Верехтина Ирина Георгиевна : другие произведения.

Поминки

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Поминки справляли на кухне. Гликерия Анастасовна вытерла чистой тряпкой старенькую клеёнку, заменявшую скатерть, - с полустёртым рисунком и трещинами на сгибах. Клеёнка была из прошлых времён, и не поднималась рука выбросить вещь, которой касались папины руки. Которая его помнила...
   ПОМИНКИ
   Посвящаю моему отцу
  
  ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. "НЕ СТАЯ ВОРОНОВ СЛЕТАЛАСЬ..."
  ========= "Папина" скатерть ========
  Поминки справляли на кухне. Гликерия Анастасовна вытерла чистой тряпкой старенькую клеёнку, заменявшую скатерть - с полустертым рисунком и трещинами на сгибах. Клеёнка была из прошлых времен, и не поднималась рука выбросить вещь, которой касались папины руки. Которая его помнила.
  
  Поверх "папиной" клеенки стол застилали скатертью, которую по воскресеньям снимали и обедали "с папой": казалось, что папа где-то здесь, в комнате, вышел на минутку и сейчас вернется. Зачерпнет ложкой борщ и весело скажет: "Ну, что у нас сегодня на разминку?" (шутник и балагур, салат папа называл разведкой, первое блюдо разминкой, второе тренировкой, а компот - водными процедурами.)
  
  Гликерия Анастасовна сняла со стола скатерть и, любовно огладив руками клеёнку, принялась доставать из холодильника немудрёные закуски: солёные грибы (к грибам они с Сашей обе были равнодушны, но отец очень любил), квашенную с брусникой капусту, рижские шпроты, краковскую колбасу, вкусно пахнущую дымком (отец так и называл её - "с дымком", селедку в кольцах репчатого лука. Последней на стол была выставлена оранжевая бокастая маслёнка в форме помидорины, не единожды битая и склеенная.
  
  Маслёнка осталась с папиных времён и была в их семье поводом для шуток: у неё была изгибистая фигурная крышка с зелёным хвостиком - как если бы с помидорины сняли верхушку. Сколько помнила себя Саша, у отца никогда не получалось закрыть маслёнку с первого раза - упрямая крышка всякий раз ложилась неправильно, и отец сердился - на себя, на маслёнку, на маму - за то, что смеется, на Сашу - за то, что улыбается... А потом не выдерживал и сам начинал хохотать: "Да что ж это такое! Кто, интересно, до такого додумался? Вот - делать ему было нечего... Как же её закрыть-то?"
  "Спектакль" повторялся каждый раз, к общему удовольствию.
  
  Теперь с маслёнкой никто не воюет и не смеется тоже никто. Только вспоминают: "Помнишь, как папа ругался с маслёнкой? А мы с тобой смеялись, а он обижался, помнишь?". И сегодня вспомнили. В этот день, восемь лет назад, Сашин отец умер от внезапного инсульта, не дожив двух с половиной месяцев до своего пятьдесят четвертого дня рождения.
  
  ================ "Папина" родня ======================
  В Сашиной жизни было много потерь: судьба её не баловала, ошибок и неудач хватало вдосталь. Но что неудачи в сравнении с расставаниями? А расставаний было много... Саша училась на последнем курсе института, когда умерла её любимая бабушка, мамина мама. До сессии оставалась неделя, и о том, как она сдавала экзамены, Саша старалась не вспоминать.
  
  Дедушка пережил супругу на полтора года - и тихо угас: не хотел без неё жить. Саша окончила институт и устроилась на работу по специальности (что было почти невозможно), но не было в её сердце радости. Зачем ей это всё - без бабушки с дедушкой? Как бы они сейчас радовались, как гордились внучкой. Сказали бы ей: "Молодец, Сашенька, так держать!".
  
  Никто теперь - не порадуется, никто не скажет ей - таких нужных, таких важных для неё слов. С родителями всё по-другому, Сашины успехи принимались как должное и считались нормой, а за неудачи и промахи пощады не жди: "Мать, посмотри на неё! И это - наша дочь! Ни на что не способна. Позор семьи!"
  
  Саша тогда думала, что всё самое страшное и непоправимое с ней уже случилось. Но она ошибалась. Не было в Сашиной жизни беды страшнее, чем смерть отца... Через восемь лет Саша помнила этот день до мельчайших подробностей, словно только вчера в их дом приехала многочисленная папина родня...
  
  Погода была сырая и ветреная, и с кладбища все вернулись промёрзшие до костей. Дом наполнился незнакомыми людьми (многих Саша видела впервые, при жизни отца они к ним не приезжали), которые вели себя шумно и по-хозяйски бесцеремонно - хлопали друг друга по плечам, обнимались, целовались, радовались встрече.
  
  Саша знала, что все они жили в разных городах и редко виделись, но не могла без ненависти видеть улыбки на лицах и счастливые глаза. Зачем они пришли в их дом - эти незваные гости? Незваный гость - что в горле кость...
  
  Эти люди вели себя здесь как дома, ни о чём не спрашивая и словно бы не замечая Сашу с мамой. Громко бухали сапогами по коврам (никому из них не пришло в голову разуться). Собравшись тесным родственным кружком в Сашиной комнате, курили, стряхивая пепел на светло-розовый палас - папин подарок.
  
  Мужчины компанейски весело общались в "курительной", их жёны хозяйничали в кухне, гремели посудой, радовались, что они наконец в тепле и на все лады проклинали холодный март. Проклинали, впрочем, беззлобно и даже весело. Саша на них не обижалась: пусть радуются, у них ведь никто не умер, у них нет горя.
  
  Саша не обижалась, но ей отчаянно хотелось остаться одной. Хотелось вышвырнуть из дома эту нежданную и незваную "родню", которая слетелась в их дом как вороньё. Но она молчала, потому что - надо было молчать. Вышла в коридор и уткнулась лицом в мамину шубу, чтобы никто не видел её слёз. Ноги ныли от усталости и просили пощады, но Саша упрямо стояла, вцепившись пальцами в мех, не желая возвращаться в комнату, чтобы не видеть улыбок на лицах, которые при появлении Саши сменялись притворной скорбью. Не слышать дежурные соболезнования от людей, которым нет до неё дела. Нашелся подходящий повод для встречи, вот и приехали - повидаться.
  
  Она не помнила, сколько прошло времени. Мир перестал существовать, жизнь потеряла смысл, сердце не вмещало утраты, горечь разлуки захлестнула сознание, не позволяла думать, не позволяла чувствовать.
  
  Чужие незнакомые руки обняли её за плечи, усадили за поминальный стол. Саша послушно выпила всунутую в пальцы рюмку и непонимающе уставилась на стоящую перед ней тарелку с закусками. Ей казалось нелепым, невозможным, что все с аппетитом едят, звякая ножами и вилками и тихим шепотом прося передать то или иное блюдо. Весь вчерашний день Саша с матерью готовили, варили, пекли и жарили, от аппетитных запахов кружилась голова, но Саша не могла проглотить ни кусочка.
  
  И сейчас не могла есть, хотя с утра не завтракала. Да и вчера не обедала и, кажется, не ужинала. Зачем? Саше совсем не хотелось есть. Хотелось умереть, как папа, но умирать было нельзя - ведь тогда мама останется совсем одна.
  
  В Сашиной голове стучали маленькие бойкие молоточки: "Вот и всё, вот и всё, папы нет, больше нет". От этого назойливого беспрерывного стука она плохо понимала, о чём говорили за столом, и думала, что это ей кажется, что это галлюцинация: не могли они такое говорить, не имели права!
  
  Об отце, впрочем, говорили мало: в том смысле, что он был хорошим человеком ("Был и нет, больше нет, и не жди - не придет" - выстукивали молоточки), заботливым сыном и любимым племянником своих многочисленных тётушек и дядюшек.
  
  Со слов родни получалось, что Сашиного отца любили и души в нем не чаяли, но Саша знала, что это неправда. Ей хотелось встать и сказать им об этом, но она взяла себя в руки и - не встала, не сказала. Сидела, невидяще уставясь глазами в стол. В горле застрял сухой шершавый комок, глаза застилали слезы, в голове стучали молоточки...
  
  ============== Здравствуй, мамочка =================
  Когда Антонина Федоровна звонила по телефону, отец делал страшные глаза, мотал головой и просил маму сказать, что его нет дома. Если же трубку снимал он сам, то выпаливал фальшиво-радостным голосом: "Здравствуй, мамочка!".
  
  Прижимая к уху трубку и слушая жалобы матери на здоровье, которому можно было позавидовать, отец делал дочке страшные глаза. Саша пожимала плечами - я тут ни при чём, нечего было трубку первому хватать, знаешь ведь, чем может кончиться. Отец делал страдальческое лицо, бормоча в телефон всегда одно и то же: "разумеется", "безусловно", "естественно", "совершенно верно", "да, мамочка", "конечно, мамочка" и "как там папа?".
  
