Верещагин Олег Николаевич : другие произведения.

Часть 1. Безнадёжность

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
Оценка: 3.35*12  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Вечный Лёд хранит свои тайны... Но капитану-эксперту Люфтваффе Райнхарту фонМюзель цу Мюзель давно плевать на все тайны на свете. Злость на всех на свете (начиная с себя) и спиртное составляют смысл жизни одного из лучших лётчиков уничтоженного Рейха. По годам - совсем ещё молодого, по опыту и цинизму - старика. И кто бы мог подумать, что на свете есть человек, который отказывается верить в ТАКОГО фонМюзеля?!

0x01 graphic

Олег Верещагин

ВОСХОД АНДРОМЕДЫ

   Но наша Медвежья Звезда
   Отмоет арийский форпост
   От крови погибших орд,
   От крови погибших рас,
   И молнией мысль сверкнёт -
   Вновь Эра Богов началась!
   Драккары космических трасс
   Расправят турбин паруса.
   Мы, в вихре валькирий мчась,
   За битвой уйдём в небеса.  
   А вы - доживайте время
   В надежде на лучшее "завтра",
   Как крысы позднего Мела
   На трупе тираннозавра!

Неизвестный автор.

0x01 graphic

0x01 graphic

БЕЗНАДЁЖНОСТЬ

   Прости, Алиса. Звездолёт не полетит.
   Закрыта трасса до Созвездия Медузы.
   Связь оборвалась. Капитанов не спасти.
   Не возвратить тех утешительных иллюзий...
   ...Мы распрощались - и закончилось кино...
   С тех пор в Галактике темно и одиноко.
   Слышны всё громче крики птиц-говорунов...
   Всё тише - голос из Прекрасного Далёка.

Р.Чебыкин. Прости, Алиса...

1.

   Пурга, то налетавшая свирепыми порывами, то нёсшаяся унылым однообразным колышущимся пологом последние трое суток, прекратилась совершенно через несколько минут после того, как наступил новый, 1947-й, год. Это произошло словно бы по волшебству - вот только что не было вокруг ничего, кроме мутной белёсой пелены - и вдруг могучее, но холодное, даже немного пугающее свечение северного (или южного, правильней говорить здесь?) сияния заливает окрестности своим многоцветьем и ломко колышется в небе, яркое даже полярным днём. Ледник Нивлиссен, за которым начинался океан, сиял мириадами бегучих огней. Празднично-свободная ото льда по случаю января, главного здешнего летнего месяца, поверхность многочисленных озёр в складках между невысокими, сейчас не по сезону заснеженными, холмами казалась загадочно-чёрной, тяжёлой, как смола, на вид.
   Над Новой Швабией установилось спокойствие. Температура, только что колебавшаяся в пределах нуля, упала после окончания бурана до минус пяти, что для здешнего лета было вполне обычно.
   Невозмутимый и безлюдный, холодный и неприступный, древний континент продолжал спать ледяным сном. Он видел за свою историю так много, что давно ничему не удивлялся. И не собирался никому выдавать своих тайн...
   ...В небольшой комнате царил большой беспорядок. Слишком большой для такой небольшой комнаты, отметил полковник Криппендорф с порога. Обитатель комнаты не то, чтобы любил комфорт (да и какой комфорт можно создать с военной стандартной обстановкой?!) - но явно умел устраиваться с минимумом вещей максимально "элитно". Наверное, даже не замечая этого. Впрочем, всё это о своём подчинённом полковник знал и раньше. Тем более разрушительным казалось нынешнее положение дел в комнате.
   Большой фотопортрет фюрера, украшавший стену над кроватью (разворошённой и промятой), был - прямо по стене - жирно обведён чёрной рамкой, то ли углём, то ли краской. И подписан тоже прямо по стене -

ВЫ ВЕЗУНЧИК, МОЙ ФЮРЕР !

   Это бросалось в глаза первым делом. Висевшие ниже ещё четыре небольших фотопортрета были перевёрнуты изображениями к стене. В остальном взгляд в комнате не мог толком ни за что зацепиться - настолько глобальным и каким-то... каким-то тщательным был разгром. Видно было, что хозяин комнаты старательно благоустраивает бардак уже не один день.
   Три, напомнил себе Криппендорф. Именно столько дней он пьёт непрерывно. Это почти всегда бывает по три дня. Но на этот раз - слишком уж резко он взялся за выпивку.
   Ещё над откидным столиком (именно за ним расположился хозяин комнаты, совершенно не обращавший внимания на вошедшего, кстати) бросилась в глаза полковнику карта. Карта Рейха. Рейх был вкривь и вкось перечёркан красными штрихами и надписью -

ЗОНА АБСОЛЮТНОЙ ПУСТОТЫ

   Полковник Криппендорф почувствовал злость. И - страх. Он никак не мог отвести взгляд от этой надписи - и потому, когда ему это, наконец, удалось, его голос прозвучал взвинченней и злей, чем он собирался говорить:
   - Капитан фонМюзель, это уже не лезет ни в какие рамки. Вы слишком много пьёте!
   Капитан Люфтваффе Райнхарт фонМюзель, сидевший в кресле в предельно расслабленной позе - мундира нет, рубашка с подсученными рукавами и без галстука расстёгнута до середины груди, ноги в изящных, стачанных на заказ, лётных сапогах с ремнями и серебряными застёжками задраны на столик, на котором вперемешку валялись галеты, упаковки консервов, просыпавшиеся из своих пакетиков сушёные бананы, разные бутылки и банки - соизволил наконец-то посмотреть на Криппендорфа. После чего радушно и очень метко плеснул из высокой гранёной бутылки с романтичной надписью "RUM" в стакан (на дне которого уже было что-то недопитое) и, подняв руку величественным жестом, сообщил:
   - За ваше здоровье.
   Полковник сузил глаза, сделал два шага и со словами:
   - Я запрещаю вам... - взялся за бутылку.
   Произошедшего в следующий миг он менее всего ожидал. А самое главное - он не мог потом вспомнить, как именно произошло то, что произошло. Сильнейшим образом пьяный капитан фонМюзель двигался стремительно и неуловимо. Он вскочил. Его левая рука с такой силой припечатала руку Криппендорфа к столу, что тот охнул от неожиданности. А зажатый в правой кинжал - не уставной кортик Люфтваффе, а гитлерюгендовский "кинжал фюрера", который фонМюзель спокойно-упрямо носил против всех правил - оказавшийся в правой руке офицера, холодной бритвенно-острой гранью вдавился в сонную артерию полковника. Краем глаза Крипендорф мог прочесть на клинке готическое -

0x01 graphic
 (1.)

  
   1."Кровь и честь". Девиз Гитлерюгенда, в современной Германии запрещённый оккупационными властями и правительством национал-предателей (что интересно, англоязычный вариант девиза является в Германии разрешённым...)
  
   Криппендорф не был ни трусом, ни даже мало-мальски робким человеком. На его должности и в его звании такой просто никогда не оказался бы. Но сейчас он замер, глядя в полные светлого, холодного, как запах снега, бешенства глаза капитана фонМюзеля. И подумал, что от того не пахнет ни свежим спиртным, ни перегаром. Впрочем, от фонМюзеля вообще чем-то редко пахло - кроме пронзительно-горького полынного вежеталя, да обычных запахов самолёта, это отмечали многие, хоть почти никто и не делился своими соображениями с остальными. О фонМюзеле вообще нечасто говорили - хотя лётчики, не сговариваясь, считали его и пилотом и командиром "от бога", да и сам Криппендорф придерживался того же мнения. Более того - если бы не эти запои, отдельной эскадрой Люфтваффе "Поларвольф" командовал бы, пожалуй, именно фонМюзель, спокойно размышлял полковник. И тут же подумал: вот будет интересно, если сейчас капитан нажмёт сильней - и у эскадры точно будет новый командир... только не фонМюзель...
   - На свете были три человека, - почти нежно сказал между тем капитан, глядя на Криппендорфа в упор, - которые могли мне запретить пить. Два человека мертвы. Мертвы, полковник, и не способны мне что-то сказать, хотя я бы отдал правую руку за одно-единственное слово от них. О третьем я ничего не знаю уже два с половиной года. Может быть, она тоже мертва. Я вас разочарую, Криппендорф - вас нет в списке тех, кто может мне сказать: "Не пей." И вот что. Если ещё раз вы поднимете эту тему, полковник - я вас убью. Поймите, я это сделаю. Мне это всё равно, что пылинку с рукава стряхнуть.
   - Я отстраняю вас от полётов, - твёрдо сказал Криппендорф. - Я не желаю и не могу допустить, чтобы наша миссия поддерживалась людьми, потерявшими облик германского офицера. Вам следует озаботиться тем, чтобы привести себя в порядок.
   Красивые девичьи губы фонМюзеля скривились в откровенно презрительной, оскорбительной почти, усмешке. Каким образом кинжал оказался в ножнах - Криппендорф не заметил. ФонМюзель тяжело сел на место и махнул рукой, другой придвигая к себе стакан:
   - "Наша миссия", ха-ха... Отстраняйте. Не думаю, что вас с вашим запретом хватит надолго - я не худший лётчик на базе, - и он опрокинул ром в себя, не глотая.
   ФонМюзель ошибался. И Криппендорф это знал. Он был не "не худшим", а просто - лучшим из двухсот лётчиков Новой Швабии.
   - И тем не менее, капитан фонМюзель, - Криппендорф говорил по-прежнему твёрдо и размеренно, - вы отстранены до моего особого распоряжения. Вас заменит ваш заместитель. Вы поняли, что я сказал?
   ФонМюзель поднялся на ноги снова и щёлкнул каблуками:
   - Так точно, герр полковник, - в его ответе не было издевательства или насмешки, он на самом деле подтверждал, что понял приказание. Криппендорф кивнул и вышел, со стуком закрыв за собой дверь; фонМюзель провожал его взглядом, стоя в рост. Потом повернулся к торцовой стене и долго задумчиво разглядывал своё отражение в зеркале. Оттолкнувшись от края столика, подошёл ближе; смачно плюнул в него и аккуратно нарисовал слюной свастику. Улыбнулся отражению - кривой жуткой улыбкой - и, оттолкнувшись, качнулся к другой стене, сел неловко на кровать. Чуть повернувшись, стал тщательно переворачивать фотографии под портретом фюрера снимками наружу.
   На центральных оказались два человека. Справа - моложавый, стройный мужчина в полной парадной форме генерала Люфтваффе. В каменной, отработанно-достойной позе он сидел у столика на вычурных ножках, властно положив на столешницу ладонь - и глядел прямо и пристально. Слева - девушка или, скорей, молодая женщина. Одетая, как ни странно, в рабочий комбинезон, хотя и с распущенными красивыми волосами, она стояла на высоком каменном крыльце и чуть улыбалась; улыбка была даже не на губах, а - в глазах, в щеках, в том, как ладонь лежала на широких гранитных перилах... В лице девушки было что-то общее с лицом генерала - и очень много общего с самим фонМюзелем.
   На фото слева была ещё одна девушка - на этот раз именно девушка, одетая в форму Германского Красного Креста. Толстая длинная коса - переброшена на грудь, правильное лицо с чуть вздёрнутым носиком - ответственно-торжественное, полное гордости, а позади - ступеньки вагона и навечно замершая струя пара под колесами...
   А на фото справа - молодой парень. Широко расставив ноги, он стоял по колено в буйной, явно летней, траве, положив сильные руки в засученных до локтей рукавах маскхалата на висящий поперёк груди (ворот маскхалата распахнут) пистолет-пулемёт. За поясом с удобно прикреплёнными подсумками торчали несколько штоковых гранат и "парабеллум" без кобуры.
   Снимок, конечно, был чёрно-белым. Но что парень - рыжий - становилось почему-то сразу ясно при первом же взгляде на его непокрытую голову. Он глядел с картонного прямоугольника и улыбался - весело и открыто.
   На какой-то миг улыбнулся и фонМюзель. Улыбнулся странной, светлой улыбкой, от которой всё его лицо стало неожиданно лицом мальчишки, увидевшего долгожданного друга, самого лучшего друга, почти брата... Но лишь на миг произошла эта перемена. Глаза капитана потухли, он покачал головой и, чуть отстранившись, обвёл взглядом все четыре фотографии - словно это были некие священные реликвии, великие, но уже потерявшие всякий смысл. Передёрнулся, будто его ударило током. И поспешно, необычайно точными для пьяного движениями, снова развернул снимки к стене. Все, кроме одного. Затем - снова - отдельно-пристально - посмотрел на снимок рыжего парня и заговорил, чуть покачивая головой:
   - Я знаю, я клялся тебе не пить. Мы с тобой клялись друг другу. Я помню, ты не думай. Но ведь тебя нет. И какой смысл в нашей клятве? Ты не имел права умирать, Зиг. Ты не имел права умирать раньше меня. Ты тоже клялся, и ты первым нарушил клятву. С чего ты теперь мне говоришь, что я тебе чем-то обязан? - капитан вздрогнул, дико огляделся, сглотнул, покачал головой: - Ах, да... ты ничего не говоришь, ты же мёртв. Это я просто пьян. Или я схожу с ума? Зиг, там, где ты - там что-то есть? Ты слышишь меня, Зиг? Ты не имел права, ты не имел права... вы не должны были, вы не должны были бросать меня в этой пустоте...
   Он медленно склонился вперёд, ткнулся лбом в стену под фотографией - словно молясь. Всё ещё что-то бормоча, нелепо сполз лбом к кровати - и растянулся на скомканном тёмно-коричневом покрывале в неестественной, неудобной позе, которая наводила на мысли об удачном самоубийстве. Полминуты - и комнату наполнил тяжёлый, болезненный храп. Храп смертельно пьяного, неудобно заснувшего человека.
  

2.

   День на базе Новая Швабия начинался в 6.30 утра по местному времени. Оно, впрочем, совпадало с берлинским, если это ещё имело какой-то смысл. База работала, как положено работать всему, что создано немцами - так работают отличные часы. Под толщей льда, равнодушного, холодного и одинакового, шла размеренная, выверенная, постоянная жизнь - было бы немало удивления, подними какая-нибудь сила ледовый покров. Взорам сторонних наблюдателей, будь они тут в этот момент, открылся бы настоящий двухъярусный город, упрятанный в ледовый панцирь Антарктиды на глубине двухсот метров от поверхности. Заложенный ещё в 1939 году, он рос и развивался - постепенно, а с 1943 года - резким скачком превратившись из пусть мощной и большой, но всего лишь базы, в то, чем он сейчас был.
   В город в толще льда. В самый секретный проект сразу нескольких могущественных служб Германии. В последнюю частичку Третьего Рейха, которая продолжала жить по законам и правилам исчезнувшего государства.
   В часы, отсчитывающие уже никому не нужное, в сущности, время...
   ...Капитан ФонМюзель, командир первой группы истребителей отдельной эскадры Люфтваффе "Поларвольф", был винтиком этих часов. Одним из важных, даже очень важных - но всё-таки винтиком, который можно было заменить, если он временно (или даже навсегда) выходит из строя. Его случай, в общем-то, не был особо исключительным, хотя чаще такое происходило среди гражданских, не поддерживаемых настоящей военной дисциплиной, которая могла дать смысл даже бессмыслице.
   А жизнь Новой Швабии, по большому счёту, была бессмыслицей. Это сказал бы любой, кто внимательно вгляделся бы в неё со стороны - едва прошёл бы неизбежный шок восхищения этим гением техники, маскировки и организованности.
   И это, сказанное вслух, смертельно оскорбило бы и несказанно удивило любого из обитателей базы.
   Может быть, кроме - опять же - фонМюзеля...
   ...Капитан проснулся в 11.22. Ужасно болела затёкшая шея, во рту был привкус кислятины, позывавший на рвоту, а тело - так и "лежавшее" в неудобно-недвижной позе всю ночь - протестовало насчёт любых движений вообще. Всё, на что хватило фонМюзеля - это со стоном принять более-менее нормальное лежачее положение и тупо, непонимающе, уставиться на белый с чёрным диск часов над входом. Потом он с трудом перевёл взгляд на дверь. Около неё на пододвинутом стуле стоял небольшой бакелитовый поднос с большой кружкой кофе, тарелочкой с несколькими толстыми белыми галетами и маленькой розеткой искусственного мёда. Кофе, конечно, уже остыл, да и не хотелось фонМюзелю есть. Ничуть.
   Мысль о том, что он отстранён от полётов, как ни странно, успокаивала. Она давала ощущение отдыха, не зависящего от него, не томящего постоянным пониманием того, что любой отдых - он за чей-то счёт; если ты отдыхаешь - кто-то рискует жизнь и, возможно, погибает вместо тебя. С того момента, как у берегов Новой Швабии появились корабли Бёрда (1.) - полёты прекратились так и так. А о повседневной деятельности группы позаботятся и без него. ФонМюзель знал, что лётчики-подчинённые его уважают. На самом деле уважают и всегда "прикроют", хотя большинство из них - старше его. Пожалуй даже, его любят, как это ни сентиментально звучит. Но это не давало ему права вести себя с ними по-свински. Теперь же всё официально и честно.
  
   1.Операция "Highjump" ("Высокий прыжок") началась 26 августа 1946 и закончилась в конце февраля 1947, на шесть месяцев раньше планового срока из-за "раннего прихода антарктической зимы" (по официальной версии; если судить по ней - планировавшие операцию умники думали, что антарктическое лето будет продолжаться до августа и наступление холодов в феврале никем не предполагалось... да-да, так всё и было, верьте нам...). В состав "Оперативного соединения 68" входили 4700 человек, 13 кораблей и несколько самолётов. Руководителем экспедиции был контр-адмирал в отставке Ричард Бёрд. То, что результаты операции так и не были опубликованы (как явно лживой являлась и цель - восстановление старой, как говно мамонта, полярной базы США), никто не знает точного числа потерь (часть кораблей, участвовавших в операции, больше никто никогда не видел), а сам Бёрд закончил жизнь в дурдоме - обо многом говорит...
  
   Отстранён до особого распоряжения. Всё чисто. Не подкопаешься. Можно отдыхать. И ни о чём не беспокоиться.
   С похмелья у фонМюзеля никогда не болела голова, и сейчас он холодно раздумывал, не начать ли первый день отстранения с хорошего полустакана коньяку, чтобы к вечеру разогнаться во всю мощь и снова как следует отшибить себе такое надоедливое сознание? Но потом понял вдруг, что ему не хочется пить. Это с ним тоже бывало - его одинокие запои обрывались чаще всего именно так: тяжёлый сон и пробуждение в разбитом, но ясном состоянии без желания продолжать.
   Он лежал ещё несколько минут, потом скривился и заставил себя сесть, нервными движениями расстёгивая до конца рубашку. Обвёл комнату взглядом, словно чужую, покривился опять и осторожно, почти нежно, перевернул маленькие фотографии в нормальное состояние, стараясь в то же время не смотреть на них. Вздохнул и, оттолкнувшись от постели обеими руками, пошёл в маленькую душевую, плотно закрыв за собою дверь...
   ...Оттуда капитан появился минут через десять - по нему невозможно было сказать, что полчаса назад этот самый человек был больше похож на расслабленный труп. Энергичный, собранный, деловитый, без малейших следов трёхдневной пьянки на лице и вообще во внешности. Поменяв рубашку, фонМюзель стоя в три больших глотка выпил холодный кофе, запив им три галеты, тут же небрежно и удивительно точно (не пролилось на пол ни капли) политые тягучей беловатой массой искусственного мёда, выставил поднос за дверь, а потом принялся методично - начав слева вблизи от входной двери и дальше двигаясь по часовой стрелке - наводить порядок в комнате.
   Он глядел на свои движущиеся руки и только на них. Поднять глаза - значило столкнуться взглядом с одной из фотографий.
   Но фонМюзель не мог приказать себе не думать. Не вспоминать...
   ...На фронт он попал летом 43-го, прямо под Курск. Тогда он ещё не просто верил - он был уверен, что война окончится победой Рейха. Да все кругом были в этом уверены. И он был счастлив, что попал на фронт. И что сможет мстить.
   Потому что уже не было Зигфрида. И не было Урсулы-Марии. И если смерть Зигфрида он понимал, то её смерть... точней - её пропажу без вести в Сталинграде - он не мог понять. Ещё в лётной школе он, бывало, никак не мог уснуть, представляя себе снег, голод, холод, медленно сжимающееся кольцо окружения, и где-то там, где-то в этой страшной безжалостной петле - она. Она, такая хрупкая, слабая девочка. Которая так и не поняла, зачем люди воюют. Которая так жалела тех, кому больно, что стала фронтовой медсестрой.
   Последнее, что он узнал о ней, что смог разыскать - незадолго до своей пропажи без вести Урсула-Мария была награждена Железным Крестом II степени за спасение своего сотого раненого на поле боя. И - всё.
   Нет. Не всё. Остался стыд. Стыд - за то, что он в школе, а она - воевала. Бесконечный ужас. И жуткая боль. Такая, что по ночам он выл в подушку, без стеснения, не обращая внимания ни на ругань, ни на сочувствие товарищей по комнате. Что ему было до их злости или их попыток утешить, если... если... А через две недели, когда боль понемногу начала не то чтобы утихать - просто он привык к ней... тогда пришло письмо от сослуживцев Зигфрида. То самое письмо. Словно бы - чтобы добить. Чтобы уж наверняка. Чтобы сломался и не встал больше.
   Но тогда хотя бы ещё оставалась и вера - вера в победу. Нет - в Победу. В месть. В такую полную и такую совершенную беспощадную месть, что смерти эти станут не напрасны. Хотя бы оправданы. Хотя бы так. Когда же Победа придёт, когда месть свершится - всегда ведь можно будет убежать туда, где нет никаких чувств и воспоминаний...
   Арнольд, Маттиас, Клаус - они погибли ещё до Зигфрида и Урсулы-Марии. Он горевал и тогда, но... но не так. Не так. А тут... как же он был рад тому, что их наконец отправили на фронт! Это значило, что он сможет драться. Сможет мстить.
   На начало сражения в их полностью укомплектованной группе было 36 самолётов. И столько же пилотов. Тридцать шесть новеньких "мессеров" Bf109 G-6. К концу сражения их всё ещё оставалось 28. Вот только за эти летние недели в группу пять раз приходили пополнения - общей численностью 27 машин. И столько же раз присылали лётчиков - 23 человека. Из всех этих пополнений остались живы семеро. И двадцать два "старичка".
   В их числе был девятнадцатилетний обер-лейтенант фонМюзель. Обер-лейтенанта он получил там, и там же получил Железный Крест II степени и титул "эксперт" (1.) с должностью командира первой эскадрильи. На его счету были два Пе-2, четыре Ил-2, два Як-3 и по одному Як-1 и МиГ-3. Может быть, он сбил бы и ещё, но... 14 августа русский Ла-5 в ходе короткого боя-свалки отправил его "густав" (2.) в землю. ФонМюзель пытался спасти машину, посадить хоть как-то, хоть на брюхо... и выбросился с парашютом почти на пределе возможности. Он хорошо запомнил, как русский покачал ему крыльями, уходя обратно в свалку. От злости Райнхарт, болтаясь на стропах, выпустил по стремительной круговерти, целя в мелькающие вдали красные звёзды, всю обойму "вальтера". По сравнению с этим русским ему не хватило мастерства для такой драки. А его сумасшедшее сверхострое зрение и невероятное чутьё на опасность тут не давали преимуществ. В довершение же всего при приземлении он сломал ногу...
  
   1.Ас. 2.Жаргонное прозвище истребителя Bf109 модификации G, самой многочисленной изо всех.
  
   ...Там же, под Курском, погиб Конрад. Он, Райнхарт, узнал об этом в госпитале. Унтерштурмфюрер дивизии СС "Дас Райх" Валески, двоюродный брат Зигфрида... Его T-IV с надписью "За Рыжего - горите огнём!" (понятной только им, только их компании из далёкого маленького Лангена...) и русская "тридцатьчетвёрка" (говорят на ней тоже было что-то написано... да...) протаранили друг друга под Прохоровкой - единый взрыв похоронил обе так и не свернувших в сторону машины. Потом во время одного из своих странных заданий погиб в Крыму Дитрих, а под Кассино пропал без вести Шульц...
   ...И остальные, наверное, тоже мертвы. Он не знал точно, потому что... потому что летом 1944 года где-то в Атлантике пропал без вести при неясных обстоятельствах обер-лейтенант Люфтваффе Райнхарт фонМюзель.
   Он сам. Ему было двадцать лет...
   ...К тому времени он воевал уже на Западе. Долго уже воевал там. Туда его отправили после госпиталя, и он был этому рад. Как раз тогда англосаксы стали сжигать немецкие города, и он перестал понимать, что делает на русском фронте; острое, мучительное желание найти сбившего его русского (1.) и поквитаться с ним один на один, по правилам рыцарской чести - было забыто. Русский сбил его. В бою. Он не сжёг ни единого немецкого дома. Хотя сперва Райнхарт просто не верил - как это, сжигать города? И зачем? Заводы, склады, верфи, хранилища горючего - это всё понятно. Это тоже война. Но города?!
  
   1. Очевидно, обер-лейтенант Райнхарт фонМюзель стал 7-й победой нашего на тот момент начинающего аса, в будущем прославленного русского истребителя И.Н.Кожедуба.
  
   Потом он увидел. Увидел, как это. Увидел своими глазами и понял, что не сможет забыть никогда. Хотя так и не смог понять - зачем...
   ...Он дрался над Германией с октября 1943 по июль 1944, летая уже на "фоккере" 190А5. Дрался, всё ещё свято веря в то, что это можно изменить. Что произойдёт чудо. Что однажды какое-нибудь грозное оружие свершит возмездие, на которое не хватало сил у него и его товарищей, хотя они бились отчаянно, давно перейдя все пределы человеческих возможностей - и это оружие сметёт с неба почти ежедневно плывущие на Германию колоссальные армады машин врага.
   Железный Крест I степени ему дали после того тарана. Не за сам таран, за это не награждали, это считалось как бы простой обязанностью лётчика, защищающего небо Рейха. Просто тот "либерейтор" был его 25-й победой, 15-й - на Западе. И десятым по счёту сбитым там бомбардировщиком. Это произошло в мае 44-го почти над самой окраиной тех руин, в которые превратился древний Ахен. Он атаковал двенадцать бомбардировщиков, шедших без истребителей - один (1.). Неудачно. Густой заградительный огонь заставлял его снова и снова финтить и вертеться, неизбежно промахиваясь. У него безрезультатно кончились боеприпасы ко всем шести пушкам, а небрежно заряженные - или снаряжённые некачественными патронами, кто знает? - крупнокалиберные пулемёты заклинило - как назло, сразу оба, как раз когда он наконец очень славно зашёл одному янки в хвост для атаки.
  
   1.Ничего удивительного. Случаев, когда 10-12 немецких самолётов атаковали строй из более чем полутысячи (!) бомбардировщиков врага - множество.
  
   За день до этого он был в коротком суматошном увольнении и видел, как на станции грузили с платформ чёрные, скорченные детские трупики, чтобы похоронить их за городом в большом рву. Много. Сотни трупиков.
   Он тогда вспомнил эти скрюченные, совсем не страшные фигурки - и вдруг ослепительно-ясно понял, что надо сделать. Не было ни ощущения героизма, ни страха, ни злости, вообще ничего - только удовлетворение какое-то и почему-то много-много солнечного света. Его океан разом расплеснулся со всех сторон, как дружеское рукопожатие, тёплое и верное... или нет даже - как объятия матери, Райнхарт не знал и не помнил её, но тут вдруг понял, что это так и было бы, случись ему знать свою мать и расти у неё на руках. Он удивительно медленно плыл со своим самолётом в этом свете и был уверен в том, что делает - и в том, что это получится.
   Он видел, как из раскрашенной в цвет дерьма тушищи самолёта-убийцы стали быстро выпрыгивать... люди? Наверное... хотя... Выпрыгивать, потому что понимали - он не отвернёт. И только стрелок хвостовой установки бил и бил по его "фоккеру" длинными очередями, даже попадал (хотя это уже было всё равно), и Райнхарт видел и его за стеклом блистера - и вдруг остро пожалел, до тоски пожалел, что погибнет этот смелый парень, а не те, так шустро покидающие свою ещё живую и боеспособную машину...
   ...Потом была страшная тряска, вышибающая дух - и живой многоголосый крик рвущегося металла. Его швырнуло в сторону, он увидел, как падает, грузно переворачиваясь и густо дымя, ставшая какой-то обкромсанной вражеская машина - и выбросился сам, потому что "фоккер" не слушался управления совсем, был уже мёртв, а весь его изувеченный нос полыхал, как костёр...
   Ему не повезло. Он ещё успел запомнить свою мысль - как же не везёт с посадками на парашютах, видно, земля его не очень любит из-за его влюблённости в небо! - прежде чем парашют запутался в ветвях дуба, его рвануло, закрутило, ударило... и следующее, что он понял - сеновал, запах прошлогодней травы, острые косые полоски света пробиваются в щели, откуда-то сзади доносится мирное кудахтанье кур - и над ним склонилось чуть веснушчатое лицо девочки лет 10 с торчащими в стороны косичками.
   - Вы очнулись! - обрадовалась она. - Хотите пить?!
   - Где я? - фонМюзель привстал на локтях. Девочка всполошилась, даже побледнела от ответственности:
   - Вам совсем-совсем нельзя вставать, лежите, пожалуйста! - захлопотала она, нажимая на плечи фонМюзеля обеими руками. - У вас сотрясение мозга... ну не вставайте, вы скажите, что нужно, я сразу принесу, а скоро приедет Петер и вас отвезут в город, там есть лётчики... вы ведь оттуда, да?
   - Какой Петер? Кто? - он и правда лёг послушно, потому что мысли путались, а голова стала противно кружиться.
   - Мы вас подобрали, а Петер - мой старший брат, это наша ферма, - пояснила девочка. - Только он сейчас поехал убивать американцев... Вам принести пить? Хотите молока?
   - Да... принеси... - фонМюзель пытался понять сказанное, но отчаялся и лишь спросил, когда девочка была уже около выхода: - Как тебя зовут?
   Она обернулась - уже наполовину словно бы растворившись в лившемся в дверь весеннем солнце:
   - Урсула-Мария! - и вышла, несмело улыбнувшись, в этот весенний свет, пахнувший яблонями и вишнями.
   Тогда он заплакал. Навзрыд, страшно, словно в неистовом бешенстве кусая железо и давясь его шипастыми безжалостными осколками, застревавшими в горле...
   ...Петеру было пятнадцать лет. Он приехал с двумя другими ребятами, своими ровесниками и тоже гитлерюнге, на телеге, в которой сидел связанный и съёжившийся в комок молодой американец. Ещё двое гитлерюнге шли с ружьями слева и справа от телеги, а двое - ехали сзади верхом на мощных битюгах под какими-то странными колеблющимися в такт конским шагам навесами, вроде крыш шалашей, но из листовой стали. Дальше ехала ещё одна телега, на которой лежали две больших, топорщащихся железными зубьями, бороны, густо заляпанных сохнущей кровью, и ворох разного снаряжения. Слева и справа от телег и верховых шли несколько десятков младших ребятишек, молча не сводивших с американца глаз.
   Почти все эти ребята были или из семей эвакуированных, расселённых на фермах - или у них кто-то жил в Ахене. Когда Ахен ещё был. Обо всём этом Петер рассказал фонМюзелю - стараясь держаться по-взрослому и в то же время явно робея перед лётчиком. Рассказал он и о том, как они с поля видели бой. Как кричали от восторга и ругались в бессильной ярости, видя бешеные бесплодные атаки единственного маленького самолётика на "полсотни этих, не меньше!" Как видели и таран фонМюзеля. Как, когда американцы стали выпрыгивать прямо над "наши лесом", быстро перевернули две бороны и, наскоро подняв над двумя конями на палках стальные крышки от силосных ям, поскакали на опушку и стали ждать. И, когда парашютисты опускались, стреляли по ним из двух ружей, но не могли попасть. Зато лётчики падали на бороны, которые кони почти галопом таскали по полю за опускающимися парашютами. Лётчики стреляли сверху из пистолетов, но пули не пробивали импровизированных "крыш", с противным визгом рикошетировали. Пятеро так и погибли. Сразу - только один. Ещё четверо умирали на торчащих железках долго, но их было некогда добить, а потом они и сами... Двое последних сумели увильнуть от движущихся зубьев. Но одного всё-таки застрелили из ружья прямо на поле, второго подкараулили на опушке, куда он побежал, отстреливаясь, свалили с ног и забили лопатами.
   Остался жив только один. Этот вот самый, которого мальчишки привезли с собой. Он, как и сам Райнхарт, упал дальше остальных, в лес - и повис на дереве. Когда его нашли, он бросил пистолет и стал кричать. Без слов, просто кричать. Его тоже хотели убить, повесить, даже петлю сделали... но, пока снимали - остыли и не смогли...
   Так говорил Петер. Уже прибежали с каких-то дальних работ взрослые, во дворе было полно народу, шумно, но говорил с фонМюзелем именно он. И в его голосе, и в его глазах было восхищение отважным лётчиком. Героем Рейха.
   А Райнхарту было стыдно. Так стыдно, что он, наверное, показался ребятам молчаливо-высокомерным. Так стыдно, что у него дрожали ноги, и он старательно убеждал себя, что это от удара головой о дерево. Он говорил с Петером и видел перед собой руки таких же мальчишек на ахенской станции и плывущие по их живой цепочке чёрные комья угля, про который надо думать, что это - просто уголь. Иначе можно сойти с ума...
   Он подошёл к американцу, который так и сидел на телеге, глядя вокруг тёмными от ужаса глазами. Совсем молодой тот был, моложе Райнхарта. При виде фонМюзеля он улыбнулся искательно и с робкой надеждой, а Райнхарт вспомнил, как видел под своим крылом Ахен - руины и воронки, воронки и руины. И снова - согнутые огненной мукой в комочек, словно в материнской утробе, чёрные куски угля.
   И, наверное, американец прочитал всё это в его глазах, потому что улыбка на его лице стала наклеенной, а лицо - белым. А из глаз ушёл даже ужас. Там осталась только пустота. Ясная и бессмысленно-безмысленная.
   - Кто был ваш хвостовой стрелок? - спросил по-английски фонМюзель, садясь рядом на телегу (её перепрягали, чтобы, как и было обещано, везти лётчика вместе с пленным в город). Американец ответил таким взглядом, словно с ним говорили по-зулусски. ФонМюзель повторил вопрос, и тогда парнишка выдавил:
   - Б-брайан о'Л-л-л-л-л-лири... Сержант о'Л-лири...
   - Он был очень храбрый человек, - сказал фонМюзель и потом всю дорогу молчал. Точней - полдороги; на полпути их встретил бронетранспортёр с егерями - искали его, фонМюзеля. Дальше он ехал на бронетранспортёре. И думал, что скажет, как потерял Железный Крест. Потому что перед расставанием отдал его обомлевшему Петеру, который сперва всерьёз думал, что это шутка или что герой-лётчик просто-напросто сильно ударился головой. Мальчишка никак не мог понять... никак не мог понять, что... что...
   Он так и остался стоять на дороге у своей телеги - правая рука поднята в салюте, в левой - у сердца - зажат крест, на лице - восторг и недоумение. А фонМюзель ехал и смотрел на сидящего напротив вражеского лётчика, и тот всё время ёжился и прятал глаза. И думал: до победы Германии (которая была неизбежна, потому что думать иначе - значило отрицать этого парнишку с его боронами и упрямым светлым чубом, лезшим на глаза и твёрдым от солёного пота... значило не быть немцем, не быть вообще человеком...) этот янки будет сидеть в лагере. И раз в месяц ему будут приходить письма из дома и посылки Красного Креста. И его будут кормить три раза в день. А потом он поедет домой за океан. В свой дом, на который никогда-никогда не падали бомбы. И дома будут рады. Дома будут рады. Все всегда рады возвращению близких.
   А над засыпанным рвом с чёрными комочками надо будет посадить деревья. Много-много деревьев. Только это будет очень страшная роща. Он никогда не пойдёт туда ночью. И даже вечером. И днём не пойдёт. Потому что деревья будут говорить с ним, спрашивать его: почему?! И он не будет знать, что ответить. Со всеми его воздушными победами не будет знать...
   Когда они приехали, и американский лётчик выходил из транспортёра - первым - фонМюзель окликнул его и, подождав, пока тот обернётся, застрелил в лоб.
   Чтобы всё было честно. Насколько это вообще возможно...
   ...Знак ему восстановили. Он равнодушно соврал, что крест сорвало в лесу ветками. А потом - да - дали второй. Хотели понизить в звании и дать ещё и шесть месяцев в крепости за убийство пленного, но уже не успели. А вот он успел - успел сбить ещё один бомбардировщик и один истребитель сопровождения. Прежде чем сам погиб. В те дни, когда армия врага начала поспешно, грузно, нелепо, беспомощно высаживаться в Нормандии. Уязвимо, бездарно. Медленно - и в то же время поспешно, именно так.
   Но их нечем было остановить. Просто - нечем. Это было - как злая насмешка. Всё - горючее, резервы, лучшую технику - пожирал Восточный фронт. Трети тех сил, что уходили туда, хватило бы на то, чтобы наголову разгромить армию вторжения, а остатки её - беспощадно утопить в море. Безо всяких дюнкеркских штучек (1.).
  
