Какая особенная тишина и гулкость стояла в папиной библиотеке! Крики стрижей, гнездящихся снаружи под крышей, прорезывали ее острыми ножницами, и она опять смыкалась, как сметана, и Сашеньке опять было громко слышно собственное дыхание. Ох уж это дыхание! Оно выдавало ее с головой, и Сашенька краснела, потому, что вовсе не за этим пожелтевшим и страшно серьезным учебником астрономии, у которого на обложке кольца Сатурна, она пришла в папину библиотеку. Сашенька сунула учебник под мышку, встала на цыпочки и, задержав предательское дыхание, быстро стащила с верхней полки толстую книжку и начала листать, одновременно прислушиваясь, не идет ли кто. Мелькали полузнакомые французские буквы и слова. Повторялись названия галерей и имена художников. Но Сашеньке не нужно было всего этого. Она искала фотографию одной скульптуры, на которую тайно бегала смотреть вот уже неделю. Это было очень неприлично. Скульптура называлась "Раненый галл". Галл был прекрасный, страдающий и полностью обнаженный. Сашенька, в первый раз увидев его, сразу захлопнула книжку и убежала, а потом вечером, лежа в кровати, вспоминала его и чувствовала замирание сердца, как будто она страшно раскачалась на больших качелях в старом парке. В следующий свой приход в библиотеку Сашенька подольше посмотрела на Галла, но запретила себе опускать глаза ниже его головы и плеч. И опять вечером у нее замирало сердце, и Сашенька с ужасом понимала, что находится во власти греховных мыслей, а там и до сатаны недалеко. Однако на следующий день она опять пошла в библиотеку и смотрела на Галла. Сейчас ее вдруг охватило дикое желание унести книжку в свою комнату. А если папенька хватится? Расстроить папеньку было делом совершенно недопустимым, но больше всего Сашенька боялась не папеньку. Она боялась, что ее застукает Шурочка Климова, дочка покойной папиной экономки тети Зинаиды, в настоящее ее, Сашенькина, горничная и компаньонка в одном лице. Сашеньке так и представлялся ехидный Шурочкин взгляд и все выражение ее курносого решительного лица, говорящее: "Никак влюбились, барышня?" Шурочка была всего на три года старше Сашеньки, ей было уже целых пятнадцать лет, и она бегала из рощи, где стоял дом адвоката Романова, Сашенькиного отца, в усадьбу помещика Уткина для свиданий с сыном лакея.
Вообще, Шурочка была для Сашеньки чем-то вроде кузины, потому, что мать Сашеньки умерла при родах, и воспитывала ее та же экономка Зинаида. Поэтому, когда, жестокая инфлюэнца загнала в горячку и погубила Зинаиду, Сашенька убивалась едва ли не больше Шурочки, для которой Зинаида была родной матерью. Прошло уже почти два года от смерти Зинаиды, и Сашенька почти успокоилась, найдя утешение в чтении "Богородице, Дево, радуйся" и мыслях о помощи ближним. Надо сказать, что отец ее, Сергей Александрович Романов, был очень занят, и порой только в столовой встречался с дочерью. Единственным утешением была Шурочка Климова. Она была в курсе мыслей барышни: от желания французских розовых особо проглаженных лент на шляпку до планов уйти в монастырь. Шурочка внимательно все выслушивала и тут же практично замечала, что французские ленты делает горничная Уткиных, которая даже вовсе не портниха. Насчет монастыря Шурочка закатывала глаза в знак почтения и рассудительно по-взрослому отвечала: "Бог с Вами, барышня, еще замуж выйдете". Сашенька горячо возражала, приводя доказательства бренности и никчемности земной жизни, почерпнутые в Библии и житиях святых.
Можно было только представить, как стыдно теперь было бедной Сашеньке, попавшей под очарование Галла!
Сегодня утром папа в столовой, как всегда, читал газету, и Сашеньке показалось, что он что-то заподозрил. Во всяком случае, он подозвал к себе Сашеньку, взял в руки ее голову и долго смотрел на нее. Наконец со словами: "совсем на покойницу-матушку похожа стала" отпустил ее и опять углубился в свои любимые "Русские Ведомости". Здесь он, как всегда, оживился, читая о жизни императора. По правде сказать, Сергей Александрович был не родственником Николаю II, а только однофамильцем, но всегда старательно забывал этот факт. Каждый раз, когда речь шла об императорской семье, он по-особенному вытягивал шею и значительно закатывал глаза, отчего становился похожим на попугая, обозревающего окрестности из недр своей клетки.
Сашенька вдруг неожиданно для себя самой быстро засунула вожделенную книгу за корсаж платья и опрометью выбежала из библиотеки. Пробегая по лестнице вниз в свою комнату, она чуть не сшибла поднимающегося ей навстречу старика Перпетуя, второго вместе с Шурочкой Климовой и одновременно последнего представителя прислуги в доме Романовых. Он был высок и немощен на вид, но, несмотря на то, служил еще у матери Сергея Александровича до рождения последнего. И тогда он, так же, как и сейчас, кашлял и походил на Кощея; постоянно бурчал что-то себе под нос и говорил, что раньше лучше было. Его задачей было делать покупки, чистить сапоги (одеждой заправляла Шурочка) и под видом садоводства ковырять землю в маленьком запущенном садике вокруг дома Романовых.
Увернувшись от летящей вихрем Сашеньки, старик проворно отскочил к стенке и жалобно доложил:
- Барышня, папенька к себе просят.
По счастью, старик был подслеповат и не заметил книгу, торчащую из-за пазухи барышни.
- Скажи: сейчас приду, - отозвалась Сашенька, сбегая по лестнице. Тотчас собственное поведение показалось ей неубедительным и, повернув к Перпетую голову (только голову, иначе мог обнаружиться оттопыренный корсаж!), она прибавила:
- Спущусь к себе, волосы подколю, а то растрепалась, как батрачка. С этими словами она вбежала в свою комнату, плотно закрыла за собой дверь и, оглядевшись, осторожно засунула книгу под перину. Потом пошла к отцу.
У отца в кабинете сидел длинноволосый, очкастый и нигилистически (то есть, не очень опрятно) одетый студент Дмитрий, который частенько приходил побеседовать с Сергеем Александровичем, а заодно и уточнить какие-нибудь тонкости в области юриспруденции. Экономка Зинаида, когда была жива, все старалась прогнать Дмитрия, намекая ему, что хозяин частных уроков не дает, тем более, бесплатно. Но Сергей Александрович любил беседы с молодежью. Можно было и самому поумствовать и молодой задор послушать. Сашеньке нравился Дмитрий, потому, что он всегда был по-взрослому серьезен с ней и помнил все, что она ему говорила, даже имена кукол. Но сейчас ей было не до Дмитрия. Она ерзала на неудобном венском стуле и все искала повод поскорее уйти к себе. Но отец все говорил и говорил о каких-то реформах, и ей негде было вставить слово. Наконец, решившись, она вклинилась в малую паузу отцовских речей: "Папенька, очень спать хочется!" "А, ты еще здесь! - удивился Сергей Александрович - ступай к себе", и Сашенька обрела свободу.
Ее комната уже была полна сумерек. Побоявшись зажигать свечу, Сашенька немного посмотрела на белое пятно, которое смогла разглядеть на заветной странице и легла спать, положив книгу под подушку.
Утром она проснулась поздно и сразу вспомнила про Галла. Она, сделав домик из одеяла, осторожно открыла книжку и, опять слыша это свое оглушительное замирающее дыхание, начала листать. Она долистала до Галла, но не успела насладиться, потому, что наверху раздался грохот падающего стула и возмущенный голос отца. Сердце Сашеньки упало. Она поняла, что отец обнаружил пропажу, и заметалась по комнате, ища, куда бы спрятать книгу, но шаги отца раздавались уже на лестнице и она, сунув книгу под простыню, легла сама рядом. Раздался стук. "Александра, спишь?" - и, не дождавшись ответа, отец, тяжело дыша, вошел в комнату. "До чего мы дожили?" - с горечью начал он. Сашеньку больно обжигала каждое его слово. "В своем доме, в своей стране нельзя жить спокойно!" "При чем тут страна-то?" - подумала Сашенька. Отец присел на краешек кровати и сообщил: "Эти негодяи убили Столыпина".
Сашенька не очень хорошо понимала, чем так важен Столыпин, но сам факт убийства никогда не встречался ей в реальной жизни. Раньше, пока была жива Зинаида - Сашеньке казалось, что их семья надежно защищена кем-то от любой смерти. Когда не стало Зинаиды - Сашенька поняла, что подобную защиту можно выстроить самому, если безупречно вести себя. Теперь ее охватил мистический ужас, что смерть Столыпина как-то связана с ее, как она это сама называла про себя, "сладострастным грехом".
