Территория СНТ (садовое некоммерческое товарищество) "Красная Калина" вдавалась в лес длинным клином. Две грунтовые дороги, охватывая дачный массив с двух сторон, узко сходились в одну, ведущую к калитке в общей изгороди. Калитку, которая официально называлась запасной, калиновские шутники окрестили задним проходом (главный вход - с железными воротами, двухэтажным бревенчатым домом, в котором размещалось правление СНТ, и водоразборной установкой, которую неугомонные острословы прозвали поилкой, - находился на противоположном конце дачного массива). А участок Остапа Пилипенко прозвали треугольником, потому что он был угловым, последним.
Участок был неудобным во всех смыслах: узкий, вытянутый, зажатый с двух сторон двумя дорогами. С третьей, широкой стороны, вплотную к "треугольнику" подступал пожарный пруд. По обеим улицам весь день проезжали машины, моталась на велосипедах ребятня, проходили люди, пробегали чьи-то собаки... Лай, крик, шум... Место было незавидным, а участок нестандартным - четыре сотки вместо положенных шести, поэтому его никто не хотел брать.
"Треугольник" продали с общего согласия членов СНТ. Новый хозяин, недолго думая, купил машину песка и брёвна на строительство - старые, серые от времени, источенные жучком. "Избушку-развалюшку разобрали да по дешёвке продали, а он, дурень, купил" - шептались калиновцы.
Бревен оказалось только на две стены, о чём хозяину честно сказали нанятые им шабашники. Хозяин поскрёб в затылке, заплатил шабашникам "за беспокойство", прикинул предстоящие затраты... и неожиданно для всех отказался от участка и потребовал вернуть деньги (на которые председатель правления обещала уменьшить целевые взносы). Деньги пришлось отдать.
Через год на "треугольник" нашёлся новый покупатель. Песок к тому времени растащили по участкам. На брёвна, пролежавшие всю зиму под снегом, никто не позарился, как и на молодой осинник, который густо поднялся на бесхозном участке. - Как бамбук растёт, сплошняком, - смеялись калиновцы.
За год Пилипенки (как прозвали Викину семью калиновцы - коренные москвичи) обжились, дуже гарно (по выражению Остапа Пилипенко) отстроились и обзавелись справным (по его же выражению) хозяйством, поднятым, что называется, с нуля. На участке даже не провели раскорчёвку: с "треугольником" рабочие смухлевали, а калиновцы не настаивали: кому нужны четыре сотки между двух дорог, с комариным прудом по соседству...
"Це дило трэба разжуваты" - раздумчиво сказал Остап, глядя на заросший молодым осинником участок с беспорядочно раскиданными брёвнами, оставшимися от прежнего владельца. Брёвна подгнили, почернели и, по мнению калиновцев, годились разве что в костёр. Остап, поплевав на ладони, взялся за топор и соорудил из них симпатичную баньку, с двумя окошками и покатой крышей, над которой весело и густо дымила печная труба.
"Банька-то на дровах, настоящая, русская! А у всех-то сауны, в них один жар, а духа никакого" - шептались калиновцы. И совсем уж неожиданным стал для них "пилипенкин" дом - добротный, крепкий, ладный, сложенный из пропитанных льняной олифой деревянных шпал. Где он такие достал? Их не продают...
Особенно необычно смотрелась мансарда с ломаной кровлей, один скат с изломом, а другой прямой. На все вопросы Остап улыбался и кивал головой. Где он научился строить бани, где купил новые, пахнущие свежим деревом шпалы, где нашел рабочих, за которым не нужен был догляд? Быстрые, ловкие, умелые, они построили этот необыкновенный дом за две недели.
И дорожки проложили - из обломков каменных плиток, шероховатых, с рельефно выступающим рисунком.
И прудик выкопали - декоративный, с голубым эмалевым дном, на котором блестели белые камешки. Вика, дочка Остапа, привезла рыбок-вуалехвостов, которые обжились в прудике и плавали, распустив алые хвосты и поблёскивая золотыми боками. Вика меняла им воду, насыпала корм, а раз в неделю, выловив сачком рыбок, отмывала прудик до блеска.