   1.В 1940 году германское командование фактически позволило английским войскам, окружённым в Дюнкерке, эвакуироваться обратно в Англию в расчёте на то, что Великобритания заключит мир с Германией. (Следует, кстати, упомянуть, что англичане вывезли не только "своих", но и десятки тысяч французских и бельгийских солдат и офицеров.)
  
   Но - не было этих сил...
   ...И всё-таки он верил ещё и тогда. Перестать верить - значило отказаться... нет, не от Германии. Не от верности Вождю. Это значило - отказаться от своего детства. От тридцатых годов. Помочиться самому себе в лицо.
   После того вылета, когда он сбил те две машины, его вызвали в штаб 3-го флота. ФонМюзель помнил своё удивление, когда его проводили в маленькую комнатку, где стоял у окна гражданский. Высокий человек с неприметным, очень обычным, лицом, одетый в строгий костюм. ФонМюзель даже подумал, что вопрос с крепостью всё-таки поднят и прямо отсюда он отправится под арест. И уже настроился на ироничную волну, намереваясь отпустить пару шуточек о долгожданном отдыхе... в то время, как внутри был злой пульсирующий протест: не сейчас! Только не сейчас! Он нужен - нужен в небе, в бою!
   А вместо этого...
   ...ФонМюзель помнил свою сумасшедшую радость - вот оно! Да вот же оно! Значит - правда! Есть то, о чём он мечтал - и будет Возмездие! Он вгорячах не подумал даже о сестре, об отце, которым сообщили о его фактически гибели. Болтаясь в спасательном жилете на волнах Бискайского залива, он жалел свой "фоккер", который, наверное, был непонимающе обижен - за что хозяин отправил его в воду? Ведь не было боя, не было ничего вообще - с ума сошёл, что ли, фонМюзель? Это было, наверное, очень по-детски. И почти детской была та самая радость, когда в сотне метров от него вдруг с хлюпаньем и шорохом поднялась из глубин океана подводная лодка. Символ того, что Германия - не сдаётся. Германия зовёт своих сынов на новый бой, Германия открывает новый фронт борьбы, на котором нужен он - Райнхарт фонМюзель.
   И лишь потом он понял, что это - бегство. Спасительное, обдуманное, просчитанное - но бегство. Не было секретного сверхоружия. Была лишь эта база...
   ...ФонМюзель поймал себя на том, что надевает мундир, лишь когда уже застегнул верхнюю пуговицу. Постоял, сам себе усмехнулся в зеркало. Он никогда не был эталоном арийца, этакого светловолосого голубоглазого атлета, нет - он больше походил на сказочного принца, которому пришла охота для развлечения повоевать в небе. И черты лица, и необычно-золотые волосы, и что-то неуловимое в глазах, форме носа, во многом другом - создавали ощущение потрясающей, но - чужой красоты, которая отталкивала и настораживала, например, тех, кого, казалось бы, должна была привлекать: женщин. А, может быть, по лицу фонМюзеля ясней ясного читалось, что он - занят. Раз и навсегда. Может быть, дело было именно в этом...
   Но мундир фонМюзелю шёл. На свете очень мало мужчин, которым не идёт военная форма и, как правило, это скверные люди. ФонМюзель умел носить её и гордился ею. Гордился даже сейчас. Люфтваффе не покрыли себя позором. Лишь славой. Позором покрыли себя...
   ...а кто? Да он, фонМюзель. Он покрыл себя позором, когда не отказался от этого назначения. Когда сбежал вместо того, чтобы с честью погибнуть в бою и не знать, не знать, никогда не знать о поражении Германии!
   Сперва он пытался разобраться, кому и зачем всё это нужно. А потом... потом ему пришла в голову страшная и, в сущности, очень-очень простая мысль... и чем дальше, тем больше он находил ей подтверждений: никому. Что-то пошло не так. И они сидят тут, подо льдом на мёртвом материке, потому что так приказано. Но тот, кто отдал этот приказ - мёртв. Нового приказа - не будет. А они сами - не знают, что делать.
   И завод часов, даже немецких часов - рано или поздно кончится.
   Он начал пить, когда полностью осознал и прочувствовал этот неспешно и обстоятельно сделанный вывод...
   ...ФонМюзель покачал взятыми в руку перчатками - серыми, из тонкой лайки. Поправил на неощутимый, но важный миллиметр крест на груди. И подумал, что надо пройтись до спортивного зала. Это самое разумное.
   На пороге он окинул, обернувшись, придирчивым взглядом свою комнатку, удовлетворённо кивнул и вышел...
   ...Офицерские комнаты Люфтваффе располагались в этом секторе компактно. И в это время дня тут было пустынно - те, у кого выходной, чаще всего отсыпались или отдыхали в клубе (ярусом выше), а основная масса находилась на боевых постах. Так что с семи утра и до шести вечера в коридорах с полупогашенным освещением сложно было кого-то встретить. Голубовато-серый коридор был прям и пуст - за спиной фонМюзеля начинались лестницы и был вход в лифт, впереди, там, куда он шёл - спуск к хранилищам и вход в небольшой спортзал. Ни единого звука, кроме звука шагов лётчика, не раздавалось в этом длинном, ровном однообразии.
   ФонМюзелю оставалось сделать пять шагов. Пять шагов до двери в спортзал. Справа и слева располагались тамбуры, в которых за заблокированными дверями начинались спуски.
   ФонМюзелю нужны были две секунды, чтобы сделать эти пять шагов. И столько же, чтобы войти в спортзал.
   Позже он не раз со страхом думал, что четыре секунды - это очень и очень мало. И что он мог, вполне мог пройти их, не услышав...
   ...плач.
   ФонМюзель насторожился и остановился, прислушиваясь. Сплошная тишина всегда давит. Человек не любит такой тишины, его сознание нередко начинает подсовывать ему звуки, просто чтобы заполнить давящее молчание. Услышать можно всё, что угодно...
   ...нет. Это всё-таки была не слуховая галлюцинация. Тихий всхлип опять донёсся из правого тамбура; тихий, но достаточно отчётливый, особенно для фонМюзеля. Он повернулся, сделал пару шагов и - в полутьме, которая не мешала ему с его зрением - увидел у стены под лестницей скорчившуюся маленькую фигурку ребёнка.
  

3.

   До весны 45-го на базах Новой Швабии детей просто не было - ни одного. Первых привезли подводные лодки в конце марта того года, к концу лета 45-го их было уже около пятнадцати тысяч. (Это никак не было связано, но именно тогда фонМюзель начал регулярно запивать) Последние прибывали, уже когда всё было кончено - совсем. С тех пор ещё и родилось сколько-то - сколько - фонМюзель не знал и не желал знать. Он с детьми практически не общался и даже видел их редко: они почти все жили в трёх километрах отсюда, вглубь континента, почти под оазисом Ширмахера. Собственно, фонМюзель детей ненавидел. Ненавидел, как только может ненавидеть человек, у которого было замечательное детство и который, когда вырос, не смог завести своих и защитить чужих детей - хотя очень хотел первого и клялся во втором. Для Райнхарта фонМюзеля с момента осознания никчёмности происходящего, ненужности этого размеренного тиканья потерявших хозяина часов - немецкие дети были символом крушения всего, чему он служил и во что верил.
   Родители большинства этих тщательно отобранных детей погибли или вынуждены были остаться в Германии. Поэтому нетрудно было себе представить, как тяжело жилось детям и до чего ревниво держались за свои семьи те, у кого они ещё были. Сирот, которым ещё не исполнилось 10 лет, впрочем, тоже определили в семьи (приказывать никому не пришлось, брали охотно), 10-13-летние мальчишки, у которых не было семей, находились на казарменном положении, а 14-17-летние ребята фактически считались военнослужащими и тоже жили в казармах независимо от того, были сиротами, или нет.
   Все вместе 10-17-летние составляли два бана - мальчишеский "Die Polarforscher" и "Die Schneejungfrauen" - девчонок.
   В бан "Die Polarforscher" входили унтербан "Die Leibeigene des WДchters" (из старших мальчишек, представлявший собой фактически хорошо вооружённую и обученную воинскую часть) и три унтербана младших - 1-й "Die SchneemДnner", 2-й "Die PolarfЭchse" и 3-й "Die Schneeulen".
   "Гитлерюгенд" и "Юнгмэдэльбунд" даже сейчас, после конца Рейха, давали мальчишкам и девчонкам сплочённость, ощущение какой-то прочности и некую непонятую надежду неизвестно на что. Это всё тоже бесило фонМюзеля и добавочно подталкивало его избегать даже мимолётного общения с детьми.
   Лучше бы они все подохли. И он сам тоже. Небо обернулось воздушными океанами смерти, мечты о неизведанном - белым безмолвием Антарктиды, под панцирем которой осторожно копошится жизнь, мнящая себя продолжением Германии.
   Нет никакой Германии. Нет и не должно быть. Да и людей как таковых в идеале быть не должно. Мерзкие трусливые твари, сброд, готовый уничтожить любое светлое, любую мечту.
   Поэтому фонМюзель прошёл бы мимо рыдающего мальчишки с нелюбопытным презрением...
   ...почти прошёл.
   Почти.
   Но теперь он стоял над плачущим ребёнком и рассматривал его сверху вниз. Тот на миг тоже быстро поднял голову, но, видимо, мальчишке было так плохо, что уже всё равно казалось - кто его видит, что ему скажут, что с ним сделают... Он не сказал ни слова и снова всхлипнул - устало, безнадёжно.
   Мальчишке было лет 12, не больше. Худощавый, кажется, не очень высокий, в форме - хорошо знакомой Райнхарту форме Гитлерюгенда со знаками различия оберроттенфюрера, только вместо шортов - уставные лыжные брюки, а знаки различия - на рукавах куртки, не на рубашке. В жилых и рабочих помещениях, парниках и теплицах Новой Швабии температура поддерживалась вполне комфортная, тепла не жалели... но вот в коридорах, переходах и прочем - держалась в районе +10С, если только зачем-то специально не требовалась более высокая.
   - Гм, - безразлично сказал фонМюзель, решив, наконец, уйти. Но, когда он уже совсем поворачивался (практически забыв про мальчишку на полу за спиной) - что-то попало под носок правой ноги. Небольшое и увесистое. По полу с шорохом длинно звякнул металл. ФонМюзель проводил взглядом всё ещё едущий по полу пистолет - маленький "маузер"VTP. Стремительно, "на автопилоте", нагнувшись, фонМюзель поймал пистолетик ещё в его скользящем движении. И снова повернулся к мальчишке, который перестал плакать и смотрел на офицера мокрыми глазами - с беспомощным вызовом. - Твоё? - мальчик кивнул. - И что ты тут делал с этой штукой?
   - Я... - мальчишка запалённо подышал. Отчаянно признался: - Я хотел застрелиться! - и вздрогнул всем телом.
   - Испугался? - без насмешки и без какого бы то ни было удивления или возмущения спросил фонМюзель. Мальчик медленно кивнул - как будто уронил голову. Не поднял её после кивка, глядя в пол, прошептал:
   - Я подумал... а вдруг будет очень больно... я сильную боль не умею терпеть... я... слабак я в этом... ну... я не хочу мучиться...
   - Нет, - спокойно сказал капитан. Повертел пистолет в пальцах. - Не больно, уверяю тебя. Если точно стрелять, сразу над верхним кончиком уха и в сторону лба - нервные импульсы не успевают передать сигнал боли в мозг, это научно доказано. На, держи, стреляйся, - он передал пистолет мальчишке, который взял его так, словно не знал, что с ним делать - и недоверчиво поглядел на офицера. А тот продолжал задумчиво: - Страшней всего - незнание, что будет потом.
   Мальчишка нервно вздрогнул:
   - Вы про ад?
   - Нет... - фонМюзель покачал головой. - Нет... верней - я не знаю. Просто вдруг там что-то есть, и это что-то не избавляет от того, почему ты застрелился... - он окинул мальчика взглядом. - Не понимаешь, да?
   - Почему, я понимаю... - мальчишка вздохнул. Секунду помолчал и продолжал: - Это как у Шекспира. Вы читали?
   - Читал... - фонМюзель вздохнул тоже, присел к стене рядом с мальчишкой (тот удивлённо покосился, даже чуть отодвинулся) и прочёл негромко:
   - Быть или не быть, вот в чем вопрос? Достойно ль
   Смиряться под ударами судьбы,
   Иль надо оказать сопротивленье
   И в смертной схватке с целым морем бед
   Покончить с ними? Умереть. Забыться.
   И знать, что этим обрываешь цепь
   Сердечных мук и тысячи лишений,
   Присущих телу. Это ли не цель
   Желанная? Скончаться. Сном забыться.
   Уснуть... и... видеть сны?! Вот и ответ!
   Какие сны в том смертном сне приснятся,
   Когда покров земного чувства снят?
   Вот в чем разгадка. Вот что удлиняет
   Несчастьям нашим жизнь на столько лет.
   А то кто снёс бы униженья века,
   Неправду угнетателей, вельмож
   Заносчивость, отринутое чувство,
   Нескорый суд и более всего
   Насмешки недостойных над достойным,
   Когда так просто сводит все концы
   Удар кинжала! Кто бы согласился,
   Кряхтя, под ношей жизненной плестись,
   Когда бы неизвестность после смерти,
   Боязнь страны, откуда ни один
   Не возвращался, не склоняла воли
   Мириться лучше со знакомым злом,
   Чем бегством к незнакомому стремиться!
   Так всех нас в трусов превращает Мысль
   И вянет, как цветок, решимость наша,
   В бесплодье умственного тупика.
   Так погибают замыслы с размахом,
   В начале обещавшие успех,
   От долгих отлагательств... - и повторил: - Читал... А ты тоже читал? Странно...
   - Я люблю читать, - осторожно сказал мальчик, молча, почти без дыхания, слушавший, как лётчик читает стихи. - Но тут мало книг.
   - Мне казалось, что тут большая библиотека, - рассеянно ответил фонМюзель, пытаясь понять, почему вообще сидит тут на полу и разговаривает.
   - Она большая... очень... но там почти всё разные справочники. Я понимаю, это нужно... просто я про настоящие книжки. То есть, не настоящие, а... - мальчик сбился и замолк. ФонМюзель задумчиво сказал:
   - Я понимаю, о чём ты.
   - Я не дочитал одну книжку очень интересную, её ещё до войны печатали в "Пимпфе", - мальчик вздохнул. - "Люди воздушных кораблей". Два номера осталось. Я в нашей библиотеке брал эти журналы... А тут их нету, тут "Пимпфа" вообще нет, только несколько номеров на руках у ребят. Но там тоже не то...
   - "Люди воздушных кораблей"? - переспросил фонМюзель. Ему вдруг стало смешно. Смешок щекотался в горле. Злой смешок. Нехороший. - А кто автор? - он всё-таки удержал этот смешок, не дал ему вырваться.
   - Я не помню, - сожалеюще ответил мальчик. Оживился немного: - Только помню, что он был мальчишка. Правда, ему столько же было, сколько мне! Удивительно просто - написал такую замечательную книгу, а сам был...
   - А сколько тебе? - перебил собеседника капитан.
   - Двенадцать... двенадцать лет...
   - Нет, - фонМюзель поднялся, поправляя форму заученными движениями. - Он был старше тебя почти на два года. И его звали Райнхарт фонМюзель, - и фонМюзель, разделяя слова, безжалостно продолжал, чтобы этот щенок не вздумал, не смел, надеяться и верить - обойдётся! - Потом он умер. Погиб. На войне.
   Мальчик опустил голову. Тихо ответил:
   - Я знал. Все погибают. Все самые хорошие. Всегда.
   - Ты считаешь - он был хорошим? - спросил фонМюзель задумчиво. Мальчишка поднял лицо - глаза смотрели удивлённо:
   - Конечно! Плохой... трус или ещё что... он бы не смог написать такую книгу!
   Странно. То, что ощутил фонМюзель при этих горячих и искренних словах - было похоже на... на гордость, что ли? И, вместо того, чтобы всё-таки уйти, как он собирался сделать, фонМюзель спросил:
   - Откуда у тебя пистолет, кстати?
   Мальчишка ответил быстрым недоверчивым взглядом. Тут же убрал оружие в карман. Нехотя ответил:
   - Сменял у одного парня, ещё там... в Германии. На марки, на африканские колониальные. У меня была хорошая коллекция.
   - Марки я не собирал... - задумчиво вспомнил фонМюзель. - Я собирал модели самолётов. Верней, сам их делал. Только времени часто не хватало... Слушай, по-моему, всё-таки глупо тут сидеть. Тебя ищут, наверное.
   - Да не ищут, все думают, что я у хауптберейхшляйтера Линдена... - мальчик встал наконец. Нерешительно поглядел на фонМюзеля, который спросил искренне-удивлённо:
   - У начальника гражданского сектора? Что ты у него забыл?
   - Я... - мальчик отвернулся, постучал кулаком, потом пошлёпал ладонью по стене. - Я... понимаете... дело в том, что я...
   ...Кабинет Отто Линдена был небольшим, но уютным, почти домашним. Вот только кожаное кресло - слишком большим и холодным, неуютным, в нём мальчик сам себе казался какой-то личинкой, отчего хотелось сжаться ещё больше. Но сам хауптберейхшляйтер Линден не играл роль радушного хозяина и не пытался делать вид, что мальчишка ему интересен - он на самом деле говорил с мальчиком сочувственно и неловко, потому что не привык говорить с детьми вообще, а уж тут-то...
   - Может быть, у тебя есть жалобы на размещение?
   Мальчик из глубины кресла посмотрел на хауптберейхшляйтера удивлённо. Пожал плечами и ответил:
   - Нет, никаких жалоб нет. Всё нормально.
   - Тебя не обижают старшие? - замявшись, продолжал спрашивать Линден.
   - Зачем им меня обижать? - вопрос тоже был удивлённым, искренним. Мальчик даже чуть улыбнулся. Линден вздохнул:
   - Ты должен понять, Адольф, что тяжёлые условия проживания - это временно. Мы сейчас просто не можем обеспечить ничего иного. Войди в наше положение.
   - Вы со мной говорите, то как с ребёнком, то как с фюрером, - устало и тоскливо сказал Адольф.
   Линден слегка улыбнулся. Но очень серьёзно объяснил:
   - Ведь это так и есть. Ты и есть ребёнок. Ребёнок фюрера.
   - Я ничуть на него не похож, - покачал головой Адольф. - И звание фюрера ведь не наследственное, если вы... ну... про это думаете. И я для него не гожусь. У меня ни силы, ни умений, ни храбрости не хватит. А если я ребёнок... - он перевёл дух и посмотрел в глаза Линдену. - У ребёнка должна быть семья. Я сюда не просился. Я вообще ничего этого не хотел. Жил я себе и жил, у меня были мама и папа погиб на фронте, и ещё были три младших сестры. Пусть бы я и умер вместе с ними, если уж так. А ничего этого мне не надо. За меня всё решили. Ну и не надо тогда меня маслом мазать... И вообще... - он глубоко вздохнул. - И вообще... что может измениться? - и неожиданно даже для самого себя выкрикнул с отчаяньем, всем телом подавшись вперёд из кресла: - Ну что, что, скажите вы мне?!.
   ... - Сын фюрера?! - фонМюзель замер. За какой-то миг перед его памятью, как на экране мелькнула череда лиц - с той самой первой встречи на Олимпиаде 1936-го, когда...
   Мелькнула и угасла, ушла в темноту. Но уйти он уже не мог. Окончательно не мог. Он и сам не взялся бы себе объяснить, почему не мог... не мог - и всё тут!
   Адольф опять плакал. Уткнувшись лбом в стену и вяло вздрагивая. В плаче были усталость и отчаянье - такие большие и постоянные, что они уже даже не пугают.
   ФонМюзель презирал плакс с детства. Но мальчик - это ощущалось - несмотря на свой явно тихий характер, плаксой, судя по всему не был. И капитан сам не ожидал, что его так неожиданно и глубоко тронет горе двенадцатилетнего Адольфа Шикльгрубера. Даже не говоря о том, кем был этот мальчик.
   До десяти лет он ничего не знал. Жил себе и жил, думая, что живёт в родной семье. Тем удивительней было то, что произошло в марте 1945-го года...
   - Я тогда только-только стал гитлерюнге, - тихо говорил мальчишка. Перестав плакать, но не отрываясь от стены и глядя в неё. Или в пол? - Мы всё ещё думали, что будет победа... Столько всего делали... подбадривали друг друга, семьям помогали... Я, по правде сказать, и думал, что меня из-за этого повезли в Берлин. И удивлялся - я ж ничего особенного не совершил... А мам... мама плакала. И смотрела... так смотрела... я только потом понял - почему. А сестрёнки просили, чтобы я привёз им шоколадку. Мы уже поехали, а они бежали рядом с машиной и махали мне... И больше я их не видел! - он тонко выкрикнул это, дёрнулся и опять заплакал. ФонМюзель положил руку мальчишке на спину. Немного потолкал - нелепо, конечно, но Адольф с хрипом проглотил воздух и опять заговорил: - Мы приехали в... вы знаете, куда.
   - Знаю, да, - подтвердил фонМюзель.
   - Да. Вот. И... Ну и нечего рассказывать. Я сперва даже испугался. Потом обиделся. А потом хотел сказать, что никуда я не поеду, что я хочу остаться в Германии... но он - ну, мой от... ну, вы понимаете... Он сказал, что всё честно. Что я должен ехать не потому, что я его сын, а потому, что так решил какой-то фонд, что ли... я не понял...
   - "Наследие предков". Герр Гальке, - тихо напомнил фонМюзель. И подумал, что судьбой мальчишки озаботились - ну а чего ожидать иного? - очень важные люди...
   - Да... кажется... Да... этот Гальке там был... - Адольф поелозил лбом по стене. - И я... ну, я сказал, что, конечно, раз это надо Германии... - он вздрогнул, чуть стукнулся (видимо, сам того не осознавая) лбом о стену. - Понимаете... за такое маленькое время узнать, что твои отец и мать тебе не родные... а я же их всё равно любил... расстаться с ними навсегда... узнать, кто был твой настоящий отец... и его тоже потерять... а потом - сюда...
   - И ты... - фонМюзель хотел спросить мальчика: "И ты живёшь вот так больше полутора лет?!" Он не спросил этого - не хватило жестокости, но Адольф продолжал, словно услышал этот вопрос:
   - Я сперва думал, что привыкну. Что это... ну... надо, значит, надо. И правда, время от времени легче становится. Думаешь, вот, всё, привык наконец! А потом из-за какой-нибудь ерунды опять накатывает... А сегодня утром так... так стало... - он утомлённо вздохнул, тяжело повернулся, уперся спиной, затылком и ладонями в стену. Посмотрел на фонМюзеля и обречённо закончил: - Вот такой я трус. Не могу заставить себя жить и не могу застрелиться. Палец не нажимает. Я бы повесился, но противно очень... - мальчик покривился.
   - Разве тебе не интересно узнать, что будет дальше? - спросил фонМюзель. И сам удивился этому вопросу. Адольф моргнул, пожал плечами:
   - А... а что будет? Ничего же не будет уже... - опять прорвалась в его голосе тоска. - Будем и будем тут жить, как... как троглодиты в пещерах, только с техникой. И всё.
   И всё, эхом откликнулось в фонМюзеле. Эхом его собственных мыслей. Как погребальным колоколом над рядами могил, на которых он мог легко прочесть имена.
   И тогда барону Райнхарту фонМюзелю цу Ланген стало тошно и мерзко. Так предельно, окончательно тошно и мерзко, что он взбунтовался внутренне. Впервые за полтора года. И спросил:
   - Ты ведь никому не должен был рассказывать, что ты сын фюрера?
   - Никому, - взгляд мальчишки стал откровенно испуганным. - Я... мне показалось... я думал, что вы... у меня просто само...
   - Я никому не разглашу твоей тайны, - без наигрыша торжественно прервал его фонМюзель. - Но... и я тебе доверю тайну, Адольф... оберроттенфюрер Шикльгрубер. Настоящую тайну. Если кто-то узнает, что я разгласил её - меня расстреляют... - глаза мальчишки округлились от ужаса и восторга, рот приоткрылся. - Хауптберейхшляйтер Линден и сам бы, наверное, тебе сказал, но он же не знает, что тебе так плохо. А я офицер Люфтваффе, и я не могу допустить, чтобы сын фюрера как-нибудь покончил с собой. По-моему, справедливо будет, если ты будешь знать тоже... Но сперва поклянись, что не разгласишь этой тайны, пока она не станет явной сама по себе и её уже не нужно станет хранить.
   - Слово гитлерюнге, - мальчик поднял руку в салюте, не сводя полных доверчивого любопытства глаз с фонМюзеля.
   - Смотри... Ты ведь знаешь, что тут, на Новой Швабии, сотни лучших наших учёных? - мальчик кивнул. - И ты всерьёз думаешь, - фонМюзель сделал голос чуть насмешливым, - что они тут просто так сидят и чего-то ждут? - глаза Адольфа делались всё больше и больше, в них всё ярче загорался огонёк. - Они ищут Путь.
   - Путь? - это слово прозвучало в устах фонМюзеля так торжественно, что и мальчик повторил его, как часть клятвы.
   - Путь, - кивнул фонМюзель. - И мы не просто ждём. Уже скоро... может быть - год, ну, полтора - и задача будет решена. Германия возродится. Большего я тебе всё-таки не могу сказать, - фонМюзель упредил явный горячий вопрос мальчика. - Но сказанного, я думаю, достаточно. И помни - молчание. Только молчание. Я оказал доверие не тебе, а величию твоего отца.
   - Так значит... - Адольф почти судорожно облизнул губы. - Значит... значит, ничего не кончено? Значит...
   - Конечно, нет, - сурово и ласково ответил фонМюзель. - Неужели ты всерьёз думал, что вся эта жалкая банда может повергнуть Германию своими самолётиками? Жаль, конечно, страшно жалко, что мы не успели раньше... но никто не ждал такой войны, мы же хотели мира и не готовились воевать так. Но теперь - дело только за временем. А наш враг - просчитался.
   На лице мальчика было такое счастье, что фонМюзеля затошнило от тоски, стыда и злости. Адольф подтянулся, снова рубанул воздух салютом, кажется, хотел что-то сказать - но у него то ли не хватало слов, то ли перехватило горло. Он просто отскочил от офицера, восторженно отсалютовал снова - видимо, сейчас только так способный выразить все свои чувства - и почти бегом бросился по коридору - к лифтам.
  

4.