  Антонина Фёдоровна лопнула бы от злости, если бы узнала, что её внучка и невестка прозвали её здравствуй-мамочкой.
  - Юр, подойди наконец к телефону и скажи, что ты заболел бубонной чумой! - в сердцах говорила Гликерия мужу. - Твоя здравствуй-мамочка в воскресенье опять собирается к нам! Могу я хоть раз провести выходной без её лицемерия? Можешь сказать, что чумой заболела я, только чтобы она не приезжала! Юр, я тебя умоляю, хоть один выходной! Мэ, каталавэнис? ("ты меня понимаешь?") Ты же знаешь, как я от неё устаю, курАзомэ грИгора, эстАномэ Асхима ("быстро устаю, плохо себя чувствую") - заводилась Гликерия.
  
  - Мам, скажи ещё, что тебя от неё тошнит, эхо таси йя эмэто, - подсказывала Саша. - Бубонной чумы она вряд ли испугается, она не знает, что это такое. Ещё подумает, что у папы собачья чумка, и примчится его лечить... Давай лучше скажем, что у нас бешенство! У всех троих! И мы все гавкаем и кусаемся, - веселилась Саша, но Гликерии было не до смеха: свекровь повадилась приезжать к ним каждый выходной за деньгами, которые выклянчивала у сына (и он каждый раз давал, не мог отказать матери) - поскольку испытывала "стеснённость в средствах", как деликатно называла Антонина Фёдоровна просьбу о деньгах.
  
  Эта самая "стеснённость" была у них, а не у бабушки Тони, которая смолоду не работала (хотя у мужа было больное сердце, а детей в семье двое). Сашин папа, старший сын Антонины Федоровны, учился в вечернем институте и работал на двух работах, потому что ему надо было содержать семью - жену и двухмесячную дочку. Но Антонина Фёдоровна без всякого стеснения требовала с него денег, поскольку Тоша, папин младший брат, учился на дневном отделении Бауманки, а зарплаты мужа на троих не хватало.
  
   Старшему сыну в высшем образовании было отказано: двоих родители "не потянут", так что об учебе забудь, после окончания техникума придётся работать. Но Юра хотел учиться, и тайком от родителей подал документы в вечерний вуз. Вступительные экзамены он сдавал тоже тайком. Родители были поставлены перед фактом, но поздравлений Юра не дождался.
  
  - Брату надо помогать, - втолковывала мать старшему сыну. - Ты же знаешь, мы втроём на одну зарплату живём и на Тошину стипендию.
  О том, что семья её старшего сына тоже живёт на одну зарплату, Антонина Федоровна не вспоминала. Для неё существовал только Тошенька - младший и любимый сын, который был на четыре года моложе Юры и считался маленьким, а Сашин папа с четырех лет считался "большим".
  
  ==================== "Младшенький" =====================
  Тоша родился в 1941 году, когда началась Великая Отечественная война. Жить было трудно, и Антонина Федоровна решила проблему: отвезла четырёхлетнего Юрика в Суздаль, к сестре Маше, которая жила в собственном доме с садом и огородом, и могла прокормить племянника.
  
  Мальчик прожил у неё четыре страшных военных года. Он отчаянно скучал по родителям, хотя бездетная Маша отдала племяннику всю свою нерастраченную любовь и заботу. Она до сих пор считала Сашиного отца своим сыном, хотя племянников у неё было семеро.
  Когда Юрику исполнилось восемь лет, мать забрала его у сестры и привезла домой: Тоша подрос, и ему требовалась нянька.
  
  Никогда не сказал отец доброго слова о тётке Маше - ни жене, ни дочери.
  - Почему? - недоумевала Саша, - она же добрая, она его четыре года растила!
  - Потому что доброта у каждого своя, - непонятно ответила мать. - Мало любила, мало жалела. Да и мать его не баловала, для неё Тошенька - свет в окошке.
  
  Сашина мама сказала правду: Антонина Федоровна души не чаяла в младшеньком (как и его отец), мало заботясь о старшем, которого на летние каникулы всегда отправляла в Суздаль, к своей многочисленной родне. Сама Антонина Федоровна с мужем и маленьким Тошей каждое лето отдыхали в санатории в окрестностях Ялты.
  
  Сашин отец впервые в жизни увидел море, когда Саше исполнилось шесть, и они всей семьёй поехали на юг "дикарями" (получить путевку в дом отдыха на троих было практически невозможно). Жили втроем в маленькой комнатушке с удобствами во дворе и были счастливы - долгих три недели.
  
  Саша представила себя на месте отца и подумала о том, как это обидно и больно - быть в семье нелюбимым сыном. Младшего родители любили и всё ему прощали, со старшего - спрашивали за всё.
  
  Тайком от родителей (если бы узнали - не позволили бы) Юра подал документы в институт, сдал экзамены. Работал, а по вечерам учился на вечернем отделении вуза, расплачиваясь за высшее образование здоровьем. Антошу папа с мамой "пристроили" в дневной вуз (поскольку сам поступить в институт он не мог - учился с двойки на тройку).
  
  Сашин отец жил с молодой женой в дощатом бараке без удобств (туалет во дворе), без водопровода (колонка во дворе) и без газа (еду готовили на керосинке).
  Тоше родители купили кооперативную квартиру.
  
  И только в своей семье, с женой и маленькой Сашенькой, отец был по-настоящему счастлив и любим. Сашины дедушка с бабушкой (мамины папа и мама) любили тестя как сына. На их похоронах отец плакал. А когда у его родителей гостили многочисленные родственники - не подходил к телефону, не желая общаться с лицемерной и притворно-доброжелательной роднёй - "В детстве досыта наобщался, больше не хочу".
  Обо всём этом Саша узнала от матери, а повзрослев, убедилась сама.
  
  ==========================Нелюбовь==================
  В их семейном "архиве" хранились детские фотографии отца. Маленький неулыбчивый мальчик на руках у улыбающихся дядюшек, тетушек, бабушек... Голенастый нескладный подросток с непокорными вихрами волнистых волос. В руках футбольный мяч. За спиной - какое-то поле, деревенские избы, заборы, сады...
  К удивлению Саши, не было ни одной московской фотографии. Хотя - одна все-таки была. На ней фотограф запечатлел всю семью: Тоша на руках у отца, его круглая мордаха расплылась в счастливой улыбке. Улыбающаяся Антонина Федоровна под руку с мужем. За её другую руку держится мальчик с серьёзным взглядом черных пытливых глаз - словно чужой в этой дружно улыбающейся в объектив семье.
  
  Саша подросла и почувствовала на себе - эту нелюбовь, которой она не могла понять, и часто приставала к матери с вопросом: "Скажи, за что они нас не любят? Почему?"
  
  - Это что за разговоры? Кто тебя не любит? Чтобы я больше не слышала таких слов! - сердилась мама. - Ты у нас единственная дочка, наша с папой гордость, а у бабушки с дедушкой - единственная внучка. И все мы тебя очень любим. Тебе этого мало?
  
  - А папина бабушка? То есть, папина мама, - упорствовала Саша. - Почему она меня не любит? Я же - её родная внучка.
  - А она никого не любит. Она и мужа своего никогда не любила, только Тошеньку своего и его близнецов. Они ей родные, а ты - никто.
  
  Саша выросла и привыкла к тому, что для отцовской родни она никто. Так уж вышло. Не нужна. И сейчас - смотрела остановившимися глазами на этих людей, которые могли стать для неё родными, но не стали. Слушала их слезливые заверения в любви и родстве, которые были ложью, их цветисто-многословные соболезнования, которым так хотелось верить и от которых становилось ещё горше, ещё тяжелее, хотя казалось - тяжелее уже не может быть.
  
  - Ты, Сашка, родни своей не чурайся. Мы тебе всегда рады, приезжай когда захочешь. Помни, дочка: мы твоя родня! - заверяли Сашу, старательно не замечая Сашиной мамы, которая сидела в черном платке, повязанном не по-русски, не поднимала на "родню" глаз и молчала, не отвечая на слова соболезнования.
  
  Саша слушала пустые, как скорлупки, слова и молча кивала головой, соглашаясь - и при каждом кивке голову наполняла тупая боль. Саша твердо знала: эти люди, которые всю жизнь были для неё чужими и для которых она всегда была чужой, никогда не станут родными. Из похорон отца они устроили банкет, иначе и не скажешь. Радуются встрече, наслаждаются вкусной едой, опрокидывая стопку за стопкой. Им все равно, что чувствует Саша...
  
  И ничего нельзя сделать, только молчать и терпеть. Ведь когда-то они уедут, когда-то это кончится! Между тем её тормошили, обнимали за плечи, назойливо гудели в ухо: "Так ты приезжай, не забывай. Приедешь?"
  
   Саша подняла залитые слезами глаза и через силу улыбнулась: "Спасибо. Я приеду. Летом приеду. Обязательно" - твердо зная, что не приедет никогда.
  
  ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ПРОДОЛЖЕНИЕ БАНКЕТА
  
  ================= Веселье ===============
  Отдав дань покойному и его семье, отцова родня разошлась (в прямом и в переносном смыслах одновременно). Как уже было сказано, все они приехали из разных городов (из Владимира, Суздаля, Нижнего Новгорода, Новомосковска, Коломны...), давно не виделись - и теперь гомонили радостно и хлопали друг друга по плечам, и от души радовались встрече.
  
  В Сашиной комнате густым киселём стоял табачный дым - её превратили в курительную, не спрашивая разрешения у хозяйки... На кухне придушенно хохотали, вспоминая что-то забавное и смешное...
  
  Все радуются, всем весело, - горько усмехнулась Саша. - Запамятовали, что на поминки приехали! Забыли о её отце. Забыли о Саше с мамой, которая с утра сосала валидол и за столом сидела с серым как пепел лицом. О них забыли давно, с папиной свадьбы, против которой ополчились все и на которую никто из них не приехал. С Сашиного рождения, которому никто из них не радовался - "не наша кровь, на мать свою похожа". О них забыли много лет назад и не вспоминали - до папиных похорон.
  
  Ничего, она вытерпит. Уедут же они когда-нибудь! - мрачно думала Саша. А за столом держал речь Антон, Тоша, младший брат отца, который женился двенадцать лет назад и все двенадцать лет не общался с братом и его семьёй. Тоша словно перепутал поминки со свадьбой: вёл себя как заправский тамада, не умолкая ни на минуту и не забывая таскать с балкона водку, которую щедро выставлял на стол - бутылку за бутылкой... К вечеру гости нагрузились так, что Саша сомневалась, смогут ли они встать из-за стола и всерьёз боялась, что они останутся ночевать.
  
  К счастью, опасения оказались напрасными. Вдосталь навспоминавшись и наговорившись (всё же давненько не виделись, соскучились друг по дружке, отчего же не пообщаться?), родня облобызала Сашины мокрые от слёз щеки, вежливо попрощалась с Сашиной мамой (Гликерия не позволила себя целовать, не разомкнула губ, холодно кивнула в ответ) и отбыла восвояси - к Сашиной бабушке, которая так наревелась по сыну, что на кладбище её единодушно решили не брать и оставили дома. На поминки к Саше с мамой она тоже не поехала - зачем? Сына она помянет у себя дома.
  
  =============== Через порог... ==========================
  - Неужели она нам даже не позвонит? Не спросит, мы-то с мамой - как? - с волнением думала Саша. - Неужели не позвонит?..
  
  Бабушка позвонила через полтора часа после отъезда "родни" (по всей вероятности, они уже приехали), голос у неё был приторно-слезливый. Саша ей не верила, знала, что бабушка притворяется, но то, что она услышала, повергло её в ужас.
  
  - Сашенька, как вы? Ты уж извини, что не приехала, плохо мне, боюсь, не доеду я к вам...Что же вы наделали, Юрочку моего не уберегли? Эх, Сашка, Сашка... Как без отца жить будешь? Отца-то беречь надо было...
  
  Неужели она только за этим - позвонила? Упрекнуть, сделать ещё больнее... Задохнувшись от возмущения, Саша с трудом заставила себя молчать и слушать. Бабушка всхлипнула в трубку, потом трубно высморкалась и сказала неожиданно ласково:
  - Сашенька, ты посмотри в холодильнике - там окорок должен быть, в бумажном пакете. Наши оставили, взять забыли. И колбасы два батона. И конфеты забыли... Тошенька говорит, в вазочке они лежат, в хрустальной ("Забыли! Да разве можно - с поминального стола?!"). А гостей-то много у меня... Послезавтра Вы уж нас не ждите, не поедем, здесь помянем - Юрочку моего, сыночка моего любимого...
  
  Бабушка всхлипнула, и сразу же заговорила строго и требовательно:
  - Сашка, что ты всё молчишь? Ты как мать твоя...Такая же! Ты хоть слушаешь, что тебе говорят-то? Собери там всё, да привези. И водку, если осталась, привези. Тоша говорит, на балконе должна быть. А то нам послезавтра поминать будет нечем, покупать придётся... А вам она ни к чему. Гликерия за вечер ни к чему не прикоснулась, Тоша говорит. И водку не пила, видать, побрезговала... Да и ты одну рюмочку выпила, Тоша говорит. Так что вам она, выходит, ни к чему. Всё-то у вас не как у людей... Ты уж не сочти за труд, привези. Сейчас привези! - строго повторила бабушка и повесила трубку.
  
  Саша молча собирала сумку. Сырокопченой колбасы в холодильнике она не нашла - значит, всю съели. Остался только сыр, две банки шпрот и несколько ломтей толсто нарезанного окорока. Саша завернула всё в бумагу, сложила в пакет. Высыпала из вазы все оставшиеся конфеты - не разбирая, свои и привезенные "роднёй". Подумав, принесла с балкона батон сырокопченой колбасы, которую покупала сама.
  
  Водки, которая была куплена на их с мамой деньги (денег после похорон у них не осталось совсем, и чем они помянут отца послезавтра, и на что будут жить, Саша не знала), - водки на балконе не осталось, "хлебосольный" Тоша всю её перетаскал на стол, и гости "уговорили" двенадцать бутылок, хотя на поминках напиваться не принято... Да они и пили-то за встречу, - вспомнила Саша. Ладно, отвезёт то, что есть...
  
  Ехать было не близко: полтора часа на двух автобусах и метро. И столько же - обратно. Но что поделаешь - надо, - сказала себе Саша. Родни у бабушки много: восемь братьев и сестер, и у всех - жёны, мужья, дети... И все живы. И бабушка жива. Только папы больше нет.
  
  В бабушкину квартиру Саша не зашла - молча протянула сумку через порог, молча выслушала упрёки (она к ним уже привыкла и не обижалась), что - плохая примета, через порог не по-людски, порог перешагнуть бы надо (Саша не перешагнула, осталась стоять), что - где же обещанная водка (Саша ничего не обещала), "неужто вправду всю выхлестали?" (Антонина Федоровна так и сказала - выхлестали, знала свою родню...).
  
  - Нехорошо как получилось-то, - попеняла Саше бабушка. - Надо было больше брать, на этом не экономят, внученька.
  
  Водки было куплено достаточно (покупал Тоша, которому Саша без слова дала кошелёк и он без слова его взял). Саша подумала, что сколько бы не купили, водки все равно не осталось бы, но ничего не сказала. Зачем? Антонина Федоровна в день похорон сына рассуждала о приметах, о том, что Саша с мамой слишком уж экономные и что Саша такая же, как её мать... Ещё немного, и она привычно начнёт распекать нерадивую внучку и учить её уму-разуму, "раз мать не научила"...
  
  Саша не стала ждать, повернулась и ушла, не простившись. За её спиной бабушка сказала кому-то: "Девка-то того... мешаная. В дом даже не зашла, видать, мать не велела. Не наша порода. Не наша кровь".
  
  ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. НЕ НАША ПОРОДА
  
  =================== Недотёпа===============================
  О том, что она "не нашей породы", Саша слышала с малых лет. Она привыкла и перестала обижаться, но в сердце занозой засела обида: чем же она им не угодила? чем не по душе Антонине Федоровне её единственная внучка - красивая молчаливая девочка с нездешним лицом, огромными, в пол-лица глазами, и туго заплетёнными каштановыми косами.
  
  Впрочем, после рождения Тошиных близнецов никто не вспоминал о том, что она, Саша, бабушкина внучка. А она так старалась - быть хорошей! Школу окончила с серебряной медалью (ждала от бабушки похвалы, но та лишь поцокала языком: "Ах, Сашка, Сашка... На золотую-то медаль не потянула!").
  
  И в институт поступила сама, без репетиторов (не было у них в семье денег на репетиторов), и окончила с красным дипломом. Правда, по специальности работала недолго - платили до смешного мало, так что пришлось искать другую работу.
  
  И снова бабушка Тоня цокала зыком, качала головой, сокрушаясь: "Ах, Сашка, Сашка... Экая ты недотёпа. Всё у тебя не как у людей. Невезучая". А она-то ждала похвалы: и работу хорошую нашла, и деньги приличные!
  
  И когда замуж выходила - Антонина Федоровна, приехавшая на свадьбу, скривила лицо. "Что ж ты жениха-то чёрного выбрала, неужто русского не нашла? Ах, Сашка, Сашка..." - громко шептала она внучке на ухо, нарочно не замечая стоящего рядом жениха. Гиоргос побелел от ярости, но стерпел, в свою очередь прошипев на ухо невесте: "Чтоб я её в нашем доме нэ видэл!". От гнева у него всегда появлялся акцент, хотя он родился и вырос в Москве, как и его родители.
  
  Саша чуть не плакала. А она-то гордилась женихом! Сашин будущий свёкор сказал, что одобряет выбор сына, а будущая свекровь во всеуслышанье назвала их красивой парой и сказала, что они друг друга стоят. Саша ждала от бабушки одобрения... и дождалась!
  