В свои пятнадцать лет она умела многое. Викина мама, Наталья Ивановна, появлялась в Красной Калине" два раза в месяц - потому что работала и жила, как она говорила, на два дома: у Марьи, Викиной неродной бабушки, сильно болели суставы (в чём Вика сильно сомневалась: ни постирать, ни приготовить, ни в магазин сходить Марья не могла, зато по комнатам летала ласточкой), а от Викиного дедушки, как говорила Наталья, толку как от козла молока, а грязи как от стада свиней.
Марья была моложе Викиной мамы на двенадцать лет, и называть её бабушкой у Вики не получалось. А дед был художником, профессором кафедры реставрации монументальной и декоративной живописи. То есть, это раньше - был, а сейчас отошёл от дел, потому что ему стукнуло семьдесят.
Забегая вперёд, скажу, что Иван Андреевич Мацковский, член-корреспондент Российской Академии художеств и Почётный член Московского союза художников, увидев Викины рисунки, радовался как мальчишка: нашей породы девчонка, Мацковских.
Наталья так непочтительно отзывалась об отце, потому что когда-то он не позволил ей выйти замуж за любимого. Сказал ему в лицо, что он лимита, деревенщина и его дочери не пара. "Деревенщина" оскорбления не простил, Наталье больше не звонил, и по слухам поступил в МИСИ (Московский инженерно-строительный институт) и женился на однокурснице.
Учиться в Историко-архивном институте отец ей тоже не позволил, топал ногами и кричал, что Наталья должна пойти по его стопам. Или Академия живописи, или - выметайся, скатертью дорога, живи как знаешь.
Иван Андреевич и думать не мог, что Наталья воспользуется его советом. А она собрала чемодан и уехала не простившись. Далеко. На Кубань. Окончила сельскохозяйственный техникум (жить приходилось на стипендию, в тесном, крикливом и не всегда дружелюбном общежитии, и Наталье не хотелось об этом вспоминать), вышла замуж за Остапа, а через два года родилась Вика.
Остап предложил пригласить к ним Натальиных родителей - "Поживут-погостят, на внучку поглядят, всё же родная кровь. Может, и помиритесь". Наталье мириться не хотелось. Обида не отпускала, не забывалась: на отца, за то что жизнь сломал, на мать - за то что не вступилась, молчала. На письмо, в котором она сообщала родителям о замужестве и приглашала на свадьбу, ответа не пришло. Больше Наталья им не писала.
Через двенадцать лет отец прислал телеграмму: "Мать совсем плохая, зовёт, приезжайте".
В свой последний день Марианна Станиславовна была счастлива: она ждала дочь и внучку (приедут вечером, шестичасовым поездом) и не собиралась умирать. Ей стало легче, боль отпустила, и дышалось свободнее, и улыбка не сходила с лица. Надо Марье сказать, чтобы комнату им приготовила, да пирог испекла, Наталкин любимый, с антоновскими яблоками...
- Марька! - Да где ж она... Ваня! - громко крикнула Марианна Станиславовна.
Ей казалось, что она кричит... Иван Андреевич склонился над её изголовьем, с трудом разбирая еле слышный шёпот:
- Мы перед Наталкой виноваты. Надо найти в себе мужество это признать, и попросить прощения... Она простит. Дочь же она нам! И будем жить все вместе, как раньше.
- Да, моя хорошая. Будем вместе, как раньше... Ты поспи пока. Как наши приедут, я тебя разбужу.
Наши... какое хорошее слово! Марианна Станиславовна улыбнулась и закрыла глаза. Так и умерла - со счастливой улыбкой на посветлевшем лице. Иван Андреевич всё пытался её разбудить, а она не просыпалась. Марька хотела его увести, но он не позволил. Обхватил голову ладонями и затрясся в беззвучных рыданиях.
* * *
Наталья стояла у гроба, тщетно пытаясь понять, что творилось в её душе. Слёз не было, только давящая тяжесть в груди. Вика прятала в карманах красные от холода кулаки, постукивала друг о дружку заледеневшими ногами и ждала, когда всё закончится и они поедут домой.