   Три гефольгшафта, входившие в состав унтербана "Die Schneeulen", размещались в трёх больших казармах на полторы сотни мальчишек каждая. Казарма 1-го гефольгшафта ничем не отличалась от прочих - длинное низкое помещение, стены которого были обшиты железом, теплоизолирующими панелями и алюминием, отчего внутренность напоминала отсек огромного самолёта. В дальнем конце располагались входы в большой, но тесный для такого количества людей душ и туалет, в правой стене - входы в четыре больших классных комнаты, у левой стояли в два двойных ряда ногами и головами друг к другу соответственно кровати с простенькими полками и вешалками, размещавшимися на поднимавшихся в изголовье шестах. Под кроватями стояли низенькие тумбочки.
   Адольф не врал Линдену. Его никто не обижал тут. Ни единого раза. У старших ребят, да и в традициях "гитлерюгенда" вообще, было такое - командовать младшими, это считалось вполне нормальным, хотя иногда принимало слишком грубые и даже, случалось, жестокие формы. Но здесь подобное отсутствовало. Мальчишки жили почти что, можно сказать, на самом деле одной семьёй, не слишком-то ловкой в красивых словесных проявлениях дружелюбия, но зато - крепко и нерушимо дружной на деле.
   Но и друзей у Адольфа не было.
   Он вполне мог бы подружиться с кем-то, в конце концов, дома у него были друзья, и пусть он не отличался ни особой силой, ни особой храбростью, ни особой решительностью - ничего также "особо" отталкивающего других мальчишек в нём не было. Ему достаточно было "сделать шаг навстречу" - в его-то сторону, по правде сказать, "шаги" делались несколько раз. Но Адольф их просто не замечал. И искренне считал, что на него всем просто наплевать.
   Именно это жуткое, выматывающее душу одиночество и заставило его сегодня решиться на так грубо прерванное самоубийство. Впрочем, сейчас мысли об этой попытке заставляли слабеть ноги и кружиться голову. Адольф с ужасом переживал снова и снова то, что могло бы быть с ним. И смерть уже не казалась выходом. Подумать только - он мог умереть и не узнать, что... что... да какой же он был дурак! Ясно же было, что всё это - просто хитрый план! Как он мог сомневаться в том, что Германия - победит!
   И ещё... ему очень хотелось узнать, чем закончилась та повесть в журнале. Адольфу показалось, что офицер, который с ним говорил, которому он открылся и который рассказал ему Тайну - знает это. Жаль, не хватило смелости спросить... А может, сходить к нему ещё раз и попросить рассказать? Что тут такого-то?
   - Где ходил-то весь день? - спросил, подойдя и опираясь руками о спинку кровати, Бадер. Адольф пожал плечами - Фалько Бадер был как раз из тех, кто эти самые "шаги" делал и сейчас смотрел на Адольфа дружелюбно.
   - Так... гулял. У меня же выходной, - ответил Адольф обтекаемо.
   Он хотел добавить ещё "думал про всякое", но это выглядело бы как начало разговора. Почти дружеского. А ему... ему всё-таки по-прежнему не хотелось ни с кем говорить. Видимо, Фалько это понял, потому что молча отошёл и тут же с кем-то начал о чём-то разговаривать.
   До отбоя оставалось ещё ужин (уже сейчас), а потом полчаса времени, а Адольфу ужасно хотелось лечь. Эти самые полчаса начали казаться бесконечной пыткой. Ему даже стало казаться, что он простыл и у него температура, хотя он и говорил себе, что это просто от волнения, и всё тут. Подумать только, никто из мальчишек больше не знает того, что знает он! И, если честно, зачем это скрывать-то ото всех? Или всё-таки надо? Наверное, взрослые знают лучше, и пусть уж будет так. Тем более, что он же поклялся. А нарушить клятву гитлерюнге... такого Адольф просто не мог. Не представлял он себе такого. Зато... когда это случится - можно будет небрежно сказать: "Я всё давно знал. Мне доверили."
   Скорей бы... Но если что - можно и подождать. И год. И полтора. Ради такого дела - стоит... ох, вот только эти полчаса - как их-то пережить?!.
   ...На ужин был совсем свежий, можно сказать, только что из пекарни, хлеб (большим ломтём), немного смальца, сладкое горячее какао, по пять маленьких сардинок и хороший кусок твёрдого сыра. Как и все дети военного времени, Адольф был неприхотлив; на базе кормили хорошо и даже достаточно разнообразно. Но сейчас он удивился - слева ему под руку вдруг пододвинули бумажную салфетку, на которой лежал кусок (ну, не кусок уж прямо, кусочек скорей - но всё-таки!) домашнего пирога с начинкой из варенья. Он удивлённо покосился на соседа - это был Маркус, "домашний" мальчишка на год младше самого Адольфа. Очень многие из ребят, у которых были семьи и которые имели право проводить там выходные и уходить ночевать, тем не менее, всё равно постоянно оставались в казармах, это разрешалось, даже приветствовалось. Они вели себя чаще всего как-то виновато, и даже к родителям бегали чуть ли не украдкой, словно стыдясь того, что в любой момент могут оказаться рядом с мамой, а то и папой. Маркус был как раз из таких.
   - Держи, - шепнул Маркус. - У меня сегодня день рожденья. Я всех наших угостил, - он имел в виду свой камерадшафт, - а этот остался. Вкусно!
   - Спасибо, - ответил Адольф. Он не стал отказываться. Пирог на самом деле пахнул вкусно и оказался вкусным... и слишком быстро исчез. - Вкусно, ага, - улыбнулся Адольф младшему мальчишке, который неожиданно смутился и тут же отвернулся к своим...
   ...После вечернего построения и туалета никто из фюреров не торопил остальных. Можно было укладываться, особо не спеша. Многие так и делали - кто-то лёжа читал книжку (пока не погасят свет, а иногда - и потом под одеялом с фонариком, если на батарейках, а не с ручной динамкой), кто-то тихо разговаривал с соседом или даже собравшись небольшой компанией... Но многие сразу ложились спать, и Адольф поступил так же. И с неудовольствием почувствовал, что та сонная усталая одурь, которую он испытывал до самого отбоя, конечно же, куда-то ушла. Как назло.
   Обычно Адольф спал, как убитый, несмотря ни на что. Но, наверное, этот сегодняшний разговор отбил ему сон. Погасили свет, постепенно замолкли все голоса, кто-то последний и самый неугомонный ещё какое-то время шатался туда-сюда по проходу, наконец - успокоился и он... И Адольф уже всё-таки начал мягко, приятно задрёмывать, когда...
   ...По ночам в казарме - не только в этой, во всех казармах Гитлерюгенда - часто плакали. У мальчишек чаще, чем у девчонок, намного чаще - потому что мальчишка не может, не имеет права расплакаться наяву. Как правило - плакали во сне, и хорошим тоном считалось не будить такого и потом не сметь ему напоминать об этом. А если уж совсем невыносимо было слушать (а такое тоже случалось...), то, разбудив, надо было погрубей сказать, чтобы прекращал вопить разную чушь и дрых немедленно, он тут не один, а то сейчас кааак... Тему слёз задевать никто не имел права. И Адольф числе утешителей никогда не ходил. Но на этот раз тихо всхлипывали буквально за его головой - там, где была голова Фалько.
   Да и не в этом даже было дело-то... Просто... просто, ну... теперь у него, Адольфа, были силы, потому что он знал Правду. А у Фалько... да вообще ни у кого - не было этого знания, которое делает уверенней и отгоняет страх.
   Адольф подумал об этом. Вздохнул мысленно. Полежал ещё несколько секунд, соображая, что и как. И - откинул в сторону одеяло...
   ...Фалько не спал. Он сидел, закутавшись в одеяло, словно в каком-то маленьком домике. И всхлипывал, то и дело проводя рукой под носом и по глазам. И посмотрел на подошедшего Адольфа ощетиненно, но лишь в первую секунду - наверное, ночь, темнота смягчали вечный мальчишеский гонор.
   - Ты чего... - Адольф присел на край кровати. Не договорил - что можно было сказать? "Плачешь"? "Ревёшь?" А зачем? И так же ясно... - Разбудил меня... - он постарался сказать это сердито.
   - Извини, - голос Фалько был сипловатым, скрипучим от слёз.
   - Да ладно... - ответил Адольф, ощущая себя невероятно глупо - если "ладно", то зачем встал и припёрся? Но, как видно, Фалько не заметил этой нелепости. Наверное, он даже ждал, чтобы можно было кому-то начать рассказывать. Кутаясь в одеяло и глядя куда-то в сторону, он покомкал пальцами ткань и сказал:
   - Я всё время маму во сне вижу. Она на один день вернулась в Эмден (1.). Всего на день. Даже на часы на какие-то. Мы жили за городом, на ферме, на нашей, гитлерюгендовской, туда много кто перебрался. А она на один день вернулась. За отцовскими документами на награды. И Ильза... сестра старшая - с ней пошла. И всё. Больше я их не видел. Ни маму, ни Ильзу... Мы потом искали с ребятами, помогали друг другу искать. Кто-то нашёл живых близких... или раненых, но всё равно - живых. Кто-то трупы. А большинство... Большинство - как мне... мне показали груду чёрных сучьев, ну, будто из костра, и сказали: "Они тут где-то, твои мать и сестра." Я помню хорошо... я засмеялся, рукой махнул, ну, на того, кто говорил, а потом обмочился и упал. Без сознания сразу прямо. Три дня лежал никакой, думали, что я умру, в себя не приходя... а потом долго ничего не мог вспомнить, всё время их ждал. Маму и сестру. Только когда сюда повезли, понял, что они умерли.
  
   1.Город Эмден был разрушен авианалётами палачей-"союзников" на 78%.
  
   Мои мама и сестрёнки тоже, наверное, погибли, подумал Адольф. Ему было очень жалко Фалько. И ещё он подумал - а кто была настоящая его... нет, не так. Кто та женщина, которая его родила? Он не знал. А Фалько между тем продолжал:
   - Знаешь... я всегда мечтал путешественником стать. Теперь уже не стану. Никто теперь никем уже не станет. Они нас на колени поставят и в животных превратят. Не простят. А мы... ну, кто тут... мы поодичаем всё и вымрем, наверное. У нас тут будущего нет... все понимают, но молчат, потому что страшно такое думать даже, а говорить - совсем нельзя. Ты знаешь, я ведь мог тогда с мамой и Ильзой поехать. И сейчас бы не мучился. Только когда сгорал бы, но это быстро и совсем не так больно... как сейчас.
   В его голосе была тоска. Слишком страшная для мальчика его возраста.
   - Да неправда же это! - горячо возразил Адольф, потому что ему самому стало жутко от этой звенящей в словах Фалько тоски, которая была отражением его собственных мыслей и даже слов - слов, сказанных днём Линдену... и ещё - потому, что он знал теперь Тайну. - Ведь же... - и, опомнившись, прикусил язык. И рассердился: ну почему?! Почему нельзя сказать всем-всем-всем, что всё было - не зря?! Люди же мучаются... Хотя, наверное, правильно. Вдруг не получится всё-таки... а люди - зря пронадеются... - Ведь же всё равно что-нибудь придумают! - вывернулся он, но в то же время - сказал практически правду. - Должны придумать! Думаешь, взрослые просто так живут тут, и всё?! Наверняка изобретают какой-нибудь... какое-нибудь... ну...
   - Чудо? - слабенько усмехнулся Фалько и опять хлюпнул носом.
   - Ну и чудо! И пусть чудо! - запальчиво сказал Адольф. - Когда в сороковом году была война с Францией... у нас на улице жил один ветеран-инвалид, я даже помню, он всё ходил и головой качал - мол, эх, опять на много лет война, опять парням в окопах сидеть... а помнишь, как тогда было?! ну помнишь ведь?! Ты же не грудной был! Ну?!
   - Ага, помню! - Фалько отчётливо повеселел, его глаза блеснули в темноте уже не слезами, а радостью от воспоминания. - Рррраз! И наши уже в Париже. А французы все разбежались... Но сейчас же не война...
   - Вот именно! И никто нам не мешает. Что-нибудь обязательно придумают, правда. Или оружие такое, чтобы мы сразу победили. Или... ну я не знаю - как в книжках, сделают тут большую пещеру, огромную просто, и зажгут там... новое Солнце зажгут! Почему нет? И мы там будем жить и жить. Копить силы, а потом тоже - рррраз, и выйдем!
   - Ты правда в это веришь, Адольф? - серьёзно спросил Фалько. - По-моему, ты, знаешь, умный парень. Тихий-тихий, а - умный. Я вообще на тебя давно смотрю... - он вроде бы что-то ещё хотел сказать, но (Адольф готов был поклясться!) сказал совсем иное: - Так ты веришь в то, что сейчас говоришь, или так... чтобы я не р... тебе спать не мешал?
   - Вот, - Адольф поднял руку. - Слово даю тебе. Я в это верю. Ну, может, не пещера и не солнце, но... Но точно тебе говорю - придумают что-нибудь, чтобы мы победили.
   - Тогда и я буду, - Фалько решительно вытер лицо от сохнущих остатков слёз. - Я им... я им за маму... - он стиснул кулаки на обтянутых одеялом коленях. - Или пусть не я, а мой сын или внук... но я всю жизнь для этого буду работать. Не прощу и не забуду!
   - Я тоже, - Адольф протянул Фалько руку. - Вот. Держи.
   Фалько торжественно пожал ладонь Адольфа. Адольф подумал неожиданно, что надо сказать просто: "Давай дружить!" - но... не то, чтобы не решился, а почему-то не стал говорить ничего такого. Вместо этих слов он кивнул на кровать:
   - Ложись, спать давай. А то кто увидит - решит, что мы с тобой краденый шоколад тут втихую едим.
   - Ага, - Фалько хихикнул. И - Адольф готов был поклясться снова! - почти произнёс: "Спасибо!" Но - тоже не стал почему-то. И Адольф вернулся на свою кровать немного разочарованный... но и довольный.
   Он устроился удобней под одеялом. Подумал о том, как наверху холодно (два раза смешно - тут лето и это лето - январь!), а тут - тепло и тихо. И ещё о том, что познакомился с очень хорошим человеком сегодня, пусть и немного странным. И о том, что сейчас уснёт и что спать можно ещё долго, много часов. И о том, что розовые лепестки яблонь очень красивые...
   ...и это был уже сон. Неожиданно спокойный и светлый.
  

5.

   На следующий день Адольфу удалось освободиться только ближе к вечеру. Мальчишки с самого утра были заняты по хозяйству и в школе (каникул на базе вовсе не полагалось), но вот теперь наконец он улучил время и... и, задрав голову, неподвижно стоял перед дверью в уже знакомом по вчерашнему дню пустынном коридоре, удивлённо разглядывая табличку на двери.

Р-Т фонМЮЗЕЛЬ

КАП.

   - было написано на ней. В стекле, закрывавшем надпись, размытым золотым бликом отражался свет лампы - как раз напротив двери на потолке.
   На лице у мальчишки были написаны пополам восторг и возмущение. Он стоял под дверью уже довольно долго, и вот наконец поднял руку, чтобы постучать - жест был решительным и... и нерешительным одновременно... и тут - дверь сама распахнулась навстречу. На пороге стоял капитан фонМюзель. Ни капли удивления не было на его лице - медленно скрестив руки на груди, лётчик рассматривал Адольфа сверху вниз безразличными холодными глазами.
   И Адольф выпалил первое, о чём подумал:
   - Почему вы мне не сказали, что это вы?! - голос мальчишки был практически обвиняющим, и в безразличном взгляде сверху вниз мелькнуло слабое живое чувство - удивление. - Почему вы сказали, что он, тьфу, вы, то есть, умер?! Умерли?!
   - Добрый вечер, - сообщил фонМюзель в ответ. Подумал и предположил, даже не уточняя, о чём идёт разговор: - Я однофамилец. Годится?
   - Нет, - буркнул Адольф. И вдруг улыбнулся, хотя сам изо всех сил явно старался удержать эту улыбку. - Это же вы. Ведь вы?
   - Ведь я, - кивнул фонМюзель. - У тебя всё?
   Адольф погас. Сразу, как выключенная лампочка. ФонМюзелю даже показалось, что темней стало во всём коридоре. А мальчишка между тем переступил с ноги на ногу. Вздохнул. Опять помялся на месте. Провёл туда-сюда большими пальцами за туго затянутым ремнём с начищенной до нестерпимого сияния пряжкой, с которого свисал точно в уставном месте нож. И спросил снова - тихо, но упрямо, а точней - с неясной надеждой:
   - А вы... дальше мне не расскажете, что там было?
   ФонМюзель медленно, почти театрально, поднял брови. Окинул гитлерюнге взглядом - с ног до головы, с головы до ног. Потом внимательно посмотрел куда-то в одному ему, фонМюзелю, видимую точку - за спиной Адольфа, на противоположной стене коридора. И только потом наконец-то осведомился вкрадчиво:
   - Я похож на ведущего "Субботней радиосказки"?
   - Нет... - Адольф не уходил, хотя голос его стал окончательно тихим и печальным. - Но ведь эта повесть... она ведь не сказка.
   - Интересно, - фонМюзель склонил голову на плечо. - А что же она тогда такое? Реальность, что ли? Опомнись, реальность - вокруг нас, вот она. А это - сказка, парень. Сказочка для тех, кому уже стыдно слушать песенки про короля гномов по субботам, а в то, что взрослая жизнь - дерьмо, верить ещё не верится.
   - Ну и пусть, - сказал Адольф. - Пусть сказка. Вы... если просто нет, вы скажите, что нет. и я уйду. А так... не надо.
   - Как не надо? - уточнил фонМюзель. И удивился - мальчик глянул ему прямо в глаза и пояснил неожиданно жёстко:
   - Жалить словами других, если вам плохо самому.
   - Входи, - фонМюзель тут же и совершенно без эмоций уступил мальчишке дорогу и даже сделал приглашающий жест, в котором не было ни капли насмешки.
   Мальчик оробел, едва переступил порог. Он так и остался стоять возле него, почти испуганно глядя по сторонам. ФонМюзель, отступивший - спиной вперёд - вглубь комнаты, с усмешкой разглядывал Адольфа, потом небрежно указал подбородком на стул:
   - Садись. Подожди немного, я кое-что закончу... и расскажу.
   - Правда? - Адольф снова заулыбался. ФонМюзель, уже отошедший к откидному столу и возившийся с бумагами, кивнул, не оборачиваясь:
   - Да, правда. Мне понравилось то, что ты сказал. И то, как ты это сказал. Это стоит рассказа, о котором ты просишь. Вот только за один вечер я не уложусь.
   - Я... - Адольф не договорил. ФонМюзель безразлично продолжал:
   - Да, ты можешь прийти и завтра, - с этими словами он закрыл тонкую серо-синюю папку и уселся в кресло. Чуть боком. Закинул ногу на ногу (правую на левую), отвалился на спинку и подпёр подбородок кулаком. Взгляд его сделался задумчивым и - откровенно мечтательным. - Два номера, два номера... Кажется, вот это... - капитан прикрыл глаза и заговорил через миг снова, но уже иным голосом - таким, что неподвижно сидевший на стуле Адольф словно бы увидел то, что говорил офицер: - "Иней словно бы вырастал из стен - косыми хрупкими иглами, острыми и лохматыми..."...
   ...Когда мальчишка убрался (по пути со своими бесконечными смущённо-восторженными "спасибо!" едва не своротив косяк двери - настолько он не глядел, куда идёт...), фонМюзель ещё довольно долго сидел в кресле, непонятно чему усмехаясь и покачивая ногой. Если бы Адольф сейчас увидел его лицо - то улыбка ему бы не понравилась. Это была даже не улыбка, а - полная насмешливой циничной злобы ухмылка.
   Но Адольф ошибся бы - фонМюзель насмехался не над ним, а - над собой.
   Он был уверен, что вспомнил главу почти дословно. И сейчас пытался высмеять свои воспоминания... но они почему-то не высмеивались, и фонМюзель злился от этого. Но и злиться по-настоящему ему мешало то и дело всплывавшее перед мысленным взглядом лицо сына фюрера. Он слушал так, словно... а впрочем, к чему искать красивые сравнения? Он - слушал, вполне достаточно сказать так...
   ... - Капитан фонМюзель дома?
   Стук в дверь и эти приглушённые слова заставили фонМюзеля вздрогнуть и разозлиться ещё сильней - его застали врасплох! Посему он ответил громко, коротко и предельно ясно:
   - Подите к чёрту.
   За дверью засмеялись, она открылась - внутрь вошёл фенрих Липпель. Перед собой он нёс на вытянутых руках папку. Остановившись почти на пороге - звучно щёлкнул каблуками, чётко кивнул и абсолютно неофициально покачал папкой:
   - Командир, я пришёл призвать вас к выполнению долга...
   - Я ясно выразился, чтобы все шли к чёрту, - Райнхарт лениво поменял ноги - положил левую на правую. - Я отстранён от полётов, - он вдруг ощутил, что ему на самом деле не хочется ругаться и злиться на Липпеля. Но продолжал - словно идя на автопилоте заданным привычным курсом - "держаться в образе".
   - Но не от службы же, - Липпелю было двадцать два года, круглолицый и очень румяный, он выглядел моложе - и таким типичным сынком бауэров. - Кто-то же должен посмотреть и подписать ежедневные рапорта... Послали меня... как наименее ценного.
   - Собака свинская, - пробормотал Райнхарт, указав на стул и садясь прямо. - Садись и давай сюда бумаги. Если мне хотя бы одна запятая не понравится - я тебя прикончу.
   - Личный состав ропщет, - заметил Липпель. - И, похоже, что мне опять задержали присвоение звания.
   - Это как-то связано? - Райнхарт открыл папку. - Кому ты вообще нужен, прусский поросёнок...
   - Я, как и положено настоящей прусской свинье, выступил зачинщиком ропота, - гордо объявил Липпель. - Нам не нравится ваше отстранение.
   - Я был пьян, - Райнхарт листал бумаги внешне небрежно и очень быстро, сторонний человек решил бы, что фонМюзель именно листает их, не читая даже верхних строчек. Но Липпель хорошо знал, что капитан мгновенно схватывает содержание всей страницы. И, как ни в чём не бывало, продолжал:
   - Вы бываете пьяны регулярно. И несомненно рано или поздно свернёте себе шею. Тем не менее...
   - ...машина Баумхольца всё ещё не на ходу? - фонМюзель закрыл папку, снова открыл её, стал раскладывать бумаги на подпись, дотянулся до швейцарского "вечного" пера. - Передайте, что я головы техникам оторву. Впрочем, не надо ничего передавать. Завтра я зайду в ангар сам. Вот так. Всё.
   Он перебросил папку фенриху, который ловко её поймал, снова щёлкнул каблуками и вскинул руку:
   - Хайль Мюзель! - его лицо было совершенно серьёзным, только в углах губ шевелилась смешинка, да прыгали в круглых голубых глазах чертенята.
   - Пошёл вон, - сообщил фонМюзель, удобней устраиваясь в кресле. И поймал себя на мысли, что гадает, во сколько завтра прибежит за своим лакомством, за окончанием рассказа, тот мальчишка? Сын ф... Адольф Шикльгрубер?
   Да. За окончанием.
   ФонМюзелю стало грустно.

* * *

   Адольфу стало грустно.
   Адольф вздохнул.
   Вздох получился тяжёлым и почти дрожащим. День с утра был скучным, Адольф мечтал о вечере, по рассеянности схватил две пятёрки - по математике и по физике - и получил выговор от обергефольгшафтсфюрера и наказание в виде двух часов скучнейшей работы на овощном складе. Там, среди стеллажей с сушёными овощами, его поддерживала всё та же мысль - о вечере.
   И вот вечер настал...
   ...и - кончился. Это было ужасно обидно. А фонМюзель смотрел на сидящего на стуле мальчишку с откровенным цинично-весёлым интересом.
   - Я... пойду? - спросил Адольф, тем не менее, даже не делая попытки подняться на ноги.
   - Иди, - кивнул фонМюзель. - Ты что, украл на складе клей, сунул в задний карман и теперь раздавил его?
   - Почему?! - изумился Адольф.
   - Елозишь, но не встаёшь. Всё, сказка окончена, - фонМюзель зевнул, изящно прикрыв узкой длиннопалой ладонью рот. И даже закрыл глаза.
   - Это не сказка, - убеждённо ответил Адольф и встал наконец. - Это так было бы, если бы не война. Это была ваша мечта. Спасибо вам большое... я пойду.
   ФонМюзель открыл глаза. И спросил, глядя на Адольфа - пристально и совершенно не подходяще к этому взгляду:
   - Хочешь чаю со сгушёнкой?
   - А... - растерянно икнул мальчишка. Замер неподвижно - двигались только глаза, они становились больше и больше... ФонМюзель пружинисто поднялся из кресла, кивнул:
   - Я так и думал, что хочешь. Достань вон из того шкафа чайник...
   ...Мужчина и мальчик сосредоточенно пили горячий чай - настоящий цейлонский. ФонМюзель неспешно наслаждался запахом и вкусом напитка - и насмешливо следил, как Адольф - явно реже, чем хочется, но всё равно очень часто - ныряет ложечкой в глубокую розетку, в которую была налита чуть желтоватая тягучая густая масса. Он думал о том, что портить такой чай вкусом сгущёнки - это просто варварство. И ещё - о том, что несколько, всего несколько лет назад он и сам точно так же варварствовал.
   Наверное, это приходит со временем - мы учимся ценить горьковатый вкус чая и лечимся от детской смешной любви к сладкому. Но становимся ли счастливей мы, такие умные и много знающие ценители? Или счастлив вот сейчас и на самом деле этот мальчишка, облизывающий с ложки тягучие струйки? Может, если начать есть сгущёнку, как в детстве - то счастья прибавится хотя бы чуть-чуть? Хотя бы на маленькую сладкую капельку с запахом молока?
   Они с Зигфридом впервые попробовали сгущёнку летом 32-го. Им было по восемь лет, они дружили уже два года. Как же к ним попала та банка? Вот ведь... не вспоминается. Совсем. Даже не получается вспомнить, кто из них - он или Зиг? - эту банку принёс... Они сидели на берегу ручья в лесу, опустив ноги в воду почти до колен и в лад болтая ими - и по очереди тянули из двух пробитых дырочек невероятно вкусное, странное лакомство, которого в той Германии не пробовал ни он, Райнхарт - сын барона - ни Зиг - сын лесника. Тянули, о чём-то болтали и старались делать "затяжки" поменьше, чтобы не обмануть друга. И сгущёнка не кончалась долго-долго, а после Зигфрид ножом распорол разделил банку, и они, стараясь не порезаться, пальцами вычистили всё до капельки - каждый из своей половинки. И только потом Райнхарт увидел, что Зигфрид сделал половинки неровными и отдал ему, Райнхарту - большую. И почти разозлился на обман. Почти. По-настоящему он не мог разозлиться на Зигфрида. Просто не получалось.
   Это сейчас разозлиться на него было легко. За то, что он умер. Что нарушил слово не умирать раньше него, Райнхарта...
   ...И ФонМюзель разозлился уже на себя. На свои глупые мысли. На саднящую боль, которую они причинили. И как ни в чём не бывало спросил сидящего напротив бесстыжего пожирателя сгущёнки, сделав аккуратный последний глоток из своей кружки:
   - А как ты вообще получил оберротенфюрера?
   Адольф сердито посмотрел на фонМюзеля над кружкой, уловив подоплёку вопроса. И спросил в ответ неожиданно ощетиненно:
   - Вы, наверное, думаете, что я совсем никчёмный?
   - Я спросил, как ты получил звание, - усмехнулся фонМюзель. - Тебя ведь сюда привезли гитлерюнге?
   - Уже нет, - сказал мальчик. Помедлил и продолжал, поставив кружку на стол: - Вообще про это все знают. Ну, все наши и все, кому надо. И я не хвастаюсь. Я просто расскажу... вы же спросили... Мы отплывали из Дании. Из... не важно. По пути в порт дорогу стали бомбить. А там ехали из гитлерюнге только мы двое. И малыши, двадцать человек. Совсем сопливые, лет по шесть, по восемь... Они и так-то были на слезах, понятное дело, а тут... Ну... мы выпрыгнули сразу, их потом снимали с борта, а потом бегали по полю. Ну, их гоняли.
   - Бегали по полю? - удивился фонМюзель.
   - Ну да, - кивнул Адольф. - Люди под бомбами в поле часто... ну... ну, просто так бегают, как стадо. Или падают и лежат на месте. А это глупо. Если бомбят с высоты и не стреляют из пулемётов и пушек, то надо не падать и не бежать по-дурацки, а стоять и внимательно смотреть, куда летят бомбы. И только потом бежать, и бежать не куда глаза глядят, а от них и вдобавок стараться навстречу ветру, если есть. И только в самый последний момент падать. Тогда под бомбу точно не попадёшь, а ветром ещё и осколки притормозит чуть, и взрывную волну погасит немного. Вот.
   - И вы бегали? - фонМюзель не сводил пристальных, полных удивления и уважения, глаз с мальчишки, который всё сильней смущался. И смущение его не было наигранным и показным.
   - Ну... да, - Адольф кивнул. - Малыши же глупые совсем. Или сядут и давай кричать, или падают, как мёртвые... Мы их и заставляли бегать и падать по команде. В грузовик в наш попали только. И ещё под самый конец... - Адольф несколько раз часто моргнул. - Ну... из пулемётов, наверное, лётчик со злости так сделал... Зашёл напоследок вниз и резанул. И того мальчишку, который ехал со мной - насквозь. Вместе с двумя девочками, которых он накрыл, там же уже не убежишь... Он думал, что не пробьёт. А всё равно пробило... И ещё одному мальчику в живот попали, я ничего сделать не смог, он у меня на руках умер... Я его только, ну, обнял, чтобы ему не так страшно было... он в меня вцепился и... и всё.
   Всё равно пробило, повторил про себя фонМюзель. Конечно, пробило. Десять лет, тело лёгкое, послушное и... и беззащитное - и здоровенные тяжкие жала летящих на безумной скорости браунинговских двенадцать-и-семь миллиметровых пуль. Свинцовых безжалостных и бездумных тварей в латунных панцирях. Всё равно пробило. Интересно, он успел понять, что не спас девочек? Хорошо бы успел... Какая же ты сволочь, Райнхарт фонМюзель, герой Рейха, какая же ты трусливая сволочь... А Адольф продолжал:
   - Я даже не узнал, как его зовут. Я потом на подводной лодке, когда мне роттенфюрера присвоили, говорил, что он совершил настоящий подвиг, что он был герой, а я - так... Капитан обещал всё разузнать. Но, наверное, тоже уже не успел ничего... А обера я получил уже тут. За победу в соревновании на парниках. Смешно, конечно, но всё-таки... всё-таки я был первым.
   - Ничего смешного, - серьёзно ответил фонМюзель и поднялся: - А теперь уходи, - его голос стал холодно-безразличным, у Адольфа отчётливо и обиженно дрогнули губы. - Сегодня мне надо ещё кое-что сделать.
   Адольф тоже встал - на этот раз быстро, готовно. Поправил куртку, застегнулся. И спросил - так, как, наверное, молятся те, кто ещё, несмотря ни на что, верит в бога, таким же голосом произносят слова, обращённые к Нему:
   - Я могу ещё...
   - Можешь, - перебил его небрежно фонМюзель. - Если захочешь сам и если я буду на месте, что бывает не всегда. А пока иди, или, я тебе сказал. Сегодня ты мне уже успел надоесть, оберроттенфюрер Шикльгрубер.
  

6.