  В подарок от бабушки Саша получила... золотое обручальное кольцо - старое, со странным красноватым отливом. После смерти мужа Антонина Фёдоровна кольцо не носила, потому и подарила внучке.
  
  Гиоргос повертел кольцо в пальцах, сказал презрительно: "Золотишко низкой пробы, видишь - в красноту отливает. И к тому же, старое, ношеное, видишь - блеска нет. Ты его не надевай, примета нехорошая: с чужим кольцом чужую судьбу на себя наденешь. Зачем она тебе? У нас с тобой своя будет, счастливая!" - сказал Гиоргос жене. И довольно улыбнулся: на безымянном пальце у Саши красовалось кольцо из белого золота с россыпью мелких бриллиантов - роскошное и баснословно дорогое.
  
  Бабушкино кольцо Саша так никогда и не надела (Гиоргос запретил, и даже примерить не дал, велел убрать с глаз долой). В их с мужем доме Антонина Федоровна так ни разу и не была. Зато потом, после развода, когда Саша вернулась к маме, приезжала на все праздники - без приглашения, уверенная, что ей всегда будут рады. Войдя в квартиру, придирчиво осматривала все углы...
  
  - А тюль-то стирать пора, она уж серая у вас! Не скажи я - она бы год нестиранная висела, - с торжеством заявляла бабушка, тыча пальцем в тюль, которую стирали неделю назад. Саша с мамой никогда ей не возражали, молчали, терпели...
  
  На бабушкиных похоронах Саша прижимала платок сухим глазам, чтобы никто не увидел, что они - сухие. Слёз не было совсем, не было даже сожаления. Словно соседка умерла - жаль, конечно, пусть бы жила... Но - и только.
  
  ========== Чай без пирожных =============
  И свадьба, и развод, и бабушкина нелюбовь - давно стало прошлым, которое, говорят, с годами забывается и помнится - хорошим, добрым и светлым. Но у Саши не забывалось, помнилось - горько, с обидой ("Ах, Сашка, Сашка... Всё-то у тебя не как у людей!").
  
  Бабушкины сестры и браться состарились и один за другим поумирали, осталась только восьмидесятишестилетняя Зина, которая жила в Нижнем Новгороде с дочерью и её детьми (на которых Зина за что-то обиделась и завещала дом племяннице, оставив дочь без крыши над головой).
  
  С Сашей они не общались, да и другие папины тётки и племянники не появлялись в их доме со дня похорон Сашиного отца.
  
  Не любила Сашу родня. Да и отца - любили только на словах. Если папа был для них родной, то разве его дочь может быть чужой? - А она, Саша, им чужая. Она с детства это чувствовала.
  
  Когда маленькую Сашу привозили к "папиной бабушке" (раз в месяц, по требованию Антонины Федоровны), у неё всегда гостил кто-то из родни, и приезд сына с семьёй превращался в спектакль: бабушкины братья украдчиво бросали взгляды на Сашину маму ("и где он такую нашёл?") и беззастенчиво разглядывали Сашу.
  
  И обсуждали радостно, не стесняясь её присутствия: "Худенькая до невозможности, не кормят её, что ли?.. А на мать-то как похожа - просто копия! А от Юрочки - ничего. Совсем ничего от отца... Вылитая Гликерия. Ну-ка, подойди сюда... Да не отворачивайся, дай на тебя посмотреть!"
  
  Но Саша отворачивалась: ей было не по себе от цепких оценивающих взглядов, от пристального внимания. Она боялась подойти к чужим, незнакомым людям - дичилась, по выражению бабушки.
  
  Наконец пытка бабушкиными гостями кончалась... и начиналась другая: гостей приглашали к столу. На Сашин стул бабушка водружала две подушки-думочки (иначе девочка не доставала до стола) и сама усаживала на них внучку.
  
  Закусок и салатов было столько, что у Саши разбегались глаза. Мама наливала ей в бокал шипучий ледяной нарзан и тихонько спрашивала, что ей положить, но могла бы не спрашивать: Саша неизменно выбирала салат оливье. И начиналось...
  
  - Да положи ты ей как следует, что ты ей чайную ложку, как цыпленку, ей-богу! - возмущалась бабушка. - Она такими глазами на всё смотрит... а ты не даешь ничего! И налей ей лимонаду, что ты её нарзаном поишь! Лимонад вкуснее!
  - Лимонад ей нельзя, будет пить нарзан, она его любит. А если её салатом накормить, она потом горячее не будет есть, - спокойно возражала Гликерия.
  - Как это не будет? Бабушкину курочку - не будет? Ещё как будет...
  
  - Я буду! И салат буду, - заявляла Саша. Бабушка радостно вываливала в Сашину тарелку несколько ложек салата. Саша вопросительно смотрела на мать, Гликерия молча пожимала плечами, и Саша принималась за салат... но не съедала и половины, отодвигала от себя тарелку и мотала головой: "Не хочу, в меня больше не лезет".
  
  - Ну, не лезет, так не ешь. Сейчас бабушка тебе курочки даст, с рисом... - ворковала Антонина Федоровна, радуясь, что накормила внучку до отвала. Но курица в Сашиной тарелке оставалась нетронутой, девочка наотрез отказывалась есть и повторяла своё "в меня не лезет". И действительно, ничего больше не ела, пила только нарзан, равнодушно глядя на заставленный снедью стол.
  
  - Маму надо было слушать, а не бабушку, - шептала Гликерия в дочкино ухо. - Нельзя так наедаться, надо уметь сдерживаться. Наелась салата, а остальное даже не попробовала, а всё такое вкусное! Съела бы по крошечке всего, тогда и курочка в тебе поместилась бы, она знаешь какая вкусная! Попробуй, возьми у меня кусочек" - но Саша отказывалась, морщась и мотая головой: "Не могу, не лезет"
  
  "Последней каплей" был чай с пирожными, который Саша пила без пирожных, к неудовольствию бабушки "Как это - не хочу? Странная она какая-то у вас... Вы бы её врачу показали. Какой нормальный ребенок от пирожных откажется, специально для неё покупала, а она... взять боится!"
  
  Гликерия толкала мужа в бок и делала страшные глаза.
  - "Мама! Ну что ты говоришь такое, - возмущался Сашин папа. - Она нормальная, просто знает, что ей это нельзя, потому и не берёт. Я же тебе уже говорил. Ты бы ей яблочек сушеных дала, она бы не отказалась. А ты печенье-варенье выставила. Мы, пожалуй, поедем уже... Мам, ты не обижайся".
  
  Но Антонина Федоровна всё равно обижалась - на сына, на невестку, на внучку... На прощанье бабушка вручала внучке подарок - пакетик шоколадных "Мишек". Саша прятала руки за спину, и бабушка кривила губы: "Что она у вас такая дикая, у родной бабушки конфеты взять боится?
  
  Конфеты, как и многое другое, в доме были под запретом, потому что Саша занималась гимнастикой в детско-юношеской спортивной школе. Бабушка об этом знала, и всё равно каждый раз настойчиво её угощала, и каждый раз Саша мотала головой, отказываясь.
  
  - Не любишь сладкое? - всякий раз притворно удивлялась бабушка. - Так не бывает! Все дети любят конфеты, а ты нет. Или тебе мама не разрешает?
  
  Саша вопросительно смотрела на мать. Гликерия молча брала её за плечи и выводила в коридор одеваться. - "Нам пора. Конфеты она не возьмёт, и вы об этом знаете".
  
  - Мам, не дразни ты её, зачем ты каждый раз её дразнишь? Неужели нельзя игрушку подарить или апельсинки-мандаринки, почему обязательно сладкое? - не выдерживал Сашин папа. Антонина Федоровна скорбно поджимала губы и качала головой:
  
  - Что ж вы с ребенком своим делаете, родители! Эх, Юрка, Юрка... Не жалко тебе её? Мать над ней изгаляется, а тебе всё равно...
  
  Всю обратную дорогу отец с матерью о чем-то спорили, Саша не понимала - о чём, и дождавшись паузы, спросила: "Мам, а изгаляться - это когда голышом купаешься? Я бабушке сказала, мы когда на море отдыхаем, я каждый день изгаляюсь, папа говорит, это полезно. А ты не изгаляешься, я бабушке сказала, что ты в купальнике загораешь". - И не понимала, почему папа с мамой смеются.
  
  =========================Неумеха==============
  Через семь лет с гимнастикой пришлось попрощаться: правая рука предательски подвернулась, и Саша услышала, как хрустнула кость...
  
  - Эк тебя угораздило! Что ж ты у меня такая неумеха, - только и сказала бабушка Тоня, взглянув в залитое слезами лицо одиннадцатилетней внучки. - Другие-то дети рук не ломают, и всё у них получается, а с тобой вечно всё не так... На-ка вот, спрячь, пока мать не увидела, - и выложила на стол перед Сашей шоколадку.
  Шоколадка показалась Саше горькой.
  