Она не горевала по бабушке, которую не знала и которой была не нужна. А бабушкин муж, знаменитый московский художник-реставратор, приходится ей родным дедушкой, и она на него похожа, Вика видела у мамы его фотографию. Вот же чудеса! Забывшись, Вика рассмеялась, и Наталья дёрнула её за рукав. Скорей бы домой, за поминальный стол, тоскливо думала Вика. Ей было холодно и уже давно хотелось есть.
Иван Андреевич на негнущихся ногах подошел к могиле. Неловко нагнувшись, захватил горсть холодной, промороженной глины и долго разминал её сильными пальцами, словно это могло помочь, словно от этого его жене станет легче - там, где она сейчас находилась, где обитала её душа. Все молчаливо ждали. Наконец он бросил на гроб мёрзлую землю, хотел сказать - "земля тебе пухом..." и не смог. Бормоча что-то несвязное, опустился на землю.
"Плохо... ему же плохо! Да помогите же! Поднимите его!" - заговорили все разом, Ивана Андреевича подхватили под руки и повели в автобус. Бледный до синевы, он гладил рукой левую сторону груди и повторял беспрестанно: "Прости меня, Аня, прости дурака старого. Как жить теперь, без тебя?"
Вика не понимала, за что он просил прощения. За то, что не умер вместе с бабушкой?
Остап мял в руках конверт. В конверте лежало письмо, которое мать написала Наталье год назад и которое Иван Андреевич отдал ему на кладбище, избегая смотреть зятю в глаза. - "Не хотели вас с места срывать. Сами справлялись худо-бедно, да и Марьюшка помогала, чем могла, да сестра патронажная приходила. Мать-то парализовало у нас, два года пластом лежала, теперь вот прибрал господь" - бормотал Иван Андреевич, старательно изображая убитого горем вдовца.
Остап ему не поверил: соцработница, которую Остап ласково звал Марьюшкой, вела себя в доме по-хозяйски, громогласно распоряжалась на кухне, рассаживала гостей за поминальным столом, бегала к соседям за стульями, которых не хватило. Порхала ласточкой, - метко определил Остап. А ещё подумал, что свято место пусто не бывает...
Усадить всех за поминальный стол не получилось, и поминки справляли в два приёма. - "Как в санатории, в две смены" - хохотнула Марьюшка и спохватившись зажала рот рукой, сделала вид, что закашлялась. Чужое горе её не коснулось, чужие родственники ей не нужны, принесла их нелёгкая... Но куда же денешься, положение обязывает: заботливо усадила за стол, подсунула хлебницу, подносила тарелки с поминальной кутьёй, закусками и холодцом.
Набросила Вике на плечи пуховый платок, пробормотала, чтобы все слышали - "Девчонка на кладбище замерзла, аж закостенела вся, а родителям хоть бы хны...". Улыбалась ласково. И смотрела - недобрыми глазами. Глаза были честными, забота - фальшивой.
Иван Андреевич не знал, о чём думает его внучка. Смотрел на её нахмуренные брови (его брови, дедовы!), капризно изогнутые губы (Натальины!) и радовался - наша порода, Мацковских! Про себя он уже решил: как бы там ни повернулось, внучку он от себя не отпустит. Вика останется в Москве, окончит школу и будет учиться в Академии художеств. Вину перед дочерью уже не искупить, но он сделает всё для этой незнакомой красивой девочки, которая - вот же чудеса! - его родная внучка, родная кровь.
Завернувшись в пуховый платок и простуженно шмыгая носом, Вика уплетала холодец, заедая его ноздреватым ржаным хлебом, который она- под одобрительным взглядом деда - густо намазала хреном. У них на Кубани чёрного хлеба не пекут, только пшеничный, а ржаного Вика никогда не ела. И сейчас наслаждалась незнакомым кисловатым вкусом, замечая украдчивые взгляды своего деда, который Вике сразу понравился. А первое впечатление самое верное.
Только что-то с ним не так... Ничего не ест, сидит прямой как палка, уставясь невидящими глазами в стол и опрокидывая стопку за стопкой. А мама говорила, что он непьющий.
