно-материалистического подхода, пессимистично рассматривая как судьбу отдельно взятого человека, так и человечества в целом. Он выражал по отношению ко всему, выходящему за рамки логического объяснения, полнейший скепсис и ехидный сарказм. Его речь была просто загромождена цитатами из множества авторитетнейших источников, пестрила изречениями великих умов прошлого и настоящего. Словно сверхмощный компьютер, он всегда находил необходимый ему файл в необъятных резервуарах памяти, чтобы очередным фактом разбить в пух и прах доводы оппонента. Казалось, не было книги, которую он не читал, вопроса, в котором был бы несведущ.
- Как отдельного человека, так и общество в целом, в конце концов, ждет один конец. Смерть. Социум или сгорит в пожаре ядерной войны или пожрет самого себя, исчерпав земные ресурсы. И даже если предположить, что случиться чудо, и будет изобретена техника, способная доставить людей в другие солнечные системы, на планеты, подобные нашей, все повториться. Люди испоганят очередной мир, и так может продолжаться до бесконечности. Потому говорить о смысле существования человечества бессмысленно, на протяжении всей своей истории оно вело непрерывные войны, убивая или обращая в рабство себе подобных. И цель была лишь одна, - выживание одних ценой гибели или закрепощения других. И человек, как неотделимая от социума часть, делает то же самое, с единственной целью - найти себе место под солнцем, урвать кусок пожирнее и столкнуть ближнего своего, который на деле является лютым конкурентом, куда-нибудь подальше...
Поэт (назовем его так) с жаром отстаивал позицию бессмертия Души, существования Творца, гуманизма и духовной эволюции. Впрочем, доводы его были не столь хорошо аргументированы, как у оппонента, а словесные конструкции далеки от совершенства. Да и способностью четко излагать свои мысли он не обладал. Сбиваясь и постоянно теряя мысль, он через каждые две-три минуты хватался за новую нить рассуждений, не успев толком разобраться с прежней. Осыпая пространство громоздкими терминами, значения которых вряд ли до конца понимал, он напоминал плохо подготовленную армию, штурмующую первоклассно укрепленную крепость. Раз за разом он совершал безуспешные попытки пробить брешь в ее неприступных стенах, откатывался назад и готовился к новому безнадежному приступу.
- Разве не видно из всей истории человечества, что всегда, во все времена приходили великие Учителя и Просветители. Как Будда, Кришна или Христос... Они учили людей, что есть иные ценности, помимо тех, что диктует объективная действительность. Они учили Любви, Добру и Состраданию... И цель жизни человеческой не в том чтобы просто выживать, но в духовном развитии... Ведь все имеет смысл... Да мир жесток, и человеческая история исполнена болью и страданием. Но помимо них есть ведь в этом мире прекрасное и возвышенное - любовь, дружба, честь, мужество и самопожертвование. И ведь согласись, все зло приносят в мир люди. Но точно также они могут нести Добро. И если каждый начнет это делать, то мир изменится...
В месте, где сидел наш герой, будто сходились потоки, исходящие от обоих собеседников, рождая настоящий водоворот. Придерживаясь позиции средней меж крайним пессимизмом первого и наивной оптимистичностью второго, он большей частью хранил молчание, внимая голосам. И казалось ему порой, что всю жизнь слушал он в себе эти два голоса, ведущие свой нескончаемый спор.
- А какой смысл нести это твое Добро, если однажды придет смерть? Тьма, небытие, вечный сон без сновидений? Только один успеет насладиться жизнью, и всем что она может ему дать, а другой будет верить наивным сказкам. И пусть тот первый перешагнет через кого-нибудь, пусть он будет сволочью, думать только о себе и плевать на всех с высокой колокольни, но он проживет свою жизнь по полной! А тот, кто несет это твое Добро так и останется на обочине жизни, не успев насладиться ей, и уйдет в небытие неудачником, которому просто не хватило сил выбить себе место под солнцем.
- Это ты рассуждаешь о человеке с позиций материализма, ни слова не говоря о Душе! Но за порогом смерти нас ждет не Тьма и забвение, а Свет. И там будет ясно, что главное в этой жизни, и кто действительно прав.
- Все свои аргументы ты прикрываешь существованием так называемой души, мол, не шали, а то на том свете накажут. Будь хорошим мальчиком и воздастся по заслугам тебе. Такие как ты, учите людей жить, убаюкивая их сказкой о бессмертии, которого на самом деле нет! Бога и эту твою душу придумали в свое время очень умные люди, те которые понимали, как все устроено на самом деле. Заняв себе уютное место в социуме, они бросили эту идею всем остальным, чтобы те не роптали и свято верили, что все хорошо и так и должно быть. Кроме всего прочего, стали утверждать, что власть их священна и благословлена самим Господом Богом.
- Как же это нет бессмертия?! - воскликнул Поэт. А что ты можешь сказать о воспоминаниях тех, кто пережил клиническую смерть? Они все в один голос говорят об одном. И все это люди различных конфессий и культур. Их описания поразительно похожи, отличаясь в мелочах. Но все в один голос говорят о Свете за порогом смерти!
- Просто во время остановки дыхания мозг испытывает кислородное голодание и единственное что он может воспринимать - белый цвет. Отсюда и данные рассказы. Эти истории Раймонда Моуди об опыте клинической смерти, есть не более чем мифология двадцатого века. Людям нужны мифы и сказки. И неважно, сказки это про бабу Ягу, Иисуса или откровения о клиническом опыте. Людям нужно во что-то верить...
Будь то домовые или НЛО. Потому что слишком убога и неприглядна реальность как она есть на самом деле, ее необходимо хоть чем-то украсить. Потому как если посмотреть правде в глаза...
- Правда такова, какой мы ее видим, - парировал Поэт, - для кого-то все является в черных красках, как в твоем случае, но для кого-то нет... Мир лишь отражение нашего представления о нем. Мы видим не реальность, но лишь собственную картину того, чем она является.
- Да все это идеалистическая демагогия! Тебя сейчас в охапку и куда-нибудь в Африку, ты умирающим от голода детям повтори все это. Или инвалиду, прикованному с детства к постели. Или еще лучше, поезжай куда-нибудь в места боевых действий, и объясни летящей в твой череп пуле, что в твоей картине мира ее быть не должно. Люди только и делают, что лгут себе на протяжении всей истории.
- В твоем мире да, - несколько неуверенно сказал Поэт.