"Не знаю, что будет дальше с Россией!" - риторически произнес Сергей Александрович и, постепенно успокаиваясь, стал усаживаться на кровати поудобней. Его рука случайно нащупала книгу под простыней. "Что это, такое? - скорее удивленно, чем грозно вопросил он. - Амалья Генриховна задает?" (Амалья Генриховна была приходящая гувернантка, учившая Сашеньку немецкому и французскому языку). "Рановато тебе такое, - заметил отец, просматривая книгу, - язык тяжеловесный, грамматические конструкции очень громоздкие, да еще художественные термины. Скажу ей, чтоб полегче пока давала, а то ты и так совсем бледна у меня". И отец ушел, забрав с собой заветную книгу. Больше Сашенька ее никогда не видела.
Через несколько лет началась война. В газетах говорилось о раненых. Скоро раненые появились в их городе. Шурочка Климова, с разрешения хозяина, два раза в неделю уходила в госпиталь, как она говорила, "санитарить". Сашенька страшно завидовала ей и однажды, набравшись храбрости, попросилась у отца пойти с Шурочкой. "Куда тебе, молода еще!" - отрезал Сергей Александрович, но бывший в это время у отца Дмитрий, которого не взяли на фронт из-за близорукости, неожиданно подержал Сашеньку: "Пустите ее, Сергей Александрович, не дайте угаснуть патриотизму в Вашей семье!"
"Ну хорошо, хорошо", - недовольно проворчал отец, и через два дня Сашенька, в сером шерстяном платье, повязавшись косынкой, топала вместе с Шурочкой через рощу, где стоял их дом, в центр города, к госпиталю.
Госпиталь с виду выглядел почти уютно: старый двухэтажный дом, за каменной, кое-где развалившейся оградой. Вышла женщина с добрым усталым лицом в белой косынке. "Вот, Александра Сергеевна тоже помогать решились", - объяснила ей Шурочка, указывая на Сашу. Женщина ласково обняла Сашеньку и спросила, как здоровье отца. "Хорошо, хорошо, - нетерпеливо отвечала Сашенька, - а когда можно ухаживать за ранеными?" Женщина рассмеялась. "Чтоб ухаживать - нужно окончить курсы сестер милосердия, а пока можно просто помогать".
Им с Шурочкой выдали ведра с водой и тряпки, сказав мыть коридор первого этажа. Сашенька тут же опрокинула ведро и теперь стояла в сторонке, с восхищением глядя, как ловкая загорелая Шурочка справляется с наводнением, устроенным барышней, и, одновременно распространяет блеск чистоты все дальше по коридору. Шурочка даже успевала подмигнуть барышне, смешно морща курносый конопатый нос. Скоро Сашеньке стало скучно. Учиться мыть пол ей казалось лишенным всякого смысла. Незаметно она отошла от Шурочки, поднялась по лестнице на второй этаж и остановилась перед плотно закрытыми дверями. Ей послышался стон из-за дверей. "Раненые" - поняла она и, с трудом открыв тяжелую створку, храбро шагнула в коридор.
Какой-то незнакомый резкий запах обрушился на нее. Она постояла немного, прислушиваясь к разнообразным звукам: голосам, кряхтеньям и стонам. Вдруг отчаянный крик испугал ее. Крик повторился ближе, послышались какие-то голоса и вдруг из-за угла появились две сестры милосердия, везущие железную кровать на колесиках, на которой в окровавленных простынях лежало что-то слишком маленькое для взрослого человека, но голос его не мог принадлежать ребенку. Это страшное существо кричало и било по кровати единственной рукой, и кровать ехала прямо на Сашеньку. Сашенька попятилась и вдруг провалилась в темноту.
Очнулась она в чужой белоснежной кровати, над ней сидела та самая добрая докторша в белой косынке. "Ну, что, пришла в себя? - ласково спросила она Сашеньку, - Как тебя с непривычки-то!" Рядом с виноватым лицом стояла Шурочка. Докторша заставила Сашеньку выпить очень крепкого чаю и отправила домой, наказав Шурочке глазу не спускать с барыши. Сашенька боялась, что придется рассказывать все отцу, но он вел какое-то громкое дело и приходил домой очень поздно. Сашенька не стала его ждать и заснула.
Наверное, отец все же узнал о случившемся, потому, что он вдруг стал более внимательным к самочувствию дочери. Дмитрий, зачастивший в последнее время в дом Романовых, тоже охотно беседовал с Сашенькой и даже иногда гулял с ней по саду и роще.
Прошла осень, зима и весна. Перпетуй все так же кашлял, но стал еще слаб на голову. Мог купить олифу вместо масла, а то и вовсе приходил из лавки ни с чем. Шурочка Климова беззлобно ругалась на него и делала покупки сама, но старик, не соглашаясь с уменьшением своих обязанностей, жаловался Сергею Александровичу, что "Шурка совсем от рук отбилась".
У Сергея Александровича было тоже не ладно на душе. Он все меньше и меньше понимал, что происходит. Преступников, как и раньше, было много политических, но теперь они были какие-то особенно наглые, казалось - они что-то знали и глумились над непонятливым адвокатом. Сашенька заметила, что у отца стало много седых волос в бороде и на висках.
Когда она сказала о своих опасениях за здоровье отца, Дмитрию тот с готовностью поддержал разговор, что Сергею Александровичу нужно отдохнуть, и вообще, современная жизнь сложнее, чем кажется. Сашенька внимательно посмотрела на Дмитрия. Он стал гораздо лучше одеваться, и был умен... Может, стоило забыть несуществующего Галла и влюбиться в Дмитрия? Правда, Сашеньке очень не нравились его недавно отпущенные усики, под которыми шевелился большой красный рот. "Ну и что, - думала Сашенька, идя впереди Дмитрия по заросшей садовой дорожке, - всегда можно смотреть в сторону. И вовсе не стыдно, что он в очках и не умеет плавать. Зато он понимает меня!" Она, полностью уйдя в свои мысли, даже забыла, что Дмитрий идет за ней. Они зашли в дальнюю, глухую часть сада, куда никогда даже не появлялся Перпетуй со своей мотыгой. "Можно и влюбиться, - размышляла Сашенька, - и даже поцеловаться под кустом сирени, а потом вспоминать этот поцелуй". Она остановилась и взглянула на Дмитрия. Он показался ей даже симпатичным, только смотрел как-то странно. Вдруг он оказался совсем рядом с ней, и, зашевелив усами, стал совать ей в рот свой длинный и мокрый язык.
Отскочив, она с ужасом смотрела на него, не понимая, что происходит. Потом с плачем, бросилась бежать сквозь кусты, не разбирая дороги. На какой-то дорожке она устала и пошла тихо, и он догнал и ее шел рядом, пытаясь сказать что-то, но она не слышала и кричала ему: "Люди на фронте воюют, сколько раненых, а Вы тут со своими очками! Дезертир!" Возможно, она и не хотела обвинять Дмитрия в дезертирстве, а только страдала, что он оказался так непохож на раненого Галла, но Дмитрий всерьез обиделся. Он даже забыл, что очень виноват сам, и бросив сквозь зубы: "Вы еще пожалеете о Ваших словах!", ушел. Больше он не ходил к Романовым.
Сашенька погрузилась в апатию. Делать ей было нечего, гувернантка уже полгода как перестала ходить за взрослостью воспитанницы, а у отца по-прежнему не было времени заниматься дочерью. Невесело было в доме Романовых, даже всегда бодрая Шурочка Климова ходила печальная: ее Ванюша, сын лакея Уткиных, погиб в полях Восточной Пруссии.
Потом война закончилась и все ходили на вокзальную площадь - встречать солдат. Были крики "Ура!" и слезы. Даже Сергей Александрович смахнул слезу. Шурочка встречать солдат не пошла.
После войны быт Романовых неуловимо изменился. Такие домоседы прежде, они теперь с удовольствием ходили в гости к соседям Уткиным. Отец стал находить главу семейства, Кирилла Петровича Уткина, человеком весьма трезвого ума, хотя раньше презирал его за необразованность. Сашенька сдружилась с барышнями Уткиными Настей и Олей, даже Шурочка Климова утешилась: за ней ухаживал теперь старший сын садовника. Потом, много лет спустя, Сашенька вспоминала душистый уткинский чай из фарфоровых блюдец с розами и янтарно-тягучее сливовое варенье, которое хранилось в огромном кривоногом буфете красного дерева. Сколько было глубоких, проникновенных разговоров! Сашенька с восхищением слушала, как отец легко решает все проблемы России, и удивлялась себе: почему ей раньше было скучно слушать его. Между тем с Россией было все хуже и хуже. И вот однажды произошла страшная вещь: "наш" царь, "наша кровушка", как шепотом говорил иногда Сергей Александрович, бросил свою страну, отрекшись от престола. Они опять сидели у Уткиных, и отец буквально кричал о том, что народ должен бежать в Зимний дворец и умолять Николая вернуться, или требовать нового царя. Отец, наверно, предчувствовал грядущие беды. Когда пришло Временное правительство - у них стало совсем плохо с едой. Хорошо, что запасливая Шурочка успела насушить грибов и сухарей. Они по-прежнему ходили к Уткиным, каждый раз принося с собой несколько грибов, и хлебали пустой, отдающий опилками чай из прежних розовых блюдец. У Уткиных по-прежнему жили горничные и лакеи, но теперь они не получали жалованья и жили по привычке, и потому, что им некуда было податься. Теперь бывшие холопы даже иногда помогали бывшим господам найти пропитание.