   - Куда ты по вечерам бегаешь всё время?
   Адольф посмотрел было недовольно-сердито, но в голосе и взгляде Фалько, стоявшего возле кровати Адольфа, читалось лишь любопытство. И всё же сказать правду Адольф не захотел. Он и сам не знал - почему. Ничего запретного, странного или смешного в том, что мальчишка познакомился близко с капитаном Люфтваффе, не было. Может быть, Адольф опасался как раз другого - что ему позавидуют? Но ведь он даже не был в этом первым - осиротевшие ребята и девчонки часто прилеплялись к старшим просто потому, что нуждались в таком общении, и на официальных мероприятиях Гитлерюгенда военные (и не только военные) были частыми гостями.
   И всё-таки...
   - Гуляю по базе, - ответил Адольф. Ответ прозвучал глупо, и Фалько, кажется, обиделся. Но Адольф не заметил этого толком, потому что торопился...
   ...От казарм до квартир лётчиков нужно было на самом деле идти через всю базу, почти три километра по коридорам (то пустым совсем, в которых становилось жутковато, шаг ускорялся сам собой и тянулу оглянуться - кто там идёт сзади-то? - то очень людным, почти не протолкнёшься...), так что Адольф не совсем соврал. Он шёл и думал, о чём можно будет поговорить с фонМюзелем. Стоп-стоп-стоп... а вдруг тот написал ещё какие-нибудь книжки?! Может, их даже печатали, а если и нет - надо попросить их рассказать! И пусть он насмехается сколько угодно, лишь бы не отказался. А насмешки Адольф потерпит.
   И вообще потерпит. При мысли об этом "вообще" мальчишка ощутил такую лёгкость, словно его наполнил какой-то невесомый радостный газ...
   ...В стекле на табличке опять весело горело отражение лампочки. Как солнышко, подумал Адольф, стуча в дверь - вежливо, но настойчиво. Подумал он ещё, что очень давно не видел солнца, но даже эта печальная мысль не могла испортить хорошее настроение.
   Испортилось оно в следующую минуту. Когда на стук так никто и не откликнулся - и Адольф вспомнил: "Если я буду на месте, что бывает не всегда".
   Вот так, значит. В первый же буквально день... Ему стало грустно. Если по правде - то очень, почти до слёз. Но Адольф всё-таки постучал ещё немного, а потом, помедлив и оглядевшись, толкнул дверь...
   ...Люди часто не верят в то, что мелочи бывают важны.
   Им кажется, они всерьёз верят, эти умные и знающие всё на свете люди, что, например, история - это глобальные процессы, великие свершения, масштабные битвы и стройки века. Они даже не догадываются, что видят лишь результат. Результат какой-то пустячной мелочи.
   Как сейчас. Потому что от этого лёгкого осторожного движения пяти мальчишеских пальцев изменилась - и изменилась в конечном счёте к лучшему, вот в чём соль! - история как минимум одной галактики...
   ...Но Адольф не знал этого и никогда бы не поверил в это, скажи ему кто-нибудь такое. Он-то просто открыл дверь, сунул внутрь нос, а потом и по-настоящему вошёл в тёмную комнату, неплотно прикрыв за собой дверь.
   Не видно ничего. И не слышно.
   - Капитан фонМюзель? - нерешительно окликнул Адольф.
   Тишина. Мальчику почему-то представилось, что фонМюзель неподвижно лежит на кровати - и рядом на полу - его пистолет. А вся подушка - бурая от крови... Адольф съёжился и поспешил нашарить и повернуть выключатель.
   В ярко осветившейся комнате было пусто.
   Нету его, разочарованно подумал Адольф. И поймал уже себя на смешном желании заглянуть в шкаф, под кровать - вдруг фонМюзель там?
   Адольф потоптался на пороге. Ему вдруг стало ужасно обидно, что капитана нет. И казарма, куда предстояло вернуться, сделалась противной. Он помедлил ещё - и вошёл совсем, тихо прикрыв за собой дверь.
   Я себе представлю, что это как будто моя комната, подумал Адольф. Никто не видел его мыслей и не мог их знать, и он разрешил себе эту игру. Но играть не получалось, точней - получалось плохо; комната Адольфа не была такой и не могла, наверное, стать такой, даже когда он вырастет. Они с фонМюзелем были не слишком-то похожи, судя по всему.
   Он посмотрел на портрет фюр... своего отц... или фюрера? Или как? Потом - на фотографии под ним на стене. Подошёл ближе. Пожилой генерал, красивая молодая женщина, девушка и парень-егерь. Генерал, наверное, отец, а женщина - видно, что сестра фонМюзеля. А девушка и парень... ну, девушка и есть девушка. Как у всех взрослых. Парень, наверное, друг. Наверное, лучший...
   Ему стало стыдно смотреть на снимки, и он отошёл от кровати, над которой они висели. Стал разглядывать комнату снова. И вдруг понял испугавшую его вещь: порядок вокруг - он мёртвый. Он не имеет никакого отношения к аккуратности. То есть, фонМюзель может быть сто раз аккуратным (не в пример ему самому, Адольфу!), вот только... только вот так, как здесь - может быть лишь у того, кто...
   ...кто не живёт.
   Адольф вздрогнул от этой мысли. Да, именно так. Человек, который живёт тут - он не живёт. Живыми тут были только фотопортреты, хотя они, наверное, как раз изображали мёртвых людей (по крайней мере, одного - точно...)
   Страх прошёл так же стремительно, как и появился. Осталась пришедшая ему на смену жалость - Адольф представил эту комнату ночью. И фонМюзеля в ней, как будто в склепе. Наедине с мыслями. С воспоминаниями. С тишиной.
   Мороз продрал Адольфа по коже. Может... может он всё-таки не чувствует так? Он же взрослый... Мальчик огляделся снова.
   И увидел то, что выбивалось из общего порядка. Чего он не заметил сразу. И что многое объясняло...
   ...Опустившись на корточки, мальчик несколько минут сидел перед теперь уже не приоткрытыми, а открытыми настежь его руками дверцами шкафчика под зеркалом и рассматривал яркие разнообразные этикетки, рассеянно читая слова - на немецком и чужих языках. Ром... коньяк... водка... виски... шнапс... Часть бутылок - справа - были полными. Но большинство, примерно две трети, сгрудившиеся сверкающим пустотой строем слева - пустые.
   Он пьёт, понял Адольф. Он пьёт, потому что... наверное, есть причина. Но он пьёт. Странно. Совсем он не похож на пьяницу... совсем не похож...
   Адольф подумал о том, что надо сделать. Мысль его в первый миг испугала - ведь это чужое... но потом окрепла. Вот только было страшновато. Может - сделать всё и сразу уйти, убежать? Но фонМюзель начнёт искать... и если найдёт - то... то решит, что он, Адольф, трус. А если не найдёт - то это будет совсем бессмысленно. Хотя... а так-то в этом какой смысл? Ерунда просто... но это сомнение посетило Адольфа лишь на секунду. А ещё через секунду ему стало ужасно обидно за фонМюзеля. И - ещё сильней жалко его.
   Адольф посидел ещё сколько-то на корточках. Потом тряхнул решительно головой и, встав на колено, нагнулся вперёд, протягивая руку...
   ...ФонМюзель вернулся где-то через час. Впрочем, Адольф не знал, что прошёл час - он устал ждать в постоянном напряжении, сдерживая свои то и дело подкатывавшие порывы уйти... и недавно задремал в кресле у рабочего столика. Свет мальчик аккуратно выключил, потому что приучился экономить электричество - а вошедший фонМюзель почему-то не включил его, и Адольфа разбудил - а точней, вырвал из сна и сильно напугал - шум, бормотание, шаги, лязг и стук. Он не сразу понял, где находится, что происходит - и рванулся к двери спросонья... но вместо того, чтобы выскочить в коридор, остановился, нашарил выключатель и зажёг свет.
   ФонМюзель был пьян. Не то, чтобы очень уж сильно - но отчётливо так пьян. Он с грохотом и лязгом шарил по шкафчиками и столу, кровать была сдвинута в сторону - и что-то бормотал. Когда электрическое сияние заполнило комнату, лётчик сощурился, быстро обернулся - и, смерив Адольфа, застывшего между дверью и выключателем, удивлённым в первый миг взглядом, расслабился и буркнул без удивления:
   - А, это ты... - после чего вернулся было к поискам, но неожиданно остановился и снова обернулся к неподвижному мальчику. Опять осмотрел его - словно изучая некий очень важный и странный объект или экспонат музея. - Что ты на меня так смотришь? - фонМюзель сейчас не запинался, не качался, только что-то странное и жутковатое в его облике и манере произносить слова выдавало степень тяжкого опьянения. - Что ты на меня так смотришь, маленький ублюдок? Куда ты смотришь? В душу, да? Не заглядывай, не стоит, там ничего нет... - фонМюзель уже не стоял неподвижно, он наступал - наступал на мальчика вкрадчивым кошачьим шагом, а Адольф пятился, не сводя расширившихся тревожных глаз с лица капитана, на котором была широкая злобная усмешка. - А хочешь, я тебе скажу, кто я? Безо всяких твоих взглядов в душу, честно и открыто, сам? Хочешь? Я жалкий трус и подлый предатель. Я убийца, - он быстро выкинул руки перед собой - Адольф тихо вскрикнул и наконец вжался лопатками и расставленными ладонями в стену; пятиться дальше было некуда. - Смотри, сколько крови на руках. Смотри, не отворачивайся, щенок! Ты же не слепой, ты должен её видеть, вот она! Это всё ваша кровь. Всех, кого убили, пока я сидел тут и ждал волшебного конца истории - вместо того, чтобы честно подохнуть на фронте, как должно было бы поступить... Смотреть на меня! На меня, свинское дерьмо! - это уже был рёв, командный, непреодолимый по силе - и в то же время отвратительный. Адольф невольно скривился - то ли от страха, то ли и правда от отвращения, то ли от... жалости? - Это я убил всех, кто погиб под бомбами! Я убил! Убил уже просто потому, что меня и моего самолёта не было в небе над нашими городами, когда их сжигали! Это я - сжёг каждого ребёнка и разрушил каждый дом в Германии! Это всё я, понял, ты, это был я, я! Я убил и твою семью! Тех, кого ты называл семьёй, говённый ублюдок! Я убил их! Не сметь отводить глаза, не сметь! Смотри! Это я! А теперь плюнь в меня и убирайся прочь, маленькая тварь! Навсегда! Ещё раз переступишь порог этой комнаты - и я тебя прирежу, как поросёнка, прирежу прямо тут и засуну твою тупую башку, набитую розовыми сказочками, тебе же в брюхо вместо кишок! А мне сейчас надо... мне сейчас надо ещё выпить, - и фонМюзель сник, отвернулся, шаря глазами по комнате. - Где-то... а, да. В шкафу...
   - Не ищите. Я... - Адольф закрыл глаза и быстро произнёс - раньше, чем фонМюзель сделал хотя бы шаг: - Я выбросил все бутылки. Даже пустые.
   - Что ты сделал? - фонМюзель медленно повернулся к мальчику. Несколько мгновений рассматривал его с трезвым ледяным удивлением, потом - подошёл совсем вплотную, покачался с пятки на носок и вдруг стремительным жестоким движением (Адольф не успел даже дёрнуться) сгрёб мальчишку левой рукой за грудки куртки и, безо всякого усилия подняв по стене на уровень своих глаз (тот задушенно, обречённо пискнул, судорожно вцепился обеими руками в руку лётчика, но, конечно, не ссилил даже пальцы разжать и в мучительном ужасе задрыгал ногами), стал размеренно бить мальчика свободной ладонью по щекам - крест-накрест, размашисто, при этом свирепо, хотя и негромко повторяя: - Что ты сделал? Что ты сделал? Что ты сделал?
   Голова Адольфа резко моталась из стороны в сторону в такт тяжёлым хлёстким ударам. И он, перестав биться, только монотонно отвечал:
   - Выбросил эту отраву. Выбросил эту отраву. Выбросил эту отраву.
   На стену брызнуло. ФонМюзель оцепенело посмотрел на неё, на быстрые, размазанные тёмные капли - и разжал пальцы. Адольф тяжело упал на пол, потом - с трудом сел, держа голову обеими руками, словно какой-то чужой, посторонний предмет - на пол двумя тонкими струйками текла кровь, собираясь в лужицы. Поднял лицо - вспухающее, меняющее цвет прямо на глазах - и тихо, вежливо попросил:
   - Помогите мне лечь. Пожалуйста. Мне очень плохо... - и повалился на пол снова, ткнулся щекой в свою кровь, обморочно приоткрыв рот. Из-под век поблёскивали белки закатившихся глаз.
   - О боги, - потрясённо сказал фонМюзель. Шарахнулся назад, не сводя глаз с мальчишки на полу, похожего на переломанную куклу-марионетку с оборванными нитками. Налетел на стул, вместе с ним грохнулся наземь. - О боги! - офицер вскочил, метнулся к лежащему. - О боги! Адольф! Малыш! - он затравленно оглянулся и с настоящим ужасом закричал в пустоту непонятное никому, кроме него: - Зиг! Ребята! Нет! Я не хотел! Не уходите! Я не хотел! Я всё исправлю! Умоляю! Нет!
   Он отвернулся от молчаливой пустоты комнаты, быстро нагнулся, осторожно поднял мальчишку, вглядываясь в его лицо. Потом неверяще посмотрел на свои руки, которыми он придерживал потерявшего сознание Адольфа. Выругался - громко, в голос. И, пинком придвинув на место к стене кровать, метнулся к ней...
   ...Адольф пришёл в себя.
   Голова гудела, глаза видели плохо, и лицо казалось онемевшим, а всё тело пропитывала, как тяжёлая тёмная вода, слабость. На лбу что-то ощущалось - прохладное, приятное. До середины груди он был укрыт одеялом.
   Адольф ещё не успел толком осознать всё это, когда сбоку появилось лицо фонМюзеля. Несколько секунд офицер и мальчик смотрели друг другу в глаза. Потом фонМюзель спросил спокойно:
   - Ты сможешь меня простить? Или нет? Говори честно, я пойму.
   - Я не сержусь, - ответил Адольф (губы шевелились с трудом и болели, но он заставил себя чётко выговаривать слова). - Я не сержусь на вас. Правда. Мне не надо вас прощать. Нечего вам прощать. Ну правда же... - и он даже улыбнулся, но сразу тихо вскрикнул от боли.
   - Боги, - фонМюзель потёр кулаком лоб и закрыл глаза. Устало покачал головой и повторил: - Боги. Боги, боги.
   - Я вас... - мальчик замялся. - Я вас попросить хочу, - он помолчал, испытующе глядя на фонМюзеля. Видя, что тот тоже молчит, и молчит одобрительно-выжидающе - явно собрался с духом (даже чуть вздохнул) и сказал, не сводя глаз с лица офицера: - Пожалуйста, не пейте больше. Совсем. Вы же очень сильный. Вы можете. Не пейте больше.
   ФонМюзель несколько секунд ещё молчал, отняв руку от лица и открыв глаза - но молчание стало вновь угрожающим, тяжёлым. Потом капитан криво, жутковато улыбнулся - словно у него парализовало пол-лица - и тихо, но отчётливо спросил:
   - Ты так боишься меня, когда я пьяный?
   - Нет, - покачал головой Адольф. - Я вас не боюсь. Я только... только сперва немного испугался. И всё. Мне вас... мне вас жалко. Вы тогда очень несчастный и совсем не похожий на себя. Когда вы меня... тогда мне вас было жальче всего.
   ФонМюзель неверяще смотрел на лежащего мальчика. Каким-то полупомешанным взглядом. Потом - отрывисто, быстро спросил:
   - А ты знаешь, почему я пью?
   - Я... догадываюсь, - выдохнул Адольф. - У вас кто-то погиб.
   - Кто-то? - фонМюзель встал и прошёлся по комнате. Его шаг был чёток и твёрд, голос - сух и внятен. - Что ж. Если лучший друг, любимая девушка и, скорей всего - дорогая моя сестра и мой отец - "кто-то" - то да. Кто-то погиб. И, по-твоему, это недостаточная причина для того, чтобы...
   - По-моему - недостаточная, - тоже тихо, но очень упрямо - так упрямо, что фонМюзель опять, ещё более изумлённо, на него глянул - ответил мальчик, с трудом привстав на локтях. - Вы живы. Вы свободны. Вы должны бороться. Вы же сами сказали мне про Путь. А какой борец из пьяного?! А если вам всё равно кажется, что всё зря - то просто застрелитесь. Не позорьте мундир.
   Это могло прозвучать выспренне. Но - не прозвучало.
   ФонМюзель подошёл к мальчику и резко - Адольф на миг скривился - взял его за плечи. Чуть нагнулся, рассматривая разбитое лицо мальчишки ледяными светлыми глазами. И неожиданно сказал:
   - Послушай меня, мальчик. Давай заключим сделку. Я не выпью больше ни капли - до тех пор, пока ты приходишь ко мне и говоришь со мной. И слушаешь меня. Каждый день в свободное время. Ну как? Ты готов на эту сделку?
   Какая же это сделка, пронеслось в голове у Адольфа удивлённо. Это всё равно что тебе дают подарок и ещё за него доплачивают. Но он ответил со спокойной серьёзностью:
   - Согласен. Только вам придётся соврать, что я упал с лестницы и разбился, а вы меня нашли и принесли к себе. Иначе мне запретят... приходить. Да и вас... наверное, накажут.
   - Совру, - усмехнулся фонМюзель. - Не привыкать... Постараюсь даже сделать так, чтобы тебе не влетело за то, что шастаешь невесть где... А. Да. Кстати. Почему ты не ушёл отсюда, когда вылил... это пойло?
   - Это было бы нечестно, - ответил Адольф.
  

7.

   Короткие, нелепые какие-то без обычных хвостов, похожие то ли на капли, то ли на головастиков, то ли (если смотреть сверху) - на бумеранг, истребители-"хортены" мирно дремали в ангаре. Почти все они были без чехлов - повседневное обслуживание закончилось только что, техники проверяли сейчас сами чехлы.
   Капитан фонМюзель медленно шёл между двумя рядами округлых носов, с трудом сдерживая желание касаться их на ходу рукой, словно морд верных псов или коней. Стремительные, невероятно юркие, вооружённые каждый четырьмя сокрушительными трёхсантиметровками (от одного снаряда такой пушки самый мощный истребитель врага просто разлетался) - эти машины фатально опоздали. Как и многое другое, впрочем. Тут их было всего восемь. Все - исправные.
   Насколько фонМюзель знал - в руки янки попали несколько исправных машин. Там, в Германии. Теперь этот вороватый народишко будет кричать через какое-то время, что схемы "летающее крыло" и "бесхвостка" - плод американского гения (губы фонМюзеля скривились). Хотя скорей уж, если не говорить о немцах... о них теперь долго будет запрещено говорить... - то впереди тут русские. Черановский, например. Интересно, он тоже украл идею у американцев?
   Надо было строить ещё в начале 40-х армаду "вотанов", бомбардировщиков Мессершмита - и уже в сорок третьем снести с лица земли всё Восточное побережье этой поганой страны двух-с половиной-тонными фугасками и засыпать остатки зажигалками и бомбами с зарином. Чтобы никто, никто, никто не ушёл, не смог даже искалеченным уползти!!!
   У него резко закружилась голова и сами собой в сладкой судороге сжались пальцы на руках и ногах - когда он представил себе эту картину...
   ... - Капитан фонМюзель.
   Он остановился, щёлкнув каблуками, отдал честь Криппендорфу. Что полковник догоняет его - капитан давно заметил, но не стал подавать виду.
   - Вы пьяны опять? - в голосе Криппендорфа была усталая досада.
   ФонМюзель посмотрел на задавшего вопрос Криппендорфа с искренним изумлением. Потом усмехнулся:
   - Нет. Прошу простить... я всего лишь представил себе, как уничтожаю Восточное побережье САСШ.
   Теперь уже во взгляде полковника мелькнуло изумление. Но лишь на миг. В следующий - оно сменилось пониманием.
   - Там живут дети, капитан фонМюзель, - мягко сказал Криппендорф. - Там живут миллионы детей. Я не верю, что вы смогли бы убивать их целенаправленно.
   - Их отцы и старшие братья сожгли нашу страну, - ответил фонМюзель. - А потом вернулись домой героями. С победой. И рассказывают о том, как победили Рейх. Того, как умирали наши дети - никто из них не увидел. Сверху плохо видно такие мелочи, хотя в одной русской песне лётчики поют, что "мне сверху видно всё"... Вы знаете, полковник - я пошёл в лётчики, потому что любил небо. До беспамятства. И ещё - потому что там, в небе, я мог быть рыцарем. Рыцарем, который выходит один на один с сильным врагом и совершает подвиг победы. Но пока я совершал эти подвиги... пока мы строили самолёты для боя с врагом лицом к лицу, наши истребители, штурмовики и бомберы - кто-то построил армады тупых чудищ для разрушения городов... Так вы что-то хотели мне сказать? Или только поинтересоваться, не пьян ли я?
   - И это меня интересовало тоже, потому что в данной ситуации это очень важно, - Криппендорф пошёл рядом с фонМюзелем. - Вы - лучший лётчик Новой Швабии. И для вас есть задание. Вы полетите на него на "шторьхе". Возьмёте мою штабную - она лучшая...
   - Нужна разведка деятельности американской эскадры? - тут же спросил фонМюзель. Криппендорф кивнул:
   - Да, вы угадали верно. Задание опасное... и ответственное. Если вас хотя бы просто заметят - это будет означать гибель для всей базы. Именно поэтому я решил послать вас, капитан. Вы - первый из тех, кто способен выполнить это задание.
   - Для меня это честь, - фонМюзель не насмехался, он говорил серьёзно и даже почтительно. - Когда вылет?
   - Как только вы выспитесь, - Криппендорф замедлил шаг. - ФонМюзель...
   - Я не пью, - капитан не остановился. Отошёл на несколько шагов, потом повернулся и, глядя прямо в лицо командиру, пояснил: - Я не пью больше совсем. Я бросил это двенадцать дней назад - навсегда, полковник Криппендорф.

* * *

   - Помечай - тут тоже капает.
   Кивнув, Адольф вывел на уже порядком потёртой схеме очередной крестик. Спросил задумчиво, глядя на слабо освещённый фонариком Фалько потолок, покрытый по камню ровной изморосью с тёмными пятнами протечек:
   - Как думаешь, это потому что лето, или так и будет сифонить?
   - Лето, наверное... - Фалько водил лучом туда-сюда. - Прошлые годы то же самое было, говорят...
   В длинном пустом коридоре, лишь по центру потолка обшитом листами алюминия, мальчишки были одни. Таких коридоров от базы отходило множество, все они представляли собой обычные пещерные ответвления и резервировались с расчётом на расширение базы и размещение грузов. По центру через каждые тридцать метров высились стальные опорные колонны, отчего - особенно в рассеянном электрическом свете фонарика - коридор приобретал загадочный вид какого-то затерянного древнего храма. Адольф вспомнил недавнюю историю, рассказанную фонМюзелем - как они с Зигфридом искали потерявшегося младшего мальчишку, уснули на холме и им приснился странный и величественный подземный город... Фалько между тем, насвистывая "Narvik Lied", прошёл чуть дальше и неожиданно задумчиво сказал:
   - А интересно, пещера тупиком заканчивается?
   - Нет, - Адольф посмотрел на карту. - Ещё двести метров, а там обозначен переход в неосвоенную и неблагоустроенную зону. Ха, как будто тут зона благоустроенная...
   - Давай посмотрим, что там, дальше, - Фалько оглянулся. Посветил себе на лицо снизу вверх. - Вдруг там гнездо троллей, которые готовят нападение на базу? - замогильным голосом продолжал он, чуть покачивая лучом. - Представляешь, как они ночью тихо выползают из своих пещер... тихо крадутся по коридорам к девчачьим спальням... тихо входят внутрь... тихо приближаются к кроватям... тихим шёпотом переговариваясь, намечают жертвы... тихо протягивают вперёд длинные когтистые лапы...
   - ...и массово гибнут от акустического удара, - кивнул Адольф, - а оставшихся в живых погребает вал подушек, ага-ага.
   Хотя по спине у него, по правде сказать, прошёл туда-сюда морозец, и он мысленно выругал Фалько: теперь ведь точно в каждом пустом коридоре будут чудиться тролли в любом тёмном углу. Что за характер такой... Адольф сердито продолжал:
   - Не пойдём мы никуда. Шеи себе посворачиваем или в какой-нибудь ледник провалимся, хорошо, если найдут потом! - он принял максимально ответственный вид, испытывая сложную гамму чувств: облегчение от того, что можно на законных основаниях не идти никуда в эти неизвестные пещеры, досаду на себя за свой страх (от себя-то ничего не скроешь...), стыд за то, что так умело его прикрыл и интерес - а всё же, что там, впереди?
   Интерес был самым сильным из всех ощущений.
   - Ты главный, - вздохнул Фалько, возвращаясь. - Но я всё равно на совете предложу такую экспедицию... о... а... Ад... кто это?! - Фалько, расширив глаза, смотрел за плечо Адольфа.
   - Гдекто???!!! - тот подскочил, разворачиваясь и вскидывая фонарик... и только по хохоту Фалько понял, в чём дело. - Стой, скотина! - завопил Адольф, бросаясь следом за убегающим приятелем. - Стой, догоню - убью!
   Они добежали до конца "оформленного" коридора. Фалько явно хотел, хитро развернувшись, нырнуть под руку Адольфа и броситься обратно - но ботинки "поехали" на наледи под ногами, и он с отчётливым "увяк!" впечатался в стену.
   - Уй! А! Ссссс-ауууу...
   - Теперь веришь, что я с лестницы навернулся? - Адольф подошёл уже шагом, переводя дух. - Сильно стукнулся?
   - Не верю, - убеждённо ответил Фалько и полизал содранную ладонь. - Так навернуться можно, только если каждую ступеньку персонально мордой приветствовать.
   - Примерно так и было... Давай из фляжки полью.
   - А, не надо. Ерунда... Смотри, как красиво!
   Мальчишки повели вокруг фонариками. В памяти Адольфа мелькнуло: "Иней словно бы вырастал из стен - косыми хрупкими иглами, острыми и лохматыми..." Но вслух он только выдохнул:
   - Уххххх...
   На самом деле - вспыхивавшие серебряными бегучими искрами в лучах фонарей огоньки на иглах инея, густо покрывавшего стену, рождали завораживающее, волшебное ощущение. Влево и вправо от гранёного (словно человеческой рукой высеченного из скального массива!) заиндевелого уступа уходили в полную ледяную темноту коридоры. Из правого доносилось слабое журчание - где-то тёк ручей. Свет фонариков, которыми мальчишки пытались пробить черноту, беспомощно рассеивался и мерк в десятке шагов - выхватывая перед этим из мрака всё тот же иней, блеск камней и - временами - разноцветное мерцание.
   - Драгоценные камни, наверное... - шепнул Фалько. Адольф молча кивнул. Посмотрел на Фалько, кивнул в правый коридор и тоже шёпотом предложил:
   - Пройдём немного?
   - А как же "нельзя"? - не без ехидства спросил Фалько.
   - Ну я же говорю - мы немного... И потом, я же старший. Скажешь потом, что я приказал.
   - Да никто не узнает, - Фалько помедлил. - Пистолет у тебя с собой?
   - Конечно, - Адольф тронул карман на штанах. - Боишься троллей?
   - Да ты сам боишься, скажи, что нет, - Фалько говорил задиристо, что лучше чего-либо показывало, как ему не по себе. И в то же время было видно, что его буквально сырьём и с хрустом ест любопытство.
   - Не-а. Не боюсь, - как можно беззаботней отозвался Адольф. - Потому что троллей не бывает. Тем более, в Антарктиде.
   Мальчишки помолчали, светя фонариками в сияющую тьму. Мысль о том, что троллей не бывает, здесь и сейчас не казалась такой уж успокоительной. Но всё то же любопытство, вечное мальчишеское любопытство, упрямое и щекотное, уже не давало повернуть обратно.
   - Они всё равно света боятся, - напомнил Фалько. Адольф достал пистолет, щёлкнул предохранителем. Оружие в руке успокоило - почти совсем - и он первым, светя под ноги, вошёл в коридор, скомандовав Фалько:
   - Свети сбоку от меня вперёд.
   Тут, в коридоре, ручей журчал отчётливей, а через десяток шагов иней исчез, и стало теплей - отчётливо теплей. Видимо, иней и рождался (а главное - оставался постоянным, не таял и не превращался в настоящий лёд) на грани резкого и тоже постоянного перепада температур.
   - Вот, - Фалько возбуждённо дышал за спиной Адольфа. - Смотри, вот ручей.
   - Ага, вижу... - Адольф проследил за качнувшимся лучом фонарика, который вдруг разбился на чёрных мелких гребешках кипевших на перекате волн, делав их золотистыми. - А он широкий... это даже река почти...
   - Проплыть бы по ней... - Фалько подошёл, обогнув Адольфа, ближе к воде. - Вот это была бы экспедиция... Слушай, давай предложим?
   - Не разрешат, - вздохнул Адольф. Фалько подумал и уныло кивнул:
   - Да-а... не разрешат.
   Он присел коснулся ладонью воды. Адольф, светивший вокруг и дальше в надежде что-то разглядеть, спросил:
   - Холодная?
   - Не очень, я в такой купался, - Фалько тоже посветил, не вставая с корточек. - Наверное, тут где-то вулканическое тепло... А представляешь, что будет, если базу накроет извержение?
   - Те, кто место выбирал - не идиоты, - Адольф тоже присел, потрогал воду. Она и правда оказалась не холодной, даже почти тёплой. - А когда-то тут нигде не было льда, - Адольф снова поплескал рукой в воде. - Был обычный континент. До того, как упала третья луна (1.).
  
   1.Адольф озвучивает один из постулатов бытовавшей в Третьем Рейхе теории (более мистической, чем "строго научной") инженера Хёрбигера, т.н. "доктрины Вечного Льда", в которой видное место занимают луны Земли - их, согласно Хёрбигеру, первоначально было четыре, одна за другой они падали на Землю, рождая катастрофы.
   Подобно множеству самых различных теорий Рейха, от физических до философских, "доктрина Вечного Льда" была многократно и авторитетно высмеяна маститыми учёными. И подобно тому же множеству - она скорей всего верна и совершенно точно - служит источником "вдохновенного плагиата" для сотен и тысяч "научных работников" по всему миру вот уже семь десятков лет.
  
   - Давай и тут искупаемся? - предложил вдруг Фалько. И тут же превентивно спросил: - Трусишь?
   - Не надо, - серьёзно покачал головой Адольф. - Мало ли что там, на дне. Течение, камни, ещё что. Я и сам не стану и тебя не пущу. Хочешь - считай меня трусом.
   - Да ладно, - обиженно отозвался Фалько, вставая на ноги. - А попутешествовать тут всё равно хочется.
   Они ещё посидели молча, светя фонариками то на воду, то на потолок - тут он был выше, чем в коридоре за спиной. Вода с журчанием текла и текла мимо - в оба конца лучи света не доставали ни до чего кроме той же воды. Адольф думал о том, есть ли тут рыба. И ещё - о том, что и правда было бы интересно поплыть на лодках по течению и посмотреть, что там, дальше? Наконец, Адольф вздохнул и поднялся в рост:
   - Пошли, что ли?
   - Пошли, - тоже со вздохом ответил Фалько..
   ...После обеда у Адольфа было плохое настроение. Кормили фасолевым супом, шпиком с картошкой и кольраби - и чаем. А он не любил ни фасоль (в каком бы то ни было виде!), ни, тем более - кольраби, да ещё отварную. В таких случаях нормально есть его заставляла только уже укоренившаяся привычка ничего не оставлять на тарелках - потому что завтра тарелки могут оказаться и вовсе пустыми.
   В класс он пришёл угрюмом состоянии и даже не сразу сообразил, что с учителем - герром Брамсом - кто-то завёл разговор об Антарктиде и в помещении стало необычно шумно. Мальчишки добивались ответа: можно ли опять сделать так, чтобы в Антарктиде стало тепло и что тогда будет с остальным миром? Услышав, что в этом случае уровень Мирового Океана поднимется метров на пятьдесят и вообще это возможно в таких масштабах только при изменении полюсности, все было приуныли, но герр Брамс некстати обмолвился, что такое уже было в истории Земли - и страсти снова разгорелись. Большинство предложений сводились к тому, что надо как-то постараться и "наклонить Землю по-другому", а тут, в Антарктиде, основать Новую Германию. Ну и, конечно, перевезти сюда всех немцев со старой родины, которую, видимо, затопит. Это последнее обстоятельство несколько смущало (хотя и не всех), но мальчишки были готовы рискнуть.
   А что, если фонМюзель говорил именно про такой план, вдруг осенило Адольфа. Он почти уже хотел закричать, что знает... но заткнул себе рот. В самом прямом смысле - кулаком. Сделал он это так резко и решительно, что его непосредственный командир, оберкамерадшафтсфюрер Флориан Крамер, покосился на Адольфа и спросил:
   - Ты что, зубы там застудил, в коридоре в этом?
   - Нет... это я так... - Адольф поспешно убрал руку. Желание заявить на весь мир о своём сокровенном знании прошло, но восторг остался. Точно ведь изобретают что-то такое! А у этих тварей все главные города стоят на морских побережьях! Поглядим, как им помогут их самолёты, когда вода хлынет прямо на улицы! Весь океан!
   Он подумал так - и задумался ещё. Ему представился гигантский вал, катящийся на город. Ну пусть вражеский. Пусть Нью-Йорк. И толпы людей, в слепом ужасе бегущие по улицам. Женщины, тащащие плачущих малышей. Мальчишки постарше, бессмысленно спасающие сестрёнок и братишек, кричащих от ужаса. Ничего не могущие сделать для своих близких мужчины... И то, как бурлящие в улицах, превратившихся в реки, волны несут трупы - сплошным ковром...
   Не нужна мне такая победа и такая месть, подумал он сердито. Я так не хочу! Собирался уже хоть это сказать... но сидевший справа Кристиан Мельсбах (он тоже не участвовал в шумной беседе, что-то рассматривал на коленях) неожиданно тихонько спросил:
   - Ты сегодня был в коридорах, да?
   - Ну да, - так же шёпотом отозвался Адольф.
   - Слушай... - Кристиан явно думал, говорить дальше или нет. Решился, придвинулся ближе: - Слушай... Ты ничего... странного там не находил?
   - В смысле - странного? - не понял Адольф.
   - Ну... странного, - Кристиан потёр веснушчатую переносицу. - Необычного. Вроде вот такого... только смотри просто так, не хватай!
   Адольф изумлённо уставился на лежащую под прикрытием учебника на ладони Кристиана Вещь.
   Вещь была очень красива - и совершенно непонятна. В смысле - неясно, что это. Два серебристых диска, сплошь покрытых странным орнаментом, были соединены между собой переплетением тонкой проволоки того же цвета - в середине и - сверху и снизу - сверкающими линзами, вставленными в выемки... вроде бы стеклянными, но непрозрачными. Только присмотревшись, можно было понять, что эта непрозрачность - из-за того, что линзы огранены бесчисленным множеством крохотных восьмиугольников.
   - Я в пятом коридоре проверял, - шептал Кристиан. - Зашёл далеко, где коридор кончается, сел бутерброд есть. Сижу на камне, ем, от нечего делать стенку пинаю. И вдруг кусок... ну, кусочек такой... - Кристиан показал ладонь, подумал, присоединил вторую, - ...отвалился, а там блестит. Я полез смотреть - и вот... Это же никто не мог потерять. Я вообще не пойму, что это такое. Украшение какое-то, что ли... Тяжёлая такая штука...
   Адольф покачал головой. Вещь была похожа на украшение, да... но почему-то оставалось ощущение, что украшением она не является точно. Однако с другой стороны - откуда она могла взяться там, где описывал Мельсбах, Адольф не даже предположить. И с подозрением посмотрел на Кристиана - может, это розыгрыш?! Хотя... откуда у него такая штука? Это же, похоже, настоящие драгоценности, может даже - бриллианты... и... серебро, что ли?
   А ведь и правда - это же никто не мог потерять, только теперь по-настоящему дошло до Адольфа. Он сердито посмотрел на Кристиана. Молча, но тот понял взгляд и даже без обиды сказал:
   - Да откуда у меня такая вещь-то? Я ношу, ношу... а он мне прямо карман жжёт. Так и тянет кому-то показать.
   Отключившись от продолжавшегося бурного разговора, мальчишки, почти соприкасаясь макушками, молча и внимательно изучали странный предмет, лежавший на столе между ними.
   - У него ничего не нажимается и не вертится, я пробовал всяко, - информировал Адольфа Кристиан. - Как думаешь, откуда тут такая вещь?
   - Да тут вообще понять бы, что это такое... - Адольфу было всё любопытней. Он взял (Кристиан протестующе гукнул, но этим и ограничился) тяжёлый прохладный предмет в руку, потом - в обе... и понял неожиданно, просто инстинктивно получилось, что эти матово-гранёные диски идеально ложатся в выемки ладоней, согнутых "лодочками". Он взялся за диски прочней (Кристиан засопел - с ещё большим протестом) и повертел находку Мельсбаха, внимательно разглядывая её со всех сторон.
   В какой-то момент покрытый странной гравировкой серебристый диск оказался прямо перед его глазами...
   ...сидевший справа Кристиан Мельсбах (он тоже не участвовал в шумной беседе, что-то рассматривал на коленях) неожиданно тихонько спросил:
   - Ты сегодня был в коридорах, да? Ну, на работах?
   - Ну да, - так же шёпотом отозвался Адольф.
   - Слушай... - Кристиан явно думал, говорить дальше или нет. Решился, придвинулся ближе: - Слушай... говорят, там есть подземная река.
   - Есть, мы с Фалько её видели, - подтвердил Адольф.
   - Исследовать бы, - Кристиан потёр веснушчатую переносицу. - Хоть и тайком... Интересно же. Как думаешь?
   - Я... мне надо после уроков одного человека навестить, - Адольф сожалеюще вздохнул - теперь, когда он больше не отвечал за важное дело, мысль о разведке того странно тёплого потока казалась намного более привлекательной. - Вечером переговорим, хорошо?
   - Договорились, - Кристиан энергично кивнул. - Не забудь, это я предложил! Я всяко в деле, без меня не идти!
   Уже выходя из класса, торопясь и предвкушая встречу, Адольф нахмурился и остановился, хотя его несколько раз чувствительно толкнули. У него было странное ощущение. Такое, словно он в какой-то момент задремал на уроке и видел... видел очень явственный сон...
   ...и теперь не мог его вспомнить. Вот ведь!
   Тряхнув головой, Адольф перехватил удобней стянутые ремнём учебники и тетради - и снова заторопился наружу.