Было ясно, что Гот явно одерживает верх. Пламенные порывы Поэта разбивались о камни его колких реплик и ехидных замечаний. Он начал понемногу выдыхаться, было видно, что энергии и напора в нем хоть отбавляй, но ему никак не удавалось облечь их в нужную форму, способную сокрушить аргументы противника.
- А знаете, какая самая великая в мире ложь? - спросил Гот, нарушив воцарившиеся ненадолго молчание.
Не дождавшись ответа, он продолжил
- По-моему, величайший обман рода людского, - это так называемая любовь.
- Ну, это ты уже палку перегнул, - с негодованием отметил Поэт.
- Ну почему же. Другой сказки, которую рассказывают себе homo sapiens так долго и упорно не найти на белом свете. Ведь почти все произведения искусства говорят об этом расплывчатом понятии. Все поэты и художники воспевали это эфемерное понятие. И люди верят этой глупости на протяжении всей истории. Каждая девочка мечтает в детстве встретить прекрасного принца и выйти замуж по любви. А что потом? Влюбленность, цветы и поцелуи под дождем, свадьба со всей этой гламурной атрибутикой. И все говорят любовь, и что хранить ее нужно до конца жизни. Только проходит время и людей связывает вместе уже все что угодно - совместное имущество, дети, привычка, но только не любовь. Она испаряется на сковороде действительности, и получается, что существует лишь в умах поэтов и романтически настроенных юнцов. Но мы продолжаем в нее верить, верить в то, что другой человек подарит нам счастье. И жутко обижаемся, когда этого не происходит. И вообще встречали ли вы семейную пару без скелетов в шкафу? Я нет. Вот и получается, что официально люди живут по шаблонам непонятно кем и когда установленным, а на самом деле... На самом деле изменяют друг другу, лгут и пьют кровушку второй половинки. Это все настолько фальшиво, приторно и наиграно, как мишура на день святого Валентина.
- Но ведь это жизнь! Она невольно бросает вызов нашим идеалам, и суметь их отстоять является главной задачей. И ты не станешь отрицать, что есть семейные пары, живущие долгие годы душа в душу. Если бы любви не было, если бы она была лишь вымыслом, смог бы этот миф прожить так долго? Ведь что-то его питает! И каждый испытывал то волнующее чувство, отрывающее от земли, заполняющее тебя до краев...
- Испытывал, - перебил Гот, - Но это лишь мимолетная влюбленность, которая гаснет очень быстро. Химия сработала, феромоны. Я же говорю о так называемой Вечной Любви.
- Да, ничего вечного в этом мире нет, и может быть той Любови, что воспевали поэты, действительно нет в нашем мире, но она есть где-то...
Поэт запнулся, не находя подходящего слова. Он сделал упор на слове нашем, затем, переведя дух продолжил:
- Быть может, то чувство, что передали в своих творениях Шекспир и Петрарка, это отблеск чего-то, скрытого и недоступного нам. Может быть, они смогли передать это как чувство к женщине, чтобы было понятнее. А на самом деле это не поддается объяснению. Идеал он вообще недостижим, и в том-то и кроется красота, очарование и трагедия истинного романтизма, что обрести его нельзя, к нему можно лишь идти.
Тут Поэт возвысил голос, и впервые в нем появилась уверенность и напористость.
- Это ли, по-твоему, не подвиг, следовать идеалу, который обрести невозможно? Хранить верность тому, что прекрасно и дает тебе силы и вдохновение, но никогда не будет твоим. Разве не нужно всей смелости и мужества, чтобы принести в жертву все ради Высшей Цели?
- Может быть, - передразнил Гот. Опять ты впадаешь в свою метафизику и догадки. Но таких романтиков-идеалистов типа тебя единицы, я же говорю об общей человеческой массе.
- Но согласись, не будь на свете романтичных идеалистов, мир действительно стал бы таким, как ты его описываешь. Серой реальностью потребителей и материалистов, расталкивающих друг друга в бесконечной борьбе за мнимое благополучие, топчущих тела упавших и думающих только о себе. Эти романтики и есть соль земли, которая не дает ей прогнить.
Гот только фыркнул в ответ, прикуривая сигарету.
- Эх, любите же вы сказки... Прямо как кучка средневековых крестьян в грязной хижине, рассказывающих о рыцарях и драконах.
Тут наш герой встрепенулся. Средневековье было тем последним прибежищем, где он еще иногда скрывался от Пустоты. Светлые образы той эпохи, порой разгоняли мрак, ненадолго согревая сердце. Особенно были любимы им легенды о Короле Артуре.
- Да, все это красиво, - затягиваясь ароматизированным дымом, продолжил Гот, после некоторого молчания - рыцари в сияющих доспехах, зачарованные леса и озера, прекрасные дамы и эльфы. Но все это сказки, которыми люди сами себя тешили, находясь в беспросветном мраке бытия. Ведь подумайте, какой была жизнь простого крестьянина в Средние века? Нищета и голод, болезни и смерть вот что окружало их. Кругом царила грязь, кровь и несправедливость. На фоне всего этого естественно захочется чего-то не от мира сего, прекрасного и возвышенного.
С каждым его словом все внутри него сжималось, он готов был с яростью восстать, с горечью понимая, тем не менее, правдивость сказанного. Словно читая его мысли, Гот продолжал
- Вот взять хотя бы короля Артура. Фигура в высшей степени архетипическая, нет, наверное, в истории народа, не создавшего образ идеального монарха. Только вот подобного правителя за всю историю человечества что-то не наблюдалось. Все эти короли и императоры жили в свое удовольствие, воевали и властвовали, рассматривая народ как пушечное мясо или источник необходимых ресурсов. И никак не были они единым целым со своей землей.
- И, тем не менее, отвечал Поэт, на этот образ должен был равняться земной правитель. Да никто из них не был идеальным, но, по крайней мере, знал, каким должен быть! К чему стремиться!
- Ну, ведь не было никакого Артура! Был, скорее всего, вождь бриттов, правивший Британией в промежутке между римским владычеством и саксонским завоеванием. Возможно, и разбил он саксов на горе Бадон. Возможно, сам он был римлянином, и в оригинале его имя звучало Арториус. Или по другой версии, оно значит медведь. Сама та эпоха совсем далека от сияющего образа, что дают Мэлори или Гальфрид Манмутский. Какие замки, какие рыцари? Толпа дикарей, живущих в хижинах, окруженных частоколом, а замок короля это просто самая большая из лачуг. Потом образ Артура слился с образом языческого солнечного божества, а древние боги кельтских поверий перекочевали за Круглый Стол и стали рыцарями. Все ведь элементарно, господа!
- А как же, по-твоему, образ Грааля? - не выдержал он, опередив Поэта.