Однажды Уткины пригласили Романовых на великий пир: их горничной матушка из деревни прислала настоящую индейку. Нужно было придти к обеду, и накануне вечером Сашенька с Шурочкой долго не спали, обсуждая доброту уткинской горничной.
Сашенька всегда помнила, как они шли втроем через рощу, тем осенним днем 1917 года. Отец, защищаясь от ветра, пытался поставить воротник серого драпового пальто, но воротник все время падал. У Шурочки был длинный зеленый зонтик, и она продавливала им ямки на тропинке. Они дошли до усадьбы Уткиных и увидели, как у ворот мечется черная овчарка, обычно сидящая на цепи. "Зачем-то Трезора выпустили!" - удивилась Шурочка. Сашенька испугалась, что Трезор укусит, но он жалобно заскулил и, поджав хвост, побежал прочь. В усадьбе было что-то не так. Кусты жасмина были поломаны, и дверь болталась на одной петле. "Подождите здесь!" - приказал Сергей Александрович девушкам и осторожно зашел в дом. "Есть кто-нибудь?" - послышался изнутри его голос. Сашеньку охватило страшное волнение, она не могла спокойно стоять на месте и решила обойти усадьбу вокруг. Едва свернув за угол, она споткнулась обо что-то мягкое и, увидев, дико закричала - это была голова Насти Уткиной, с длиной светлой косой, залепленной грязью. Крича, Сашенька выбежала за ворота усадьбы. К ней подбежала Шурочка, но Сашенька не могла говорить и Шурочка повела ее домой. Скоро их нагнал отец. Некоторое время он шагал молча, потом, видимо, не в силах сдерживаться, прерывающимся голосом, сказал: "Они убили всех, вместе с прислугой", и почти бегом пустился через рощу к дому.
Дома Шурочка уложила барышню в кровать и пошла в кладовку за уксусом - сделать ей повязку на голову. Возвращаясь с бутылкой, она услышала, как хозяин в кабинете зовет ее. "Иду, Сергей Александрович!" - отозвалась она, взбегая по лестнице наверх. Хозяин стоял у окна, напряженно вглядываясь во что-то. Он повернулся к Шурочке и глаза его были страшны. "Что это?" - прошептал он, указывая в окно. Шурочка увидела, как к воротам их дома подъезжают вооруженные люди на лошадях. "Давайте в кладовую с Александрой Сергеевной, - торопливо прошептала Шурочка, - я сверху амбарный замок повешу, а им чего-нибудь наболтаю!" "Иди, - крикнул Сергей Александрович, - спрячь ее, меня не надо, я сам никому не дамся. Иди же! - буквально завизжал он и вытолкнул ее из кабинета. Через несколько секунд она услышала в кабинете выстрел и глухой стук по полу. Она бросилась бежать к Сашеньке. Барышня лежала на кровати с закрытыми глазами. "Милая Александра Сергеевна! - начала Шурочка, тряся ее за плечи, - отродясь Вас ни о чем не просила, а сейчас умоляю: быстрее поднимайтесь и сделайте, как я говорю!"
С этого нависшего над ней курносого Шурочкиного лица, побледневшего так, что стали черными веснушки и перечеркнутого дорожками слез, но решительного и доброго, началась для Сашеньки новая жизнь. Ее воля была окончательно сломлена в тот момент, и она с готовностью отдала свою судьбу в руки Шурочке. Мгновенно Шурочка втолкнула свою бывшую хозяйку в кухню и надела на нее свою самую грязную рабочую одежду. Потом коснулась рукой печной сажи и безжалостно провела этой самой рукой по Сашенькиному лицу. В этот момент уже раздались удары в дверь. "Чтобы ни случилось - мойте посуду и молчите! - прошептала Шурочка, пряча ухоженные Сашенькины косы под засаленным чепцом, - как домоете - опять пачкайте и мойте, но молчите, что бы ни случилось!" И Шурочка побежала открывать дверь. Больше всего на свете она сейчас боялась, что их выдаст выживший из ума Перепетуй, который, видимо, спал в своей комнате и поэтому, крикнув вниз "иду!" она все-таки заперла его каморку на амбарный замок. Потом она отперла дверь и подтвердила людям с винтовками и саблями, что здесь действительно живет барин Романов (на воротах все равно висела табличка). Она доверительно сообщила, что барин сегодня сердит, ей приказано мыть полы, а вторая горничная моет в кухне посуду, она глуховата и барин на нее часто ругается, а она не слышит. "Барин, барин! - недовольно сказал бритый человек в кожаном френче, - Упразднили ваших бар. Были, да вышли". И он приказал всем заходить в дом. Шурочка с болью отмечала, как на малиновых ковровых дорожках увеличивается количество грязи, упавшей с сапог. Обладатели сапог рассматривали комнаты, забирая с собой понравившиеся вещи. Сверху из кабинета раздались удивленные голоса. Шурочка поняла, что они нашли тело Сергея Александровича. "Барин-то твой вовремя загнулся! - сказал бритый Шурочке и пошел в кухню, где Сашенька в каком-то помутнении, механически водила рукой с тряпкой по грязным тарелкам. Бритому понравился дом; он собрался временно пожить здесь со свеженькой Шурочкой, но не насильно, а по договоренности. Ему, как народному освободителю, не хотелось притеснять горничную, уж и без того притесненную сердитым барином. К тому же вторая могла оказаться еще лучше. Он внимательно оглядел Сашеньку, измазанную сажей, и кашлянул. Она продолжала тереть тарелку. Он подошел и ущипнул ее за ляжку. Она замерла на минуту и опять взялась за тарелку. "Совсем дурная, наверно, в детстве с печки упала" - подумал бритый и пошел собирать своих людей, чтобы проверить еще одну усадьбу неподалеку.
Уходя, он еще раз объяснил Шурочке, что бар больше нету, дом этот переходит во владение народа, но она, как представитель оного, имеет право жить здесь дальше вместе со своей ненормальной товаркой.
Только последний всадник исчез за воротами - Шурочка бросилась к железному ящику с документами, который она сегодня утром, повинуясь необъяснимому порыву, спрятала в кладовку. Она вытащила оттуда Сашенькину метрику и сунула за пазуху, все остальное, не перебирая, кинула в печь. Метнулась к шкафчику, где в кожаном мешочке хранились драгоценности Сашиной матери. В это время на пороге появилась Сашенька, страшная, вся в саже. "Отец... - прошептала она, глядя остановившимися глазами, - он успел уйти?" "Успел!" - чистосердечно ответила Шурочка, разумея уход в другой мир, где, конечно, не будет таких ужасов. Она оглядела Сашеньку, что-то обдумывая. "Александра Сергеевна, Вам придется опять переодеться в мое, только чистое. Мы должны уйти как можно быстрее".
Глотая слезы, она одела свою барышню в грубые рубашки и сарафан, помогла ей умыться и собрала кое-что из еды и белья в дорогу. Больше ждать было нельзя: она запихнула-таки драгоценности в сумку и вышла вместе с Сашенькой через заднюю калитку. "Куда мы?" - вяло спросила Сашенька, которой, видимо, было уже все равно. "В Москву", - твердо отвечала Шурочка. "Так вокзал не сюда". Шурочка объяснила, что им сейчас никак нельзя на вокзал: там их могут узнать, надо выйти через лес к рельсам и идти по ним до следующей станции.
Они шли по мокрой тропинке, кое-где перегороженной жухлыми гниющими растениями. Вдруг Шурочка вскрикнула и, попросив Сашеньку подождать чуть-чуть, бросилась обратно к дому. Она вспомнила про запертого Перпетуя. Как вспугнутая лань мчалась она по тропинке, и мгновенно была у дома. Благодаря Бога, что не поздно вспомнила, она прислушалась, собираясь войти, но услышала голос бритого: "А где девки-то?" Тихо-тихо, стараясь не зацепить какую-нибудь ветку, вернулась она на тропинку и бросилась бежать со всех ног.