* * *

   Лётчиков было трое. Они стояли плотной группкой почти у самой двери фонМюзеля, переговаривались, над чем-то смеялись негромко - и Адольф, увидевший их издалека, ещё от входа в спортзал, понял огорчённо, что капитана, похоже, нет дома. Но не повернул назад - а решил узнать, где же он всё-таки и когда его можно будет застать?
   Как чаще всего бывает с мальчишками в присутствии сильных, уверенных в себе мужчин, окружённых ореолом героизма и романтики, Адольф оробел - и робость нарастала с каждым шагом. Если честно, ему очень хотелось быть похожим на этих лётчиков... и в то же время он отлично понимал, что ничуть не похож на них, отчего неуверенность становилась всё сильней. И от этого же первые слова получились нелепо-развязными - вызвавшими на лицах замолчавших пилотов усмешки. Незлые, впрочем...
   - Хайль. А где капитан фонМюзель? У меня к нему дело... - и Адольф смутился от этих самых улыбок. Он уже с ужасом ждал заслуженных едких подначек, которые вот сейчас... но их не последовало.
   - Ты - Адольф Шикльгрубер? - спросил один из лётчиков, круглолицый, с нашивками фенриха.
   - Да, - Адольф удивился про себя - откуда они знают? - Я ищу...
   - Да мы поняли, поняли. Капитан фонМюзель на задании, - сказал круглолицый фенрих. - Так и велел тебе передать, когда станешь его искать.
   Он смотрел без насмешки или ехидства, и Адольф осмелился спросить снова:
   - А когда он вернётся?
   - Молись Хорридусу (1.), чтобы он вообще вернулся, - буркнул другой лётчик, но его (совсем как в мальчишеской компании) кто-то толкнул в бок, и фенрих ответил так же дружелюбно:
  
   1.Святой Хорридус был неофициальным покровителем лётчиков Люфтваффе. Впрочем, фонМюзель, как типичный представитель своего поколения, едва ли в него верил.
  
   - Вернётся. ФонМюзель всегда возвращается.
   Это хорошо, подумал Адольф. Это хорошо, что он всегда возвращается... но вот когда он вернётся?

* * *

   ФонМюзель проснулся от испуга - ему приснилось, что он замерзает насмерть. Открыв глаза, лётчик дёрнулся в гагачьем спальном мешке, встревоженно поглядел на окна, через которые струился белёсый безжизненный свет.
   Самолётик чуть подрагивал под порывами ветра, но тросы-расчалки держали надёжно, а ледяные громады и тент прикрывали машину от самых свирепых порывов... и любопытных взглядов. Снега не было по-прежнему, и термометр на приборной доске показывал -4С. Явно недостаточно для того, чтобы замёрзнуть, даже во сне, если лежишь в спальном мешке на гагачьем пуху. Да что там - даже наружний отмечал всего -12С.
   Я должен вернуться, подумал фонМюзель. Мальчишка огорчится, если я не вернусь. Я должен вернуться; его и так слишком часто и слишком больно обманывали.
   Это были новые, странные мысли. Он нет-нет, да и подумывал - взлететь и направить "шторьх" вглубь материка. Лететь, пока не кончится горючее, над белым безлюдным простором. А потом... Мысли о том, что база не получит данных его разведки, не беспокоили - и так всё было ясно, если уж на то пошло. А это очень хороший случай... и хороший конец.
   А вот мысль о том, что Адольф будет ждать и не дождётся - его остановила.
   - Ну что ж, - пробормотал фонМюзель, - начнём новый рабочий день с чашечки кофе, как и положено порядочным людям. Хотя чай - вкуснее, право слово...
   Толчком ноги прямо через спальник он открыл ящик-термос и решительно раздёрнул изнутри туго вжикнувшую "молнию", возвращаясь окончательно в холодный мир...
   ...и в тот же миг понял, что он - не один.
   Самолёт рассматривали. И это был человеческий взгляд. Самое страшное, что только могло оказаться здесь и сейчас... А потом - чуть приподнявшись - фонМюзель увидел во внешнее зеркальце бокового обзора в каких-то двадцати метрах от "шторьха" аэросани. На полупути от них стоял, широко расставив ноги, человек, и ветер трепал собачью оторочку его капюшона над непроницаемо-чёрными очками. Ещё один был виден над аэросанями - он чуть согнулся над пулемётом.
   А третий - в открытой двери - возился с рацией. Поспешно, то и дело оглядываясь через плечо на "шторьх".
   Борт и нос аэросаней украшали белые пятиконечные звёзды.
   Вот так, подумал фонМюзель спокойно. Вот она, вершина всех неудач. Королева Шлюшка Случайность. И вот отчего я проснулся на самом деле. От ощущения их присутствия и, может быть, даже звука этой штуки. И не понял, дурак, совсем растренировался. И ещё подумал опять - не о базе, не о провале, не о гибели всех и вся - а просто: мальчишка огорчится, если я не вернусь.
   "Вальтер" был у фонМюзеля, где всегда в полёте - за отворотом комбинезона, рядом с крагами. И дальше он не думал - он действовал, быстро и неостановимо.
   Одно движение - открыть правую дверцу и вывалиться в снег за колесо, выхватывая пистолет, вскидывая его и поворачиваясь в падении.
   ФонМюзель выстрелил - и увидел, как пулемётчик (кажется, ещё ничего не успевший сообразить) вскинул руки, заваливаясь назад.
   Переносица.
   Секунда.
   Второй выстрел разбил рацию. Третий - угодил в лоб быстро повернувшемуся радисту.
   Две.
   Только теперь капитан осознал, что присевший на корточки первый американец уже два раза успел нажать на спуск выхваченного большого воронёного "кольта" - какой, однако, быстрый ковбой. Вот только пистолет он зря держал во внешней кобуре, да ещё без крышки. Не Великие Равнины, чай... ФонМюзель перекатился - неожиданно быстрым клубком - по снегу и выстрелил в ответ.
   Перен... здравствуйте.
   Американец поднимался с корточек, уронив "кольт". Медленно, в каждом его движении было неверие - он, лишившийся своего оружия так неожиданно и страшно, уже пережил свою смерть, а теперь она явно откладывалась... ФонМюзель тоже встал, обошёл, скрипя снегом и морщась от холодного ветра, нос "шторьха". Выпустил "вальтер", как-то виновато воткнувшийся в твёрдый вылизанный ветром наст. Мельком подумал, что это не вина пистолета, даже не смазка - патрон подвёл, увы, патроны уже не того качества - вон кривобоко торчит гильза...
   ...Двое ставших внезапно безоружными мужчин, стоя в рост в разделявших их двух десятках шагов, смотрели друг на друга неотрывно и пристально.
   Позёмка юркими быстрыми вихрями вертелась у их тёплых сапог и ластилась, закручиваясь, выше.
   Светило в белом небе яростное, ледяное солнце.
   Американец быстрым, злым движением вырвал откуда-то из-за спины тяжёлый, похожий на щуку, нож. Чуть пригнулся и, поводя оружием перед собой, пошёл к фонМюзелю, грузно и глубоко проваливаясь в снег на каждом шагу, как в болото.
   - I from you will tear off a skin, the damned nazi mongrel... (1.) - казалось, это говорит не американец, а какой-то автомат - ведь губы скрывала маска... - In an hour you will loudly sing on our base... (2.) - только злость в этих словах была человеческой, очень человеческой...
  
   1.Я шкуру с тебя сдеру, проклятый нацистский ублюдок... (англ.) 2.Через час ты будешь громко петь на нашей базе... (англ.)
  
   ФонМюзель коснулся левой рукой борта "шторьха". В другой его руке сверкнул метельным отражением словно из ниоткуда возникший "кинжал фюрера". Капитан держал его по-шведски - твёрдым прямым хватом впереди бедра, кончик клинка - смотрит в низ подбородка врага.
   - Иди сюда, труп, - пригласил фонМюзель спокойно. И добавил, старательно подбирая слова и выговаривая их так, что каждое превращалось в оскорбление, в плевок уже самим тоном произношения: - C'mon, the murderer of children (1.).
  
   1.Иди сюда, убийца детей (англ.)
  
   И улыбнулся, плавно принимая стойку для ножевого боя.
  

ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ:

ОЛЕГ КУВАЕВ.

БАЛЛАДА О ДЕТЯХ БОЛЬШОЙ МЕДВЕДИЦЫ.

   Не нужен бродягам дом и уют.
   Нужны - океан, земля.
   Что звёзды Медведицы им поют,
   Не знаем ни ты, ни я.
   Мальчишки растут, и лодки растут,
   И в море идут кораблём.
   Большая Медведица тут как тут -
   Стоит за твоим рулём.
  
   Велик океан, и земля велика,
   Надо бы всё пройти.
   Большая Медведица издалека
   Желает тебе пути.
   А где-то с неба скатилась звезда,
   Как будто слеза с лица.
   И к детям твоим пришла беда,
   Большая Медведица!
  
   Наляжем, друг, на вёсла свои.
   Волна, пощади пловца!
   Большая Медведица, благослови!
   Большая Медведица!
   Твёрд капитан и матросы тверды,
   Покуда стучат сердца!
   Большая Медведица, в путь веди!
   Большая Медведица!..

* * *

   ...Маленький прямокрылый самолётик летел под прикрытием прибрежного нагромождения айсбергов, низко-низко над белёсыми торосами, клубившимися позёмкой. Ветер из глубины континента заносил внизу все следы, висел белым пологом над бездонной расщелиной-могилой, с края которой взлетел "шторьх", сбивал в чёрно-белые кучки пингвинью россыпь, мелькнувшую под левым крылом, отжимал лёгкую машину к циклопической ледовой стене, рождал ураганный поток, тянувший вверх, грозивший лишить самолёт управления, превратить в игрушку и в конце - сломать. А сломав - забыть о нём, как это всегда делает природа со своими игрушками.
   Но фонМюзель твёрдо, как всегда, держал штурвал "шторьха", не позволяя ветру победить машину - и в первую очередь - себя. И чуть улыбался самому себе в зеркальце над приборной доской - спокойной ледяной улыбкой.
  

8.

   "Шторьх" фонМюзеля встречало прямо в ангаре, у посадочной полосы, протянувшейся вглубь скалы, сразу всё руководство базы, гражданское и военное - хауптберейхшляйтер Линден, оберфюрер Дифенбах, контр-адмирал фонТилле и полковник Криппендорф. Они все четверо молча смотрели, как капитан вывалился из кабины и, на ходу стаскивая тёплые шлем и краги, пошёл навстречу. В комбинезоне на собачьем меху, в тёплых сапогах, фонМюзель казался большим, каким-то широким, громоздким и неуклюжим.
   - Вас не заметили? - сразу после обмена салютами первым делом спросил Линден. Военные переглянулись, Криппендорф позволил себе даже лёгкую гримасу: мол - гражданский... Капитан фонМюзель с полным спокойствием покачал головой - никто не заметил на какой-то миг мелькнувшую в его взгляде тень то ли задумчивости, то ли даже какой-то насмешки, жестокой и одному ему понятной:
   - Я ходил между айсбергами на минимальной высоте. Часто и подолгу планировал. Ручаюсь, что меня не засекли даже радары. Топливо на нуле, кстати; я трижды садился и взлетал. Сейчас я бы хотел конспективно сделать доклад и отдохнуть. Подробности - позже. Я вымотан полностью. Тоже на нуле.
   Это было сказано почти без эмоций, как констатация факта. Все четверо встречающих обступили лётчика в то время, как техники сноровисто катили "шторьх" дальше вглубь ангара, на его место. ФонМюзель затолкал краги за расстёгнутый отворот комбинезона, секунду помолчал, кивнул и начал:
   - Они всё ещё пасутся здесь. Высадились в Китовой Бухте, похоже, восстанавливают старую станцию. Два дня назад подобрали экипаж того самолёта, что разбился 30-го декабря. И... они знают, что мы тут.
   - Это точно? - быстро спросил фонТилле.
   - Это неоспоримо, герр контр-адмирал, - пояснил фонМюзель уверенно, даже чуть свысока, как что-то знающий точно человек - сомневающемуся собеседнику. - Знают. Не знают они другого - где мы. Но будут искать. Упорно. Будут искать, пока не найдут. Видимо, теперь собрались все. Я посчитал вымпелы. Корабль управления, авианосец, два эсминца, две базы гидросамолётов, два танкера, два транспорта, два судна снабжения, подводная лодка... Пять тысяч военных, больше ста самолётов, из них семьдесят - ударная авиагруппа авианосца. На материке - разведывательные группы, рыщут постоянно и во всех направлениях. Конечно, ни о какой научной цели речь на самом деле не идёт. Они ищут нас. И то, что они нас ищут - говорит о том, что у них, к счастью, нет о нас никаких точных данных.
   - Так, может быть, они всё-таки вообще не знают точно, есть мы тут или нет? - в голосе Линдена была откровенная надежда на чудо. ФонМюзель честно подумал и покачал головой отрицательно:
   - Хотелось бы надеяться... но мало верится, если честно.
   - Мы можем их потопить. Можем... - фонТилле взялся рукой за худой, тщательно выбритый подбородок. - Все наши девять подлодок на ходу и в отличном состоянии, экипажи рвутся в бой... в первую же бурную ночь вся эта экспедиция была бы на дне. Но это будет концом всей нашей секретности. И тогда вопрос встанет только так: "Сколько нам осталось?" Только так. Без вариантов.
   - Будем сидеть тихо? - буркнул Дифенбах. ФонТилле кивнул:
   - Да, я бы предложил сидеть тихо. И - ждать.
   "Чего? Чего мы ждём здесь? - сохраняя совершенно спокойное лицо, как и положено в присутствии старших по званию, подумал фонМюзель. - Ну не обнаружат они нас. Уйдут. Пусть уйдут. И что? Что дальше? Мы люди. Мы не кроты. Мы можем прятаться под землёй. Но не жить..."
   - Я могу быть свободен? - вслух спросил он абсолютно безэмоционально. На него посмотрели все четверо - удивлённо, кажется, они просто забыли, что фонМюзель стоит тут, и эта мысль его позабавила.
   - Да, конечно, капитан, - во взгляде Криппендорфа было одобрительное признание. - У вас есть двенадцать часов... нет. Хорошо. Сутки. Потом мы ждём подробного отчёта.
   - Идите, конечно, идите! - поддержал полковника Линден. - Вы очень устали... - в его голосе была настоящая забота.
   Это очень точно подмечено, не меняясь в лице, подумал фонМюзель. Он ухитрился щёлкнуть каблуками тёплых сапог, отсалютовал и, чётко повернувшись, заставил себя пройти абсолютно прямо и ровно до выхода из ангара.
   Его хватило не только на это. ФонМюзель казался со стороны совершенно обычным лётчиком, вернувшимся из совершенно обычного тренировочного полёта, лёгкого и недолгого. Даже на приветствия встречавшихся людей он отвечал с лёгким удивлением - мол, из-за чего шум, ничего особенного - и, видимо, многие на самом деле поверили в то, что фонМюзель занимался каким-то важным, но скорей длительно-нудным, чем трудным, делом.
   На самом деле, фонМюзель за этот не очень длинный путь трижды ловил себя на том, что засыпает на ходу. И, когда в его комнате навстречу почти прыгнул (в последний момент только затормозив и приняв достойный вид) мальчишка - фон Мюзель не сразу понял, кто это и что он тут делает; реальность вокруг искажалась и уже по-настоящему прочно путалась со сном. Ему понадобилось настоящее недюжинное усилие, чтобы вынырнуть из наплывающего сна и узнать Адольфа.
   А вот у Адольфа явно не было никаких сомнений и душевных метаний...
   - Вы вернулись! - в глазах у мальчишки плескалось счастье, чистейшее, светлое и беспримесное, как родниковая вода. - Вернулись, да?!
   - Нет, - фонМюзель обогнул его и тяжело рухнул на кровать, вытянув ноги (они упрямо по-клоунски разваливались носками в стороны, сил держать их вместе или положить одну на другую не имелось). Прикрыл глаза и ровно продолжал: - Это мой призрак. Он пришёл за моей любимой логарифмической линейкой... Какого чёрта ты тут делаешь?
   - Я обещал приходить каждый день, - напомнил мальчишка. - И я забегал каждый день. Все эти дни.
   - Всего три, - напомнил фонМюзель, откидываясь к стенке. Адольф сильно прикусил губу, даже пожевал её. И ответил:
   - Я боялся, что вы не вернётесь. Совсем. Я был так рад, когда сообщили, что вы возвращаетесь... знаете... и сразу побежал сюда...
   Но фонМюзель не слышал этих слов Адольфа.
   Капитан спал сидя - спал мёртвым сном.

* * *

8.12.

   ФонМюзель долго смотрел на эти цифры. Пока минутная стрелка не вздрогнула и с упругим усилием не перескочила на деление.

8.13.

   Утра или вечера? Он ощущал себя выспавшимся, вообще отдохнувшим и страшно голодным, но сознание было ещё слишком кривым от последних трёх дней, полных адского морального и физического напряжения - и долгого сна. Сна, в котором, к счастью, не было сновидений. Вобще никаких. Но он не мог понять, что сейчас... а, ну да, конечно, утро. Получается что - проспал больше двенадцати часов?!
   Комбинезон висит на дверце шкафа. Аккуратно, но он так его никогда не вешал. И сапоги стоят не там и не так. И... и вообще, последнее, что он помнил - он стукается затылком о стену, а этот надоедливый мальчишка что-то...
   Ага. Вот и он сам.
   Адольф спал в кресле, закрывшись запасным одеялом и полностью под ним свернувшись, только голова - щекой на спинке - торчит. Ботинки его стояли на полу. Тоже очень аккуратно: широко расшнурованные, "язычки" наружу, шнурки по сторонам - чтобы сразу и легко можно было вставить ноги и затянуть шнурки одним движением.
   Оруженосец, подумал фонМюзель с усмешкой. Но тут же рассердился сам на себя: может, хватит плеваться во всех ядом?! Мальчишка беспокоился за него. Ждал. Как видно, отпросился ночевать тут (интересно, как он это оправдывал?), позаботился о том, чтобы он, фонМюзель, спал нормально, а не как по сигналу "готовность".
   ФонМюзель сел и от души потянулся. Даже зевнул. Его форма - повседневная - тоже лежала рядом на тумбочке и тоже была сложена не так, как он складывал её. Но зато с самого верха гордо устроились оба Железных Креста, чётко выделявшиеся на белом шарфе.
   Есть очень охота, подумал фонМюзель. Завтрак что, не принесли что ли? Видимо, не хотели беспокоить (он про себя ругнулся - съел бы сейчас и холодный!) И ещё... ещё надо побриться. Первым делом. Он ненавидел щетину. Щетина по его твёрдому убеждению просто-напросто унижала человеческое достоинство.
   Поднимаясь с кровати, фонМюзель бросил взгляд на мальчишку. Тот спал. Может, перенести его на кровать? Нет, не стоит. Спит он и спит, значит - спится...
   ...Адольф проснулся от того, что у него затекло всё тело, особенно - шея. И ещё - очень хотелось в туалет. Не отрывая даже глаз, он вспомнил, где находится и испугался - а что, если фонМюзель рассердится и погонит его отсюда? Может, просто будить не хочет?
   Стой. А может, он и сам ещё спит? Тогда надо быстренько смыться, а через полчасика зайти, как будто просто снова. Ну-ка...
   Адольф открыл глаза и понял, что опоздал. ФонМюзель уже не спал - он стоял около шкафа и смотрелся во вделанное в дверь маленькое зеркало. Почти одетый, только без мундира. Стоял. И смотрел. Смотрел. Смотрел, не двигаясь и как бы даже - не дыша.
   Адольф, притихнув и не шевелясь, в свою очередь смотрел на упорно глядящего в зеркало фонМюзеля. У него чесался язык - спросить, что случилось - и ещё было немного не по себе от этого странного "смотрения". Потом мальчик услышал негромкие слова - и не сразу понял, что фонМюзель обращается к себе, а не к нему:
   - Мне двадцать четвёртый год. Всего двадцать четвёртый. Я совсем об этом забыл. Совсем забыл. Да уж. Комедия... масок.
   А ведь он и правда совсем молодой, подумал Адольф, полулёжа неподвижно в кресле. И на самом деле... и, ну, на лицо. На лицо даже ещё моложе. Хорошо бы, он стал моим...
   Адольф задумался. А кем? Отчимом? Отцом? Дядей? Просто другом? Он запутался во всём этом и в грустной невозможности всего этого - тоже... и вздрогнул, когда услышал весёлый голос фонМюзеля - хотя тот не поворачивался, так и смотрелся в зеркало, а там Адольфа увидеть было нельзя:
   - Хватит притворяться, что спишь! И хватит разглядывать меня, как картину на выставке.
   - Я только сейчас проснулся... - выбираться из-под одеяла было почему-то страшновато. Адольф с опаской спустил на пол ноги.
   - Ври, - фыркнул фонМюзель, поворачиваясь и оглядываясь по сторонам. - Есть охота... - Адольф подумал и кивнул, ощупью нашаривая ногами ботинки и не сводя глаз со спины офицера. - Ты тоже завтрак проспал?.. Как ты вообще отпросился-то? Не ищут?
   - Нет, - Адольф помотал головой, натягивая шнурки, словно взнуздывал норовистого скакуна. - Я сказал, что мне очень... очень-очень нужен свободный день. Бьёрн... обергефольгшафтсфюрер Хайдрих разрешил. Я до сегодняшнего вечера свободен. А... а вам разве не дадут поесть, если вы в столовой попросите?
   - Дадут, почему не дад... - фонМюзель, уже рывшийся в нижнем ящике шкафа, хмыкнул и сказал: - Лови. И ещё лови. И это лови.
   Адольф еле успел, вскочив, поймать и по очереди поставить на стол две жёлто-серые высокие банки с надписями синим - "Die WЭrstchen die konservierten SelbstaufgewДrmten" (1.) - а потом - упаковку сухарей-кнакебротов (1.). Удивлённо посмотрел на фонМюзеля. Тот, распрямляясь и развернувшись, подмигнул мальчишке:
  
   1."Сосиски консервированные саморазогревающиеся" (нем.) Кстати, саморазогревающиеся консервы были изобретены ещё в 1897 году русским авиаинженером Е.С.Фёдоровым. Его консервы даже поставлялись во время русско-японской войны 1904-1905 г.г. и в начале Первой мировой в армию.
   2.Очень твёрдые и практически безвкусные немецкие армейские сухари с крайне длинным сроком хранения.
  
   - Запас. Для экстренных случаев. Ну что, этого хватит?
   - Ага, конечно! - Адольф деловито завозился с банками, с явным удовольствием вертя резервуары разогрева и щупая теплеющие тонкие стенки. ФонМюзель подошёл к кровати, и Адольф тут же предложил:
   - Давайте я уберу!
   - Не надо, - отрезал капитан. - У меня нет слуг.
   - Вы же фон... ой, - и смущённо осёкшийся Адольф тут же поспешно вывернулся: - Банки уже горячие.
   - Фон, фон, - фонМюзель ловко заправлял кровать. - Были у меня слуги. Для каждой части туалета - отдельный. И ещё один, особенный - чтобы перчатки подавать, представляешь? Ужасно тяжёлая была жизнь... вот так. Вас в Гитлерюгенде как приучают кровать заправлять?
   - Чтобы монетка отскакивала, - вздохнул Адольф. - Если с пятого раза не получится, то... - он замялся, и фонМюзель ностальгически закончил:
   - ...кладут монетку на голую задницу и чеканят рельеф. Разделочной доской?
   - Угу... - хмуро подтвердил Адольф.
   - У меня с третьего раза получилось в своё время, - фонМюзель подошёл к столу, вскрыл упаковку сухарей, хрустнул одним. - А у тебя?
   - Ну... - Адольф обтекаемо пояснил: - Я быстро научился.
   - Значит, только аверс, - понимающе кивнул фонМюзель. - Что ж, это всё-таки достижение... Бери банку. И вилку.
   - А... где вилки? - Адольф огляделся. - Нету...
   - Да что ты говоришь? Ай-ай-ай, какая незадача... - и фонМюзель, сев напротив, выловил первую сосиску из исходящей паром банки пальцами. Адольф с удивлением и весёлым недоумением смотрел на него - капитан вёл себя, как расшалившийся мальчишка. - Ну как-то так тогда... Тяготы войны, сам понимаешь, - и откусил половину...
   ...Адольф ел горячие сосиски из банки и посматривал на фонМюзеля из-под светлой чёлки. По-прежнему весело посматривал и - странно. Потом, как видно, его (как это бывает с мальчишками сплошь и рядом) осенила какая-то внезапная и очень важная мысль, но он был не приучен говорить с полным ртом - выпучил отчаянно глаза, судорожно дожевал и проглотил то, что там, во рту, было, после чего выпалил наконец:
   - Вы ведь были на Олимпиаде?! Я же видел ваш кинжал... его вам вручил... - и сбился. Опустил глаза.
   - Твой отец, - сказал фонМюзель. Аккуратно, почти по-кошачьи, вытер пальцы бумажной салфеткой из держателя, бросил смятый комочек в пустую банку. Адольф сидел напротив и смотрел в свою - на одинокую сосиску, с надеждой высовывающую наружу розовый толстый носик. - Адольф, - негромко позвал фонМюзель. - Подними глаза, - в его голосе не было жёсткости, но была... была непререкаемость какая-то. - Смотри на меня. Всегда смотри на того, с кем говоришь о по-настоящему важных вещах. Уважай себя и собеседника.
   И Адольф поднял мокрые глаза.
   - Я девчонка, - с вызовом, отчаянным и болезненным, сказал он. - Ну давайте, скажите, что я девчонка. Только вам никто не поверит. Никто больше не видел, как я плачу. Только вы два раза. Целых два раза! И вам никто не поверит, никто! Вот! - и всхлипнул против воли.
   - Адольф, - повторил фонМюзель, и теперь его голос был неожиданно мягким. Почти ласковым. - Он прожил так, как хотел. И умер так, как умирают проигравшие битву вожди. Не надо о нём плакать. Большинство людей проживают свой век серо. И умирают тускло, унося с собой лишь тяжёлые воспоминания о том, чего они хотели - и чего даже не попытались достичь. А он вспыхнул, как Сверхновая. И озарил этой вспышкой Германию... и мир. Он ведь мог улететь в последние дни. Спастись хотя бы сюда. Ханна (1.) прилетала за ним прямо в Берлин, села рядом с Рейхсканцелярией. Но он сказал, что сам привёл немецкий народ к катастрофе и сам заплатит за это. Такова судьба вождя. Не он был недостоин нас. Мы оказались недостойны его... а может, нам просто не хватило сил. Я думал о том, что мы были недостойны... пока не встретил тебя. Сейчас я думаю, что - да. Просто не достало сил. Это - утешение, пускай и небольшое. И... доешь сосиску. Тебе сейчас кажется, что ты не хочешь есть, но на самом деле - хочешь, а это просто от огорчения. Поверь мне. Я это хорошо помню, как такое бывает. Я думал, что не помню своё детство. А оказалось... - он не договорил. Но Адольф вдруг понял, что хотел сказать фонМюзель. Понял, хотя и не взялся бы сам выразить это словами...
  
   1.Ханна Райч (1912-1979 г.г.) - немецкая лётчица-испытательница. Символ новой Германии, "автор" множества рекордов, убеждённая национал-социалистка. Несколько раз выступала в роли "личного пилота фюрера". Участница боевых действий. Награждена Железными крестами I и II классов. 27-го апреля 1945 года, совершив отчаянный по смелости перелёт, пыталась вывести Адольфа Гитлера из Берлина, но фюрер отказался улетать и запретил просившей его об этом Райч остаться с ним и разделить судьбу защитников города. Более года провела в американском плену. До последних своих дней осталась верна небу (последний мировой рекорд установила в 1978 году, за год до смерти) - и национал-социализму (её так и не смогли вынудить выступать с "разоблачениями преступного режима", напротив - она снова и снова при любой возможности восхваляла Рейх и Вождя).
  