Раньше, сама мысль о Граале наполняла его душу Светом, возносила ее ввысь, вдохновляла и давала силы. И сейчас при самом упоминании о Граале, в нем встрепенулось что-то, давно забытое и похороненное. Был сорван покров с самого священного для него образа, с последнего источника, дававшего силы противостоять Пустоте.
- Да тут яснее ясного, фыркнул Гот, бросая докуренную сигарету в банку, - этот образ прежде встречается в кельтской мифологии в образе котла перерождений. Короче волшебный котел, насыщающий всякого. Типа нашей скатерти самобранки. Вы думаете, что в то время простому человеку были нужны какие-то высокие идеалы? Да ему бы поесть чего-нибудь и, слава Богу. Вот и ассоциировался Грааль с насыщением. Это потом уже французские поэты, начиная с Крестьена-де-Труа и прочей братии, додумались до некоей высшей цели, и Грааль насыщает уже не желудок, а так называемую душу.
Последние два слова сказаны были голосом, насквозь пропитанным сарказмом и иронией.
- А если копать еще глубже, то это образ женского лона, как и всякая чаша. Не буду выражаться более конкретно, - закончил он, ехидно улыбаясь. А Галахад, ищущий Грааль, есть образ начала мужского. Ну, в общем, все здесь ясно.
- Ты что же, сводишь взыскание Святого Грааля к банальному сексу?
- Не совсем, но если на самом грубом уровне, то да. А так, воссоединение двух мировых начал. Как на даосском знаке Инь и Янь, помнишь такой? Свет и Тьма, огонь и лед. Две противоположности, притянутые друг к другу, в результате чего рождается нечто новое.
С этими словами Гот подмигнул Поэту.
***
Проснувшись, Галахад почувствовал себя буквально заново рожденным. Во всем теле царила приятная легкость, голова была ясной, ощущение глубокого покоя заполняло его изнутри. Сколько же он спал? Судя по всему долго, очень долго.
- Не так уж и долго, - читая его мысли, отозвался откуда-то из противоположного угла старец. Чтобы хорошо отдохнуть, не всегда требуется много времени для сна, достаточно одной минуты Света и Тишины. Тебе пора продолжать свой Путь рыцарь. Знай, что все остальные сбились с Пути и уже никогда не найдут Грааль, они либо вернулись в Камелот, либо бесследно сгинули.
- Даже мой отец, Ланселот?
- Да, и он тоже. Умение побеждать всех своих противников на турнирах еще не делает тебя лучшим рыцарем в мире. А только лучший и достойнейший способен узреть Грааль. Ты последний, кто еще продолжает Путь...
Слова старика холодом обожгли сердце юноши, липкий ком страха подкатил к горлу. Если уж Ланселот прекратил поиски, и все остальные... Куда же ему, мальчишке...
- Гони прочь от себя эти мысли,- сурово молвил отшельник, и голубые глаза его сверкнули как солнечный блик на сияющей грани клинка.
Словно пламя обожгло изнутри все нутро рыцаря, а после пришла внутренняя уверенность, что нужно идти вперед во чтобы то ни стало. Ведь он последний. А старик тем временем продолжал:
- Вскоре ты выйдешь к реке, после нее будет лес. Много рыцарей сгинуло в нем. Будешь должен пройти два испытания. Одолев их, выйдешь к замку Грааля, где ждет тебя третье испытание, труднейшее из всех. Мужайся и помни, что открылось тебе здесь в нашей общей молитве. У Последнего Предела не останется места ни для чего, ты должен будешь отбросить ВСЕ, и тогда лишь явится Грааль. А теперь ступай.
Снаружи светило солнце. За эти бесконечные дни свинцовая громада туч стала настолько привычной, что вид ясного неба, дышавшего теплом и безмятежностью, как глаза старца, казался чем-то непостижимым. Ветер... Как давно не ощущал он его прикосновения. Казалось, вместе с ним пришла сама жизнь, мертвенная серость равнины заиграла вдруг позабытыми красками. Конь, казавшийся отдохнувшим и полным сил, в нетерпении переступал с ноги ногу. Он резко бросился вперед, словно долгие месяцы пребывал в бездействии. Отъехав на несколько сотен шагов от хижины, Галахад обернулся, желая в последний раз взглянуть на обитель отшельника, но лишь беззвучная равнина лежала позади него
***
В конце концов, было ясно, к чему все идет. Сейчас он поддастся желанию идти спать и упадет в черный омут сна без сновидений. Утром, часам так к десяти, будет мучительное пробуждение, сушняк и головная боль. В сером тумане похмелья он выпьет кружку кофе (в лучшем случае) или просто воды из-под крана. Выкурит натощак сигарету, но только наполовину, потому как за ночь скурил их столько, что организм просто не в состоянии будет принять утреннюю дозу никотина. Он потушит ее, едва сдерживая рвотные позывы, в который раз удивляясь, что же за сила заставляет его быть верным этой привычке. К тому моменту большая часть гостей разъедется, хотя, кто-то еще будет спать, кто-то полезет к компьютеру. Попрощавшись с бодрствующими, он нырнет в бело-зеленое чрево подъезда. Как во сне спустится вниз, слушая, как сверху за ним защелкивается замок. Откроется тяжёлая металлическая дверь, пропищит на прощание домофон. Свежесть летнего утра, хранящая в себе едва уловимые остатки ночной прохлады, принесет слабое облегчение. Узкая дорожка будет змеей виться вдоль однообразных домов и детских площадок, выводя его к автобусной остановке. Долгая дорога домой в полупустом автобусе... Он будет безотрывно смотреть в окно, уткнувшись лбом в пыльное стекло, но ничего при этом не видеть. Мимо мелькают знакомые дома, вывески магазинов и рекламные щиты. Казалось, за недолгую свою жизнь он знает каждую улицу, кирпич каждого дома и все трещины на асфальте этого города. Все пассажиры окажутся хмурыми и молчаливыми. Как и он будут смотреть в окно, ничего там не видя, или копаться в мобильнике, или читать что-нибудь. Как редко можно увидеть улыбку на лице случайного встречного. Ему казалось иногда, что некое Проклятие лишило сердца людей радости и света, оставив им лишь череду житейских забот и вечных проблем. В магазинчике около дома он купит бутылку минералки. Продавщица с мешками вокруг глаз, которые не сможет скрыть слой дешевого макияжа, прокуренным голосом вернёт его к действительности, когда он будет слишком долго подсчитывать свои малые средства, сверяя их с весьма немалыми ценами. Минералка, обильно сдобренная газом, будет иметь мерзкий вкус водопроводной воды и соды,. Облегчения она не принесет, лишь повиснет грузом в пустом желудке. Бросив одежду прямо на пол, он, не расправляя постели, рухнет спать. Проснувшись вторично, обнаружит, что за окном уже сгущаются сумерки. Позавтракает тем, что было приготовлено на ужин и сядет за компьютер. Остаток вечера будет посвящен блужданию по петлям всемирной паутины. И вновь каждый следующий день бесцветной бусиной будет скользить по нити жизни, падая в Бездну. И так до следующего телефонного звонка или встречи с кем-то из знакомых, которые обернуться очередной вечеринкой.