  Тем же вечером к ним приехала баб-Маня, мамина мама, и ни слова не говоря, натянула на девочку пальто (один рукав остался пустым - правая рука была в гипсе). С кряхтеньем нагнулась и надела внучке валенки. Положила в сумку тапочки, пижамку и зубную щётку...
  
  Все два месяца, пока ей не сняли гипс, Саша жила у бабушки с дедушкой. Рука под гипсом болела ноющей и жгущей болью, температура с неделю стойко держалась на тридцати восьми градусах. Но бабушка знала столько игр! Они с утра до вечера играли в карты, домино и шашки, баб-Маня учила внучку раскладывать пасьянсы, а с дедушкой они строили карточные домики - одной рукой Саша, другой рукой - дед. И у них получалось!
  
  Через две недели Саша уже не вспоминала о сломанной руке. - "Чего попусту думать? - сказала баб-Маня. - Не будешь о ней думать - скорее заживёт. Ничего страшного, со всеми такое случается. Всё у тебя пройдёт.
  
  И Саша поверила - пройдёт. И научилась писать и даже рисовать левой рукой. И всё это - благодаря бабушке Мане...
  
  =======================О пользе падений ==============
  После смерти отца Саша поняла, что с работы ей придётся уйти: зарплаты в проектном институте едва хватало на питание, а мамина пенсия по инвалидности целиком уходила на лекарства. Работать мама не могла - врачи были категорически против.
  
  Сколько помнила себя Саша, со всеми проблемами и страхами она приходила к отцу и всегда следовала его советам: не получается - делай, пока не получится; учись справляться с усталостью, страхом, болью - иначе они справятся с тобой.
  
  "Папа, что мне делать? Я не боюсь, не устала, и всё у меня получается... Просто не хочу - уходить. Вдруг на новой работе не получится, и придется снова увольняться, снова устраиваться... Папа, что мне делать? Ты ведь слышишь меня, так скажи! Я сама не знаю, чего хочу..."
  
  - Хочешь, чтобы мама умерла? Тогда заставь её работать. Не хочешь? Тогда работай за двоих, - прозвучал в голове папин голос. - Это страх, дочка. Обыкновенный страх. Помнишь, как ты на гимнастике плакала и боялась? А что мы решили с тобой, помнишь?
  
  - Чем больше падаешь, тем скорей научишься - вслух сказала Саша, и ей показалось, что отец ободряюще кивнул с портрета... И Саша написала заявление об увольнении, пребывая в полной уверенности, что - Москва большая, и работу она найдёт.
  
  Но - увы! После целого дня беготни по городу Саша с ужасом поняла, что нигде и никому не нужна. Войдя в дом, она без сил опустилась на стул. Взгляд её упал на телефонный справочник. Саша машинально взяла его в руки, полистала - аптеки... банки...
   А-аа, где наша не пропадала! Набрала наугад первый попавшийся номер - и ей... предложили работу! Сбербанк открывал новые филиалы, был объявлен набор сотрудников, Сашин звонок оказался как нельзя кстати: ей предложили приехать на собеседование...
  
  В сбербанк её зачислили контролёром-стажёром. О том, как они с мамой три месяца жили на зарплату стажёра, Саша старалась не вспоминать... Через три месяца Саша выучила назубок мудрёные инструкции, освоила все банковские операции, сдала квалификационный экзамен и получила должность контролера-кассира. И зарплату - в два раза больше, чем в проектном институте, где она работала инженером.
  
  Не помня себя от радости, Саша помчалась к Антонине Федоровне. Ей было чем гордиться - сама, без посторонней помощи нашла хорошую работу с хорошей зарплатой, всему научилась, всё у неё получается, да ещё клиенты написали благодарность - за отличное обслуживание.
  
  Благодарность читали всем филиалом, а заведующая сняла копию и отправила её в оперчасть: оказывается, за неё Саше полагалась повышенная премия. Саша была счастлива. В детстве "папина бабушка" всегда была недовольна внучкой, никогда её не хвалила, зато сейчас - похвалит наверняка!
  
  Саша с восторгом рассказывала бабушке о своей новой работе, Антонина Федоровна слушала и качала головой... Работы в банке хватало, после двенадцатичасовой смены каждый раз приходилось задерживаться, а во время "авралов", которых у них хватало, работали по воскресеньям. Лишние рабочие часы щедро оплачивались банковским начальством. Смена, в которой работала Саша, была весёлой и дружной. С первой зарплаты они с мамой купили новую мебель - диван и два кресла.
  
  Саша с торжеством смотрела на бабушку (которой тоже привезла подарок - пушистый платок из ангоры) - и дождалась: Антонина Фёдоровна всплеснула руками, смахнула со щеки слезу. - "Ох, Сашка, Сашка... До чего ж ты на отца похожа! Он вот тоже - с работы на работу бегал. Искал, где лучше, а попадал-то каждый раз из огня да в полымя! Не чтобы как все - на одном месте сидеть... Всё бегал. Вот и добегался - до инсульта. Нет больше сыночка моего любимого..." - бабушка закрыла руками лицо, затрясла головой: "Ох, Юрка, Юрка... Что жена, что дочь - ни слезинки не проронили..."
  
  Саша сделала вид, что не обиделась, и хотела было бежать на кухню за валидолом или валерьянкой - что найдёт. Но бабушка неожиданно цепко схватила её за руку и строго взглянула на внучку, сверкая стёклами очков.
  
  - Вот и ты такая же, - продолжила бабушка. - Ну, куда тебя леший понёс в банк этот! Для того ли ты институт кончала? Сидела бы где сидела, что тебе там не работалось?
  - Да я там одни копейки получала! - вскинулась Саша.
  - Сколько заслужила, столько и получала! - оборвала её бабушка. А тётка Вера, бабушкина родная сестра, добавила угодливо:
  - Как не повезло-то тебе, милая...
  - Да наоборот, повезло! Вы же ничего не поняли! Я работу новую нашла, сама, за один день! Экзамен - знаете какой выдержала? Два месяца инструкции зубрила! И сдала! - кипятилась Саша.
  - Да ты в зеркало на себя глянь, сдала она... Похудела-то! Одни глаза остались. А говоришь, всё хорошо... Что ж хорошего, если у вас там сплошные авралы да переработки? Другие-то себе местечки находят, где денег много, а работы мало! А у тебя всё наоборот, внученька, всё не как у людей... Господи, Сашка, когда ж ты поумнеешь!
  
  Больше Саша к бабушке не ездила. Посылала только открытки к праздникам - с обязательными пожеланиями крепкого здоровья и счастья (иначе бы Антонина Фёдоровна обиделась - "Ох, Сашка, Сашка... Родной бабушке здоровья не желаешь!"), украсив заглавные буквы затейливыми виньетками и нарисовав в уголках стилизованные букетики ромашек и ландышей.
  
  ===================В последний раз ================
  После смерти Антонины Федоровны тётка Вера, её сестра, жившая с ней в одной квартире, раздала многочисленной родне бабушкины вещи: коврик-гобелен с забавными оленями, висевший надо бабушкиной кроватью... Часы с маятником, которые Саша помнила с детства... Расшитые шелковыми цветами подушки-думочки, которые клали на Сашин стул - потому что до стола она не доставала...
  
  Много памятных, дорогих её сердцу вещей исчезли из бабушкиного хлебосольного дома, расхватанные роднёй "на память".
  Саше с мамой не досталось ничего. Даже бабушкин портрет, который Сашин папа нарисовал "по клеточкам" с фотографии, тётка Вера не отдала. Сняла и убрала в комод со словами: "Себе оставлю. Всё же сестра она мне, а у вас - неужели фотокарточек нет?"
  
  Саша неверяще смотрела на тётку Веру и молчала. Что же тут скажешь? Гликерия Анастасовна с каменным лицом кивнула, подтверждая, что - да, есть фотокарточки. На том и порешили.
  
  Умерла тётка Вера через девятнадцать лет, дожив до девяноста шести. Саша приезжала к ней, привозила продукты и деньги, которые тётка Вера отдавала дяди-Тошиным близнецам.
  
  - "У них детки, им нужнее!" - втолковывала она Саше, но Саша не понимала, почему престарелая Вера, жившая на одну пенсию, должна помогать своим взрослым внукам (точнее, внукам Антонины Федоровны), у которых были уже взрослые дети.
  
  После тёти Вериной смерти близнецы вывезли из квартиры всё: подаренный Сашиным папой ковёр, подаренный Гликерией столовый сервиз на двенадцать персон, дубовый старинный буфет, холодильник и телевизор, купленные вскладчину Сашиным папой и дядей Тошей, швейную машинку "Зингер" (которую бабушка обещала Саше, но тётка Вера не отдала), оставив только старую полуразвалившуюся мебель.
  