- Александра Сергеевна, голубушка, пойдемте поглубже в лес! - зашептала она, хватая за руки задумавшуюся Сашеньку. Они скрылись от возможных преследователей в чаще, но тут началась новая опасность: можно было заблудиться и не выйти к железной дороге. К тому же близился вечер, а ночлег в лесу глубокой осенью мог быть губительным для барышни. Шурочка еще никогда не оказывалась в подобной ситуации. За себя она не боялась - ей не раз доводилось спать в стогу с уткинскими девками, когда они с Сашенькой гостили у Уткиных в деревне. Но барышня не привыкла к холоду и сырости, а для Шурочки не было теперь ничего важнее ее барышни, которая носила в себе царскую кровь (Шурочка, как и многие вокруг, была введена в заблуждение Сергеем Александровичем и даже не подозревала, что бывают на свете однофамильцы). Шурочка думала, как ей поступить: разжечь ли костер (она прихватила спички), или поискать стог, который, как известно, неплохо греет. Пока она размышляла - начало темнеть, и они вышли к маленькой деревеньке.
Они шли задами и, глядя на сараи, набитые сеном, Шурочка страшно терзалась. С одной стороны, ночлег на сеновале, возможно, мог уберечь Сашеньку от воспаления легких, с другой стороны, был риск, что их обнаружат... Страх перед болезнью оказался сильнее, и Шурочка повела Сашеньку узкой тропкой между двумя заборами. Небо уже было совсем черное, и по ярким лучистым звездам Шурочка поняла, что этой ночью будут заморозки. Надежда на сохранение Сашенькиного здоровья таяла на глазах. В этот миг Шурочка услышала за забором голоса. Говорили что-то про Уткиных, и вдруг Шурочка радостно вскрикнула, узнав голос мужика Семена, иногда батрачившего у Уткиных. Он, как и другие работники, очень любил работать у Уткиных: там хорошо платили, да еще, бывало, вечером накрывали во дворе большой стол с вином. Шурочка перелезла через забор и, подойдя к говорящим, рассказала им о минувших событиях. Об ужасной судьбе Уткиных мужики уже знали и, послушав Шурочку, сказали, что видать, так тому и быть, раз пришел Антихрист. Девушек все же пустили в дом, хотя и боялись, но только до утра.
...Сашенька с Шурочкой в полутемной избе сидели у печки и, глядя на угли, ели печеную картошку. Казалось, что это просто такое приключение, что они просто заблудились в лесу, идя к Уткиным, а завтра дорога найдется, и они пойдут домой, и Сергей Александрович со стариком Перпетуем будут встречать их...
Утром, еще затемно, какая-то баба разбудила их и, дав с собой картошки, велела идти.
Сашенька шла, ни о чем не спрашивая, дрожа всем телом от промозглого осеннего сумрака. Шурочке раза два показалось, что они заблудились, и она возвращалась на то место, где они уже были. Сашенька покорно шла, куда ей говорили. Наконец стало вставать солнце, и в его холодном рыжем свете между сосновых стволов блеснули рельсы. Их строгий звенящий изгиб вызвал в Сашенькиной памяти дальние странствия, то есть ее единственную в жизни детскую поездку с папой в Крым, когда она впервые увидела море, а горы показались ей сгустками неба, упавшими на землю. Они с Шурочкой шли по шпалам, и солнце, поднимаясь, било им в глаза и даже грело, как будто где-то близко затаилось лето.
Они дошли до соседнего городка, который Сашенька привыкла проезжать на поезде. Там был совсем другой вокзал. Сашенька знала вокзал в своем родном городке: сонно-пустынный в обычные дни, или торжественно-многолюдный, с бодро бренчавшим, как пустой железный таз, духовым оркестром, когда были проводы и встреча солдат. Тогда были нарядные дамы и плачущие и орущие что-то пьяные мужики, и все взоры устремлялись вдаль, либо надеясь узреть грядущее, либо пытаясь первыми разглядеть прибывающий поезд.
Не так было на этом вокзале. Было много неопрятных людей с погасшими глазами: женщины в платках, из-под которых выбивались немытые волосы, маленькие дети с котомками, старухи с корзинками, из которых торчали измученные головы кур или ягнят. Видимо, все они находились здесь не первый день. Сашенька подумала, что лучше бы им уезжать со своего вокзала, где все знакомо и красиво, но она побоялась сказать об этом Шурочке.
Поезд до Москвы ходил через день. Сейчас он как должен был подойти, и народ заволновался и повалил на платформу. Какая-то старуха выронила корзинку, из нее вылетел ошалевший петух, сел на голову какому-то мужику и, испугавшись еще больше, стал метаться по людям. Старуха было рванулась за ним, но вокруг была толпа, не пускавшая ее. Какая-то женщина вдруг больно ударила своего ребенка, его плач слился с отчаянным кудахтаньем петуха. " Каким мы классом поедем?" - испуганно спросила Сашенька. Шурочка не успела ей ответить - из-за поворота показался поезд, и обеих девушек буквально вынесло толпой на платформу. Поезд был битком набит, много народу ехало на крышах вагонов.
"Смотри, нам везет!" - крикнула Шурочка, когда двери оказались прямо перед ними. Она поставила Сашеньку перед собой и уже начала проталкивать ее в вагон, но та не смотрела под ноги и наступила в пустоту между платформой и подножкой вагона. "Барышня! Барышня упала!" - кричала Шурочка, но никто не слышал ее. Толпа остервенело лезла в вагон. Раздались свистки, видимо обозначавшие отправление поезда, и он тронулся и уехал, весь облепленный висящими и торчащими отовсюду людьми.
Шурочка плакала и боялась глянуть на рельсы. "Ребенка твоего, что ль, задавили?" - спросил у нее высокий мрачный старик в засаленном картузе. "Там сестра моя!" - плача отвечала Шурочка. Старик спрыгнул на рельсы и заглянул под платформу: "Да вот она сидит!" - и вытащил совершенно белую от страха Сашеньку.
Старик отвел обеих девушек к себе домой в неопрятную избу, где, кроме старика, жил еще его сын, бежавший то ли из тюрьмы, то ли из армии, но чувствовавший себя в доме хозяином. У него были гниющие, дурно пахнущие зубы, и манера резко и пристально вглядываться в глаза собеседнику. Разглядев девушек, он длинно присвистнул и раздумчиво сказал отцу: "Я думал все: когда ты сдохнешь, а ты ничего старичок, девочек мне привел". "Девочек если тронешь - я тебя топором разделаю", - спокойно и веско сказал старик. Сын, будто не слыша, продолжал вглядываться в глаза Шурочке, потом вдруг резко встал и вышел в кухню. Шурочка бросилась за ним и там, в кухне, чтобы не услышала Сашенька, тихо, но твердо сказала ему:
"Делай со мной что хочешь, а сестру мою не трожь, а то Бог накажет!"
Он удивленно взглянул на нее.
"Да никому не нужна твоя сестра! Жизни в ней нету. Вот с тобой бы я повеселился, только мне тебя через "не хочу" не надо, и так кругом не сладко".
Он закурил самокрутку и стал что-то насвистывать. "Поеду в Москву", - вдруг сказал он. Старик злобно отвечал: "Да езжай куда хочешь, дай мне умереть спокойно!" "Завтра будет дополнительный поезд, - словно не слыша его, продолжал сын, глядя на Шурочку, - поедем вместе, я вам помогу влезть".
Наутро вместе с дезертиром они пришли на вокзал, и он научил их не лезть в двери, когда подойдет поезд, а смотреть, где открыты окна. Сам он так и сделал, ловко вскочил в окно вагона и втащил за собой обеих девушек. Сашенька шлепнулась на чей-то тюк с вещами, толстая баба, хозяйка тюка грубо закричала на нее, но осеклась, столкнувшись взглядом с насмешливым и наглым взглядом дезертира. Поезд поехал. Из-за тесноты было невозможно даже пошевелиться, но дезертир ухитрялся доставать откуда-то из-за пазухи и со вкусом лузгать семечки. Ближе к Москве пришли проверять билеты, и дезертир куда-то исчез. Шурочка вытащила свою метрику, собираясь умолять проверяющих, не выгонять их с Сашенькой, но проверяющие потолкались у входа и вышли обратно. Теперь ничего больше не препятствовало беглянкам попасть в Москву.
В Москве у Шурочки был дядя, работавший дворником на Каланчевке; в его каморке девушки ютились первое время, пока не устроились работать на ткацкую фабрику и не переехали в комнату фабричного общежития. Сашенька была теперь не Романова, а Ромашкина (Ромашкиной была убитая горничная Уткиных и умная, подозрительная Шурочка, назвав Сашеньку этой фамилией, убила сразу двух зайцев: во-первых, фамилия звучала похоже на Романову, поэтому всегда можно было оправдать Сашеньку, вздумай она оговориться. Во-вторых, настоящая Ромашкина была мертва, и навряд ли кто-то стал бы опознавать ее).
