На самой окраине поселка, у подножия горы, заросшей густым лесом, раньше стоял маленький, всегда аккуратно побеленный, домик. В нем жила баба Настя.
Усадьбы, какие побольше, какие поменьше, вытянулись вдоль берега речки, прямо напротив железнодорожного полустанка, забираясь огородами до середины пологого склона. Дальше повсюду тоже стояла темная стена сосен, кедров и лиственниц, из которой проглядывали белые стволы берез. На другом от бабы Насти краю находился леспромхоз, откуда с утра и до темна слышались визг пилорамы, рычание моторов лесовозов, тарахтение тракторов, матерки рабочих. Одно время она тоже трудилась там, загружая лопатой опилки в вагонетку и откатывая ее по узкоколейке на дальний край поляны для выгрузки. Потом леспромхоз закрыли, и работы не стало.
Баба Настя жила одна, была тихой и какой-то незаметной, ни о ком плохо не отзывалась и в поселковых дрязгах участия никогда не принимала. В карманах ее старого пальто зимой, или истертой, когда-то цветастой, кофты летом всегда находился для нас, дошкольных поселковых пацанят, крошечный, облепленный крошками, кусочек сахара или такая же конфетка-леденец. В поселке к ней хорошо относились, и, при удобном случае, хоть чем-нибудь, но помогали.
Какое-то время она существовала только за счет тайги, как и почти все местные жители тоже потерявшие работу или никогда ее не имевшие: в мае-июне собирала черемшу, потом шли ягоды и грибы, в сентябре - паданка (кедровые шишки, упавшие на землю после сильных ветров). Электричку тогда уже пустили до самого Байкала, и стало возможным ездить в город без пересадок. Перед Новогодними праздниками хорошо продавались небольшие елочки, увязанные по десятку в одну вязанку, больше она не могла унести. В любое время года можно было собирать в лесу чагу и брусничный лист, сдавая все в аптеки; варить лиственничную серу, тоже пользующуюся спросом у горожан. Пусть небольшой, но какой-то доход она получала, на скромную жизнь хватало.
Когда подошел возраст, и стало труднее ходить в тайгу, через сельсовет баба Настя выхлопотала пенсию. Помог председатель, и ей назначили семнадцать рублей. В те годы для бывших колхозников это было очень неплохо. Через пару лет у реки купили дом с участком супруги, тоже пенсионеры, но бывшие геологи. Новоселы получали от государства за свою трудную в прошлом работу немыслимые тогда для местных деньги - по сто двадцать рублей в месяц. В отличие от других пожилых односельчан, она им не завидовала - зачем столько? Картошкой и всяким остальным, что удавалось вырастить, она кормилась со своего маленького огорода. За молоко отдавала с каждой пенсии Лиде Ковальчук, державшей корову, по четыре рубля. С утреннего удоя, раз в два дня детишки приносили ей целый литр ароматного парного молока. Остальным тетя Лида продавала литр по сорок копеек, это было дороже, чем торговали на перегоне, но за молоком от Зорьки люди специально приезжали даже из города.
Раз в неделю баба Настя приходила к перрону и ехала на соседнюю станцию. Разница во времени между встречными электричками составляла почти час, за это время она успевала и на почту за пенсией и газетами сходить и в магазине отстоять очередь. Деревянный перрон с низенькими перилами из крашеного зеленым штакетника на нашем полустанке был короткий. Опытные машинисты старались останавливаться, чтобы двери между первым и вторым вагонами приходились точно посередине его. Молодые же иногда озорничали, не доезжая до перрона или немного проскакивая его. Несколько раз, сползая с подножки вагона, она не удерживалась на ногах и скатывалась по утрамбованной щебнистой насыпи до самого низа. Ей сильно везло, ни разу она ничего не сломала, не повредила, отделываясь лишь синяками. Купленный хлеб от таких падений особо не страдал, но бумажные пакеты с мукой, сахаром или крупами, бывало, рвались.
Мы уже подросли и нередко всей нашей малолетней компанией встречали приходящие электрички. Если из вагонов не выходил никто из своих, то, увидев бабу Настю, мы бежали к ней. Помогали спуститься на перрон, отбирали рюкзачок и сумки и доносили все до места. Дома она ставила на печку небольшой медный чайник, поила кипятком с листьями смородины и угощала тем, что у нее было. Баба Настя рассказывала нам какие-то интересные истории из жизни или, возможно, взятые из прочитанных книг, к сожалению, практически не сохранившиеся в памяти.