  Саша смотрела на голые стены, на старый продавленный диван и полуразвалившиеся стулья, для которых они вдвоём с Верой сшили новые мягкие сиденья - и на душе у неё было тоскливо и пусто, как в бабушкиной квартире, - когда-то уютной, тёплой и живой, а сейчас - безжизненной и холодной, словно мертвой...
  
  - Ты если хочешь что-нибудь забрать - бери. Остальное мы во двор вынесем, на мусорку, может, кто возьмёт, - сказали Саше близнецы, папины родные племянники и Сашины двоюродные брат и сестра, с которыми Саша не виделась с бабушкиных похорон.
  - Спасибо, мне ничего не надо, - ответила Саша.
  
  На столе, всеми забытая, лежала коробка из-под конфет, перевязанная выцветшей лентой. Лента была - из Сашиного детства. И коробка тоже - старая, с истёртыми углами. Что же в ней лежит? Наверное, ненужные квитанции и старые письма.
  
  Саша представила, как коробку выбросят на помойку, крышка откроется, и всё содержимое развеет ветром по двору, и чужие люди будут наступать сапогами на кусочки картона и бумаги, которых касались бабы-Тонины руки и которые тётка Вера бережно хранила столько лет...
  
  Саша осторожно потянула за конец ленточки... В коробке лежали пожелтевшие от времени открытки, разрисованные по уголкам ландышами и ромашками. Открытки, которые она писала бабушке и которые Вера хранила девятнадцать лет - забыла, наверное, об этой коробке, иначе бы давно выбросила.
  
  "Дорогая бабушка! Поздравляю тебя с Новым Годом! Желаю крепкого здоровья и долгой счастливой жизни. Твоя внучка Саша" - прочитала Саша и заплакала.
  
  Близнецы переглянулись: вот же дура, над старыми открытками разнюнилась! Антонины девятнадцать лет на свете нет, а она по ней плачет... Не зря бабушка про неё говорила - чудная она, эта Сашка, - читалось в их глазах.
  
  Саша вытерла слёзы и методично, одну за другой, принялась рвать открытки на маленькие квадратики. Сложила кусочки в коробку, аккуратно перевязала розовой ленточкой и, не сказав ни слова "кузенам", аккуратно закрыла за собой дверь.
  
  Оглянулась в последний раз на бабушкины окна и пошла к остановке автобуса. Больше она сюда не приедет. Квартира завещана близнецам. Им нужнее, у них дети. А у неё, Саши, никого. Так уж сложилась жизнь.
  
  ================== Угрызения совести==================
  И теперь, сидя с матерью вдвоём за покрытым "папиной" клеёнкой кухонным столом, Саша не могла не признаться самой себе - она, Саша, вопреки мнению отцовской родни, всё же была - их "породы". Незаботливая. Отец вкалывал на двух работах, а она жила в своё удовольствие, принимая это как должное. И институт окончила - дневной, а могла бы учиться на вечернем отделении и работать, хотя бы на полставки (хотя - кто бы её взял на полставки...). Тогда Сашиным родителям не пришлось бы считать каждую копейку.
  
  Но отец сказал: "Учись, дочка. На вечернем - какая учёба...". Через пять с половиной лет Саша окончила институт, устроилась на работу - и с деньгами в доме стало полегче...
  
  Саша много раз задавала себе вопрос - почему? Ответ был очевиден: отец любил её так, как, вероятно, хотел чтобы любили его самого, отдавая дочери всё своё - полной отцовской любви сердце. А Саша принимала его любовь и заботу как само собой разумеющееся. Ещё и обижалась на отца за то, что он допоздна задерживался на работе.
  
  Отец был заядлым шахматистом и после окончания рабочего дня частенько оставался поиграть. Шахматная секция была гордостью института, ежемесячные блиц-турниры собирали полный зал непоседливых болельщиков, которые переживали за игру сильнее, чем участники турнира - потому что могли только смотреть, а им хотелось - помочь, подсказать правильный ход (что запрещалось правилами).
  
  По воскресеньям к ним домой приходил Василий Сергеевич - такой же завзятый шахматист. Они с отцом подолгу сидели за шахматной доской, и Саша страшно ревновала: "Зачем он к нам ходит? Папа мог бы играть со мной, я же умею, сам меня научил!"
  
  Отец был для Саши настоящим другом. Они катались на лыжах в ближнем лесу, ездили за грибами, играли в одни и те же игры, любили одни и те же фильмы, читали одни и те же книги... Внешне Саша была похожа на мать, а вот руки - с крупными кистями и длинными пальцами - руки были отцовскими. Как и характер.
  
  Выйдя замуж и перебравшись в новый дом, Саша невольно сравнивала отца с мужем - не в пользу последнего. Муж оказался незаботливым. Таким же, как она сама. М Потому они и сошлись, наверное - родственные души.
  Легко сошлись и , прожив вместе четыре года, так же легко расстались. Саша любила мужа (и он её - любил!) и не винила ни в чём. И себя виноватой не считала. Это Натэлла Нугзаровна постаралась, мать Гиоргоса.
  
  - Зачем тебе бесплодная жена? - втолковывала она сыну. - В семье должны быль дети, у тебя должен быть сын - продолжатель рода. А у вас уже три года никого. Сколько можно ждать? Найдём тебе другую...
  - Но я люблю её, мама! - возражал Гиоргос. Впрочем, возражал он недолго. Потом - слушал мать молча, не споря, но и не соглашаясь с ней. Потом сдался...
  
  Развод оформили быстро: у Натэллы был знакомый юрист, или адвокат... У них вся Москва была "знакомой". А Саша была чужой. Нет, не жаловала её мужнина родня, игнорируя успехи и смакуя промахи в их с Гиоргосом семейной жизни. Сашин муж всегда прислушивался к словам родни, не говоря уже о родителях: их слово было последним... И упорно "не замечал" их неприязни к Саше. И не собирался её защищать. От кого? От родни? Да как же он может - пойти против своих?
  
  Поняв это, Саша без сожаления рассталась с мужем. Делить им было нечего: детей не было, за что её кляла и бесчестила родня. Господи, ну почему, почему ей так не везёт! Врачи не считали её бесплодной, с этим у Саши было всё в порядке. Но вот с Гиоргосом - детей не получилось, не было. Саша так и не вышла замуж, а "для себя" рожать не хотела. Ну, не хотела - и всё тут!
  
  Она ничего больше не хотела. Все её бросили - и родня, и муж, и отец. И маму бросили. Кому они нужны? Если бы папа был сейчас с ними, всё было бы по-другому, всё было бы иначе...
  
  Саша вытерла слёзы и отставила рюмку. На четвертом курсе им читали курс психологии. То, что происходило сейчас с Сашей, называлось "атрибуция". - "Гениальная ошибка природы - вот что такое атрибуция" - говорил преподаватель. - Это нормативная особенность поведения человека. Чем сложнее, страшнее случившееся - тем больше мы виним себя. Это неправильно, ведь мы не виноваты в том на что не можем повлиять".
  
  А разве она, Саша, не могла - повлиять? Конечно, могла! Только вот беда - "влиять" надо было раньше...
  
  - Не мучайся так, ты ни в чём не виновата. Это из-за них он век свой не прожил, маялся всю жизнь по родным и знал: не нужен он ни родне, ни матери с отцом. Это они его сгубили, родня... - зло сказала Гликерия Анастасовна.
  
  Саша не согласна была с матерью. Ну, не любила папу родня, ну и что? У него давно была своя семья, где его любили. Любили - а уберечь не смогли!
  
  ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. ПРОСТИ МЕНЯ, ПАПА!
  
  ============== О пользе вязания ============
  В тот вечер отец пришел с работы хмурый, явно чем-то расстроенный. На Сашины расспросы не отвечал, отмалчивался, и она обиделась: разговаривать не хочет. Ушла к себе и не выходила из комнаты до семи, до прихода матери. Гликерия всегда приходила в семь - дежурила на телефоне в районной поликлинике. Не могла без работы.
  
  За ужином обычно разговорчивый отец помалкивал, зато Саша тарахтела за двоих - ей хотелось его расшевелить: авось отойдёт, разговорится... Но отец упрямо молчал. Потом так же молча сел у телевизора. Потом лёг, сославшись на головную боль.
  
  Саша сделала ему холодный компресс, но компресс не помог, голова болела всё сильнее, отец даже постанывал иногда, но телевизор не выключал: шёл его любимый фильм с Микеле Плачидо. Смеряв мужу давление, встревоженная Гликерия хотела было вызвать скорую, но отец досадливо махнул рукой: "Ты мне таблетку лучше дай, от давления и от головы. Обойдёмся без скорой, сейчас приедут, кино не дадут посмотреть".
  
  Сашин отец, как мальчишка, панически боялся врачей, а особенно уколов. А скорая непременно сделает ему укол! И им бы с мамой - не слушать его, набрать "ноль-три" и вызвать врача. А они - согласились, послушались.
  