   ...Хотя сосиска была доедена и даже уже выпит чай, который заварил фонМюзель, ни мужчина, ни мальчик не спешили куда-то идти. Они просто сидели за столом. ФонМюзель - полуприкрыв глаза, Адольф - осматриваясь снова и снова. Он думал, что скоро будет вечер, скоро надо будет всё-таки уходить, но пока ещё можно посидеть. Хотя бы просто посидеть и помолчать, это ведь всё равно... И потом... завтра, послезавтра... и ещё потом - можно будет приходить сюда. А что, если он надоест фонМюзелю? Нет, конечно, нет.
   Ещё ему очень хотелось спросить, что же всё-таки именно придумывают учёные? И как все станут жить после победы Германии?
   - Ты умеешь петь?
   ФонМюзель спросил это, не открывая глаз - и Адольф от неожиданности дёрнулся на стуле, словно его ударило током.
   - Й-я? Н... нет... ну, не очень...
   Капитан открыл глаза и какое-то время рассматривал удивлённого Адольфа через стол. Потом сообщил задумчиво:
   - Я тоже не очень. Всегда мечтал уметь петь, как Клаус. Как Миттермайер. Но увы - даже гениям вроде меня не всё доступно... - Адольф робко улыбнулся. - Открой шкаф и дай-ка мне там... на полке сбоку... увидишь, что.
   Адольф вскочил - радостно, как получивший команду охотничий пёс. Почти прыжком оказался у шкафа, открыл дверцу и оглянулся через плечо удивлённо:
   - Ой. Гитара. Только странная какая-то... и маленькая...
   - Это виуэла, дурак, - буркнул фонМюзель. - Дай сюда, - он протянул руку, щёлкнув пальцами.
   Адольф не без почтения подал капитану небольшой гитарообразный инструмент с шестью двойными струнами. Видно было, что это вещь когда-то любимая и что на ней много играли - но так же было видно: к инструменту давно не прикасались.
   - Меня поражает низкий интеллектуальный уровень современной молодёжи... - фонМюзель неспешно настраивал струны. Адольф сел на своё место, преданно глядя на капитана. - "Гитара"... Олухи.
   - А нам про эту виуэлу ничего не рассказывали, - оправдался тихо (но упрямо, надо сказать) Адольф. ФонМюзель неожиданно кивнул:
   - Мне до лета 1939 года - тоже не рассказывали. А потом Эрих-Петер в летнем лагере научился на ней играть... и научил меня. Хотя это стоило ему... определённого труда, должен сказать. И даже нескольких конфликтов...
   - Эрих-Петер Шрайге? - Адольф уже знал по именам всех друзей фонМюзеля, всех гитлерюнге и мэдэлэй из города Ланген и его окрестностей. - Тоже лётчик?
   - Он самый, - фонМюзель подумал и добавил: - Только он летал хуже, чем я. И надеюсь, что обрёл лучшую судьбу... (1.) Вот. Всё. Готово. Будешь слушать?
  
   1.Капитан Люфтваффе Эрих-Петер Шрайге 17 марта 1945 года на своём "фокке-вульфе"190 протаранил "летающую крепость" ВВС США на запад от Берлина и погиб вместе с врагами.
  
   Адольф ответил бы "да" на любое предложение фонМюзеля. И сейчас закивал... а сам подумал удивлённо, что фонМюзель странно как-то это спросил. Робко... что ли?
   Но подумать подумал - а задуматься уже не успел.
   ФонМюзель на самом деле хорошо играл. Хорошо ли он пел? Адольф не мог этого оценить. Он сам любил слушать марши, если просто так; можно было даже самому поорать, если хором и шагаешь куда-то. А вечером у костра - баллады. Но он никогда не умел разобраться в голосе, таланте и прочих сложных вещах.
   Да и не важно было, в общем-то, хорошо или плохо пел сейчас фонМюзель. Адольф не очень даже воспринимал эту песню, как голос капитана. Скорей уж - как какое-то кино. Которое видишь воочию...
   ... - О судьбе земной сам себе - молчок.
   Листик в клетку, пара фраз - и точка.
   Самолётик мой, как большой сверчок,
   Прыгнул в небо и растаял тотчас.
  
   Оглянулся я, - а за мною след,
   Как коса песчаная, белеет.
   Заглянул в себя - там темно от бед.
   Но теперь уж точно посветлеет!
  
   Ведь не зря у старого ангара
   Сквозь бетон пробился подорожник:
   Не врала дворовая гитара,
   Что возможно то, что невозможно.
   Это значит, если разобраться,
   Всё, что прожил я - уже неважно.
   Я - мальчишка, мне всегда тринадцать -
   Так лети, мой самолёт бумажный!..
  
   ...Только там внизу каждый день - война, -
   Этот мир ей так легко разрушить.
   Как неправый суд, за стеной стена,
   И горят фонарики, как души.
  
   Разошлись пути тех, кому домой,
   Тех, кого свобода больше любит.
   Только ты лети, самолётик мой -
   Белый голубь с искоркою в клюве!
  
   Пусть от гари чёрного пожара
   Ветерок твои спасает крылья.
   Приземлись у старого ангара
   На траву, уставшую от пыли.
   Там, вдали, за ржавым буреломом,
   За рекой, за солнечною гранью
   Трубачи на башнях так знакомо
   И светло "зарю" тебе играют! (1.)
  
   1.В книге "Распахнутые крылья" для Райнхарта - тогда ещё мальчишки - сочинил эту песню его лучший друг Зигфрид Кирхайс. На самом деле, автор слов песни - Андрей Земсков, и посвящена она книгам В.П.Крапивина.
  
   ФонМюзель прихлопнул ладонью струны. И сказал, проведя по ним - вверх, к грифу - пальцами:
   - Эту песню сложил для меня Зиг. Нам было по тринадцать лет, мы смотрели на холме, как летают "мессершмиты" - и потом он спел мне её. Он не умел петь. Но это было прекрасно, получить такой подарок от друга.
   Сказал он это очень просто. И опять провёл пальцами - вниз по струнам. И - наискось, так, что они вразлад всхлипнули...
   - Какой был у вас друг... - в голосе Адольфа сквозили очарование и даже обида. - А у меня нет такого... Даже там, ну, дома, не было такого. Друзья были, но... - мальчик потёр лоб. - По-моему, этот для вас был особенным.
   - Он и был особенным, мой Зиг. Не только для меня... Когда мы первый раз встретились - ему показалось, что я летал, - фонМюзель улыбался - светло и печально улыбался, его глаза подёрнулись искрящимся плотным туманом из прошлого. - На самом-то деле я тогда просто упал, когда бегом спускался с откоса...
   - Почему вы всё время про себя врёте?! - сердито спросил Адольф. ФонМюзель молча выгнул бровь - с вопросительным изумлением. - Почему всё время над собой... хихикаете?! Вы же летали! Он же был не слепой! Значит, вы летали! Или вам приятней не верить?!
   - А знаешь... мне безопасней и спокойней не верить, - в голосе фонМюзеля не было ни капли обиды. И он предложил неожиданно: - А хочешь, я тебе ещё спою?
   - Опять его песню? - оживился Адольф. Глаза мальчика заблестели от откровенного удовольствия.
   - Нет... - фонМюзель покачал головой. - Нет... как ни странно - мою. Я плохой поэт. Вообще никакой поэт, если сказать правду. Но эти стихи я написал для него. Для Зигфрида. Только он никогда их не слышал. Я их сложил в очень страшную ночь... ночь после того дня, когда я узнал, что он погиб. Единственный раз в жизни я написал стихи. Даже когда... даже когда я узнал о гибели... о её гибели - я... нет. Только тут. Только Зигу. И никто никогда их не слышал. Никто. Никогда. Ни разу. А ты - ты будешь слушать?
   - Конечно, - кивнул Адольф. Добавил осторожно: - Если... если можно. Если вам будет не трудно.
   - Мне будет... тогда слушай, - строго оборвал сам себя фонМюзель. Отложил инструмент, посидел молча. Потом пружинисто встал, обошёл кресло и замер, держась за его спинку. Постоял - то хмурясь, то моргая сосредоточенно, то - почти улыбаясь. Было очень тихо, даже из-за пределов комнаты не доносилось никаких звуков, словно ждал сразу весь мир... А потом капитан просто запел без аккомпанемента - запел негромко, глядя куда-то над плечом по-прежнему сидящего в напряжённом ожидании Адольфа:
   - Раскалённым солнцем сжигает кожу,
   Ветер сушит слёзы и ранит веки...
   Я героем был - стал теперь ничтожен,
   Ты ушёл в закат, ты ушёл навеки.
  
   На краю Земли по тропинке ночи
   Ты уходишь прочь... я бегу по следу...
   Страж ворот земных отвечать не хочет...
   Нечем мне помочь - мне твой путь неведом...
   ...Столько было горечи в этой безнадёжной жалобе, что Адольф понял - намокают глаза. Он видел не фонМюзеля - капитана Люфтвафе в аккуратном, безукоризненно сидящем мундире; нет. Перед Адольфом был мальчик, пусть сильный и смелый, но - мальчик, горестно жалующийся на то, что ушёл друг - и ничего не сделать с этим, и мир опустел и стал серым, как пепел стылого под мерным и безнадёжным осенним дождиком костра...
   - Я спрошу ветра Севера и Юга,
   Как разрушить скорбь - я не знаю правил!
   Не бывало в мире вернее друга,
   Так зачем теперь ты меня оставил?!
  
   Я искал ворота в Иное Царство,
   Я швырял проклятья в глухое небо.
   И какой же бог нам судил расстаться?
   Я не знаю, был ты, иль, может, не был?!
  
   Я закрыл глаза, позабыв про смелость.
   Нити всех дорог - у твоей могилы...
   Я не знаю сам, что теперь мне делать!
   Разве клясть богов в недостатке силы?
  
   Я твоё опять повторяю имя...
   Лес - твой дом второй - отзовётся плачем...
   Время двинуть вспять - пусть оно застынет.
   Знай, что будет так, и никак иначе!
  
   Я узнал от тех, кто богов мудрее,
   Что растёт на свете цветок чудесный.
   Он вернёт мне смех, он тебя согреет,
   Горе улетит, умерший воскреснет.
  
   Вновь пускаться в бег до окраин света
   Хоть не привыкать - далека дорога.
   Но... ты меня во тьме ожидаешь где-то.
   Для тебя могу стать сильнее бога!
  
   Расцветает солнце бутоном светлым,
   Видишь, в небеса улетает сокол?
   Я приду к тебе по воде и пеплу,
   Я приду к тебе по осколкам стёкол...
  
   1.На самом деле это песня группы "Канцлер Ги".
  
   - Я приду к тебе по воде и пеплу,
   Я приду к тебе по осколкам стёкол... - заворожённым шёпотом всё это время сидевший с затаённым намертво дыханием откликнулся Адольф, с оторопелым восторгом глядя на замолчавшего и вновь спокойного, как лёд, фонМюзеля. И неожиданно строго, почти зло продолжал: - Так как же вы могли... пить и вообще?! Вы же ему... обещали!
   - Что? - откликнулся фонМюзель странным холодным эхом и плавно вернулся в кресло. Его глаза голубовато заискрились тем же туманом былого.
   - Для тебя могу стать сильнее бога! - выкрикнул Адольф, вскакивая. - Вы обещали не сдаваться!
   В глазах лётчика появился неожиданный интерес.
   - Но это же просто слова. Просто стихи.
   - Врёте опять! - Адольф даже кулаком ударил по столу. Он покраснел, глаза блестели упрямо и сухо. - Всё у вас... просто! Прячетесь за это "просто", как суслик в норку! А на самом деле вы ему поклялись!!! А теперь бегаете от своей клятвы!
   - Ого, - фонМюзель иронично сломал брови. - Но он меня тоже обманул. Первым. Он клялся, что не умрёт раньше меня. И - умер.
   Адольф сел, тяжело дыша. Сказал, не глядя на фонМюзеля:
   - Простите...
   - Ничего, - офицер оттолкнулся от спинки кресла с каким-то странным усилием, словно ему было трудно двигаться. Прошёлся по комнате. И вдруг сказал: - А вообще ты прав. Ты очень даже прав. Но сейчас - уходи. Мне надо кое о чём подумать - серьёзно подумать. Всё на сегодня. Иди. Иди, иди.
   - Но у меня же... до вечера... - прошептал Адольф, послушно вставая (голова у него сама склонилась к груди). - Я же хотел...
   - Иди, - отрезал фонМюзель таким тоном, что становилось ясней ясного: это - окончательно. И - безразлично отвернулся от расстроенного мальчишки.
  

9.

   Начальник штаба отдельного подразделения Национал-социалистического женского союза гауфрауеншафтслейтерин Рената Циглер смотрела на сидящего напротив капитана фонМюзеля с лёгким недоверием и даже некоторым испугом. Между тем, он был - сама невозмутимость. От этого фрау Циглер ощущала себя ещё более странно и неудобно.
   Ситуация, в которой она оказалась, была вполне обычной и привычной. За исключением одного "но".
   - Вы одиноки, - фрау Циглер опустила глаза на лежащий на столе заполненный аккуратным чуть наклонным почерком, разборчивым и ровным, официальный бланк и сказала это слегка извиняющимся тоном. - А мы стараемся, чтобы в таких случаях у детей были настоящие семьи. Понимаете?
   - Понимаю, - ответил фонМюзель. - Вы даже не представляете, как я это понимаю.
   - Кроме того... по слухам... - женщина замялась, - я прошу простить, но... по слухам - вы сильно пьёте...
   - Уже нет, - ответил фонМюзель, и ответил так, что у фрау Циглер странным образом не возникло и тени сомнения в его словах. Она постучала по столу карандашиком и спросила негромко:
   - Скажите, зачем вам мальчик?
   - Это очень точно подмечено - зачем он мне. Не зачем я ему, - фонМюзель положил на стол обе ладони ребром, потом быстро соединил пальцы. - Собственно, он-то думает, что это он без меня не может; сможет, случись что. Привыкнет. А вот я без него - не смогу.
   - Надеюсь, вы не имеете в виду... - глаза фрау Циглер расширились, но она тут же извинилась. - Простите, герр капитан. Я просто очень давно работаю с детьми, уже почти двадцать лет, и видала всякое. И... вы мне годитесь в сыновья. Не обижайтесь, но... как вы будете воспитывать мальчика?
   - Воспитывать его? - непонятно переспросил фонМюзель (на предыдущие слова он словно бы и внимания не обратил...). - Это ещё вопрос, я - его или он - меня, фрау Циглер. Если вы не дадите разрешения - я всё равно буду его добиваться. И добьюсь, если только на подобное нет прямого запрета. Адольф и без того уже давно приходит ко мне каждый день. Ему со мной интересно. Мне... о себе я уже всё сказал, большего не добавлю. Мне вообще более нечего добавить. Так есть такой запрет?
   - Нет, - призналась фрау Циглер. - Запрета нет. Я думаю, впрочем, его нет потому, что усыновление детей семейными парами и никак иначе как бы само собой подразумевается. Но запрета нет... Хорошо! - она решительно отложила карандаш. - Я поговорю с мальчиком. И если не увижу ничего вопиюще противоречащего условиям усыновления - то сделаю, как он сам скажет.
   - Спасибо, фрау Циглер... - фонМюзель начал подниматься из кресла, но потом передумал и сказал, держа руки на подлокотниках: - Я никогда не обижу его.
   - Не стоит разбрасываться такими обещаниями, - сухо, но неожиданно по-доброму улыбнулась женщина. - По опыту, в том числе своему, я знаю точно, что никогда не обижают друг друга только совершенно чужие друг другу люди. Важно другое - чтобы вы его не оскорбили и не разочаровали. Понимаете? Именно это. Только это...
   ...Он копирует его манеру сидеть, подумала фрау Циглер. Конечно, у двенадцатилетнего мальчика это получалось не так естественно-расслабленно, как у органично-аристократичного фонМюзеля, а скорей немного комично. Но похоже. Чуть боком, нога на ногу, откинувшись к спинке кресла, левая рука на подлокотнике, правая - подпирает подбородок... разве что этого, последнего - нет. Адольф не осмеливается так сидеть перед взрослой женщиной. Но в остальном... Как трудно женщинам добиться по-настоящему бескорыстной и полной любви - даже своих сыновей... и как быстро это получается у сильных и уверенных мужчин - даже с чужими детьми. Что ж...
   Да. Пожалуй, всё решено. В мире осталось так мало счастья, что просто грешно - отбирать у кого-то ещё один его кусочек... Ей вспомнились малыши, родившиеся уже здесь или привезённые сюда маленькими. Они чаще всего не понимали слов "лес", "ветер", даже "небо". Или изначально не понимали, или - забывали... А разве ребёнок может быть счастлив безо всего этого? Без семьи? Без... без Родины?
   Тем не менее, поговорить всё-таки следовало, и фрау Циглер задала первый вопрос - доброжелательно-равнодушным тоном:
   - Адольф, ты знаешь капитана фонМюзеля?
   Лицо мальчика чуть изменилось - это была быстро спрятанная счастливая улыбка. Естественная и весёлая, как сама жизнь мальчишки.
   - Да, фрау Циглер. Он мой... он мой друг.
   - Друг? - женщина чуть наклонила голову набок. - Тебе с ним интересно, да?
   - Да, фрау Циглер.
   - Как думаешь, он хороший человек?
   - О да, фрау Циглер, - тихо, но с горячей уверенностью сказал мальчик. Женщина кивнула. Как бы между прочим вспомнила:
   - Но он же пьёт.
   - Он больше не пьёт, - быстро возразил Адольф. - И... и он пил от горя. Он не пьяница. Совсем нет. Ни капельки.
   - И ты никогда не... злился на него? Не сердился? - уточнила фрау Циглер.
   - Я... - Адольф вздохнул. - Иногда. По-моему, один раз всего.
   - Из-за чего? - уточнила женщина.
   Мальчик густо покраснел и, спрятав глаза, пробормотал:
   - Он не хотел мне рассказать продолжение одной книжки...
   Фрау Циглер улыбнулась (Адольф не увидел этой улыбки). Спросила, слегка подавшись вперёд:
   - А он часто злится на тебя?
   - Нет. Никогда он на меня не злился, - Адольф сел снова прямо. - Он... зачем ему на меня злиться? Он иногда шутит так... ну, ехидно как бы. Но я не обижаюсь, а он на меня не злится... я же ему никто, - странно, но в голосе мальчика фрау Циглер почудилось какое-то разочарование.
   Или это как раз не было странным?
   И именно это решило всё.
   - Адольф, а что ты скажешь, если фонМюзель тебя усыновит?
   Адольф несколько секунд смотрел непонимающе, как будто внезапно оглох или словно фрау Циглер заговорила вдруг на незнакомом языке. Потом криво улыбнулся:
   - Э... это... как? - его голос стал сипловатым.
   - Официально. Станет твоим опекуном и отчимом, - пояснила женщина. - Он сегодня обратился к нам с этой просьбой; такими вопросами занимается Национал-социалистический женский союз. Я в принципе не против, хотя и были некоторые сомнения... Но сперва я решила в любом случае поговорить с тобой.
   - Вы... - мальчик быстро бледнел - ещё быстрей, чем покраснел недавно. - Вы ему не... не отказали?
   - Конечно, нет, - покачала головой она. - Я решила - и ответила фонМюзелю - что будет так, как скажешь ты.
   - Фрау Циглер!!! - Адольф вскочил на ноги, опрокинув кресло. - Фрау Циглер!!! Это правда, фрау Циглер?!?!?! - женщина с улыбкой кивнула. - Вы... вы самая лучшая на свете! Вы самая... а я могу к нему переселиться?! Ведь могу?! Я уже могу к нему переехать?! Да?!
   - Конечно, можешь, - фрау Циглер поднялась из-за стола. - Думаю, что ещё сегодня мы уже закончим со всеми формальностями. Но... мне казалось, что вы очень неохотно бросаете свои казармы, разве нет?
   - Да, конечно... - Адольф - бурно дышащий, с горящими щеками и ошалелыми, пьяными глазами - всё-таки немного успокоился, видно было, что он силой заставил себя успокоиться. - Но понимаете, фрау Циглер... не важно, где ты ночуешь... а просто важно, что есть место, куда ты... - он сбился или просто застеснялся говорить дальше.
   Но фрау Циглер поняла его.

* * *

   - Переезжаешь? - в голосе Фалько была грусть и - почти враждебность.
   Адольф уронил на кровать свой рюкзак. Только теперь он понял, что на него смотрят многие из мальчишек, находившихся в казарме. От их взглядов Адольфу стало не по себе.
   - Ребята, я... - он не смог договорить. Снова огляделся. С него не сводили глаз. И тогда Адольф сказал: - Я не виноват, что мне повезло. Так получилось.
   Эти простые и глупые в общем-то слова пробили стену злой тишины. Мальчишки задвигались.
   - Он же всё равно с нами будет, - сказал кто-то. И ещё кто-то (Адольф не смотрел - кто) сказал спокойно и как-то очень... очень хорошо:
   - Радоваться надо.
   - Фалько... - Адольф, больше не глядя по сторонам, поднял рюкзак на плечо.
   - Да не надо, - отмахнулся Бадер и по-настоящему, без натяжки, улыбнулся. - Просто сперва стало обидно очень. Ерунда же это.
   - Фалько... - повторил Адольф и протянул над кроватью руку. Снова уронил рюкзак обратно и сказал: - Я даже его тут оставлю. И разберу. Завтра. Хорошо?
   - Только пока спрячь под кровать, а то влетит, - Фалько тряхнул руку Адольфа. - Я тебе завидую. Но ты не думай...
   - Это ты не думай... - Адольф замялся окончательно. Мальчишки расцепили пальцы. - Хочешь, я подарю тебе свой пистолет?
   На секунду его уколола жалость. Или... жадность? Но чувство собственного счастья и великодушия было сильней. Намного сильней. И уже безо всякой задней мысли Адольф повторил:
   - Хочешь?
   Фалько удивлённо и весело склонил голову к плечу, подумал... и потом со вздохом сожаления помотал ею:
   - Не... Ты потом жалеть будешь, а я про это думать. Не надо. Спасибо большое... Давай я тебя провожу?
   - Давай! - обрадовался Адольф.

* * *

   То, что Адольф не спит, фонМюзель понимал по абсолютной тишине на кровати, поставленной вдоль противоположной стены. Ему было немного смешно, и, наконец, он спросил, значительно прокашлявшись, в эту молчаливую темноту (впрочем - для него она не была совсем темнотой, он видел, что Адольф лежит "солдатиком", на спине, руки поверх одеяла - и смотрит в потолок...):
   - Ты рассчитываешь, что я позволю тебе просыпать утреннее построение у вас? Не надейся, подниму, как положено.
   - Нет, я не... - Адольф с явным облегчением завозился, зашуршал, кажется, даже почесался. Потом продолжал: - Я хотел... я хотел сказать вам "спасибо". А потом передумал.
   - Интересно, почему? - фонМюзелю на самом деле стало любопытно.
   - Потому что это глупое слово, - голос Адольфа был сердитым. - Оно... оно совсем не о том, что я чувствую. Глупое, глупое, глупое. Вот.
   - Тогда, может быть, и не надо ничего говорить? - спокойно спросил фонМюзель. - Я понимаю, что ты чувствуешь. Честное слово - понимаю. И тоже очень зол на то, что наш язык так беден, и я не могу тебя отблагодарить.
   - Меня?! - кажется, Адольфа поразила эта мысль. - А... за что?!
   - Как я могу тебе объяснить, если слов нету? - не без ехидства ответил фонМюзель. - Давай-ка всё-таки спать.
   - У меня не получается, - признался Адольф, переворачиваясь на живот и обнимая подушку. - Я... слишком счастливый сейчас. Капитан фонМюзель... я...
   - Послушай, - фонМюзель решился сказать то, о чём думал весь день. - Зови меня как-нибудь по-человечески. Ну я не знаю. Ну... дядя Райнхарт, что ли.
   Он ожидал, что Адольф начнёт смеяться или смутится (самому ему эта просьба показалась совершенно идиотской), но, как видно, того слишком занимал не заданный вопрос - он послушно и бездумно повторил:
   - Дядя Райнхарт... Я хотел спросить. Вы только не сердитесь. Вы... когда вы женитесь, вы меня не прогоните?
   - С какой стати? - спокойно спросил фонМюзель.
   - Она же захочет своих детей, настоящих, - пояснил Адольф, и в голосе его было напряжение. - А я чужой. И уже почти взрослый. Вот я и...
   - Можешь быть совершенно спокоен, Адольф, - фонМюзель зевнул. - Я никогда не женюсь. И если ты ещё раз поднимешь эту тему касательно меня - я медленно задушу тебя подушкой и выброшу твоё ещё не остывшее тело в канализацию, привязав к его ногам две пудовые гири из спортзала. Не поленюсь сходить. Тебе страшно?
   - Очень, - в голосе Адольфа было облегчение. - Я тоже никогда не женюсь, - сообщил он после короткого размышления.
   - О? - в это слово-вопрос фонМюзель упаковал иронию, недоверие, насмешливое понимание и высокомерие. Адольф почувствовал это и агрессивно продолжал, перевернувшись на бок и подперев голову рукой:
   - Девчонки глупые. Они болтливые, ехидные. Трусихи. Чистюли, аж тошнит. И они все вруньи, каких свет не видывал. Даже мои сест... - он не договорил.
   - Просто ужасные существа, - подтвердил фонМюзель, не давая мальчишке загрустить. Адольф обрадовался:
   - Правда, вы... то есть, ты согласен, дядя Райнхарт?!
   - Нет, конечно, - ответил фонМюзель. - И через пару лет ты и сам с собой нынешним будешь не согласен. Начнёшь бегать за девчонками и доказывать им, что ты самый лучший на свете. А ради какой-нибудь одной - и вовсе докажешь это... И можешь не улыбаться.
   - А... а откуда вы знаете, что я улыбаюсь? - опешил Адольф.
   - Во-первых, слышу, - пояснил фонМюзель. - А во-вторых - вижу. Я вижу в темноте, и неплохо... Вот что. Если ты думал, что я шучу насчёт "подъёма как обычно"...
   - Я всё, я уже сплю, - Адольф улёгся снова на живот и обнял подушку. И тут же спросил с затаённым ехидством, как это бывает у мальчишек, которым представился редкий сладостный шанс разоблачить высокомерное враньё взрослого:
   - А что я сейчас делаю?
   - Дружишь с подушкой, - фонМюзель опять зевнул и чуть не подавился смешком, в который превратился зевок при виде того, как Адольф отдёрнул руки от подушки и почти сел. - Спи наконец.
   - Правда видите... - в голосе Адольфа было завистливое уважение. ФонМюзель понял, что самостоятельно мальчик не уснёт ещё долго - он слишком перевозбуждён - и не даст заснуть ему. Тогда он сел на постели и строго сказал:
   - Гитлерюнге Шикльгрубер, если вы не уснёте сами, то я вынужден буду пустить в ход гипноз.
   - Не-а, - Адольф окончательно раздурачился. - И вообще я оберроттенфюрер, а не гитлерюнге. И на меня гипноз не действует. На ярмарке один раз... ой, что это? - голос мальчишки был немного испуганным и в то же время удивлённым.
   - А что такое? - фонМюзель покачал в воздухе ладонью, скрывая усмешку даже от самого себя - надо оставаться серьёзным для этого нехитрого фокуса. С мальчишкой, тем более - таким впечатлительным - должно было получиться легко. Так... вот так... и так...
   - Как будто... - голос мальчика уже был сонным. - Так при-ят-ноооо... как будто волны прямо по всей коже... тёплые та... - и послышалось равномерное ясное посапывание.
   Быстро, подумал фонМюзель, укладываясь. Это всё и правда лишнее волнение. Проболтал бы до утра, не дал бы спать мне и сам утром встал бы квёлый, как варёная капуста...
   ФонМюзель подумал - и решительно повернулся на бок. Полежал несколько секунд, ощущая, как тело само словно бы вспоминает что-то, прочно забытое. Потом - подложил под щёку ладонь и подтянул колени к животу. И - мгновенно уснул.

* * *

   Когда фонМюзель проснулся - было ровно 6.30.
   Давно уже не просыпался он в таком хорошем настроении. Уже несколько лет, если честно. Он поймал себя на этой мысли и на том, что улыбается потолку - и только потом вспомнил, что он теперь - отчим.
   Нет. Слово "отчим" ему не нравилось просто "наощупь". Но суть от этого не менялась, и он, привстав и откинув одеяло, он увидел, что его воспитанник спит.
   ФонМюзель ничего не знал о том, как спит Адольф (если уж на то пошло, он вообще ничего не знал о мальчишке...) - неподвижно, уже несколько лет тоже неподвижно, как не спят нормальные здоровые мальчики. Иначе капитан бы обрадовался, увидев, что тот ухитрился во сне лечь почти поперёк кровати, намотав всё одеяло на середину себя, так сказать, а голову сунув под подушку. ФонМюзель даже какое-то время озадаченно и с некоторым испугом глядел на эту картину. Насколько он знал - он сам в детстве любил спать на боку, собравшись в комок. Именно так, как вчера ночью улёгся - впервые за несколько лет. И если и вертелся во сне - то только с боку на бок. А тут... Простыня Адольфа тоже была сбита, кстати.
   А как его будить, подумал фонМюзель. Вот чёрт, я же на самом деле ничего не знаю. Просто-напросто не знаю, как себя с ним вести. Глупо окажется, если я приобрёл себе успокоительную игрушку...
   Адольф, кажется, не собирался просыпаться. То есть - вообще. Он тихонько дышал под подушкой, которая чуть покачивалась - и всё. И на какое-то мгновение фонМюзель подумал: да пусть его спит. Что такого страшного случится, если мальчишка не придёт на построение или даже на завтрак? Но потом - внезапно! - капитан понял одну важную вещь.
   Он не игрушка. Именно не игрушка, не забава для меня. А то, что я собираюсь сделать - это и есть обращение с любимой игрушкой. Видимо, мне придётся его на самом деле растить. Воспитывать. А значит...
   Подойдя к спящему, фонМюзель чуть потрогал его за плечо, потом - толкнул:
   - Вставай. Адольф, подъём, ну-ка, подъём.
   Мальчишка что-то забормотал, потом издал смешной скулящий звук и пополз под одеяло. Но тут же замер, задёргался, кое-как поспешно разматываясь (фонМюзель еле удержался от смеха) - и сел. Поспешно сказал всё ещё сонным голосом:
   - Я встаю. Я быстро встаю, это я сегодня...
   Это сегодня, понял фонМюзель недосказанное и, может быть, не до конца понятное и самому мальчишке. Понял - и почти ужаснулся тому, в каком адском напряжении жил Адольф все эти месяцы. Уже незаметном ему самому, но настолько сильном на самом деле, что мысль о близком - пусть и по бумаге близком - человеке рядом его просто свалила наповал. И даже не в гипнозе дело. Гипноз только помог Адольфу вчера избавиться от всё той же нервной бодрости.
   - Не спеши, никуда не опаздываем, - спокойно заметил фонМюзель.
   - А что вы вчера сделали? - вдруг спросил мальчишка с любопытством, уже стоя рядом с кроватью и перетряхивая её. - Ну, это...
   - Гипноз, я же сказал, - фонМюзель отошёл к своей постели, привычно и быстро занялся тем же самым.
   - Но меня правда нельзя загипнотизировать! - возразил Адольф. - Правда же пробовали, я вчера не шутил. На ярмарке.
   - Смотря кто занимается этим делом... - фонМюзель сразу расставил приоритеты: - Я умываюсь и чищу зубы первым. Дальше... что ещё... По вечерам будешь мне докладывать, что произошло за день. Проверять я не буду, но если соврёшь и я случайно узнаю - то буду... буду очень разочарован.
   Глупости я какие-то говорю, насмешливо подумал фонМюзель. Но Адольф кивал - на его лице не было ни возмущения, ни удивления. Только внимание и даже, пожалуй, почтительность, как это ни смешно звучало. А ведь мне будет нелегко, пришла ещё одна мысль. Я никогда не любил возиться с младшими. Это у Маттиаса всегда получалось здорово. Не у меня. А что будет, когда раскроется моя выдумка...
   Он посмотрел на фотографии. И немного успокоился - Зигфрид по-прежнему улыбался, стоя на опушке леса. В его улыбке читалось явное одобрение...

* * *

   ...Капитан U-04 корветтенкапитан Моленар был ненамного старше капитана фонМюзеля. Аккуратно небритый, в мятой фуражке и с негорящей, но всё же трубкой, чёрной, короткой и похожей на несуразную горловёшку, в углу рта, он выглядел таким же воплощением Кригсмарине, как фонМюзель - Люфтваффе. Кроме того, Моленар говорил с отчётливым фризским акцентом, который даже не пытался смягчить.
   - ...в семь тридцать две мои "кёльны" (1.) засекли резко участившиеся переговоры между кораблями эскадры. Расшифровки были мною вами представлены сразу по возвращении на базу. Для возвращения я прервал плановое патрулирование, в данный момент в океане наших подлодок нет. Это всё, - козырнув, он сел.
  
   1.Коротковолновый приёмник Т8К44 "кёльн", использовавшийся в Кригсмарине.
  