Ему вдруг стало тошно от этой предопределенности. И, тем не менее, именно так все и будет, потому, как уже случалось прежде, и не было никаких оснований полагать, что сейчас будет как-то иначе. Со временем забудется этот спор, и этих двоих, с которыми они затронули столь животрепещущие темы он, вполне вероятно, больше никогда не увидит. Какая-то глубинная часть его существа с легкой улыбкой посмотрела на все происходящее, словно пытаясь показать Что-то. Он снова ощутил себя программой, следующей заданной схеме. И, несмотря на то, что эта схема ему не нравилась, он покорно выполнял ее. Это напоминало колею, ступив в которую однажды, никак нельзя было пойти другим маршрутом.
- Надо еще за пивом сходить, - в очередной раз прервал воцарившееся молчание Гот, - Пойдете со мной?
- Почему нет?... - отозвался Поэт, - меня уже от вашего табачного дыма тошнит. Хоть свежим воздухом подышу.
- А ты? - обратился к нашему герою Гот, - идешь с нами?
Ему стало не по себе. Этот район города он плохо знал, а репутацией он пользовался не самой хорошей. Пристально смотря на него своим ледяным взглядом, Гот с усмешкой произнес:
- Да ладно тебе, так и скажи, что боишься. И чего теперь стоит вся эта эзотерическая чушь о том, что мы сами создаем свой мир?
В голосе его звучали нотки ехидства и торжества. Он с усмешкой посмотрел на Поэта, словно желая этим доказать свою победу, но тот, отвернувшись, смотрел в окно.
Мучительная гримаса отразилась на его лице, было видно, как в нем борются два начала. Страх и решимость, желание что-то доказать или отступить. Затем, что-то блеснуло в глазах, мимолетная вспышка, как солнечный блик на сияющей грани клинка. Забытое, смутное ощущение чего-то Несбыточного начало подниматься из глубин его души. Минуту назад он представлял, как все обернется, пойди он по привычному пути и вот, словно в ответ на эти рассуждения, реальность предлагает иную тропу. Его рассудок судорожно работал, разрываясь меж двумя вероятностями. Один голос, столь похожий на по интонации на белокурого Поэта говорил, что это знак, что он должен идти предложенной дорогой, что это не случайно. Другой, с сухим металлическим оттенком Гота, убеждал его не заниматься ерундой и идти спать.
Он решил бросить монетку, пусть жребий решит. Орел он идет, решка, - остается. Ровно мгновение кусочек железа, которому социум придал ценность, вертелся в воздухе, тщетно борясь с силой всемирного тяготения. Выпал орел, а точнее, так как монета была мелкого достоинства, - всадник, побеждающий дракона.
***
Ближе к вечеру, как и говорил отшельник, показалась река. Чернильный сумрак окутывал равнину, и садящееся солнце превращало воду в поток раскаленного золота. Он пришпорил коня, чтобы затемно достичь берега.
Уже высветились первые звезды, когда он ощутил нежную прохладу на лице. Впрочем, преграды река не представляла, прямо перед ним темнел на фоне догорающего неба небольшой причал, и громоздкий плот покачивался на волнах. Возле столба, к которому тот был привязан, словно каменное изваяние, возвышался рыцарь. Черен как безлунная ночь был конь его, и доспехи, цвета воронова крыла, казалось, были выкованы из предвечного Мрака. Холод, волнами расходился от всадника. Тот самый холод, пред которым гаснут все огни и замирает сама жизнь.
Страх объял Галахада. Тот страх, что чувствует дитя, смотрящее в бездонный колодец, завладевающий всяким, застывшим над Бездной. Понял он, что лишь сразившись с Черным Рыцарем, сможет переправиться на тот берег. Опустив забрало, он выставил перед собой щит и поднял копье. Противник отсалютовал ему, показывая, что готов к схватке. Так начался этот бой.
Два раза сходились они, копья с треском ударялись в щиты. Казалось, само небо раскололось и звезды хрустальной пылью осыпались под копыта коней, но оба удерживались в седле. Наконец, в третий раз Галахад призвал на помощь все свои навыки, все вышколенное годами изнуряющей практики умение. Став единым целым с конем, с меркнущим небом над головой и бескрайней темной равниной, он направил всю силу удара в голову противника. Сияющее острие копья молнией пронеслось над щитом Черного. Удар пришелся прямо в забрало. Как резкий порыв ветра сметает последний осенний лист с осиротевшей ветви, так же и удар юного рыцаря сорвал вороненый шлем с противника
Густая Тьма необъятным черным облаком хлынула в тот же миг из буквально разорвавшейся фигуры рыцаря, окутав собой весь мир. Она подхватила Галахада и стремительно понесла куда-то вдаль, в прошлое, сквозь образы детства, в тот миг, когда он сделал первый крик, и еще прежде в материнскую утробу, во Тьму из которой он пришел. Жуткий могильный холод накрыл землю. Конь в страхе взвился на дыбы и, сбросив всадника, бросился прочь, бледной тенью растворившись в сгустившемся сумраке подступающей ночи.
Тьма рассеялась. Черного рыцаря, словно никогда и не было здесь, не осталось ни следа, ничего. Только у Галахада вдруг родилось странное чувство. Понимание, того что Тьмы не стоит бояться, что, хотя сама жизнь и замирает перед ее ледяным дыханием, но проистекает она из нее и в ней же исчезает. Что он сам пришел из нее когда-то. Что это неотъемлемая часть всего Сущего, отвергая которую, невозможно достичь Последнего Предела. Так Галахад познал Тьму.
***
Снаружи царили тишина и прохлада, словно незримый ангел бархатными крыльями окутал город, оградив от суеты мира. Ничто не нарушало этого хрупкого покоя. Но что-то в мерцании звезд, в гулком воздухе предвещало, что уже очень скоро небо начнет заниматься пепельным пламенем, дабы разразиться заревом нового дня. Лампады фонарей янтарным ожерельем тянулись вдоль улицы.