Так прошло три года. Позади были расстрел царской семьи, голод, болезнь Сашеньки, самоотверженность Шурочки, которая не гнушалась даже самыми постыдными для девушки средствами, чтобы добыть кусок хлеба для своей барышни, хранившей в себе драгоценную царскую кровь.
Постепенно жить стало чуть легче, Сашенькина молодость взяла свое и Сашенька поправилась.
Девушки были неразлучны. Все знали, что они не родные, а двоюродные сестры, и не удивлялись на их непохожесть. Они были полной противоположностью друг другу: коротко стриженная, живая, курносая Шурочка, с точными движениями крупных рук и чуть раскосыми глазами и, Сашенька с длинной пушистой косой и тонким носом, бледная, вся как будто утонувшая в своих мыслях. Она постоянно думала об отце; считая, что он жив, все же тяжело тревожилась о нем. В атеистическом кружке она почти научилась не верить в Бога, но тем очевиднее, в ее лихорадочной задумчивости, казалась ей связь ее "грязной" страсти к Галлу с несчастьями их семьи и России в целом. Эта навязчивая идея не давала Сашеньке думать о кавалерах, что было бы так естественно в ее двадцатилетнем возрасте. Впрочем, молодые люди сами сторонились Сашеньки, считая ее чрезмерно серьезной. Зато за Шурочкой ухаживали многие, но она не спешила отвечать им взаимностью.
Однажды на фабрику приехали гости - французские коммунисты. Работницы шептались, что эти французы до революции скрывали в Париже Ленина. Все они были уже немолодые, кроме одного: огромного ярко-рыжего парня с открытым веселым лицом. Сашенька из-за своего ткацкого станка взглянула на него и не могла больше оторваться, забыв про рождающийся кусок ткани. Потому, что это был Галл. Тот самый, только живой и не страдающий, а веселый.
Французы разговаривали о работе на фабрике. Сашенька вдруг сообразила, что они говорят по-французски, а она понимает! В это время Галл, отделившись от них, подошел прямо к ее станку и произнес, видимо обращаясь к самому себе: "Но работать им здесь все же скучно".
Сашенька остановила станок и, вся трепеща, громко сказала по-французски: "Нам не скучно здесь, ведь мы ткем ткань бытия!" Галл замер, широко раскрытыми глазами глядя на нее и вдруг захохотал. "Ты - чудо! - по-французски воскликнул он, отсмеявшись. - Скажи, где ты научилась французскому языку?" "Дома, - горячо отвечала Сашенька, - только я не хорошо говорю, я много ленилась!" и она взахлеб, путая слова, начала ему рассказывать, как увидела его в книжке. Ее бледное лицо раскраснелось и стало прекрасно, и это заметила Шурочка. Она сразу сообразила, что дело зашло слишком далеко, и как тигр бросилась к Сашеньке. "Будут спрашивать - говори, что язык учила с барышней, когда в горничных служила!" - прошептала она в самое Сашенькино ухо и, наивно улыбаясь, по-русски обратилась к Галлу:
- Товарищ, вы будете нам рассказывать, как Ленин жил в Париже?
Француз, кажется, тоже сообразил, что ситуация не очень удобна. Он улыбаясь, сделал знак Шурочке, что сейчас позовет переводчика, и пятясь, ушел к своим, успев сказать по-французски Сашеньке: "Арбат, начало, сегодня, девять часов".
Едва он ушел - Шурочка, чтоб не вызвать подозрений, побежала сплетничать к другому соседнему станку, с которого было хорошо видно Сашеньку:
- Представляешь, Марусь! - с жаром шептала она. - подкатился он к нам и смотрит, смотрит! А моя сестрица вспомнила какие-то иностранные слова, какие ее барыня говорила, и все ему выложила. Как он начнет смеяться! А моя сестренка сидит, перепугалась, не знает, что и сказала.
Шурочкина болтовня не была особенно хороша для Сашеньки, но все же лучше, чем ничего. Мало ли до чего эта вредная Маруся могла додуматься!
Когда они шли домой - Шурочка, внимательно следившая за Сашенькой, заметила несвойственную ей энергичность во всех движениях. Дома Сашенька, всегда безразличная к своей внешности, вдруг начала смотреться в зеркало. Потом повязала на шею косынку и заявила, что пойдет подышит.
- На свидание к нему? - тихо, одними губами, чтоб не услышали соседи за перегородкой, спросила Шурочка.
- Ну и что? - так же тихо ответила Сашенька, но в ее тихом голосе прозвучал вызов.
Шурочка знала, что если не остановить Сашеньку, то она погибнет. Нельзя встречаться с иностранцем в такое непростое время, да еще такой неопытной девушке, какой была Сашенька. Но остановить ее можно было только одним способом, и этот способ был жесток.
Сашенька верила, что ее отец жив, и надеялась встретиться с ним. Она понимала, что ее отец, всю жизнь работавший с Законом, может быть теперь вне закона, но все же верила, что он найдет способ повидать ее. Сашенька держалась, как за соломинку, за эту надежду и Шурочка ее поддерживала, боясь за хрупкую Сашенькину психику.
В это время на общей кухне, которая располагалась через две убогие фанерные перегородки, подал голос закипающий чайник. Он свистел тоскливо и пронзительно, как собака, потерявшая хозяина. Шурочка решилась.
- Александра Сергеевна! - прошептала она прямо в напрягшуюся Сашенькину спину, - памятью о Вашем отце заклинаю Вас: не ходите!
Сашенька вздрогнула, и плечи ее обвисли.
- Он... умер? - произнесла она, стоя вполоборота к Шурочке, словно ей тяжело было повернуться. Подумав немного, она спросила:
- Тогда? Но как?
- Выстрелил в себя, - с трудом выговорила Шурочка, - Он не хотел с ними встречаться.
- Хорошо, - спокойно сказала Сашенька, снимая косынку, - я никуда не пойду.
"Неужели легко отделались?" - думала Шурочка, но сердце ее ныло. Когда пробило девять - Сашенька пошла в кладовку, где хранились всякие хозяйственные предметы. "Мне нужен веник". - довольно неприветливо сказала она Шурочке, когда та бросилась за ней. Шурочка вернулась в комнату и видела, как Сашенька действительно начала подметать, но мысли ее были где-то далеко, потому, что она не подметала, а только двигала веником по одному и тому же месту. Вдруг она исчезла. Шурочка, почувствовав неладное, бросилась в кладовку, но там ее не было. Тогда Шурочка побежала на кухню и увидела у стола Сашеньку, торопливо запивающую водой что-то. "Что ты делаешь?" - заорала Шурочка, увидев на столе вскрытый пакетик с отравленными зернами для морения крыс.
Сашенька не могла ответить: ее всю трясло от рыданий и каких-то страшных судорог.
Шурочка тащила ее в комнату, моля Бога, чтобы никто не встретился в коридоре и чтобы не успели вернуться остальные девушки (они жили в комнате впятером). В комнате никого не было. Оставшиеся полчаса до возвращения девушек Шурочка вытирала с полу рвоту, заставляла Сашеньку пить, попутно внушая ей мысль: говорить всем, что ей плохо от протухшей воды, которую она выпила по рассеянности. Эту версию услышала от Шурочки и швея Фаина, первой вернувшаяся в тот вечер. Она, присвистнув, посмотрела на лежащую лицом к стене Сашеньку и с сочувствием произнесла: "Как не везет-то нашей Ромашкиной!" Причем, "не везет" она скорее относила к Сашенькиной непопулярности у кавалеров, чем к ее неожиданному отравлению.
На следующий день Сашенька не смогла выйти на работу, как и в последующие несколько дней. За это время Галл, к великому облегчению Шурочки, благополучно растворился в голубой дали.
Прошло еще несколько тихих скучных лет. Сестры хорошо работали и им дали отдельную комнату в доме с удобствами. И вот Шурочка всерьез забеспокоилась. Ее тайные надежды на возвращение старого режима не оправдывались. Остались ли в живых еще Романовы, кроме ее драгоценной барышни, она не знала. Значит, нужно было срочно искать отца для будущего Сашенькиного наследника. Конечно, это должен быть человек благородной крови, дворянин, как минимум (на заграничную королевскую кровь практичная Шурочка не рассчитывала). Впрочем, найти даже простого дворянина тоже было делом крайне трудным. Дворяне, которые не успели уехать за границу, меняли фамилии, притворялись неграмотными и старались раствориться в окружающем пространстве. Шурочка для начала свела знакомство с женщиной, работающей в архиве.