  В одиннадцать вечера отец стал терять сознание, и скорую всё-таки вызывали. Прошел час, потом ещё полчаса... А её всё не было. Отцу на глазах становилось хуже, и Саша снова набрала "ноль-три".
  
  - Свободных машин на линии нет, ваш вызов принят, ждите, машина будет, - меланхолично ответила женщина на том конце провода.
  - А когда она будет? - в отчаянии спрашивала Саша и слышала в ответ: "Свободных машин нет, ждите".
  
  Скорая приехала через три часа, уже ночью. Отца вынесли на носилках - идти он не мог. С ним поехала мама, Саше велено было не сходить с ума и ложиться спать, но спать она не могла.
  
  Сидя на постели в ночной сорочке и не чувствуя сквозящего из форточки холода, Саша довязывала гетры, которые хотела подарить отцу. Гетры получались красивые, с затейливым узором из снежинок: они предназначались для лыжных прогулок, чтобы снег не забивался в ботинки. Очень нужная вещь. Особенно если учесть, что отец уже года два не катался на лыжах...
  
  Но они собирались пойти - вдвоём, как раньше... Вот свяжет Саша гетры, и они поедут. Вдвоём. Непременно.
  
  За окнами уже светлело, а Саша всё вязала, механически перебирая спицы и поглядывая на схему узора. Она довяжет гетры и отвезёт папе в больницу. Вот он обрадуется! И скажет: "Выпишусь завтра к чертям и поедем, пока снег не растаял..."
  
  ================Копеечные свечи=================
  С утра Саша с матерью отправились в церковь. Церковь была далеко, на Ярославском шоссе. Можно было доехать на автобусе, но они не сговариваясь пошли пешком...
  
  В церкви никого не было, служба кончилась, и Саша с мамой оказались одни. Долго и бестолково бродили от одной иконы к другой, толком не зная, куда же поставить свечку.
  
  - За здравие хотите или за упокой? - спросила их церковная служка, которая собирала свечные огарки. Недогоревшие свечи она гасила и складывала в коробку вместе с огарками. Саша в бога не верила, но ей это показалось кощунственным. Кто-то ведь - верил! Кто-то ставил эти свечи, умоляя бога о здоровье своих близких, так зачем же она гасит, пусть бы догорели, - с неприязнью думала Саша.
  
  - За здравие, за здравие! - испуганно повторила Гликерия. - Муж у меня в больнице, ночью увезли... Чтобы поправился - куда надо поставить, подскажите. А то мы не знаем... - мать словно оправдывалась перед этой не понравившейся Саше женщиной.
  
  - Значит, редко в церковь ходите, раз не знаете, - с упрёком сказала женщина. - Если заболел, Спасителю ставьте.
  - А он... поможет? Спасёт? - с надеждой спросила Гликерия.
  - На всё воля Божья, - равнодушно ответила та. - Он крещёный у вас? - Гликерия замешкалась, не зная, что ответить.
  - Крещёный. Мать крестила. И крестик есть, - твёрдо сказала Саша и посмотрела в глаза служке. Женщина отвела взгляд.
  
  Они поставили у иконы Спасителя две свечи - от Саши и от мамы. И долго стояли и смотрели на колеблемое сквозняком желтое пламя. В неверном свете свечей глаза Спасителя словно ожили и смотрели на них строго и вопрошающе.
  
  - Пришли, значит. Прискакали. Вспомнили о Боге, - говорили глаза. - В церковь не ходите, молитвы не читаете, даже куличи на Пасху не святили - так несвячёные и лопали! А как припёрло, так сразу и нарисовались обе-две... На русских не похожи, веры непонятно какой, а туда же - в христианский храм... Свечки копеечные поставили и теперь чуда ждёте? - словно слышала Саша.
  
  И так же - глазами - ответила:
  - Да, мы не ходим в церковь. И молитв не знаем никаких. И куличей не святили, испекли и съели, и соседей угостили. Они нам допроса, как ты, не устраивали, сказали - вкусные, с покупными не сравнить.. Да, не святили мы куличи. Зато и зла никому никогда не желали, никому не сделали дурного.
  
  Грехов, за которые прощенья просить надо, у нас нет. А те, что есть - они у всех есть, у кого их нет? У святых разве... И просить не за себя пришли, - за отца. Ты уж прости нас. И папу прости, и помоги ему. Спаси его, Господи! Мы больше не будем тебе докучать, никогда ни о чём не попросим. Честное слово! Только сейчас - помоги!..
  Саша опустилась на колени и с мольбой подняла глаза. - И встретила холодный равнодушный взгляд...
  
  Квартира встретила их трезвоном телефона. Гликерия подошла, хотела снять трубку - и вдруг испугалась, отдёрнула руку, посмотрела на Сашу потерянно.
  
  Звонили из больницы.
  - Мы вам с самого утра звоним, никак дозвониться не можем, у вас не отвечает никто, - требовательно сказала трубка. - Кто у телефона? Вы родственница?
  - Знакомая, - соврала Саша. - Что им передать?
  - Передайте, пусть приезжают. С паспортом.
  - А зачем? Ему легче? Он в сознании? Что привезти? - заторопилась Саша. Но в трубке помолчали и повторили:
  - Вам же сказали - паспорт. И деньги. И костюм пусть привезут.
  
  Саша глупо спросила: "А зачем - костюм? Его... уже выписывают?" - В трубке молчали. Саша вдруг поняла, о чём они молчат. Положив трубку на рычаг, бессильно прислонилась к стене и посмотрела на мать.
  
  - Мама... Не простил нас Спаситель. Не помог. Одни мы с тобой остались.
  
  ======== "Женщина моей мечты" ==============
  ... Это из-за них он умер. Дал же бог родню, врагу такой не пожелаешь! - повторяла мать.
  - Мама, они не виноваты. Они просто такие, какие есть...
  - Нет, виноваты. Я знаю, - не соглашалась мать. - Он всю жизнь мучился, что - ни отцу, ни матери не нужен. Из-за этого и умер, переживал очень, обижался. Он и женился-то на мне - им назло. Они против были, и мать его, и отец. А тебя маленькую - знаешь, как прозвали? Ты их стеснялась, боялась на руки идти - словно чувствовала что... Вот и говорили про тебя - дикое отродье.
  
  - За что они меня так?! Я маленькая была, виделись нечасто, я к ним просто не привыкла, неужели они не понимали... Почему они так? - оторопела Саша.
  - Да всё потому же, - горько усмехнулась Гликерия. - Сердце у меня больное, с молодости. Аритмия. То галопом скачет, будто за ним кто гонится... то не бьётся почти, как мёртвое. Болела я тогда... Так-то ничего, а как прихватит - свет не мил. В больнице лежала часто. Да ведь сердце новое не вставишь. И работать не могла, как все, на полставки только.
  Вот отец и работал всю жизнь за двоих. И всю жизнь ему родня в уши дудела: зачем она тебе такая? Она ж больная, что тебе в ней? - Красивая, конечно, никто не спорит...да красой ведь сыт не будешь. Развелся бы, нашел бы другую, здоровую...
  Только отец твой на уговоры не поддался. В больницу ходил ко мне, навещал, и на работе не скрывал, что у невесты сердце больное. Зато, говорил, красавица, другой такой не найти. Я тогда красивая была...
  
  - Ты и сейчас красивая, - сказала матери Саша. Гликерия не поверила, махнула рукой...
  
  "Не помнит, какой она была!" - горестно думала Саша. А вот она, Саша, помнила. Оставшись дома одна, доставала из шкафа папку с семейными фотографиями (у них никогда не было альбома для фотографий, всегда - эта папка). Фотокарточки лежали в конвертах и без конверта - россыпью. И на всех - мама была молодая, с блеском в глазах и белозубой улыбкой, невозможно, неправдоподобно красивая! И отец ей под стать: черноволосый, черноглазый, весёлый. Он любил фотографироваться, и всякий раз - с каким-нибудь вывертом.
  
  Вот папа сидит за роялем (он не умел играть, он и нот не знал даже...) - расфранченный и томный, длинные красивые пальцы касаются клавиш, на пюпитре какие-то ноты... А вот другая фотография - отец ружьём, на плечах медвежья шкура. Это он гостил на даче у приятеля, заядлого охотника. Сам же отец на охоте никогда не был, даже рыбу не ловил, для него существовали только шахматы.
  
  А вот он - с разноцветным зонтиком, держит "под ручку"... статую женщины с веслом. Это он на стадионе фотографировался, - вспомнила Саша. "Женщина моей мечты. 1958 год" - папиным четким почерком написано было на обороте. Саши тогда не было на свете - она ещё не родилась. Мама с папой только собирались пожениться. В том далёком, давно прошедшем году, они были молоды и счастливы, и впереди у них была - вся жизнь.
  
  А вот ещё один снимок: отец сидит за столом, щедро уставленным всякой-разной снедью. В одной руке у отца рюмка в другой - вилка с наколотым на неё огурцом. Отец любил пошутить. А пить не умел совсем, ему хватало пяти рюмок... Отец знал об этом, и Саша никогда не видела его пьяным.
  