Домик был тесноватый, в середине его еще стояла большая прямоугольная печка, деля и без того небольшое помещение на кухню и спальню. На комоде, застеленном белым кружевным покрывалом, в ряд выстроились фарфоровые слоники разного размера. Внутри у бабы Насти всегда все было чисто.
В простенке спальни между двух маленьких окошек висели в рамочках пара репродукций из журналов и три фотографии. С одного из снимков смотрели прямо на нас молодые и удивительно красивые мужчина и женщина. Внизу хорошо читалась надпись, фото было сделано в Иркутске в 1919 г. Это была баба Настя с ее мужем, они только поженились. На других более поздних фотографиях присутствовали два сначала мальчика, потом уже парня - их дети.
Они жили в деревне, где-то на Лене, работали в колхозе. Мужа взяли в тридцать восьмом, в самом начале зимы, с тех пор она о нем ничего не слышала. Многих тогда забрали. Сыновья к войне выросли, одного забрали на фронт сразу, второго - на следующий год, хотя ему только семнадцать стукнуло. Оба пропали без вести. Больше никого у нее не было. Вся родня, и ее и мужа, сгинула еще в гражданскую.
В войну ей, как и всем в деревнях, пришлось трудною Работала Настя на износ и здоровье свое сильно подорвала. Сыновей она так и не дождалась. За пропавших без вести никакого пособия не полагалось. В конце пятидесятых удалось получить паспорт и уехать. Помыкавшись в городе, завербовалась поварихой в наш леспромхоз. Поварих, как оказалось, здесь хватало, и она стала катать вагонетку. Жить в бараке, в комнате на шестерых, с молодыми и наглыми расконвойницами, присланными для развлечения начальства, было невыносимо. Наняв за недорого знакомого мужика, она вместе с ним поставила за поселком домик. Каркас сделали из неликвидных бревешек, с обеих сторон зашили горбылем, засыпали середину опилками. Из горбыля же подняли и крышу.
К электричеству она так и не подключилась, пользуясь керосиновой лампой. Маленькая банька, сложенная непонятно из чего и топившаяся по-черному, через пару-тройку лет тоже возникла в нескольких метрах от домика у забора.
Так там баба Настя и жила, стараясь ни с кем не ссориться, общаясь больше с Пальмой, рыжей, приблудившейся еще щенком, собакой.
Постепенно силы стали ее покидать. Ходила она за ягодой-грибами уже только на ближайшую гору, в город и на станцию ездила нечасто, все реже попадаясь нам на глаза. Соседи время от времени чем могли помогали ей, привозя продукты, мыло, керосин, отдавая какие-то свои, ставшие ненужными, вещи.
Мы с ребятами уже все учились в городе и приезжали в поселок только на выходные и каникулы. Как-то в марте мне сказали, что Пальму у бабы Насти, перепутав с другой собакой, на которую жаловались, застрелил участковый. Закончился учебный год. Вырвавшись из города на целое лето, я узнал, что и бабы Насти тоже уже нет. Уйдя в лес за черемшой, она прилегла к комлю большой березы у ключика и умерла. Через день или два проходивший мимо народ обнаружил ее. Вызвали участкового, привезли и похоронили на станционном кладбище за счет сельсовета. Никаких сбережений она не оставила.
Мало кто сейчас еще помнит бабу Настю. Иногда, выйдя из электрички и спускаясь по тропке с железнодорожной насыпи, я приостанавливаюсь и оглядываю сверху такие родные места. И подросший сосняк у перрона, и кочковатое болото в пойме, редкие лужайки, которые уже никто не косит, ельник вдоль речки, причудливую линию окружающих гор, покрытых неровной гребенкой леса. И вдруг цепляюсь взглядом за крошечную, еще не до конца заросшую, полянку у дальней сопки. И сразу что-то подступит внутри, защемит, вспомнится и баба Настя, и ее добрые глаза, и даже сладость тех леденцов, которыми она нас когда-то угощала...