Произошло все так: был вечер во дворе, куда выходила одна стена общежитского барака. Двор был зелен и перечеркнут веревками с бельем. Усталая немолодая женщина сидела на скамейке с крошечным ребенком на руках. Ребенок тянулся к кустам, неловко рвал ненужные ему зеленые листья и вдруг, чихнув, ясно выговорил: "мама". Лицо женщины тут же осветилось, она оглянулась на стоящую рядом, Шурочку и потрясенно произнесла: "Вы слышали, он заговорил!" Шурочка немедленно поддержала разговор и скоро узнала, что женщина всю жизнь мечтала о ребенке, но у нее не складывалось; только под старость ей удалось родить, но он все никак не говорил, она уже решила, что ребенок немой. Через некоторое время у Шурочки был отпуск и она, уже считавшаяся подругой, подменяла женщину в архиве, когда та убегала кормить ребенка.
Поначалу ничего интересного найти не удавалось. Потом ее вдруг попросили подменить женщину из соседней комнаты, где регистрировались браки, и там она обнаружила несколько интересных фамилий, исчезнувших от досужего любопытства под фамилией мужей или даже жен. Подозрительная Шурочка не стала их выписывать, но тут же выучила вместе с адресами. У нее была замечательная память. Нужно было действовать дальше, и Шурочка запела. И не что-нибудь, а классические романсы, причем пошла к педагогу. Как ни странно, у нее обнаружился замечательный голос, и то, что пение было для нее средством, а не целью, почему-то помогало ей в учебе. Ее совершенно не расстраивали неудачи, но из тех сорока пяти минут у педагога, оплаченных из невеликой ткачихиной зарплаты, она выжимала все возможное. Строгая, сухонькая Эсфирь Александровна была в восторге от своей ученицы, а та постоянно анализировала уроки и быстро избавлялась от недостатков. Сашенька, вечно погруженная в свои мысли, не сразу заметила Шурочкино увлечение, но однажды, придя домой поздно, как всегда с уроков, Шурочка нашла ее заплаканной. "Ты скоро выйдешь замуж, и я останусь одна", - объяснила Сашенька свои слезы. Шурочка посерьезнела, решительно подошла к Сашеньке и, взяв ее голову обеими руками, посмотрела ей в глаза. Сашенька испугалась. Такое лицо было у Шурочки, когда она переодевала ее в свою одежду, чтобы спасти. "Я никогда от тебя не уйду, - сказала Шурочка, - разве ты только сама меня прогонишь".
Между тем Шурочкины вокальные успехи шли своим чередом. И вот уже Эсфирь Александровна заговорила о том, что можно спеть на вечере в квартире вдовы Н. Шурочка начала готовиться с удвоенной силой. Попробовала было нервничать, но сказала себе, что в случае неудачи у нее всегда есть запасной ход - устроиться к нужным людям домработницей, и успокоилась.
Настал долгожданный вечер. Они с Эсфирь Александровной отправились куда-то в центр пешком. Были незнакомые улицы, узенькая тропинка между дощатыми сараями, и вдруг они вошли через черные чугунные ворота во двор, полный кошек всех цветов радуги. Двор был тенистый, и цветы на клумбе так тянулись к свету, что стали похожи друг на друга и, даже опытный садовник с трудом опознал бы их названия. Шурочка и ее учительница вошли в темный прохладный подъезд и поднялись по крутой лестнице. Кнопка звонка была облупленная, видимо от частого использования, над звонком висела бумажка, на которой были какие-то цифры. "Н. был врач, - объяснила Эсфирь Александровна, - он повесил свой рабочий телефон, на случай, если кто-то не застанет его дома. Он хотел, чтобы никто не остался без помощи".
Они позвонили. Открыла еще не старая дама в строгом синем платье с белым воротничком и локонами как у кинозвезды. Шурочка переступила порог и почувствовала, как душа ее торжествует: в квартире были высоченные потолки, такие же, как в усадьбе Романовых. Шурочка поняла, что идет правильным путем. Улыбаясь, она вошла в огромную комнату, где уже было человек десять.
Она не стала смущаться и следить за своими манерами, что неминуемо сделало бы ее смешной и неинтересной. Не стала она также вести себя так, как вела в фабричном общежитии. Она просто вспомнила дом Романовых и себя в нем; увидев хозяйку, несущую поднос с чаем, спросила, не нужно ли помочь, и помогла душевно и радостно, а потом побежала к Эсфирь Александровне, которая уже ждала ее за роялем. И пела она, вспоминая свою юность, усадьбу Уткиных, душистый чай и встречи с Ванюшей у нежилого флигеля, где были мальвы в человеческий рост и фигурная трещинка на оконном стекле.
Успех был бесспорным. Особенно Шурочка отметила одного немолодого господина с седеющими усиками, одетого в светлые брюки и полосатый жилет. Он смотрел на Шурочку не отрываясь, и она, вспомнив голодные времена, когда она своей привлекательностью добывала хлеб для Сашеньки, чуть было не закокетничала с ним, но вовремя сдержалась, потому, что теперешняя задача была много трудней, и нужно было работать тоньше.
В тот вечер, впервые в своей жизни, Шурочка была в центре внимания для стольких людей. У нее даже слегка закружилась голова и ей начало казаться, что она должна сделать карьеру певицы, как ей все говорили. Но лицо Сашеньки встало перед ее глазами и тут же наваждение исчезло, и она опять жила только ради своей высокой миссии спасения подлинной царской крови, а значит, и спасения подлинной России. Видимо, сознание этой миссии одухотворило ее курносое живое лицо. Потому, что господин с усиками после вечера просто умолял ее о встрече. Она, уже точно продумав свою роль, с улыбкой отправила его к Эсфири Александровне, просить разрешения. Строгая учительница не советовала ему отвлекать ее ученицу от работы на производстве и занятий музыкой, но пообещала оповестить его через вдову Н. о следующем Шурочкином выступлении.
"Он хороший человек, - сказала Эсфирь Александровна Шурочке, когда они шли обратно, - но все же тебе лучше с ним поосторожнее: он из бывших". На улице уже было темно, и Шурочка не побоялась улыбнуться на слова своей учительницы. Значит, из бывших. С первого раза и - такое попадание! "Из купцов, что ли?" - со всей свойственной ей непосредственностью поинтересовалась Шурочка. "Нет, хуже", - отвечала Эсфирь Александровна и, помявшись немного, произнесла одну из тех фамилий, которые попались Шурочке в книге регистраций браков. Шурочка обещала Эсфири Александровне быть осторожной.
На следующее Шурочкино выступление Аполлон Григорьевич (так звали господина с усиками) пришел с букетом роз. Шурочка подарила ему дружескую улыбку, а розы тут же отдала Эсфири Александровне. Постепенно выступлений на квартирах в центре становилось все больше, и Шурочке уже вовсю советовали поступать в консерваторию. Маслено-задумчивое выражение глаз Аполлона Григорьевича постепенно сменялось выражением собачьей преданности, готовой на все. Шурочка поняла, что клиент созрел и пора начинать кампанию по спасению России. Тем же вечером она провела откровенный разговор с измученным любовной тоской Аполлоном Григорьевичем. Смысл разговора сводился к следующему: да, она тоже любит его, но есть одно препятствие, которое, конечно, навсегда разведет их. Дело в том, что у нее, Шурочки, есть двоюродная сестра, которая никак не может найти себе кавалера по причине замкнутости и робкого характера. А мать Шурочки, умирая, взяла с дочери клятву, что та не выйдет замуж и даже не заведет романа, пока кавалер, хотя бы временный, не появится у сестры. Она, Шурочка, конечно, понимает, что все тщетно, Аполлон Григорьевич никогда не пойдет на такой поступок, да и ей было бы тяжело ревновать к сестре, но если все же могла быть хотя бы надежда... От таких слов Аполлон Григорьевич совсем потерял голову. Сестринская самоотверженность Шурочки поразила его. "Но Ваша сестра, наверно, намного старше Вас?" - осторожно спросил он, с дрожью представляя себе застенчивую старую деву с морщинистой шеей, но все же, ради Шурочки не отказываясь поухаживать за ней. "Я старше ее, - отвечала Шурочка, - она совершенный ребенок, Вы сами увидите". Они договорились устроить Аполлону Григорьевичу встречу с Сашенькой, никак при этом не показывая его внимания к Шурочке.
Весь следующий день (благо он был выходным) Шурочка хлопотала вокруг Сашеньки, делая ей локоны раскаленными щипцами и румяня щеки свекольным соком. Сама Сашенька, привыкшая во всем подчиняться Шурочке, нетерпения не испытывала. Вечером они пошли в театр, где должны были встретиться с Аполлоном Григорьевичем.