Вечером Ивана Андреевича увезла "скорая". Соцработница Марья, которая, как оказалось, вовсе не была соцработницей, уехала вместе с ним, бросив на ходу Наталье: "Я с ним поеду, а вы ложитеся, отдыхайте, я и комнату вам приготовила, и постели постелила. Замёрзнете - там одеяла в комоде. Девчонку потеплее оденьте, заколела она на ветру, в курточке да в кроссовках, скукожилась вся. Мороз нонече нешуточный, а она у вас одета как зря"
Наталью от её слов покоробило. Сказано вроде - ласково, заботливо, а ненависть наружу вылезла, обожгла. Укрывая Вику вторым одеялом, вспоминала Марьины слова. Получается, она свою дочь не жалеет, а Марья - пожалела. Всё навыворот получается. И гости эти... Смотрели на них с Остапом, как на зверей в зоопарке. Сколько лет о родителях не вспоминали, теперь вот примчались, наследство делить, - читалось в их глазах.
Наталье хотелось сказать, что это не так. Но что она могла? - жизнь свою рассказать-пересказать? Зачем им её жизнь, они уже сделали выводы, они все равно ей не поверят.
Наталье было неуютно под настороженно-цепкими взглядами, неловко от Марьиной показной заботы, от её слащавого благодушия. Кто она такая, по какому праву распоряжается в доме её отца? В её, Натальином, доме!
Как выяснилось позже, Марья была натурщицей и по-совместительству домработницей. И любовницей - по совместительству. И с этим уже ничего нельзя было сделать и ничего нельзя изменить.
* * *
Когда Наталья прочитала материно письмо, у неё помутилось в глазах. Мать писала, что сильно болеет, не встаёт, что продукты им покупает соцработница, но только самые необходимые, по утверждённому списку. Пиво и сигареты в список не входят, а отец без них не может, и приходится ей доплачивать, и ещё за мытьё полов, и за уборку. "Иван, как с кафедры его попросили, умом тронулся, всё лепит, ваяет, а Марья за бесплатно соринку с пола не подымет.
"Умереть бы поскорее, что ли,- заканчивала письмо мать.- Доченька, ты уж прости нас и приезжай, все трое приезжайте, иначе останешься сиротой, мы долго-то не протянем. Отец-то покаялся, признал, что не прав был с тобой, судьбу тебе сломал. Внучку бы, говорит, увидеть напоследок. Ему недолго осталось, до ста лет люди не живут".
У Натальи дрожали руки, строчки прыгали перед глазами, а в голове словно плескался кипяток. Оставить отца одного она не сможет, Остап уедет домой, на Кубань, а они с Викой останутся. Что ж у неё за судьба такая! Смолоду жить не позволили, как хотелось, теперь вот - сама себе не простит, если уедет.
Сердце разрывалось между двумя родными людьми, не в силах принять решение. Бросить отца на произвол судьбы, на попечение натурщицы? Бросить дом, хозяйство, попрощаться навсегда с родной станицей, разрушить уютный, привычный мир, в котором она счастлива, в котором её ценят и любят? Как же она - без Остапа? Как же теперь жить?
Как же теперь жить...
* * *
"Тронувшийся умом" академик оказался вовсе не так плох здоровьем, как писала Наталье мать. Наталья подозревала, что письмо, от которого у неё в лёгких словно кончился воздух, а вздохнуть не получалось, - письмо они сочиняли вдвоём с отцом, старательно сгущая краски.
Патронажная медсестра и приходящая соцработница оказались правдой, всё же остальное - чистой воды выдумка. Пенсию Иван Андреевич получал персональную, академическую, с надбавками, льготами и ежегодными бесплатными путевками в Кисловодск. Да и на кафедре реставрации вел приём, раз в неделю, в качестве консультанта.
Жили Мацковские безбедно. Просто соскучились по дочке и по внучке и снова повернули её жизнь на сто восемьдесят градусов, они умели это делать. Если бы не смерть матери, она бы ни за что здесь не осталась. Но допустить, чтобы эта проститутка Марья прибрала к рукам квартиру её родителей... её, Натальину квартиру! - допустить такого Наталья не могла. С Остапом они проговорили полночи...