Раньше он любил гулять по ночному городу, когда еще чувствовал жизнь вокруг себя и верил в чудеса. В те дни обыденная асфальтовая дорога в золотом фонарном свете казалась тропою, ведущей в Неведомое. А тени спящих многоэтажек, походили на сумрачные утесы с неприступным замками на вершинах. Редкие святящиеся окна казались огненными зеницами драконов, неотступно наблюдавших за путником. Большая часть его существа прекрасно понимала, что кругом все то же однообразие блочных монолитов с выступающими челюстями захламленных балконов. Но, тем не менее, что-то в нем упорно хотело верить, что фантазия и мимолетная греза может оказаться реальнее так называемой действительности.
Он с удивлением вдруг начал осознавать, что вновь начинает ощущать мир как когда-то тогда, целую вечность назад. Что прежнее чувство Неведомого робко прокрадывается внутрь его изъеденной тоской души. Это были не просто воспоминания, навеянные видом ночной улицы, но Нечто реальное, почти физически ощутимое. И он понял вдруг, что боится Этого. Ведь в той Пустоте было по-своему уютно, он знал наперед, как и что будет происходить, не было ничего непредвиденного, ничего, что несло бы опасность или страх.
Они шли молча, лишь гулкое эхо шагов отдавалось вокруг. Горела расплавленным золотом дорога, высился темной громадой сумрак с обеих сторон. Это внезапно возникшее, почти забытое чувство не только не исчезало, но все более усиливалось, перетекая в Нечто еще большее. Он словно терял привычную твердость и незыблемость своего я, превращаясь в нечто аморфное и текучее, как предрассветный туман, в нечто, заполняющее все пространство. Какая-то часть его по-прежнему, шла по дороге, чувствуя пачку сигарету в узком кармане джинсов и легкую прохладу, теребившую кожу под рубашкой. И одновременно ощущая деревья, росшие в дальнем сквере, стены домов, за которыми спали люди, столь одинаковые и одновременно разные в своих помыслах и судьбах. Добрые и жестокие, умные и не очень, счастливые и терзаемые чем-то всю жизнь. Все они спали, чтобы завтра мир снова поглотил их, или, чтобы каждый из них создал свой собственный при пробуждении. Люди, которые рождаются, стремятся куда-то всю жизнь, радуются и страдают, влюбляются и ненавидят, рождают себе подобных и умирают. Что-то силилось открыться ему, но он никак не мог понять Это.
Внезапно Поэт начал вести монолог с самим собой:
- А знаете, человечество в целом очень похоже на обитателей этих многоэтажек. Каждый из нас окружен стенами. Все проживают жизнь в бетонной коробке, огороженной от прочего мира. У каждого собственный, обклеенный узорчатыми обоями мирок, кредит за который оплачивается всю жизнь. И каждый спит, не зная, что может просто выйти наружу, пройтись по ночной дороге, насладиться прохладой и тишиной. Или просто выйти на балкон, чтобы полюбоваться звездами.
- Что-то ты загнул, - усмехнулся Гот.
- Да нет, каждый прячется в своей скорлупе, а Жизнь тем временем проходит. Даже ты не сможешь не согласиться.
- По-моему, ты перепил. Им же завтра на работу, надо выспаться....
- Да я не о том...
Они все шли и шли. Где же он был, этот магазин, если он вообще такой существовал. Казалось, полгорода уже позади. Впереди возвышалась смолянисто-черная стена городского парка, лишенная янтарного света фонарей, не освещенная даже редким огоньком одиноко светящегося окна. На самой границе непроглядной тьмы, у шлагбаума, перекрывавшего вход на центральную аллею, они увидели толпу человек в шесть-семь. Послышался густой бас низких голосов и смех. Компания явно была стеснена в средствах, на всех была одна-единственная бутылка пива, которая долго не задерживалась в одних руках. Не нужно было обладать даром Нострадамуса, дабы предсказать, что совсем скоро она опустеет, а также, чтобы предугадать дальнейшую последовательность событий.
В компании их приближение заметили. Петарда, начиненная страхом, взорвалась где-то внизу его живота. Парализующий холод растекся по телу. Послышались обращенные к ним отклики, явно не обещающие радушной встречи. Все шестеро, или сколько их там было, резко подорвались и направились к ним.
- Эй, сигареты не будет? - типичная увертюра для таких встреч.
Еще пара минут, и близкого контакта третьего вида было не избежать.
- Быстро в парк, - коротко бросил Гот. Рассыпаемся и уходим поодиночке. Так им будет труднее найти нас.
Сказав это, он нырнул в чернильный омут, отметив свое исчезновение треском сухих веток и коротким ругательством, очевидно, зацепившись за что-то.
- Главное, не думай ни о чем. И упаси тебя Бог притягивать негатив образами разбитых носов и отнятых денег, - бросил на прощание Поэт. Просто доверься самому себе, слушай внутренний голос.
Сказав это, он последовал вслед за Готом.
***
Он ступил на плот и, взяв в руки шест, оттолкнулся от берега. Противоположный берег застыл где-то во мраке, но ныне мрак был его другом и помощником, он не страшился его как прежде, а чувствовал каждой клеточкой тела. На другой стороне реки высилась стена черного леса, и узкая тропа вела в его глубины. Вход в чащу был словно зевом пещеры, где жила сама Ночь. Прежде Галахад оторопел бы, но сейчас открытая им внутри самого себя Тьма подтолкнула его ко входу и повела внутрь. Он шел по лесной чаще, куда не проникал ни свет звезд, ни лунное сияние. Шорохи и голоса слышались со всех сторон. Чьи-то глаза неотступно всматривались в него из мрака. Но он безошибочно шел вперед, не сбиваясь с тропинки, и казалось, чувствовал, что если сойдет с нее, то сгинет навеки. Одновременно он как будто растекся, ощущая себя, продолжением Великой Чащи, принявшей человеческую форму и облаченную в доспехи.
Он шел всю ночь, но усталости не чувствовал. Он знал, что скоро Рассвет, и Лес должен кончиться. Впереди белело пятно предрассветного неба на фоне похожего на арку выхода. Два огромных дерева с переплетенными где-то в вышине ветвями, стояли друг напротив друга, словно два стража на выходе из чащобы. Впрочем, был там и третий Страж. Белый как сияющий полдень знойного дня рыцарь, преграждавший Галахаду дорогу. Пульсирующая Сила исходила от него, та сила, с которой слепящее солнце бросает снопы лучей на грани мечей, с которой степной ветер стирает камни в пыль, а водный поток прорубает в корнях земли свое русло. Сила, с которой неутомимый разум бросается в неизведанное, которая дает надежду в бездне безысходности и, заставляя подниматься и идти дальше.