Фойе театра с его коврами и огромными люстрами, и множеством разряженных людей, разгуливающих в ожидании спектакля, мучительно напомнили Сашеньке детство, когда она ходила в театр с отцом. От бешеного потока воспоминаний кровь бросилась ей в лицо, перекрывая свекольный румянец. Такую, красную как рак, с нелепыми кудрями и в белом платьице, которое по задумке Шурочки, вероятно, должно было олицетворять чистоту этого тридцатилетнего ребенка, ее представили Аполлону Григорьевичу. Осмотрев ее, он не удивился ее одиночеству. Но она была еще достаточно молода для него, и рядом умоляюще дышала Шурочка. Аполлон Григорьевич решился. В антракте он поил девушек шампанским и говорил Сашеньке комплименты, с удивлением видя отсутствие какой-либо реакции на ее лице. В какой-то момент это даже задело его, и он от обиды решил серьезно заняться Сашенькой. Он проводил девушек до подъезда, и когда Шурочка прошла вперед, попросил Сашеньку о свидании. Реакция Сашеньки возмутила его: великовозрастная барышня пожала плечами, потом сказала "спасибо" и исчезла за дверью подъезда.
"Ты представляешь, он позвал меня на свидание", - входя в комнату, сказала Сашенька таким тоном, будто Аполлон Григорьевич только что нахамил ей в трамвае.
- Правда? - вся лучась от счастья, переспросила Шурочка. Ее мечты начали сбываться.
- Правда, только я не пойду, - ворчливо объявила Сашенька. - Старый он и одеколон у него противно пахнет.
Шурочка применила весь свой дар убеждения, вспомнила про отца и спасение России, и даже назвала бывшую дворянскую фамилию Аполлона Григорьевича. Сашенька почувствовала себя ягненком, приготовленным на заклание, и в душу ее как будто проник холод жертвенного ножа. Она вся съежилась и, закрыв лицо руками, заплакала навзрыд. Через час, судорожно глотая слезы, она согласилась, но вскоре выяснилось, что Аполлон Григорьевич исчез. Шурочка не очень удивилась этому: в то время люди частенько исчезали, особенно такие, как Аполлон Григорьевич. Тем не менее у нее даже и в мыслях не было отступать. Она продолжала петь то тут, то там, иногда даже получая небольшие деньги за свое умение. В свою очередь, Сашенька получала новые возможности встречи с осколками дворянских фамилий. Правда, эти встречи, даже состоявшиеся, ни к чему не приводили. Шурочка, отчаявшись, даже открыла одному кандидату настоящую Сашенькину фамилию и теперь в ужасе ждала беды.
Беда действительно пришла, но не оттуда, откуда ждала ее Шурочка. Сашенька, живущая в своем мире, не особенно вдавалась в Шурочкины метания; так же ее не заботил успех у дворянских сынков, которым она была нужна только для племенного спаривания. От всего этого она отгородилась своим ткацким станком, который был для нее чем-то вроде инструмента для сотворения мира. Она действительно ткала ткань бытия, как десять лет назад сказала Галлу. Все больше и больше увлекаясь этим процессом, она начала перевыполнять план, и вдруг ее назвали передовиком производства.
Шурочка узнала, что Сашеньку приглашают в районный дворец Культуры для награждения почетной грамотой, и сердце ее нехорошо сжалось. Она попросилась придти на церемонию награждения и, сидя в заднем ряду, внимательно вслушивалась в слова ораторов. Когда передовиков вызвали на сцену для получения грамот - Шурочка заметила, как мужчина средних лет, сидящий чуть наискосок от нее, пристально вглядывается в Сашеньку. Его лицо показалось знакомым Шурочке. Она стала напряженно вспоминать, но тут он надел очки и она мгновенно узнала бывшего студента Дмитрия, когда-то часто посещавшего дом Романовых.
Шурочка страшно перепугалась. Она тоже ткала ткань бытия. Сейчас в ее ткани образовалась дыра, и тени прошлого ринулись в нее, расталкивая друг друга. Шурочка встала и, стараясь не привлекать к себе внимания, вышла из зала на улицу. Она хотела скрыться и понаблюдать, что будет, но правильные и унылые кусты и клумбы перед Дворцом Культуры никак не годились для наблюдательного пункта. Шурочка вернулась в прохладное пустынное фойе, огляделась кругом и уселась с книжкой на стул за колонной, где стала совершенно невидима для выходящих из зала людей. Через некоторое время, когда люди начали выходить, она увидела Сашеньку, которая растерянно оглядывалась по сторонам, явно ища ее. Шурочка постаралась как можно больше втянуться за колонну. Сашенька пооглядывалась, помахала золоченым квадратом ( Почетная Грамота), почесала свой тонкий нос и, судорожно поправив прядь, выбившуюся из косы, пошла к выходу. И тут же за ней осторожно проследовал Дмитрий. Шурочка подождала несколько минут, и кружной дорогой, которой они никогда не ходили, побежала домой.
В квартире, где Сашенька и Шурочка занимали комнату, было два входа: парадный и черный. Жильцам черный ход не нравился, хотя на его лестнице они развешивали белье. Матери из двух семей, где были маленькие дети, постоянно жаловались, что из черного хода дует, и потому болеют их дети. Древняя старушка, жившая в самой маленькой угловой комнате, боялась воров. Шурочка тоже не любила черного хода и надеялась, что мужчины его чем-нибудь заколотят.
Но сейчас она благодарила Бога, что черный ход был. Она стояла на грязной лестнице, чувствуя, как сквозняк бегает по ее ногам. Через какое-то время в парадной двери заскреблись ключи - пришла Сашенька. Она отперла комнату, потом вышла в коридор и позвала Шурочку. Не дождавшись ответа, пошла на кухню - видно, ставить чайник; и тут раздался звонок.
Шурочка знала, что Дмитрий был обиженный отвергнутый ухажер. Она достаточно разбиралась в людях, чтобы понять; ему будет трудно простить обиду. Но все-таки, прежде чем что-то предпринимать, она должна была точно выяснить его планы.
...Сашенька открыла дверь. "Товарищ Ромашкина! - раздался его знакомый, совершенно не изменившийся голос. - Вы здесь теперь живете?" Сашенька пробормотала что-то невнятное. "Хоть бы дома кто был!" - тоскливо подумала Шурочка. Но коммунальная квартира, такая многолюдная всегда, сейчас, кажется, пустовала. "Пойдемте в комнату", - послышался голос Сашеньки, и тяжелый мужской топот прозвучал по коридору и затих. Ни звука не доносилось до Шурочки. Конечно, они могли даже помириться, но этот расклад еще меньше устраивал Шурочку, все еще не оставляющую надежд на дворянина. Она переминалась с ноги на ногу, перебирая в голове тысячи разнообразных планов по устранению Дмитрия. "Нет! Никогда!" - вдруг донесся до нее вскрик Сашеньки, и заскрипела дверь их комнаты.
Бесшумно, как кошка, Шурочка сбежала по лестнице вниз и, пробежав через двор, вошла в парадный вход. Ей нужно было срочно услать куда-нибудь Сашеньку и самой разобраться в планах Дмитрия. Перебрав несколько вариантов, она остановилась на Эсфири Александровне, которой доверяла больше, чем остальным. Сашенька знала ее адрес. Оставалось написать записку, но как назло, бумаги не было. Их почтовый ящик тоже был пуст, зато в соседнем белела газета. Шурочка, холодея от страха, встала на цыпочки и, просунув в дырочку почтового ящика ключи, приподняла газету до того уровня, чтобы вытащить ее пальцами через верхнюю щель. Оторвав от полей кусочек, она намалевала на нем карандашом, которым красила брови "Иди к Эсфири и жди меня". Остальную газету Шурочка затолкала в сумку, чтобы потом уничтожить, и быстро пошла к квартире. Едва открыв дверь, она быстро, чтобы Дмитрий не заподозрил, что это из-за него, она закричала: "Александра Сергеевна! Вас срочно требуют на завод!" Выбежала расстроенная Сашенька и Шурочка, запихивая ей в руку записку, продолжала громко (чтобы услышал Дмитрий) возмущаться:
- Вы не пересчитали продукцию и бросили ее как попало! Вы что, забыли, что работаете на советском преприятии? Думаете, звание передовика производства освобождает вас от исполнения трудовой дисциплины? Так я вам скажу, как это называется. У вас головокружение от успехов!
Сашенька, молодец, сразу поняла Шурочку и, бормоча извинения, убежала, сжимая в кулаке записку. Шурочка же, уверенным шагом проследовала в комнату и, увидев там Дмитрия, громко ойкнула, как бы от неожиданности.