  - Лучше бы пил, - с горечью подумала Саша. - Не держал бы всё в себе, может, был бы жив сейчас!
  Саше вспомнился вечер - последний в жизни отца... Если бы она тогда не заливалась соловьём, хвастаясь "трудовыми успехами" (вот же дура!), отец рассказал бы маме о том, что с ним случилось в тот день на работе, и они бы что-нибудь придумали - утешительное.
  
   Но папа ни о чем не стал рассказывать. Из-за неё, Саши, не стал! Если бы она оставила их вдвоем, ушла бы к себе... Но она не ушла. Это из-за неё случилось с отцом, из-за неё он умер!
  
  - Это из-за меня он умер! - вдруг сказала Гликерия. - Работать мне врачи запрещали, а что моя пенсии по инвалидности? Кошке на молоко не хватит... Вот он и вкалывал с утра до ночи. Вот и не выдержал. Что-то у него случилось на работе, он мне так и не сказал. С начальником не поладили, или ещё что... Я к нему и так, и этак... А он всё молчит! - Гликерия отвернулась к окну, вздохнула прерывисто, сдерживая слёзы. - Если бы я работала, он давно бы ушел бы из своего НИИ, нашел бы другую работу... Может, и не случилось бы беды, обошлось бы.
  
  "А может, не обошлось..." - подумала Саша. Но сказала другое:
  - Это называется атрибуция. Мы в институте учили. Человеку свойственно винить себя в смерти близких, потому что нам кажется - находясь рядом, мы можем что-то сделать, как-то помешать, предотвратить...
  
  Саша всё говорила, говорила, Гликерия слушала дочь и молча кивала головой.
  - На самом деле мы ничего не можем, а нам кажется, что можем. То есть - мы могли бы сделать, а ничего не сделали, и во всём виноваты мы одни, только мы! - путано закончила Саша.
  - А ты считаешь, что это не так? - вдруг спросила мать.
  
  Саша вспомнила институтские лекции, на которых всё было понятно и предельно ясно. Но безликое слово "атрибуция", становясь реальностью, пугающе менялось. И вопреки строчкам учебника, Саша считала себя виновной в смерти отца. Только себя!
  
  ================Разговор по душам =============
  В доме напротив давно погасли огни, давно наступила ночь - долгая, беспросветная февральская ночь. А они всё сидели за столом, покрытым стёршейся старой клеёнкой (как же можно выбросить её, что же тогда - останется?), в который раз задавая себе вечный вопрос: кто виноват? В который раз пытаясь докопаться до истины. Словно они могли вернуться в прошлое, в тот чёрный памятный год, вернуться - и сделать что-то очень важное, что-то необходимое, чего не сделали тогда. Знать бы только - что?.. Отец смотрел на них с портрета и улыбался...
  
  - Иди, ложись, мама. Поздно уже, - сказала Саша. Гликерия послушно поднялась из-за стола.
  - А ты?
  - Я сейчас. Посуду помою и лягу. Ты ложись...
  
  Оставшись одна, Саша пристально вглядывалась в портрет отца. Ей показалось, что улыбка у папы стала другой - юной, мальчишеской, а в чёрных весёлых глазах искрились задорные смешинки. Папы больше нет и никогда не будет, он навсегда останется в папке со старыми фотографиями. Саша любила его - того, из юности, беззаботно-счастливого, каким он был когда-то давно, когда Саша ещё не родилась...
  
  Саше не хватало отца, вот уже восемь лет - не хватало. Правило "время лечит" почему-то не срабатывало. Не лечило! Саше было плохо без него. А папе? Где он сейчас, как ему - там? Скучает, наверное, по ним... Саше не хотелось, чтобы папа скучал, чтобы ему было тоскливо и горько, как сейчас Саше, чтобы он мучился и сожалел. Она потихоньку верила, что папа теперь - в далёком 1958-м году, молодой и счастливый, вместе с такой же молодой и ослепительно красивой мамой. Под ослепительно голубым безоблачным небом, в никогда не кончающемся, вечно длящемся лете.
  
  Вот придумают когда-нибудь машину времени... Или хотя бы калейдоскоп. И можно будет убедиться... Но Саша и так знала, что всё так и есть, что папа - живой... Живой. Глаза заволокло слезами, и ей почудилось вдруг, что отец озорно подмигнул с фотографии:
  - Здравствуй, доча! Что ты плачешь, я же с тобой, посмотри! Я с тобой, значит, всё хорошо... Всё будет хорошо, я тебе обещаю!
  - Прости меня, папа, - захлебнувшись слезами, прошептала Саша. - Прости!
  Но некому было - прощать.
  
  Саша не успела додумать эту мысль, как вдруг... услышала голос отца:
  - Ну, что ты? Что ты, доченька? Ты ни в чём не виновата, и не надо плакать. Вытри слёзки и пойдём умоемся, - ласково приговаривал папа. Он всегда так делал, когда она плакала: не тратя слов, брал за плечи, вёл в ванную и, отвернув до отказа холодный кран, совал головой под струю. Саша пыталась протестовать, но отец держал её крепко и не отпускал. Так что на слёзы не оставалось ни времени, ни сил...
  
  - Я сейчас, я не буду плакать... Ты только не уходи, подожди, - скороговоркой забормотала Саша. Торопливо отвернула кухонный кран, поплескала на лицо ледяной колючей водой и, задержав дыхание, сунула голову под струю.
  
  - А я твои лыжные гетры довязала, - сказала Саша отцу, усевшись за стол и подперев кулаками голову. - Подарить вот не успела... Красивые получились!
  - А я знаю! Удобные, тёплые, и снег в ботинки не набивается. Только в них и катаюсь теперь! Здесь леса - большие, красивые, и лыжня проложена - далеко-далеко...
  - А твои шахматы - подарочные, из слоновой кости... Мы их Василь-Сергеичу отдали, с которым ты играл. Он брать не хотел, потому что дорогие очень, но мы всё равно отдали.
  - Он приходил - со мной попрощаться?
  
  - Он у нас был, на похоронах и на поминках. Жена его не хотела отпускать, а он всё равно... Ему на кладбище плохо стало, сам чуть не умер, - рассказывала Саша отцу. - Скорую вызвали, врачи у него спрашивают, что беспокоит, а он им: "Зачем приехали? Обратно езжайте! К Юрке три часа ехали, чуток бы пораньше - может, спасли бы, а теперь уж всё, с того света не вернёте. С кем я теперь играть буду? Никого мне не надо, с ним хочу... Сюда к нему приходить буду. Здесь и сыграем"... Плакал Василий Сергеевич, успокоить не могли. Вот мы и решили подарить ему твои шахматы. Что им без дела лежать? А Василь-Сергеичу память!
  
  - И правильно сделали. Я так и хотел, чтобы ему отдали - на память о наших шахматных баталиях.
  Саше вспомнилась поздравительная открытка, подаренная отцу сотрудниками:
  "...Пусть королева с королём придут поздравить Вас вдвоём,
  И чтобы не было печали от Ваших шахматных баталий!"
  
  Саша счастливо улыбнулась и подняла глаза: отец улыбался ей с фотографии весело и беспечно. Он ведь не знал, что умер...
  Саша спала, сидя за столом и опустив голову на "папину" клеёнку.
  Клеёнка его помнила, она хранила память о тех временах, когда они сидели за этим столом втроём, и папа шутил и смеялся... Саша легла на клеёнку лицом и закрыла глаза. Щеке было тепло, и Саше казалось, что под щекой у неё папина тёплая ладонь...
  
  Саша спала. Отец смотрел на неё с портрета и улыбался. Он так и не узнал, что умер. Так и не понял. Сейчас ему было бы шестьдесят два, и он мог бы жить ещё долго-долго, целую жизнь! Ходить за грибами, кататься на лыжах, играть в свои любимые шахматы. Радоваться внукам, узнавая в них себя. А лет через двадцать состариться...
  
  Но этого не случилось. Отец навсегда остался 53-летним. И улыбался светлой мальчишеской улыбкой из далёкого 1958-го года. Тогда они с мамой поженились, а через год, в 1959-м, у них родилась Саша...
  
  Саша спала и улыбалась во сне отцовской светлой улыбкой, положив голову на сложенные руки - тоже отцовские, с крупными кистями и длинными изящными пальцами. И не слышала, как часы пробили двенадцать, отсчитывая последние секунды 7 февраля 1996-го года. Наступило 8 февраля, Сашин день рождения.
  
  Неслышными шагами в кухню вошла Сашина мама и положила на стол перед Сашей завернутый в цветную бумагу подарок. К свёртку прислонила открытку. Чётким отцовским почерком на открытке было написано: "Любимой Сашеньке от папы. Пусть сопутствует тебе всю жизнь крепкое здоровье и бодрость духа. 8 февраля 1987 года".
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"