Без слов, без сомнений Галахад обнажил меч и пошел навстречу противнику. Схлестнулись клинки, звездные искры рассыпались в предрассветном сумраке. Чистый звон сияющей стали, словно созывая на мессу, разнесся среди деревьев, освящая этот зарождающийся День. Словно завороженные, в неведомом танце, они кружились, парируя, отвечая на выпады и нанося удары. И казалось, что это будет продолжаться вечно, и до Страшного Суда будут биться два рыцаря у края лесной чащобы, когда вдруг вспомнил Галахад глядя на искры, что высекали их мечи свет светильников в лачуге старца. И вновь он ощутил, что падает в ту Тишину, что испытал там, и не просто падает, но сам становится Ей и уже Она движет его рукой. Клинок ярой вспышкой скользнул по шлему Белого Стража. Нестерпимый Свет ударил в глаза, обжигающий ветер обдал его, сбив с ног. Все затопило ослепляющее сияние, которое насквозь проникало во все его тело, в каждую клетку, в самые потаенные уголки души, о которых Галахад и сам не знал. Все лишнее выжигалось, очищая, омывая с души всю скверну и грязь. Он ощущал себя белым листом бумаги, с которого вытравили все прежде написанное, все, чем он когда-то был. Так Галахад познал Свет.
***
И тут уже стало действительно жутко, остаться одному с толпой гопников за спиной и стеной непролазной чащи впереди. Но и стоять на месте было верхом идиотизма, и он бросился вперед.
Ему это чем-то напомнило прыжок в бассейн, когда долго стоишь на краю вышки, не в силах решиться. А потом, оказавшись под водой, удивляешься, чего собственно боялся. Так и сейчас. Парк был старый и довольно большой. За ним давно перестали ухаживать, и он что называется, одичал. Многие деревья перешагнули столетний рубеж, ухватившись своими крепкими корнями в городскую землю, не отдавая ее разраставшемуся демону урбанизации. Здесь было два пруда и ручей, впадавший в один из них. Помниться, он в детстве любил здесь гулять с родителями. Вот уж не думал, что придется посетить ностальгические места при таких условиях.
Еще никогда не бежал он с такой скоростью, это учитывая, что приходилось буквально проламываться сквозь кустарник, ежесекундно напарываясь на готовые выцарапать глаза ветки. Несколько раз он падал, обо что-то спотыкаясь, мгновенно вставал и снова бежал. Направление потерял окончательно. Совету Поэта следовал безукоризненно, за все время в голове не промелькнуло ни единой мысли, он весь превратился в слух, в ощущение. Какие мысли могут быть у гонимого собачьей стаей волка? Он слышал где-то позади крики и треск, но это лишь заставило усилить темп.
Он не знал, сколько это продолжалось. Внезапно под ногами оказалась пустота, и он покатился вниз, царапая руки, чувствуя, как трещит ткань рвущихся джинсов и рубашки. А потом всплеск воды и обжигающий холод. Он упал в овраг, по дну которого протекал ручей. Весь мокрый, чувствуя, как ноет ушибленное тело, он поднялся. Глубина ручья была небольшой, вода едва доходила до колен. Он выбрался на узкую полоску между крутым подъемом и кромкой воды, где чернели густые заросли кустарника. Не долго думая, он начал продираться сквозь них, стараясь забраться в самую гущу. Кусты были колючими, длинные острые иголки больно впивались в тело. Вскоре он устроился в самой непроходимой части, обхватив колени руками, сжавшись в комок. Его била крупная дрожь, мокрая одежда прилипла к телу.
Он сидел так минут двадцать, продрогнув до костей. Вокруг было тихо. Ни криков, ни шума. Да и кто полезет сюда, даже желание выпить пива не заставило бы идти на такие жертвы. Нужно было идти. Но куда?
Внезапно между ветвями он заметил огонек. Первой мыслью было, что показалось, но приглядевшись, понял, что нет. В любом случае, что бы это ни было, опасности он не чувствовал. Внутренний голос говорил, что все в порядке, впереди безопасно. Выбравшись из своего укрытия и прислушавшись, не сменится ли благость тишины более пугающими звуками, он, не услышав ничего настораживающего, направился вперед. Именно так в древних легендах случайные путники, заблудившись в лесу, набредали на празднества эльфов, увидев огонек в просветах между деревьями. Ну, иногда то могли быть не эльфы, а голодные тролли, как в случае с мистером Бильбо Бэггинсом.
Русло ручья изгибалось в резком повороте, и в том месте образовался небольшой пятачок суши. Учитывая, что все остальное пространство вдоль потока являло собой ничтожную полоску земли, по которой с трудом мог пройти один человек, этот участок казался оазисом простора. Над ним как нависал отвесный склон, закрывая это место со всех сторон, так что увидеть его можно было только со дна оврага.
У дальнего края, подальше от воды, горел небольшой костерок. Нал ним висел небольшой закопченный котелок, чье дно жадно лизали рыжие языки пламени. Внутри что-то булькало, распространяя чарующий аромат. За костром, почти на самой границе отбрасываемого им света сидел старик. Трудно было разглядеть его внешность, непрестанная игра плещущих теней и неверный багровый отсвет весьма затрудняли это. Видно было лишь седую бороду и то, что одет он был в камуфляжного цвета штаны и такой же расцветки куртку. Рядом лежали бертцы и потрёпанный старый рюкзак. Его глаз видно не было, но сразу стало ясно, что он впился взглядом в вышедшего неизвестно откуда юношу. Оно и понятно, для него появление ночного гостя было еще большей неожиданностью, чем для нашего героя увидеть отблеск его костерка на дне оврага в глуши ночного парка. Он вдруг физически ощутил на себе его взгляд, словно легкий разряд тока прошел по всему телу.
- Ты откуда, сынок?
- Да я... Мы с друзьями тут заблудились...
Поначалу он подумал, что перед ним обычный бомж. Впрочем, присмотревшись повнимательнее понял, что дед на рядового бездомного не похож. Об этом говорила и экипировка и внешний вид. Не было и того специфично-кислого запаха, что почти всегда сопровождает обитателей городских дебрей.
- А где друзья то?
- Не знаю, мы у входа в парк компанию одну встретили. Пришлось убегать поодиночке. В темноте в овраг свалился.
- Ну, садись, отогрейся. Небось, промок весь.