Вика впервые в жизни оказалась в Москве. Квартира на Фрунзенской набережной впечатляла: четыре комнаты, две лоджии, просторная прихожая, вместительная кухня-столовая. И вид на город с двенадцатого этажа! Она обязательно напишет - этот вид. Сначала в карандаше, а потом...
- О чём задумалась, внучка? - прервал её размышления дед. - Нам с тобой вместе думать надо. Родителям твоим втолковать, чтоб меня одного не оставили... Ты-то меня не бросишь? Ты у меня одна, больше внуков нет. Умру, всё тебе оставлю...
На его губы легла прохладная ладонь, лица невесомым теплом коснулось Викино дыхание, вкусно-ананасовое - оттого что Вика жевала резинку. Иван Андреевич обмер... Получается, внучка его приняла, значит, Наташка не настраивала девочку против деда, не рассказывала ей ни о чём. А он-то, старый дурак, думал про неё всякое... Иван Андреевич издал горлом сиплый звук и обнял внучку.
- Не надо умирать, Иван Андреевич... то есть дедушка. Мне ничего не надо, я просто так с тобой останусь.
* * *
Наталья боялась зря: Остап легко согласился продать дом, под залог которого, как оказалось, был взят банковский кредит, а отдавать было нечем. Продажа дома решала проблему, да и жизнь на Кубани становилась всё труднее, всё дороже. За удобрения плати, за вспашку плати, за землю свою собственную - плати, а цены непомерные. Варнаки огород потопчут, парники разорят, яблони обломают - на них милиции нет, управы нет. Вырастил урожай - опять плати, иначе не разрешат продавать. Лицензия - называется. Купи её и торгуй на здоровье. А и продашь за копейки...
Десятилетнюю Вику уговаривать не пришлось. В Москву перебрались втроём. Наталья думала, что с её появлением в отцовском доме Марья соберет манатки и исчезнет. Но она осталась.
Иван Андреевич в первый же день в присутствии дочери и зятя очертил границы: они с Марьей семья, как Наталья с Остапом. - "Квартира моя, здесь твоего ничего нет, сама от нас с матерью сбежала, никто не гнал. Ты, дочка, об этом не забывай. А забудешь, так я напомню. Марью обижать не смей, она здесь хозяйкой была и останется. Комната у вас большая, всем места хватит, денег с дочки родной я не возьму, живите. А табачок врозь, и делить нам нечего".
Наталья молча кусала губы. Ничего. Ещё посмотрим, кто здесь хозяйка. Время изменится, всё переменится...
Не переменилось. В "большой" комнате они прожили четыре года. Вике исполнилось четырнадцать, а она по-прежнему спала за занавеской, готовила уроки за обеденным столом, стеснялась раздеваться при отце и бегала переодеваться в ванную. Комната была с отдельным входом, изолированная, как сказала мама. Незнакомое, колючее слово "изолированная" Вика понимала по-своему: их изолировали, отделили, указали их место.
Впрочем, рисовать ей разрешили в зале - проходной комнате, из которой вели двери в библиотеку и дедушкину спальню. Вика согласна была жить в библиотеке, но Иван Андреевич не предлагал, а просить его об этом Наталья Ивановна запретила дочери строго-настрого. Вика выросла в станице, в просторном доме, где всё было общее - папино, мамино и её, Викино, где можно входить в любую комнату, не спрашивая разрешения, где никто не скажет тебе: "Здесь твоего ничего нет"- И теперь искренне удивлялась, зачем деду одному столько комнат?
А удивляться было чему. Марья Семёновна, которую дед отрекомендовал как помощницу по хозяйству, осталась у них ночевать, и вообще осталась в доме. Гражданская жена, так это называлось официально. А неофициально... нет, повторить Натальины слова я не возьмусь. Опустим это.
Марья надеялась, что гражданский брак станет законным, заговаривала об этом с Иваном Андреевичем, но тот каждый раз ласково возражал: "Разве мы с тобой не семья? Разве я тебя не люблю? Штамп в паспорте ей понадобился, вот поди ж ты... У меня ближе тебя никого нет, ты ведь знаешь..."