0x01 graphic

  
   - Вы были правы, капитан фонМюзель, - тихо сказал хауптберейхшляйтер Линден. - Они ищут нас. В расшифровке это сказано прямо и несколько раз. Кроме того, эскадра легла на курс к побережью, мне с полной ответственностью пояснили, что это - не радиоигра с целью заставить нас обнаружить себя. Видимо, янки собрали достаточно сведений для того, чтобы начать планомерный поиск непосредственно на поверхности континента. Теперь они не уйдут, пока не отыщут нас. Вопрос времени. Только вопрос времени... - лицо Линдена судорожно дёрнулось.
   - Когда они нас обнаружат - на самом деле лишь вопрос времени, - простецкое лицо оберфюрера Дифенбаха ожесточилось, как у бауэра перед дракой. - Но после этого мы легко разгромим любой десант, который они способны будут послать. И через месяц тут будет высажено уже несколько дивизий морской пехоты. Возможно, мы их тоже разгромим, - эсэсман не шутил ничуть, и в его уверенности никто не сомневался, - и тогда - вот тогда высадится армия. Вот тут мы уже вряд ли что-то сможем сделать. Только драться и умереть.
   Вот и всё, задумчиво отметил фонМюзель. И внезапно ощутил укол чудовищной по силе жалости: Адольф. Но внешне капитан сохранил полное спокойствие.
   - Посему нами было коллегиально принято решение, которое мне предложили озвучить - нанести американской эскадре полное и решительное поражение ещё до высадки десанта. Силами Кригсмарине и Люфтваффе, - это говорил уже Криппендорф. - Проще говоря - утопить всю эскадру атакой одновременно всех девяти подводных лодок и истребителей "танк" и "штурмфогель", которые будут оснащены "мистелями" (1.), "хагелькорнами" (2.) и "фридензенгелями" (3.). У нас хватит этих средств для вооружения всех тридцати двух исправных на данный момент машин указанных типов. Атакой с воздуха командовать будете вы, капитан фонМюзель, подводные лодки возглавит лично контр-адмирал фонТилле на борту U-02. Уцелевших - добьём торпедными катерами, спасать не будем никого. Одновременно с началом атаки 9-му и 10-му звену третьей эскадрильи второй штурмовой группы под моей общей командой будет отдан приказ прорваться к Вашингтону над побережьем и нанести по городу удар... - Криппендорф перевёл дыхание и тихо закончил: - Удар обычными бомбами и обоими имеющимися у нас "Торами" (4.). Их носителями будет 10-е звено. Процент возможного успеха - очень высок. На окончательную разработку плана и подготовку у нас есть одиннадцать часов. Через два часа начнётся совещание старших офицеров...
  
   1.В сущности - начинённый взрывчаткой корпус самолёта, наводившийся в цель самолётом-носителем. 2.Управляемая бомба. 3.Управляемая авиаторпеда. 4.Всё больше и больше исследователей склоняются ко вполне аргументированной мысли, что ядерное оружие у Третьего Рейха было уже в 1944 году. Причины его неприменения крылись в плоскости не столько моральной, сколько практической. Сейчас люди массово находятся под гипнозом "дуэта" Хиросима-Нагасаки. При этом совершенно упущено из виду, что бомбы были сброшены на почти лишённые ПВО "бумажные" японские города с целью "напугать" в первую очередь СССР. Взрыв такой бомбы в европейском городе был бы на порядок менее разрушительным во всех отношениях, а доставка её до цели имевшимися тогда средствами - почти наверняка бы сорвана ПВО ещё на дальних подступах. Доставлять бомбы (точней - боеголовки) должны были межконтинентальные ракеты А-4 и реактивные бомбардировщики Но-ХVIII; первые на тот момент ещё проходили испытания, вторые - имелись только в чертежах и моделях. Сброс же подобной бомбы (15-20 килотонн) напрямую на войска (не важно, на каком фронте) мог уничтожить максимум батальон противника, да и то - "в чистом поле". "Торы" Новой Швабии имеют мощность около 50 килотонн.
  
   Договаривал Криппендорф не просто в тишине. Это было нечто мёртвое и твёрдое, окружившее шестерых людей в небольшом зале совещаний осязаемым глухим коконом. ФонМюзель представил себя мухой, застывшей в янтаре; мучительное, тягостное ощущение... Он почти вздрогнул, с трудом сдержался, когда услышал голос Моленара - в нём был смешок:
   - Это не такой уж плохой выход. В конце концов, мне тут надоело, и сильно. А так хлопнуть дверью... - и подводник неприятно засмеялся.
   - Помолчите, корветтенкапитан, - в голосе фонТилле не было даже сердитости, что уж там - злости. Моленар оборвал смех и козырнул сидя.
   - Гражданские? - спросил фонМюзель. На него посмотрели все четверо - и подводник. Посмотрели молча. - Ясно, - кивнул фонМюзель. - Не останется ничего. И никого. Хайль.
   - Пока мы не будем никого предупреждать. У нас во всяком случае ещё есть время, немало даже, я бы сказал. И даже возможно, после удачного удара по Вашингтону у нас появится некий шанс... хотя я пока что и не знаю - на что, - сказал Линден. Прозвучало это с нелепой детской надеждой. Видимо, он и сам это ощутил, потому что не стал ничего добавлять, хотя сперва явно собирался продолжить.
   - Оставьте, - ответил фонМюзель, вставая. - Тогда всё закончат англичане или русские... Новая Швабия станет таким призом, в который вцепятся все. Имеющие хотя бы мало-мальские когти и клыки... Я бы хотел уйти и заняться черновой разработкой своей части операции. Через час представлю первые наброски... Кстати, все десять "фоккеров" тоже могут быть буквально за четыре часа переоборудованы для несения "мистелей". С вашего разрешения, я прямо сейчас отдам приказ, время дорого и дорожает с каждым часом...
   ...Первые две или три минуты фонМюзель шёл просто без мыслей и не видя, куда идёт. Потом подумал: Адольф, вздрогнул и, очнувшись, огляделся полуненормальным взглядом - хорошо, что рядом не было никого. Судьба бьёт нас, пока мы не упадём. А потом оставляет в покое, чтобы дать нам отдышаться и начать подниматься на ноги - понемногу и осторожно, осторожно... И вот тогда - пинает в яйца изо всех сил. Так, что мы слышим треск скорлупы.
   Он остановился, взялся рукой за стену. И внезапно понял, что надо сделать. Надо прямо сейчас найти мальчишку. Сунуть его в кабину "хортена" и улететь. Даже не придётся никуда пробиваться, никого оглушать, ни в кого стрелять - просто пара слов тоном приказа, и они - в кабине. Через два часа около берегов Аргентины он посадит самолёт на воду, с час работы вёслами - и здравствуй, страна Перона (1.).
   И всё. И забыть. Зачеркнуть. Ему 24 года. Он отличный пилот. Дело для него найдётся. Сотни дел найдутся. Не надо будет уходить из воздуха. Не надо будет день за днём чего-то ждать в пещерах с электрическим освещением. Не надо будет играть в офицера уничтоженной армии и проигравшей войну страны. Даже не обязательно искать людей из землячества или тем паче полумифической "Одессы" (2.). На базе тысячи детей. Скоро они умрут. Это неизбежно. Это было неизбежно с самого начала, потому что жизнь - не радиосказка по субботам. Он знал это - и он спасёт хотя бы одного. И забудет всё, даже свою фамилию забудет. Заставит себя забыть. Потому что всё это - уже не имеет смысла. Это даже не фанатизм. Это...
  
   1.Хуан Доминго Перон (1895-1974 г.г.), президент Аргентины в 1946-55 г.г. . Симпатизировал европейским националистам. На территории Аргентины поселилось немало беженцев из Германии, в том числе - многие из тех, кому помогла бежать "Одесса" (2.) - созданная Отто Скорцени после Второй Мировой войны подпольная организация СС.
  
   Он уже думал, какую машину взять - лучше всего, конечно, свою - когда представил ещё одну вещь. Глаза Адольфа. И то, как он говорит: "Это для твоей пользы... хотя бы ты спасёшься..." - говорит, не смея глядеть в эти глаза. И даже если он всё сделает силой. Даже если потом, в Аргентине, он пустит себе пулю в лоб, чтобы не сойти с ума (потому что он сможет забыть всё - всё, кроме пяти людей на пяти фотографиях!) - у мальчишки есть пистолет. И на этот раз он не струсит. И даже если забрать пистолет - тоже силой - Адольф сделает с собой ещё что-нибудь.
   Потому что он кто угодно, но не предатель. И не захочет жить ценой предательства. Точней - просто не станет, не сумеет жить после такого крушения веры. И если смерть и там и тут - то лучше уж умереть, сохраняя эту веру, как последнее оружие. Или хотя бы как болеутоляющее. Даже это - лучше, чем пустота.
   Но смерть - всё-таки потом. А пока... Лицо фонМюзеля приобрело вдруг насмешливо-хищное выражение, стало лицом красивого опасного зверя, выверяющего прыжок на жертву.
   Пока - будет бой. Самый неожиданный и даже ещё не последний бой Третьего Рейха. ФонМюзель шёл по коридору и явственно ощущал... нет - видел, что рядом и позади него идут, как когда-то, те, о ком он имел честь говорить: "Мои друзья!" Они все пришли сюда и встали рядом с ним, когда он принял достойное решение и отверг слабость предательства со всеми его вкрадчивыми "разумными обоснованиями".
   А справа шёл плечо в плечо...
   Для тебя могу стать сильнее бога! Да будет так, Зиг, да будет так...
  

10.

   Первая группа истребителей эскадры Люфтваффе "Поларвольф" имела в своём составе 21 исправную машину - семь реактивных истребителей Нo-IX и 14 истребителей Та-152Н-1. Вторая штурмовая насчитывала 19 исправных машин - 12 реактивных истребителей-бомбардировщиков Ме-262А-2 "Штурмфогель" и семь разведчиков-штурмовиков Fw-189А-4. Ещё три таких же машины составляли временно приданное фонМюзелю второе звено первой эскадрильи третьей транспортной группы.
   "Фокке-вульфам" предстояло нести "мистели" - их было на базе всего десять, как раз по числу машин. "Танки" вооружались "фридензенгелями", "штурмфогели" брали по одному "хагелькорну". "Хортены" шли пустыми - им предстояло связать боем авиагруппу авианосца - один на десятерых, что, впрочем, было для немецких лётчиков, прошедших войну, самым обычным, обыденным делом.
   Когда фонМюзель вышел к построившемуся на "полётной палубе" личному составу, все детали разработанного им и согласованного с Кригсмарине и общим руководством базы плана уже были доведены до лётчиков. На капитана смотрели сорок две пары глаз. Всех этих людей он хорошо знал. Все они были его товарищами. Для некоторых - и не худшей их части! - он был непосредственным командиром.
   Теперь он должен был сказать им... что-то сказать. И нельзя было медлить. В тот момент, когда он вышел сюда из бронированной двери, все пять Но-ХVIII полковника Криппендорфа уже снаряжались бомбами. Три машины несли по одной двух-с-половиной-тонной, по две четверьтонных фугасных бомбы и по пятьсот зажигательных бомб.
   Две - оба "Тора".
   - Братья-рыцари, - сказал фонМюзель - и сам удивился сказанному. И удивление появилось в устремлённых на него десятках глаз... но очень быстро оно стало таять, сменяясь иногда - просто вниманием, но чаще всего - вниманием, смешанным с откровенным восторгом. - Я не стану долго говорить. Всё уже сказано. Вы все знаете, что мы должны сделать. Мы должны их утопить. И не важно, что будет потом. Важно, чтобы никто из них не вернулся домой. Никогда. Убьём всех. Юлих! - он вскинул не салют - просто кулак.
   И не ошибся.
   - Эммерих! - выкрикнул кто-то яростно и звонко в на миг возникшей тишине. И отозвался ещё кто-то:
   - Ксантен! - и зашумело отовсюду:
   - Эмден!
   - Ремаген!
   - Донаувёрт!
   - Альтенкирхен! Альтенкирхен, сволочи!
   - Дюрен!
   - Харау!
   - Дортмунд! Дортмунд и мама! Мама, это тебе!
   - Кёльн!
   - Кобленц!
   - Ахен! Не простим, ребята, не простим!
   - Гамбург!
   - Эссен!
   - Бремен!
   - Ганновер!
   - Нюрнберг!
   - Вормс!
   - Дрезден! Нас было шестеро! Шестеро! Я один теперь - старший и последний! Дрезден! (1.)
  
   1.Лётчики выкрикивают названия некоторых из немецких городов, разрушенных варварами-"союзниками" более чем наполовину. Иногда - полностью...
  
   Это был уже не просто крик - потрясающий, идущий из самой глубины душ, вопль ярости и гнева. ФонМюзель вскинул руку:
   - По машинам! Играть марш!
   И по этому привычному сигналу из репродукторов по внутренним углам "палубы" грохнуло раскатом грозы -
   - Мы рождены, чтоб сказку сделать былью,
   Преодолеть пространство и простор,
   Нам разум дал стальные руки-крылья,
   А вместо сердца - пламенный мотор!
   Замерев со вскинутой в салюте рукой, фонМюзель - его ноздри раздувались, глаза прищурились сами собой - смотрел, как под мощные звуки марша лётчики разбегаются к машинам, двигатели которых начинают подхватывать припев:
   - Всё выше,
   и выше,
   и выше
   Стремим мы полёт наших птиц!..
  

ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ:

АНДРЕЙ ЗЕМСКОВ.

КРАСНЫЕ КОНИ.

  
   А вся наша печаль -
   Костёр на берегу,
   Чекушка первача,
   Понюшка табаку,
   А наши пол-беды -
   Короткая любовь,
   От первой звезды -
   До третьих петухов...
  
   Рекою пролилась дорога в никуда...
   Повисла над землёй тяжёлая вода,
   Свинцовая вода, смурные времена -
   Разрыв-травою в грудь растают ордена!
  
   Ветер пригонит
   Кровавый рассвет!
   Красные кони -
   На синей траве!
   Неспетые слова застыли сургучом.
   Последняя глава - погоном на плечо!
   Команда старшины взорвала тишину -
   Уходят пацаны на новую войну!
  
   И только красный дым вдоль синих берегов!
   Какая там печаль?! Какая там любовь?!
   Клинком сошёлся свет на остром сколе льда...
   На сотни тысяч лет - тяжёлая вода...
   ...Первое, чему научили фонМюзеля ещё в "гитлерюгенде" - это сразу после каких-то событий, как только выдастся свободная минутка, анализировать. Анализировать всё, что видел и делал. В Люфтваффе его научили анализировать намного быстрей, зачастую - по ходу дела, если не хватало времени, а перед этим - запоминать с фотографической точностью.
   Первый удар должны были нанести заранее вышедшие в "режиме подкрадывания" на параллельный авианосной группе врага курс подводные лодки. Двум из них поручалась отдельная задача - предварительно выследить, сопровождать и в нужный момент уничтожить вражескую подводную лодку. Дальше - "хортены" связывают боем те вражеские самолёты, которые успели взлететь, "штурмфогели" атакуют наиболее неповреждённые цели управляемыми бомбами, "танки" - сбрасывают торпеды с тем же расчётом, а в финале подоспевшие "фоккеры" наводят "мистели" на самые крупные цели, не важно - в каком они состоянии. Освободившиеся от груза самолёты за исключением "фоккеров", которые сразу возвращаются на базу, вступают в бой с истребителями противника (если будет, с кем).
   Активная фаза воздушно-подводной операции "Wirbelvergeltung" должна была занять порядка двадцати минут. Полный финал будет за подошедшими где-то через час торпедными катерами - уничтожить всех, кто будет жив в воде; возможно - добить торпедами какие-то ещё держащиеся на поверхности суда.
   До цели оставалось около сорока километров - они уже наверняка были обнаружены, хотя шли предельно низко, и как раз сейчас должны были начать атаку подводные лодки. ФонМюзель приготовился дать сигнал для воздушного боя и привычно оглянулся, чтобы убедиться, не слишком ли отстали ударные самолёты.
   И тогда он увидел - ИХ...
  

0x01 graphic

  
   ...Дисков было пять. Чёрные без блеска или каких-либо выступов и выпуклостей, не очень большие, они появились позади атакующих истребителей словно бы из ниоткуда и двигались одновременно неспешно - и ужасающе стремительно, но не издавая при этом ни единого звука. С лёгкостью обогнав шедшие на восьмистах километрах в час "хортены", они мгновенно меняли направление - казалось, инерция или сопротивление воздуха для них просто-напросто не существуют. Диски ринулись на американскую эскадру - словно не в бой, а играя в некую странноватую игру - и закружились над нею в хаотичном мельтешении. Каждые две-три секунды откуда-то с нижнего края дисков срывались зеленоватые стремительные молнии, при попадании в цель лопавшиеся такого же цвета звездой... после чего начинался обычный пожар, удары этих молний, судя по всему, не уступали ударам сорокасантиметровых фугасов главного калибра линкоров.
   Потом диски исчезли - стремительно и совершенно без брызг нырнув под воду.
   И их просто не стало.
   - О боги, - сказал кто-то в потрясённо молчащем воздушном эфире. И в этой древней, как мир, фразе было ещё большее, чем молчание, потрясение. - Двадцать секунд.
   ФонМюзель, превратившись в безмозглый автопилот, с ужасом и восторгом смотрел на море. Эти слова заставили его очнуться и начать понимать, что он видит. Первым делом он подумал - секунд. Не минут. Двадцать секунд. Потом начал присматриваться, по дуге облетая конвой и не беспокоясь, видят его и его ведомых - или нет. На том месте, где буквально только что находился корабль управления, медленно крутился чёрный водоворот, в котором лопались белыми султанами громадные пузыри. Авианосец и одна из авиматок тяжело дымили, на них были видны пожары и поспешная муравьиная суета; часть палубы авианосца торчала вверх и в стороны диким чудовищным цветком, из сердцевины которого вырывался огонь, авиаматка - сильно кренилась на правый борт, над водой беспомощно мотались стрелы причальных кранов. Прерывисто ревели несколько сирен; оба эсминца метались вокруг эскадры, как растерянные охранные псы, на глазах у которых враг стремительно и безнаказанно разделался с охраняемыми овцами. На берегу неподалёку каким-то нелепым бледным костром догорали остатки врезавшегося в лёд истребителя - "Корсар", отметил фонМюзель, никогда не встречался с таким, жаль, было бы интересно...
  

0x01 graphic

  
   - Вы видели?! Вы видели это?! Что это?! Сколько они сбили самолётов?! - орал кто-то в эфире. - Сколько, кто-нибудь заметил?
   - Все, которые успели взлететь, - ответил фонМюзель замедленно. - Возьмите себя... в руки. Это приказ...
   И, ругнувшись про себя на себя самого, стал поспешно передавать в эфир для "всех-всех-всех" свой личный код, код подтверждения и сигнал экстренной отмены операции и возвращения на базу...
   ...При посадке основательно разбили "хортен", два "танка" и "фоккер". Никто не пострадал серьёзно, но возвращение самолётов напоминало бегство разбитой армии, а не возвращение победителей - и полковник Криппендорф, взбешённый отменой, даже не снявший полётного комбинезона (только шлем он сжимал в руке) первые несколько секунд доклада фонМюзеля, кажется, пытался понять, в чём смысл явственного поражения. Сделать это ему было тем более трудно, что каждый из приземлявшихся лётчиков считал буквально своим долгом подбежать к командиру эскадры и начать орать своё.
   - ...тогда я отменил операцию, как было предусмотрено экстренным вариантом, - закончил фонМюзель, ощущая идиотское и жутковатое желание захихикать. - Возможно, следовало её продолжать и добить врага уже нашими силами, как и планировалось, но я... - и фонМюзель вдруг понял, что именно заставило его подать тот сигнал. Понял только теперь и продолжал уверенно: - Я подумал: если мы сейчас не будем вмешиваться, то с почти стопроцентной вероятностью произошедшие... странные события, скажу так, сильно дезориентируют врага и он не только оставит поиски базы, но и вообще пойдёт по ложному следу. Я уверен, что даже наши "хортены" американцы приняли за эти... диски. Некоторое сходство есть, если не рассматривать пристально и неспешно со всех ракурсов.
   - Но что это были за летательные аппараты?! - Криппендорф явно был обескуражен, он оглядывал толпящихся вокруг пилотов даже с некоторым подозрением: шутят? Кретинский розыгрыш? Массовое сумасшествие? ФонМюзель секунду подумал и медленно ответил:
   - Эти штуки были похожи на... да, диски Шаубергера (1.). Я никогда в них не верил... хотя много о них слышал и видел рисунки.
  
   1.Виктор Шаубергер был инженером-самоучкой и создателем двигателя искусственного вихря. В наше время двигатель никому не удаётся воспроизвести, из-за чего он (естественно) официально считается несуществующим и отнесён к "нацистским выдумкам", хотя он работал как минимум на двух энергостанциях Рейха и, возможно, в загадочных дискоидных аппаратах Люфтваффе (не путать с необычными по революционному исполнению, но в целом ничуть не загадочными, машинами Хортенов и крайне несовершенными реактивными дисколетами вертикального взлёта Циммермана), летавших с нарушением закона инерции и головокружительной скоростью до четырёх "звуков". Впрочем, о последних нельзя даже точно сказать, были ли они на самом деле. Однако, показательно, что в 1948 году американцы пытались подкупить жившего в нищете изобретателя, обещая ему 3 миллиона долларов за чертежи двигателя (все крайне малочисленные работающие образцы были уничтожены командами СС зимой-весной 1945 года). Шаубергер презрительно отказался, сказав, что "моё изобретение принадлежит или Рейху, или будущему Человечества, вы - ни то, ни другое."
  
   - Так это всё-таки наши?! Какая-то другая база?! - выкрикнул кто-то из лётчиков ошалелым голосом. ФонМюзель огрызнулся почти зло:
   - Не знаю! Я не знаю, чего вы от меня хотите?! Вы все видели то же, что и я! Требую вспомнить о дисциплине! - после этого лязгающего выкрика стало почти тихо. Только Липпель сказал почти с отчаяньем:
   - Но ведь совершенно неясно, что произошло!
   - Будет ясней, когда вернутся подводники и катера, - Криппендорф наконец овладел собой. - Пока же... похоже, что мы действительно получили отсрочку. Всем отдыхать четыре часа. Капитан фонМюзель, по истечении этого срока - совещание.
   - Есть, - фонМюзель сейчас старался вести себя подчёркнуто дисциплинированно, потому что дисциплина избавляла на какое-то время от целой кучи вопросов, на которые не было ответов - хотя бы уже потому, что некоторые вопросы были идиотскими, а некоторые - неформулируемыми. Повторив распоряжение для лётчиков - несколько раз и очень настойчиво - он сам поспешил к своей комнате и почти улыбнулся, когда обнаружил там буквально мечущегося от стенки к стенке Адольфа - мальчишка был сейчас самым простым и понятным в окружающем мире.
   - Где вы были? - Адольф, прекративший свою беготню, смотрел не только радостно - он смотрел тревожно и требовательно. - Ничего не сказали...
   - ...дядя Райнхарт, - добавил фонМюзель. Адольф досадливо мотнул головой, явно не принимая сейчас ни несерьёзности, ни игры, ни поучений:
   - Говорят, был большой бой.
   - Кто говорит? - насторожился фонМюзель.
   - А... вы ничего не знаете! - Адольф улыбнулся с (наконец-то!) обычным для таких случаев мальчишеским превосходством. - Торпедные катера выходили на учение и встретили яхту. Нашу, немецкую, представляете?! Те, кто на ней плыли - видели бой... странный какой-то... А знаете, кто на этой яхте приплыл?! Знаете?!

* * *

   Фрегаттен-капитан Тильманс издалека понял, что его "шнельботы" опоздали. Точней - просто не нужны. На горизонте творилось что-то, похожее на спустившуюся к океану вплотную грозу. Он приказал "люрсенам" сбросить ход и возвращаться - буквально на полминуты раньше полученного от фонМюзеля "отбоя" (о чём не умолчал при докладе).
   Катера выполняли разворот, когда на замыкающем стрелок правой кормовой двухмиллиметровки доложил, что наблюдает небольшое парусное судно. Два катера легли в дрейф, взяв на прицел этот странный объект (в принципе - обычную небольшую яхту), а флагманский катер Тильманса пошёл к нему, описывая дугу, чтобы не перекрывать директрису. Фрегаттен-капитан видел, как на яхте упали паруса, и она тоже задрейфовала, не подавая никаких сигналов. Но люди - люди на ней были. И чем ближе подходил катер, тем ясней становились видны три человека. В ряд, тесно прижавшись друг к другу, стояли они у фальшборта яхты - тепло одетые, с поднятыми на лоб защитными очками. Юноша лет 15-17, девочка на три-четыре года младше его и где-то тех же лет мальчик. И, когда до катера оставалось метров десять, не больше, юноша крикнул:
   - Эй! - и снова: - Эй! Вы наши?! Вы немцы?! Вы из Кригсмарине?!
   А девочка и мальчик обнялись и заплакали.
  

11.

   Ефрейтор гренадёр Бауке-старший погиб в Варшаве в 1944 году. Старшему из его сыновей, Арнольду, было тогда четырнадцать лет. Второму - Францу - двенадцать. А близнецам Николасу и Эльзе - по десять. Они остались с матерью в Ремагене.
   Вскоре Арнольд бежал на войну. Никому ничего не сказав, бежал мстить за отца и сражаться за Германию.
   Он хотел добраться на Восточный фронт, но запутался в неразберихе частей и, когда "легализовался", оказалось, что направляется на запад. В совсем недалёкие от дома места, где тоже уже шла война. Он был далеко не одинок - такой мальчишка - и в одной только комендатуре недалеко от Дюссельдорфа их собралось около полусотни.
   Первоначально их хотели отправить по домам, "когда накопим побольше", как равнодушно сказал один офицер, вызвав возмущение у "накопляемых". Но тут как раз угасло Арденнское наступление - и в начале февраля 1945 года ребятам постарше разрешили исполнить их мечту - вступить в 18-ю народно-гренадёрскую дивизию Вальтера Боша. Прочих отправили-таки по домам, невзирая на их протесты и прямое сопротивление.
   Мальчишки получили очень неплохое обмундирование и снаряжение, но - почти не получили еды, а в качестве оружия им достались "фаустпатроны", да десятизарядные "фау-гэ-2" Внешне винтовка выглядела довольно грозно, но на деле часто барахлила. Впрочем, люди выходили из строя намного чаще, чем винтовки, так что это не слишком замечалось. И в тот момент, когда им вручали оружие, каждый из них ощущал невероятный подъём гордости - и уверенность в том, что уж теперь-то, с ними, война пойдёт совсем по-другому.
   А вот домой писать или называть свои точные адреса они боялись. Ясно же было, что за ними тут же приедут и заберут обратно...
   ...Их дивизия сражалась против 3-й американской армии Паттона. Как военный, Паттон был совершенной бездарью (и тут он не выделялся из общего строя заокеанского командования...), но, в отличие от большинства американских генералов, имел не только обыкновенную для людей этого сословия личную храбрость, но и достаточно жестокости, чтобы гнать своих солдат в пекло, не думая о потерях - и все действия подкреплять ураганным огнём артиллерии и атаками масс плохо управляемых, но многочисленных танков. С крайне убогим уровнем подготовки американских солдат и почти полным отсутствием у них военного опыта это был единственный способ быстро одолеть немцев... и способ - беспроигрышный, увы. К началу марта из тех двадцати мальчишек, с которыми Арнольд получал оружие, оставались в живых семеро. И двое из них погибли в боях недалеко от родного дома Арнольда, когда немцы пытались отстоять Ремагенский мост.
   В конце первой недели марта мост был захвачен. Его подготовленный взрыв не состоялся. Понёсшая тяжёлые потери дивизия частью рассеялась, частью поспешно отступила - а Норберт Колс, Йозеф Винк, Артур Маурер, Адриан Шёнк и Арнольд Бауке остались в американском тылу. Они не собирались дезертировать, нет. И даже о партизанской войне не думали... Просто у них умирал друг, и они замешкались, потому что он умолял не таскать его никуда - а уйти и бросить его, пока он жив... ну как это сделаешь?
   Пятнадцатилетний Андреас Вайс умирал в сарае на прошлогодней соломе, а они сидели вокруг, курили одну сигарету на всех (кроме Адриана, который не хотел приучаться курить), обнимали оружие и слушали, как он бредит. Андреас замечательно пел и сам складывал песни. Арнольд навсегда это запомнил - сарай, сигарета, хриплое дыхание умирающего и постоянно крутящиеся в мозгу слова одной из его баллад -
  
   Скупец читает столбцы монет,
   А мне - несчётный золотопад
   В лесу осеннем подарит земля -
   Моя Германия, мать моя!
   Родней тебя и прекрасней - нет!
  
   Потом Андреас попросил недовольно и очень обычным голосом: "Мама, открой окно," - и перестал дышать.
   Они ещё сколько-то сидели на соломе, а снаружи грохотала война. Война на немецкой земле. Война, для победы в которой они сделали всё. Всё, что могли. Им нечего было стыдиться. Они выполнили долг. Они сделали больше, чем многие и многие взрослые.
   И тут Артур вдруг сказал ожесточённо: "А давайте взорвём этот мост?!" Ничего не объясняя. И они стали собираться, как будто всё уже было обговорено...
   ...Заряды не были сняты. Они это узнали точно - ящики с тротилом оставались под мостом, по которому шли колонны врага. Их слишком долго и трудно было снимать, а американцы торопились и оставили всё, как есть, тем более, что даже налёты Люфтваффе удалось отбить, мост уцелел, а фронт ушёл уже довольно далеко на восток.
   Они плыли впятером в чёрной ночной воде - молча, но близко друг к другу - и ныряли, когда скользил об берега к берегу белёсый яркий свет прожекторов. Вода была ледяной, от неё тошнотно останавливалось сердце и каменели руки и ноги. Но они плыли, как одержимые. И знали, что не умрут, пока не сделают то, что должны сделать...
  
   ...Это будет время полёта -
   Время звёзд и великих открытий -
   Это время от нас вы примите,
   И прошу вас - не уроните,
   Когда детям его понесёте!
   Это будет вечный полёт.
   И никто никогда не умрёт...
  
   ...17 марта Ремагенский мост рухнул. "Без видимых причин", как позже вывернутся в докладах, откуда эта ложь перекочует на страницы научных исследований и пухлых солидных трудов. И в самом деле - не признавать же было "видимой причиной" пятерых мальчишек, для которых не было придумано слова "поражение"?..
   ...Обратно Йозеф не выплыл. Да они и попались-то из-за этого. Их опять подвела дружба. Артур не хотел уходить, стал винить себя, что "упустил" Йозефа, который плыл совсем рядом - и они тоже остались - собирались нырять. А надо было бежать... Там, на берегу, их, безоружных, ищущих друга, которого взяла чёрная река, застал американский патруль, который искал эсэсовских диверсантов. А нашёл - их четверых, тяжело дышащих, стоящих по колено в воде и всё ещё пытающихся докричаться до Йозефа, хотя было уже ясно, что он мёртв...
   ...Их вели и били. Ребята падали, их били лежачих, заставляя встать. И опять вели и били. Били. Били. Арнольд шёл, словно в каком-то полном боли красном тумане. Он слышал, как Норберт закричал: "Прощайте, товар..." - и крик оборвался. Арнольд обернулся и увидел, что Норберт уже недвижно лежит на обочине тропинки, а присевший над ним солдат деловито снимает с мальчика скальп...
   ...Потом - долго, очень долго везли куда-то на восток в кузове большого ревущего грузовика. Везли, время от времени выводили, их допрашивали (Арнольд даже не помнил, о чём спрашивали) - и снова били. И грузили, и опять везли. И, когда их наконец не выгрузили перед очередным штабом, а просто вышвырнули на весеннюю землю (был день, уже припекало солнышко) - мальчишки увидели длинный ров, в котором лежали трупы. Ров был песчано-жёлтый, яркий, как ярким было голубое весеннее небо, а деревья за ним - подёрнутые нежной зеленоватой дымкой. А кровь на песке - чёрная. (1.)

   1.Есть множество рассказов о том, как жертвы расстрелов немецких военнопленных и массовых убийств мирных жителей "войсками союзников" пытались свалить на нашу армию. Для этого даже оставляли такие захоронения на территории, которую позже занимали по договорённости советские войска.
  