Только ощутив благодатное тепло рыже-золотого пламени, он понял, что продрог до костей.
- Обувь лучше сними и просуши, - посоветовал старик.
Последовав его совету, он стянул полные воды кроссовки. Высохнуть они все равно не успеют, но хоть прогреются немного. Выжав носки и положив их также на просушку, он придвинулся как можно ближе к костру. Именно так, наверное, чувствовали себя далекие предки, укрывшись в родной пещере от всех ужасов первобытного мира около новообретенного огня с куском сочной мамонтятины в руке.
Старик порылся в в рюкзаке, достал оттуда две жестяных миски. Разлив в них содержимое котелка, он протянул ему одну из них.
- Поешь горячего.
Через минуту ему досталась оловянная ложка, буквально пропитанная духом советского общепита и кусок черствого бородинского хлеба.
Он искренне поблагодарил, потому как, почуяв запах съестного, желудок напомнил, что кроме пива и чипсов за эту ночь в него ничего иного не поставлялось. В миске был нехитрый пакетный суп, обильно сдобренный звездной вермишелью. И, тем не менее, то ли необычность ситуации, то ли внезапно проснувшийся голод или сам факт его приготовления на костре сыграли решающую роль, но он мог поклясться, что давно не ел ничего вкуснее. Все это сразу напомнило ему золотые времена ролевых игр. Внезапно, поднося ко рту очередную ложку, он осознал, что чувствует себя счастливым и наполненным. Куда-то исчезла пустота, жившая в нем все это время.
- Спасибо большое, очень вкусно.
Приятное тепло разливалось по телу. Он почувствовал сладкую истому и расслабленность. Казалось и та компания у шлагбаума, и его стремительный кросс через парк остались где-то в другом измерении, очень давно и далеко отсюда. И не только они, но и удушающая серость и бессмысленность его жизни, и вечеринки и все знакомые, и все, что он называл своей жизнью.
- Студент?
- Да. На третьем курсе.
- На кого учишься?
- На филолога.
- Ясно.
- А вы путешествуете?
- Да, хожу. По разным местам.
- И давно вы так?
- Да уже лет десять.
- Наверное, везде уже побывали?
- Везде побывать нельзя, но много где довелось.
Он стал внимательнее рассматривать старика. Теперь стали видны незаметные прежде детали. Например, обмотанные вокруг правого запястья четки и массивный серебряный перстень с какой-то гравировкой. Ясные глаза его, цвета майского неба казалось, излучали теплоту и участие, но вместе с тем, глубоко посаженные, под кустистыми бровями смотрели строго, словно прощупывая его насквозь. Да и сама речь незнакомца, была насыщена устаревшими слово оборотами, словно он совершил путешествие откуда-то из пахнущих хвоей и медом древнерусских глубин.
- Вы верующий? - зачем-то спросил он, хотя ответ и так был очевиден.
- Когда-то был. Теперь я знаю.
- Это как?
- Ну, теперь я знаю то, во что раньше верил.
- А в чем разница?
- Ну, представь, что какой-то человек от рождения был слеп. И ему рассказывали про солнце, небо и звезды, описывали их. Он представлял все это по рассказам, верил, что так все и есть. Иногда чувствовал на лице тепло солнечных лучей, порой ветер доносил чудесные ароматы. И казалось ему, что нечто особенное происходит, что вот-вот откроется ему нечто таинственное, и уж конечно тот человек думал, что он один такой особенный, что лишь ему суждено открыть некую Тайну. Но однажды человек тот прозрел и впервые увидел солнце и небо, и далекие луга, с которых доносил весенний ветер запах скошенной травы и пахнущей дождем земли. И теперь не нужно было верить, он и так все знал... И главное что понял человек, что Тайна вовсе не тайна, а открыта для всех и лишь мы сами от нее прячемся.
- Но ведь для каждого мир действительно уникален и неповторим. И не может быть одной общей разгадки для всех.
- Почему не может? Солнце ведь одно, много глаз, что смотрят на него.
- Да но...
- Постой, - перебил его старик, - скажи, слепцу есть ли смысл вести споры о солнце, если он ни разу не видел его?
- Нет...
- Вот и тебе не следует говорить об этом, пока сам все не понял.
Он замолчал, чувствуя правоту старика, и вместе с тем сгорая от желания доказать свое понимание этого вопроса.
- Скажи, ты счастлив?- спросил его незнакомец.
- Я...Ну...
Он замялся, а потом честно ответил, что нет.
- А что тебе мешает быть счастливым? Ты учишься в институте, не голодаешь, не болеешь ничем серьезным. Ты не калека и тебе не грозит близкая смерть. Так что мешает тебе быть счастливым?
Неизвестно почему, но он вдруг начал рассказывать старику обо всем. И о тех мгновениях, что посещали его когда-то, наполняя душу Светом, а жизнь смыслом. И о той Пустоте, что незаметно вошла в его жизнь, вытеснив все остальное. И чем дальше он рассказывал, тем острее все это чувствовал. Разницу между тем, что некогда имел, и что утратил. Он ощутил обжигающие слезы на щеках, и повествование его прервали рыдания. Он плакал как ребенок, не стесняясь этого незнакомого человека, почему-то убежденный, что он-то поймет и не осудит. Он не мог вспомнить, когда в последний раз вообще плакал, когда выплескивал то, что накопилось на душе. Последнее время он все держал в себе, как улитка, спрятавшаяся в своей раковине от всего мира.
Старик слушал молча, не перебивая. Наконец он спросил:
- А что сейчас изменилось?
- Не знаю... Что-то во мне...
- Изменился лишь твой взгляд на мир. И Свет никуда не исчез, и ты можешь увидеть в любую минуту.
- Но ведь Пустота внутри...
- Пустота или наполненность, счастье и горе. Все это внутри тебя. Только ты сам не даешь себе быть счастливым. Только ты и вечные голоса в тебе, что оценивают и взвешивают все, чего коснется взгляд. Ты то в прошлом, то в будущем, вечно смотришь картины в твоей голове. А время проходит... И когда жизнь окончится, что ты скажешь, что провел ее в пустоте, не живя ни единого мгновения?
Последние слова его особенно задели. Он вдруг с ясностью представил себе, что когда-нибудь умрет. До этого он никогда всерьез не думал о смерти, считая ее чем-то эфемерно-далеким, как созвездие Альфа-центавра. И вдруг со всей ясностью он увидел, как оканчивает ВУЗ, устраивается на работу, заводит семью и детей. Как те вырастают, а он медленно стареет и чувствует приближение смерти. И вот он умирает, и тело его разлагается, остаются лишь кости. Что там говорил Гот про Вечную Тьму, в которую уходишь, не успев насладиться жизнью. А Поэт про Свет, где тоже будет ясно, кто и как жил. Он никогда не думал всерьез о смерти раньше, он никогда не осознавал, как мимолетна жизнь. И неужели он действительно проживет ее так, как жил последние несколько лет?
Старик улыбнулся, словно читая его мысли. А он внезапно почувствовал, что все внутри него меркнет и растворяется. Внутри разрасталась Пустота. Но не та, что мучила его последние годы, нет, эта была Пустота объемлющая ВСЕ, бывшая всем и ничем одновременно. Священная необъятность, обращающая в прах все, чем он был, зовущая куда-то в непостижимую даль и глубину, к Последнему Пределу.
Он не мог сказать, сколько времени сидел там. Когда очнулся, то увидел, что костер уже догорел, лишь переливающиеся багровыми искрами уголья медленно догорали.
Подняв голову, он заметил, что звезд уже не видно. Небо наполнялось предрассветной мглой, скоро должно было взойти солнце.
- Вы не подскажете, как до остановки дойти отсюда?
- Иди прямо по руслу, дойдешь до пруда, и прямо за ним.
- Спасибо, - он знал, что благодарит не за миску супа и тепло огня. Что-то произошло этой ночью, что-то выходящее за рамки его понимания. За это он и поблагодарил.
Одежда хорошо подсохла, да и обувь тоже. И вообще он чувствовал себя вполне бодрым и полным сил, словно и не было бессонной ночи. Направляясь в указанном стариком направлении, он, чувствуя себя легким и свободным, словно упал груз, который он тащил на себе все эти годы.
***
Он был как ребенок, не знающий лжи и зла, когда очнулся на лесной опушке. Чистым, незамутненным взором оглянулся вокруг, так когда-то смотрел из колыбели на мать. В памяти смутно тлело, что нужно куда-то идти, и что-то искать. От леса тропинка вилась к берегу моря, оно призывно грохотало, маня его. Он шел, как шел человек в первый день Творения. И все было ему в диковинку, и все удивляло. Полет бабочки, возня кроликов и силуэт оленя, застывший вдалеке.
Подойдя к берегу, он увидел, что посреди моря, в соцветии бурлящих и грохочущих волн, возвышается огромная скала. На ее вершине темнел Замок, и знал он, что это итог его странствий и там находится То, что искал он давно всей своей душой. К скале от берега вел мост, и оставалось лишь преодолеть его, чтобы достичь долгожданной цели. Но на мосту его кто-то ждал. Был он облачен в сияющие доспехи, небесного цвета плащ, расшитый жемчугом завевался за его спиной, а белоснежный щит был украшен алым крестом.
- Кто ты? - сорвался с губ юноши вопрос и упал как лист на гладь озера, хотя ответ он знал.
Человек на мосту откинул забрало и Галахад, словно посмотрел в ледяное зеркало, где узрел свое отражение. То было его собственное лицо, но холодное как зимнее небо, искаженное гримасой жестокости и злобы.
- Я, это все что ты есть.
- Нет, там, в Замке, есть Что-то...
- Там ничего нет! Есть только я! Возвращайся назад, или ты не веришь самому себе?
С этими словами он выхватил меч и направил его острие к Галахаду.
- Уходи или сражайся.
Сын Ланселота выхватил меч и направился на битву с самим собой.
Так, посреди моста над грохочущей морской бездной началась его третья битва. И была она труднее всех предыдущих. Противник знал каждый его выпад, каждый следующий шаг, каждую мысль. Бесполезно было что-то предпринимать против него, каждое усилие словно тонуло в неприглядной трясине, отбирая и без того тающие силы. По мере того, как слабел Галахад, его двойник все набирал силы.
Он начал понимать, что не сможет победить. Каждое движение его существа было неотделимо от врага, потому что все, чем он был, было также и им. На лесной опушке стерлось все, что было прежде, он стал чистым как лист пергамента. Но сам лист остался... И теперь оставалось одно...
- У Последнего Предела не остается места ни для чего, - словно наяву услышал он голос отшельника. И решение пришло неожиданно, как приходит, наконец, нужная рифма в последней строке стихотворения.
Он отшвырнул меч в темнеющую вокруг бездну и, раскинув крестом руки, обнажив грудь, устремился на своего противника. Впервые тот не повторил его движение, но застыв как статуя, закричал.
- Что ты делаешь? Там же ничего нет... Ничего...
Но Галахад знал, что ничего не было только для него, потому как его никогда и не было, а для него был Последний Предел...
Грудь его пробило острие меча, но вместе с тем необыкновенная радость переполнила его, навсегда ушло в бездну Нечто, скрывавшее от него самое важное. Он чувствовал, что умирает, сливаясь в смертельных объятиях со своим вечным противником... Они оба умирали, на том мосту. Испустив предсмертный стон, исполненный горечи и боли, его враг, зажимая кровоточащую рану на груди, покачнувшись, свалился в темнеющую Бездну, навсегда растворившись в ней.
***
Минут через пятнадцать показалась серебряная гладь пруда. Было уже совсем светло. Зеркальную поверхность водоема лишь изредка нарушала легкая рябь, молочная дымка невесомой пеленой скользила над ней. Ни звука не нарушало этой казавшейся осязаемой тишины.
Он сел на пригорок у берега, и уставился на воду. Какие-то обрывки мыслей проносились в голове, он припоминал слова странного незнакомца, ночную дискуссию, доводы поэта и Гота. Потом он подумал, что именно таким вот тихим утром на подобном берегу какому-то средневековому сочинителю явилась легенда о Владычице Озера и дарованном Ею Мече.
Внезапно сзади послышались шаги. Обернувшись, он увидел выходящих из-за кромки деревьев Поэта и Гота. Гот лишился своей безукоризненной педантичности, волосы растрепались, одежда была испачкана и измята, а на колене красовалась дырка. Впрочем, выражение лица его также утратило свою неприступно-высокомерную отрешенность. Поэта трудно было сделать более несуразным, чем он был. Ночная пробежка по парку лишь придала его лирико-романтическому образу еще большее очарование. Впрочем, было у них сейчас нечто общее, прямо таки родственное-это радостная улыбка, застывшая на лицах обоих.
- Наконец-то, - крикнул Гот, - мы полпарка прочесали в поисках тебя. Подумали уже, что тебя те товарищи все-таки догнали.
- Ага, - добавил Поэт,- хотели уже тревогу бить. В полицию звонить, человек, мол, пропал.