   Арнольд был уверен, что их сейчас тоже добьют. Но тут, как из-под земли, появился русский патруль на двух заляпанных грязью маленьких лупоглазых машинах с кожаными лопастями вместо дверей. Границы ответственности ещё не были намечены нормально, "союзники" постоянно вламывались на территорию друг к другу. И далеко не всегда обходилось мирно... Русские тут же начали перебранку, стали теснить американцев. Арнольд совсем не понимал их речи - быстрой, рокочущей - но слышал, что в ней - злое возмущение и был удивлён: они что, заступаются за немцев?! Зачем, почему?!
   Американцев у рва было почти впятеро больше, они выглядели "в среднем" выше и мощней русских... но они - струсили. Быстро и отчётливо струсили. Их офицер приказал грузить ещё живых немцев и везти в госпиталь. А к Арнольду, который безучастно лежал на земле, подошёл русский мальчишка. Зыркнул на американцев недобрым серым электричеством из глаз, присел рядом и стал молча обмывать лицо немца от кровавой корки, поливая из своей фляжки. А потом ткнул горлышко в зубы Арнольда и буркнул: "Вассер, это, тринкен, вот." Мальчишка был курносый, почти наголо стриженый, мешковатый в своей странной некрасивой форме, но с ловко сидящим на боку большим ППШ, гранатами и ножом на ремне, а на груди - серебристо-чёрная медаль на бледной колодке и орден в виде алой пятиконечной звезды. Арнольд пил, буквально захлёбываясь от жадности (внутри всё спеклось), а мальчишка глядел на американцев и бормотал непонятное: "Сволочи, вот сволочи, сами как фашисты..." А потом втиснул в руку немца перевязочный пакет - и... неумело улыбнулся. И Арнольд тоже ответил улыбкой - не из вежливости, просто так получилось как-то...
   ...Лучше бы его добили.
   В госпитале для военнопленных, куда его положили, медсёстрами были негритянки. Видимо, их подобрали специально и проинструктировали вдобавок. С ранеными немецкими подростками они обращались... Арнольд не смог бы подобрать слов. Это было почти непрекращающееся издевательство, постоянная пытка, замаскированная "заботой о здоровье". В палате, где он лежал, из двадцати четырёх человек умерли - а точней, были замучены - двадцать семь, и это не оговорка... Там умерли Артур и Адриан. Среди прочих...
   Арнольд выжил только потому, что думал о маме, Франце, Эльзе и Николасе. О том, что у них нет никого и что он должен вернуться. Он выжил. Его выпустили - раз уж не подох, нацистская сволочь. И он долго, очень долго добирался домой по Германии.
  
   1.До сих пор неизвестно, сколько немецких военных погибло в плену у "западных союзников". Американцы упорно настаивают на том, что это были "десятые доли процента" - но между тем все карточки военнопленных они поспешно уничтожили аж в 1947 году. А рассказы немецких пленных "с запада" однообразно повторяются - голод, полная неустроенность, грабежи, пытки и стрельба по людям при малейшем шевелении. Скорей всего, если судить по данным независимых исследователей, речь идёт о не менее чем 200 000 погибших от рук американцев и примерно вчетверо большем (!!!) количестве замученных французами.
  
   Впрочем... это уже не была Германия. Это была одна сплошная бесконечная и гнуснейшая оргия победителей. Да нет... даже не победителей, а - захватчиков. Победителями Арнольд готов был признать только русских. А не этих... И если он думал, что видел всё на фронте и в госпитале - то он очень быстро осознал свою ошибку.
   Большинство пришельцев просто зверствовали и скотствовали. Но повсюду метались какие-то бесчисленные комиссии, спецкоманды, комитеты, агенты - которые целенаправленно и жестоко заставляли немцев отказываться от самих себя. Пуская в ход подкуп, голод, массовый террор, шантаж, пытки, разлучение семей... Говорят в Восточной Зоне было всё-таки иначе, и Арнольд верил в это, потому что помнил, как его поил тот курносый и как рокотали злые голоса русских, напиравших на растерянных "союзников" около жёлто-чёрного рва...
   ...Родного города Арнольд не узнал. Это были полуразвалины, в которых теплилась робкая, забитая жизнь. И его надеждам не суждено было сбыться. Он не нашёл тут ни мать, ни братьев, ни сестру. Хорошо ещё, что сумел найти верные сведения о них.
   Если о таком можно сказать "хорошо"...
   ...Франц погиб весной 1945 года. В те же дни, когда Арнольд попал в плен. Погиб в страшных мучениях, непередаваемо жуткой смертью. Жуткой даже на фоне того, что творилось в Германии в целом. Их было одиннадцать - мальчишек из "гитлерюгенда". У них имелись старый бельгийский пулемёт "браунинг" с тремя полными магазинами, семь ручных гранат, пять "фаустов" (два из них не сработали) и дрянные однозарядные карабины, кое-как переделанные в мастерских из бракованных армейских винтовок Маузера. Они смогли сжечь "шерман" французской африканской дивизии, два "джипа" и убить около десятка солдат. Примерно дюжину - ранили. А потом по зданию старой таможни, где они засели, ударили сразу три поспешно подведённых гаубицы крупного калибра - французы доложили об "эсэсовцах численностью до взвода, у которых на вооружении как минимум два орудия".
   Старшему из одиннадцати мальчишек было 15 лет. Младшему - восемь, он даже ещё нигде не состоял. Его три раза прогоняли, но он возвращался и таскал воду и патроны. Последний раз вернулся прямо перед обстрелом...
   ...На следующий день перед согнанной на площадь небольшой толпой африканцы вывели Франца и ещё двоих мальчишек, примерно его ровесников, которые стреляли в "союзников" и были пойманы живьём, оглушённые и ничего не понимающие. Остальные остались под развалинами здания. Ребята после долгого допроса в полевом штабе еле шли - избитые, практически голые, с грубо вырезанными на лбу и груди запёкшимися чёрным свастиками. Их повалили наземь и, пока офицер - француз!!! белый!!! - зачитывал приговор, стали пробивать ноги крючьями для разделки мяса. На этих крючьях с цепями - подняли всех троих на площадной фонарь и внизу разожгли небольшой жаркий костёр. С почти невидимым от жара пламенем и без дыма.
   Люди, стоявшие на площади и оцепенелые от страха, словно ожили при первых криках мальчишек и попытались бежать. Но оцепление стреляло в них - в упор, заставило лечь или встать на колени и смотреть. Африканцы хохотали и кричали в восторге, хлопали в ладоши... Тогда Франц вдруг на миг замолк, перестал дёргаться на крюке, а потом стал выкрикивать только два слова - "мама" и "Германия".
   Только два этих слова.
   И его товарищи тоже стали кричать то же самое. Истошно, нечеловечески, но - только два этих слова.
   Африканцы перестали вопить и прыгать.
   Люди на площади замерли.
   А офицер подошёл и по очереди выстрелил мальчикам в головы. И только потом побагровел с досады и длинно выругался, глядя, как облегчённо замирают раскачивающиеся над огнём тела, подтекающие длинными густыми нитями тёмной крови...
   Семьи казнённых и убитых в бою ребят выдали местные свинги (1.) - их было-то всего двое, этих тварей, но зато... Именно тогда мать Арнольда была увезена за город и после многократного изнасилования добита африканцами вместе с несколькими другими женщинами, а Эльзу и Ника передали в католический приют. Туда и стал добираться Арнольд - потому что это была теперь цель. А без цели ему оставалось только одно - покончить с собой...
  
   1."Свингюгенд" - до 1940 года официально не одобрявшаяся, с 1940 года - запрещённая сетевая организация немецких подростков. Была замешана на преклонении перед "музыкальной культурой" США. "Свинги" считали своим долгом курить, вызывающе себя вести на людях, небрежно одеваться, коверкать немецкий язык, как можно чаще противопоставлять себя "официозному милитаризму". В открытые конфликты с властями или даже "гитлерюгендом" они почти никогда не вступали, так как были откровенно трусоваты (в отличие от "эдельвейсов" - небольшой военизированной группы настоящих подростков-предателей, готовых, впрочем, сражаться с "режимом" с оружием в руках), но не упускали возможности гадить по мелочам - разрисовывать стены, осквернять святыни, разрушать сделанное "гитлерюгендом", травить домашних животных у ребят из этой организации и т.д. . После ареста их лидеров в 1940 году - моментально притихли, ознаменовав эту тишину великолепным "стуком" друг на друга. Как правило, с приходом "союзных" войск пощажённые "свинги" выползли на поверхность и занялись массовым доносительством.
  
   ...Что Эльзу и Ника ему не отдадут - Арнольд понял сразу, как только вошёл в приютскую церковь. Потому что перед входом в пол был вделан закрытый толстым стеклом портрет фюрера. И худой сумрачный священник с каким-то жутким даже удовольствием в глубоко посаженных глазах смотрел внимательно, следил, чтобы входившие внутрь тихие мальчики и девочки обязательно прошли по лицу портрета. Арнольд смотрел на десятки шаркающих ног в одинаковых ботинках и не двигался.
   И не стал ни с кем говорить.
   Он украл брата и сестру через два дня. Когда точно узнал, где они содержатся. Для этого понадобилось убить сперва предателя-шуцмана, дежурившего у входа, а потом - двух караульных собак и двоих святош, попавшихся навстречу, но Арнольд ничего не имел против - о, ничего... Он только жалел, что оба погибли так быстро - нельзя было шуметь...
   А вот собак ему было очень-очень жалко. Хотя одна из них успела прокусить ему руку...
   ...Эльза и Николас были ничуть не похожи на себя - весёлых, любопытных, шумных и смелых мальчика и девочку, которыми Арнольд знал их ещё не так давно, перед самым уходом на фронт, под бомбами и среди голода. Сейчас это были маленькие исхудавшие тени с постоянным страхом в огромных остановившихся глазах. Когда Арнольд их забирал - они пошли молча, покорно, ничего не спрашивая и вроде бы даже не узнавая его. Он был сильный и он приказывал - значит, надо было выполнять приказы. Они вообще ничего не делали без приказа, и все попытки Арнольда "докричаться" до тех, какими они были - ни к чему не приводили.
   До того самого момента, когда они добрались к морю. На север. Низачем, просто потому, что когда-то они там часто бывали, отдыхали, и теперь Арнольд выбрал именно этот путь. И не прогадал, как выяснилось.
   Там, у моря, первым ожил Николас. Он долго стоял на дюне, смотрел перед собой, а потом вдруг сказал тихонько и отчётливо: "Паруса, - вытянул руку и оглянулся на Арнольда. И сказал: - Ты нас нашёл, да? Это правда ты? Они сказали, что ты не придёшь, что тебя убили."...
   ...Они втроём долго сидели на той дюне под тёплым солёным ветром, который словно бы выдувал из ребятишек злое колдовство. Арнольд обнимал прижимавшихся к нему брата и сестру. И Николас рассказывал, как они жили эти полтора года. Как он пытался сопротивляться, не поддаться, оставаться прежним, не изменить клятве. И как было страшно ощущать изменения - словно бы сдавать один рубеж за другим. Как их наказывали - постоянно, жестоко, изощрённо. Как принуждали плевать - морально и по-настоящему плевать - во всё, что было свято для них. Как после массового отказа впервые пройти по портрету фюрера - на детей под выданными балахонами силой надели сплетённые из колючей проволоки "покаянные вериги" на замках, и как он, Николас, не спал три ночи, а потом не вынес этой пытки и стал умолять священника прекратить мучения - и тот с ласковой улыбкой ответил: "Сын мой, только в твоей воле их прекратить, и это просто..." ("Я был не первый, я был правда не первый, я почти дольше всех продержался!" - убеждал Ник брата, держа его за руки и заглядывая в глаза с мольбой о прощении... он не мог заставить себя рассказать, что больше десятка мальчишек предпочли покончить с собой, когда мучения стали невыносимы, но Арнольд догадывался о чём-то таком и - тоже не мог заставить себя обвинять братишку, да и не хотел этого делать...) Как наказывали за побеги, за попытки сопротивления, за громкий смех и разговор, просто за слишком дерзкий взгляд. Как заставили жечь во дворе приюта книги - много раз читанные книги о воинской славе, о светлых мечтах, о гордости Германии, о надежде - и девчонку, которая попыталась спрятать под накидкой томик из библиотеки "Штюрмер", раздели догола и приказали двум другим девочкам, уже запуганным до полной потери человеческого облика, сечь её розгами. А потом ещё двум, и ещё, и снова - первым двум... Остальные стояли и смотрели, смотрели тысячи лет, пока она не умерла - так и не издав ни единого звука. Как издевались над находившимися время от времени родителями, заставляли их собирать унизительные справки, клясться на библии, что те не сотрудничали с "проклятыми нацистами" - и зачастую и после этого не отдавали детей, которых принуждали вслух отказываться от "родителей-сатанистов"... Как у одного мальчика нашли значок "гитлерюгенда"... и как он стоял голый во дворе, на коленях в февральском снегу, а они все по очереди подходили и мочились ему в лицо и на значок, который он держал в зубах. Потому что перед этим их пять дней не кормили и заставляли по двадцать часов молиться... Мальчик тот даже не плакал - просто на следующий день перерезал себе горло осколком стекла из окна. А ещё на следующий день в приют приехала комиссия "союзников", и дети пели гимны стран-победителей и выступали со словами благодарности "освободителям" - наутро семеро мальчиков и три девочки были найдены повесившимися.
   И как постепенно угасали последние очаги сопротивления, даже внутреннего. Возникало столь любимое кураторами таких заведений "стадо" овец. То самое, которое застал Арнольд...
   ...Потом они долго шли вдоль берега. Голодные, хорошо ещё - уже стояло почти лето и было не холодно. Стараясь не попадаться на глаза вообще никому - ни патрулям англичан, занимавших эту зону, ни даже местным, потому что Арнольд никому теперь не верил. Ему было хуже всех, потому что он не ел почти ничего, старался кормить брата и сестру.
   И когда он уже понимал, что им надо или добыть еду - или он скоро умрёт - словно в сказке, впереди появилась заброшенная база яхт.
   Тут никого не было. Только следы нескольких взрывов и бомбёжки - старой. Большинство яхт лежали в воде, сгорев до ватерлинии, несколько - рассыхались в сараях. Раньше в начале лета тут было полно народу, особенно мальчишек и девчонок, стоял сплошной непрестанный гомон и гвалт, в котором было столько чистой радости и веселья, что, казалось, даже хмурое балтийское небо улыбается.
   Сейчас - только пустота, мёртвый плеск воды и запахи горелого дерева и гнили. И - недалеко от берега - рубки двух затопленных на ровном киле торпедных катеров.
   Они искали еду. И Ник сплавал на те катера. Обратно он приплыл почти сразу, без еды, запыхавшийся от волнения - и выпалил: "Там, за доком, на десятом причале - там стоит "Флюгшиф"! на спуске! Мы уплывём отсюда! Уплывём, слышите?!" - и, не одеваясь, похватав одежду в охапку, припустил по пирсу туда...
   ...Яхта "Флюгшиф" была хорошо знакома всем троим братьям. Они все занимались на ней - каждый в свой черёд. И сейчас она показалась юноше, мальчику и девочке каким-то видением из сказки, спасением, чудесной надеждой. Видимо, яхту для чего-то готовили, потому что она была в полном порядке, только брезент сними, а в крохотной каюте нашлись даже ящики с "железными пайками", консервированный хлеб, запаянные канистры с пресной водой... И когда Арнольд слегка опомнился и сказал, что, в сущности, они же не знают, куда плыть и кого искать - Ник с такой яростной уверенностью и силой ответил: "Надо просто плыть!" - что старший брат не стал спорить. Да и к чему это было бы - спорить?
   Он понимал, что плывут они на смерть. Но они будут втроём. И больше никогда не расстанутся, это главное.
   Наверное, они бы не доплыли. Не доплыли бы вообще никуда, если бы Эльза перед самым отплытием не вывела поверх старого названия яхты добытым тут же корабельным суриком, старым, но вполне годным -
   0x01 graphic
   Нельзя так вот просто, вмах, переименовывать корабли, пусть и маленькие. Но братья не возразили...
   ...И Франц спас их. Он больше остальных мечтал о таких плаваниях, почти бредил древними легендами, скрытыми льдом ныне молчаливых островов и далёкого южного материка. Часами мог говорить о загадочном прошлом Земли, когда на этих мёртвых сейчас землях кипела жизнь. И твёрдо верил в свою мечту - мечту о загадке.
   Франц их довёл сюда. Арнольд был в этом уверен. Он всегда был самым верным из них троих, хотя и средним по возрасту. Через рыскающие в океане злые стаи вражеских кораблей, через палящий зноем экватор, через ледяной шторм Сороковых, через холодные звонкие туманы прибрежья - сюда.
   К германцам, которые не сдались.
  

ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ

ОЛЕГ МЕДВЕДЕВ.

СКАЗКА НИКОГДА НЕ КОНЧИТСЯ!

   Разбуди меня, бабочка-четыре крыла,
   Да по всем углам развесь свои миражи...
   Подожди меня, лодочка-четыре весла,
   Я дойду к тебе, потому что я жив -
  
   Потому что сказка никогда не кончится,
   Потому что сказка никогда не кончится!
  
   Плачет Золушка - только что закончился вальс,
   Плачет, глупая - мокнут голубые глаза,
   Вместе с туфелькой потерявши свой аусвайс...
   Ты не плачь, не плачь, тебе не нужно назад!
  
   Потому что сказка никогда не кончится,
   Потому что сказка никогда не кончится!
  
   Тучки белые проскакали по небесам,
   Уплясали вдаль с гулкими аккордами рельс -
   Как зверёнышей провожали в лунный десант -
   Ветер в волосы, на картуз - эдельвейс,
  
   Потому что сказка никогда не кончится,
   Потому что сказка никогда не кончится!
  
   И ты не думай, что спасся, если курс изменил!
   Ты не думай так - ты никуда не уйдёшь.
   Ведь кораблики, синие от детских чернил,
   Входят в гавани, где звёздный сыплется дождь!
  
   Потому что сказка никогда не кончится,
   Потому что сказка никогда не кончится!
  
   Чёрный бражник мой - видишь, я по пояс в земле?
   Так разгляди меня и прилети на огонь,
   И унеси меня на своём бесшумном крыле
   В тот далёкий край, где звёзды лягут в ладонь!
  
   Туда, где наша сказка никогда не кончится,
   Туда, где наша сказка никогда не кончится!
  
   Разбуди меня, бабочка-четыре крыла,
   Да спроси меня, готов ли жить наяву?
   Подожди меня, лодочка-четыре весла,
   Я дойду к тебе, потому что живу -
  
   Потому что сказка никогда не кончится,
   Потому что сказка никогда не кончится!

* * *

   ...Взрослые молчали. Потрясённо молчали, хотя Арнольд уже давно ничего не говорил. Небольшой кабинет, где шёл разговор, был наполнен тишиной, как тёмной водой. Казалось, даже электрический свет стал каким-то тускловатым...
   Ланген покачивал головой, как видно, сам того не сознавая. На лице Дифенбаха была угрюмая злоба. ФонТилле чуть хмурился, не сводя глаз с какой-то точки на груди Арнольда. Криппендорф смотрел в стол и время от времени медленно моргал.
   - Вот так всё было, - наконец сказал Арнольд. Как-то удивлённо огляделся и - потерял сознание...
   ...Когда улеглась суматоха, и юношу унесли в госпиталь, в кабинете снова стало тихо. Но на этот раз ненадолго - тишину нарушил Дифенбах:
   - Надо любой ценой сделать ещё хотя бы два "Тора". Ведь всё для этого есть. Выждать. Выждать ещё год. И тогда... тогда сразу по всем... Накрыть Вашингтон, Нью-Йорк, Лондон и этих лягушатников с их сверх-голубятней.
   - А Москву? - с задумчивой иронией уточнил Криппендорф. Эсэсовец огрызнулся, как мальчишка в злой ссоре:
   - Если ваши головастики смогут сделать три "Тора" - то пятый кинем на тамошний зиккурат! Но пока есть два - и задел для двух, и Москва подождёт!
   - Думаете, у нас есть время? - вздохнул Криппендорф.
   - Думаю, что да, - фонТилле вытянул ноги под стол. - Подводники наблюдали эволюции тех... объектов после их ныряния. Они и под водой движутся так же, как в атмосфере. По-моему, им вообще всё равно.
   - Что это вообще за штуки? Кто вступился за нас и что тут происходит? - голос Криппендорфа был задумчив. - Я вовсе не против принятия плана оберфюрера Дифенбаха. Но я категорически не люблю не понимать происходящего. С высокой вероятностью в таком случае ты оказываешься пешкой в чужой игре. А тут мы даже не видим игрока. Может быть, что-то смогут объяснить люди из "Ан..."
   - Если позволите, я сам объясню вам это, - раздался от запертой двери, за которой дежурил караул, звучный голос, говоривший на безукоризненном немецком. Все четверо обернулись на голос - в руке Дифенбаха оказался "вальтер". - У моих коллег уже состоялся разговор с адмиралом Бёрдом, представляющим командование ваших врагов и понёсшим в стычке с нашими сторожами прискорбные потери. Теперь - ваш черёд, и я заранее прошу простить нас за то вмешательство, которое я себе позволяю - слово чести, что впредь ничего подобного не повторится, но сейчас это необходимо. Наши возможности не беспредельны, если мы упустим момент - многое будет потеряно и пойдёт не так или рухнет вовсе.
   Четверо руководителей "Новой Швабии" удивлённо и даже, пожалуй, с испугом смотрели на рослого, просто одетого в серо-голубое (куртка с просторным воротником, узкие штаны, вроде бы сапоги, пояс с какими-то предметами...), светлоглазого блондина, стоявшего у двери - в такой позе, словно он заглянул без приглашения к старым товарищам.
   - Кто вы такой, как попали сюда? - полностью опомнившийся Дифенбах поднялся на ноги. Блондин улыбнулся:
   - Это не важно. Скажем так: меня позвали. Видимо, случайно, и это - к лучшему, мы могли и опоздать, выжидая. Мы... нам уже давно трудно оценивать адекватно некоторые человеческие реакции, в этом наша беда. Никто не ожидал от вас такой решимости.
   - Я задал вам вопрос: кто вы и как попали сюда? - повторил Дифенбах.
   - Я ответил вам - это не важно, - блондин сделал два шага и вздохнул: - Пожалуйста, не надо стрелять. Это будет глупо и прервёт мою работу на несколько секунд, а лучше всё делать быстро.
   - Кто вы такой, чёрт вас побери?! - взревел эсэсовец...
   ...В следующие пять секунд на базе Новая Швабия, на всей её огромной, по масштабам человеческой деятельности, площади, спали все.
   Спали спящие - и в эти пять секунд они действительно не видели снов, чего с человеком не бывает вообще-то. Спали операторы средств наблюдения. Спали идущие по коридорам. Спали совещавшиеся, курившие, сидевшие на унитазе, читавшие или разговаривавшие. Спали часовые и дежурные. Спали готовившие ранний завтрак повара. Спали даже те, кто занимался в это время сексом.
   Спали взрослые и дети. Спали кошки и собаки.
   Стоя. Сидя. Лёжа. На ходу. Что-то делая.
   Спали.
   В водах Антарктиды или на её ледовом панцире не было никого разумного, чтобы увидеть неяркую вспышку, похожую на разряд электросварки, приглушённый светофильтром - вспышку, разлившуюся по леднику и "оазису" над Новой Швабией.
   Только океан, на миг, словно в изумлении застыв перед появившейся гигантской ямой-расщелиной, потом с грохотом и рёвом обрушился в неё - да ответил его гулу треск и скрип древнего льда, рушившегося в нахлынувшую и вздыбившуюся воду с новых берегов.
   В масштабах огромного и почти неживого материка исчезновение куска льда и земли площадью с Лихтенштейн прошло практически незамеченным для человечества. Лишь на станции Royal Navy на Фолклендах мощные датчики засекли сейсмическое возмущение в районе Земли Королевы Мод, да до побережья Южной Африки дошёл двумя днями позже невесть откуда взявшийся сильный шторм. Впрочем, вовсе не из ряда вон выходящий.
  

12.

   Адольф проснулся от того, что ему на нос капнула вода. Уже вошедший в подсознание инстинкт говорил ему, что до подъёма ещё два часа, и он хныкнул и сердито сказал, не открывая глаз:
   - Уй-б-дите.
   Вода капнула снова. Адольф заурчал тихо и угрожающе - и вяло махнул рукой в пространство. Он сонно жалел, что из-за прибытия странного новичка-путешественника не остался ночевать у фонМюзеля - по крайней мере, тот не будит в ночь-заполночь, капая холодной водой на...
   ...на нос капнуло снова - и он сердито сел, с трудом открыв сонные сердитые глаза и спустив ногу на пол, чтобы следующим движением вскочить и...
   ... - Ой! - теперь уже ногу обожгло холодом, и он отдёрнул её на кровать, удивлённо посмотрев вниз.
   И замер, сидя в неудобной позе, не в силах отвести изумлённого, полностью очистившегося от сна, взгляда от пола.
   Адольфу казалось, что он всё-таки спит.
   По нему - по этому полу - тут и там, вытекая юркими прозрачными змейками из-под обшивки стен, в зазоры между ними и полом, струились водяные ручейки. Они прокладывали путь под кроватями спящих мальчишек. Разливались лужицами вокруг аккуратно составленных ботинок и ножек кроватей. Собирались в настоящие озерца в невидимых глазу низинках пола.
   Несколько секунд мальчик молча смотрел на эту воду. Потом - словно проснувшись окончательно - вскочил с отчаянным криком:
   - Ребята! Проснитесь, ребята! Скорей же!..
   ...В какие-то полминуты казарма наполнилась шумом - в первые мгновения удивлённым, но быстро ставшим иным. Встревоженным.
   - Нас затапливает! - наконец вскрикнул кто-то. - Мы то... - послушался звук удара, железный вскрик кровати, на которую явно упал кричавший.
   - Тише, молчать всем, - сказал - не крикнул, а именно сказал Бьёрн, обергефольгшафтсфюрер Хайдрих. - В шарах и камерадах - полное спокойствие, иначе будем бить; фюреры, расценивайте это, как прямой приказ. Ничего не происходит страшного. Все стоят около своих кроватей и одеваются. Это тоже приказ!
   Началось суетливое, нервное, но теперь лишённое паники шевеление. Каждый, впрочем, нет-нет, да и бросал взгляд украдкой на текущую воду. Догадки у всех шевелились самые пренеприятные, но вслух их более никто не высказывал. Однако, когда открылась дверь казармы, на вошедшего сразу обернулись десятки голов - с облегчением и надеждой.
   Это был штамфюрер Штеффен Бёме. Ребята его недолюбливали за пунктуальную придирчивость, более подходящую унтер-офицеру с двадцатилетней выслугой, чем шестнадцатилетнему юноше, но уважали - нельзя было не уважать того, кто носит на рукаве формы Гитлерюгенда два шеврона "За уничтожение танка" II-й степени.
   - Товарищ штамфюрер, 1-й гефольгшафт в полном порядке, паники и пострадавших нет, доложил обергефольгшафтсфюрер Хайдрих... - мальчишка помялся и продолжал: - Но разрешите спросить, что происходит?
   - Ничего такого, с чем не могли бы справиться немцы, - голос Бёме был спокойным, вёл он себя тоже совершенно обычно. - Бьёрн, собери ребят. В помещении не должно остаться ничего, кроме мебели. Всё остальное уносите с собой через аварийный выход N7 наружу. Выход разблокирован с пульта управления, надо просто открыть обе двери и люк наверх. Это приказ. Приказ ясен?
   - Так точно, ясен, - отсалютовал Хайдрих. И тут же с отчётливой растерянностью спросил: - Штеффен... но... что значит - наружу? Выход же ведёт на окраину оазиса. Нам что, одеться в тёплое?
   - Взять с собой всё, - повторил Бёме. - Всё. Но одежда обычная... - и чуть понизил голос: - Бьёрн, выполняй приказ, все вопросы будут наверху, хорошо?
   - Хорошо, понял, - так же негромко ответил Хайдрих. Бёме помолчал секунду, тряхнул обергефольгшафтсфюрера за плечо и спокойным, ровным шагом вышел наружу. Хайдрих оглядел ребят - на него смотрела вся казарма - и набрал воздуха в лёгкие...
   ...Адольф просто выполнял отработанное многочисленными тренировками. Громоздкие свёртки и скатки словно бы сами собой прилипали к снаряжению в нужных местах. Помещение пустело; мальчишки без суеты, хотя и откровенно нервно, выстраивались в двойные шеренги в проходе - лицами к закрытой двери аварийного выхода.
   Почти все мальчишки были вооружены итальянскими "береттами" М1938/42 (трофейными, завезёнными на базу в большом количестве почти сразу после измены итальянцев), лишь у, может быть, одного из десятка, лучшего стрелка, был обычный "маузер" с оптикой. В случае каких-то боевых действий на младших ребят рассчитывали, как на связистов, наблюдателей, подносчиков боеприпасов и лёгкую пехоту "крайнего резерва" (у очень многих, впрочем, было и ещё какое-то карманное оружие, в основном добытое или приобретённое не вполне законным образом). Сейчас многие держались за оружие, как за последнюю надежду, и в глазах у них откровенно был испуг. От паники всех удерживала лишь дисциплина. Никто даже не перешёптывался, потому что вслух каждый мог сказать лишь что-то самое страшное - от высадившегося снаружи десанта англосаксов (рассказ о большом сражении в океане уже обошёл всю базу и оброс невероятными подробностями, да и нервное поведение многих взрослых все заметили...) до катастрофы с затоплением половины Антарктиды. Но мужества держать свои жуткие догадки при себе пока что хватало у всех.
   И только тут Адольф вдруг подумал: "Случилось?!" - и эта мысль уже не оставляла его. Конечно, случилось! Пока не ясно, что... но - то, то самое! И никаких полутора лет не пришлось ждать! И даже года или полугода... даже месяца не прошло!
   Случилось!
   Случилось!!
   Случилось!!!
   ...Аварийный выход N7 представлял собой просто-напросто двухдверный герметичный тамбур, за второй дверью которого вела наверх, на самую границу "оазиса", прочная пятнадцатиметровая лестница типа корабельного трапа, заканчивавшаяся широким люком, надёжно замаскированным снаружи. Цепочка мальчишек втягивалась в открытую первую дверь тамбура, похожая на деловитых тихих муравьишек, покидающих родной муравейник.
   - Как думаешь, что происходит? - шедший впереди Фалько обернулся к Адольфу. Глаза у Бадера были немного испуганные. Адольф пожал плечами:
   - Не знаю... - они вошли в тамбур, и Адольф подтолкнул Фалько: - Полезай.
   - Там же мороз... - пробормотал Фалько, но полез, и Адольф, выждав секунду (на лестнице должно было быть не больше пяти человек), начал карабкаться за ним. Его слегка подташнивало от волнения, мальчик старался представить себе, что же всё-таки произошло - и не получалось, в голове царил сумбур, радостный и испуганный, как глаза Фалько...
   ...Первое, что ощутил Адольф, оказавшись снаружи - была... жара. Сухая жара, смешанная со странными звуками, которые не могли существовать в холодном белом безмолвии мёртвого континента. Но Адольф тут же забыл об этом невозможном в принципе ощущении жары, потому что первое, что он увидел...
   ...первое, что он увидел, было небо.
   Небо, полное неистового сияния множества крупных, перемигивающихся пятен - колких и пушистых, разноцветных и разновеликих. Золотистая Луна, неяркая в этом всеохватном, всенебесном свечении, висела почти над самым горизонтом, над мягко, холодновато фосфоресцирующими спокойными водами невесть откуда взявшегося залива, волны которого совсем недалеко еле заметно набегали на пологий песчаный пляж... и это была не Луна, потому что, несмотря на "лунный" цвет, нельзя было узнать ни одного из знакомых пятен на диске - рисунок их, ясный и отчётливый, выглядел совсем иным.
   Кажется, Адольф уронил "беретту". Он не обратил на это внимания.
   Вокруг были ребята - те, кто поднялся раньше. Они тоже стояли по колено в уже вытоптанной тут и там густой сухой траве на границе с ледяными, уже глянцево-обтекающими, глыбинами - и все, как один, молча смотрели вверх. В сияющий небосвод, невероятный и невозможный нигде и никогда в мире. Вокруг, из странной серебристой полутьмы, полной движущихся теней, доносились отовсюду голоса взрослых, шум механизмов, перекличка, команды... Но мальчишки стояли немо, стояли недвижно - глядя в полное сияния небо. У них не было ни слов, ни даже мыслей. Ни догадок, ни предположений. Каждый из поднимавшихся в свою очередь вскидывал голову - и замирал, как и остальные.
   Разноцветные лучи и тени переливчато скользили по их лицам, в которых не было ни страха, ни любопытства, ни вопроса - только чистейшее восхищённое изумление, наивное и внимательное, как само Детство.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
Оценка: 3.35*12  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"