Все-таки, он ужасно постарел. Ничего в нем не осталось от бойкого напористого нигилиста, которого помнила Шурочка. Подбородок его был груб и выбрит, и лоб разрезали вертикальные складки. "Здраствуйте, Александра Вторая, - сказал он, криво усмехнувшись, - небось не ожидали меня видеть?"
Шурочка наморщила лоб, как бы вспоминая, и вдруг расплылась в улыбке:
- Батюшки, Дмитрий! Сколько мы не виделись!
- Не нужно считать, - жестко прервал ее он. - Я по делу. Мне нужно жениться на твоей барыне.
Шурочка наивно захлопала глазами.
- Да какие баре-то уж нынче! - заговорила она певучим крестьянским говорком, как говорила всегда, когда нужно было произвести впечатление. - А замуж-то ей пора, ой как пора! Только не хотят ее парни!
Шурочка сделала паузу, рассчитывая, что Дмитрий начнет спрашивать почему Сашеньку не берут замуж, и собираясь придумать бедной Сашеньке какую-нибудь болезнь, чтобы отвадить Дмитрия, но он и не думал ни о чем спрашивать.
- Мне плевать, кто что хочет, - отрезал он, - а я на ней женюсь.
- Ой, как здорово! - воскликнула Шурочка, усаживаясь рядом с ним. - Вот она вернется - порадуем ее.
- Порадуем? - злобно сказал Дмитрий. - Как бы не так! Не очень-то она хочет за меня, да и мне она не особо. Только у меня счеты с ней и теперь ей не вывернуться. Будет шелковая. Ты ж понимаешь, какая у нее фамилия неудобная? Не зря она Ромашкиной прикинулась. Но я в таком месте теперь работаю, что все ее хитрости не пройдут.
- Ой, батюшка, ошибаешься ты! - качая головой, пропела Шурочка, - всегда она тебе рада была, сам же помнишь. Да вот вернется сейчас - вместе и поговорим.
- Куда она сбежала-то? - недоверчиво спросил он.
- Где там сбежала! На фабрику вызвали ее, ткани не посчитала, раскидала все. Волновалась поди, награждали ведь ее сегодня! Сейчас сдаст работу да придет.
- Хорошо, подожду, - уже спокойней отреагировал Дмитрий и уселся поудобней.
- Ну вот и ладно, - заулыбалась Шурочка, - пойдем на кухню, я чайник поставлю.
- Нет, я здесь буду. Не надо мне кухни. У вас соседи небось!
- Конечно, соседи, - пожала плечами Шурочка. Мы сначала даже в общежитии жили. Не хотите чаю - давайте водочки.
От водочки Дмитрий не отказался, и Шурочка полезла в буфет, еще не зная до конца, что она будет делать дальше. В буфете был графинчик с водкой и еще две бутылки особого грузинского напитка, оставшегося от неудачной попытки сведения Сашеньки с настоящим грузинским князем. Князь принес этот подарок, предупредив, что напиток хорош, но коварен; сразу не чувствуется, но бьет наповал. Рука Шурочки потянулась к княжескому подарку.
- Изумительная водка! - сказал Дмитрий, опрокинув в себя восьмидесятиградусное грузинское чудо. Шурочка, сославшись на отсутствие стопочек, налила чачу в чайные чашки. На закуску были соленые огурцы и хлеб. Дмитрий взбрыкивал рукой, хватая чашку, и порывисто сглатывал подарок грузинского князя, Шурочка улыбалась и подкладывала огурчики. Постепенно за окном начало темнеть. Дмитрий опять взбрыкнул рукой и промахнулся мимо чашки. "Где Сашка?" - видимо, собираясь выглядеть грозным, произнес он заплетающимся языком. "Должна вот-вот быть." - отвечала Шурочка, прислушиваясь к шевелению ключей во входной двери. Он тоже услышал звук. "Я встречу ее!" - рванулся он. Шурочка, знаком показав, что надо молчать, приоткрыла дверь. Из коридора донеслись детские голоса и мужской, что-то внушающий им. "Соседи". - шепотом пояснила Шурочка, прикрывая дверь. Дмитрий закивал с пьяной покладистостью. Видно, он даже после чачи не хотел встречаться с соседями.
Выпили еще по рюмочке (то есть, пил только Дмитрий, а Шурочка опять пригубила, как она делала все это время). Дмитрия потянуло на откровенность. Он сказал, что служит в НКВД. Потом сказал, что ему нужно жилье в Москве и брак с Сашенькой просто спасет его. Шурочка не верила ни одному его слову. Она знала, что сотрудник НКВД никогда бы не стал болтать; к тому же ему не могли не дать комнату. Наконец, он заинтересовался: действительно ли Сашенька никогда не была замужем.
- Я волнуюсь за нее, - резко сменила тему Шурочка. - Уже совсем темно, а ее нет.
- Ну так... это... пошли искать! - И Дмитрий, поднявшись со стула, схватился за буфет. Шурочка выглянула в коридор. Там было пусто. Тогда она сбегала и открыла входную дверь. Потом еще раз огляделась и быстро вывела покорного Дмитрия на лестницу. Запирать комнату уже не было времени, она заперла входную дверь и, взяв Дмитрия под руку, пошла с ним вниз по лестнице.
Было уже действительно поздно, и на лавке у подъезда никто не сидел. Шурочка вывела Дмитрия из двора и повела его в сторону Яузы, которая была недалеко, пока еще не вполне понимая, что делать дальше, но помня, что в те далекие годы он совсем не умел плавать и не учился, даже будучи подвергнут насмешкам. Дмитрию она объяснила, что пройдут тем путем, которым ходит до фабрики Сашенька (фабрика, действительно, находилась на другом берегу Яузы). Дмитрий молчал, иногда бормоча что-то нечленораздельное.
- Слушай! - вполне трезво вдруг сказал он, - а что ее ни один парень-то не взял? Больная что ли?
- Есть такое, - уклончиво отвечала Шурочка, собираясь развить тему, но Дмитрий опять перебил ее.
- А больная - так и зачем она мне? Я на тебе женюсь.
- Можно подумать, - осторожно отвечала Шурочка. В этот момент они входили на горбатый мостик на Яузой.
- А что тебе думать? - начал заводиться Дмитрий, - сама уже не девочка, кто тебя возьмет. А мне ты нравишься, ты гораздо лучше Сашки.
Он нагнулся к ее лицу, будто желая как следует разглядеть его черты в желтом еле живом свете уличного фонаря. Они уже были на середине моста. Вдруг он резко обнял Шурочку и начал целовать. Мысли в ее голове бешено завертелись. Она ответила на поцелуй со всем своим немалым умением, позволявшим ей еще в голодные годы добывать хлеб для Сашеньки. Она поняла, что ее умение достигло цели. Дмитрий, стоящий спиной к перилам моста, был полностью в ее власти. Тогда она, не прекращая поцелуя, нежно отвела его руки за спину, будто предлагая новую любовную игру, и вдруг со всей силы ударила его в грудь.
Услышав внизу всплеск, она сразу начала молиться за упокой его души, уповая на то, что добрый Бог не научил его за эти годы плавать.
У Эсфири Александровны ей открыла Сашенька в длинной ночной рубашке хозяйки. Сама добрая старушка уже спала, уверенная, что помогла любимой ученице в сердечных делах, взяв к себе на ночь Сашеньку. Сашенька молча внимательно посмотрела на Шурочку. Шурочка улыбнулась. "Все в порядке, - тихо сказала она, - он не придет больше".
И опять потекло тихое скучное время. Шурочка все еще пела и имела поклонников, хотя уже успеха было меньше. Она уже перевалила за сорокалетний рубеж. И вот сорок лет исполнилось Сашеньке.
Поняв, что Сашенькино время почти ушло, Шурочка будто с цепи сорвалась. Она уже готова была спарить Сашеньку с кем угодно, как вдруг на горизонте возник пан Сигизмундыч.
У него была подпрыгивающая птичья походка, шея немного набок, вечно недовольное выражение лица и масса других недостатков. Зато у него было такое достоинство, что он победил бы всех претендентов на Сашеньку, будучи даже хромым, слепым или безруким. Этот смешной пан являлся прямым потомком польского короля Сигизмунда. Дело осложнялось еще тем, что заветное имя Романова в данном случае не могло быть козырем, так, как поляки очень не любили эту царскую династию, сделавшую их гордую страну русской провинцией. Оставалось последнее средство - вторая бутылка грузинского князя. Конечно, это было рискованно, но о риске ли сейчас было думать несчастной Шурочке, посвятившей всю свою жизнь династии Романовых!
Сашеньке опять пришлось столкнуться с железной Шурочкиной волей и понять, что на этот раз улизнуть не удастся. По правде говоря, самой Сашеньке было так скучно жить в последнее время, что даже такие варварские перемены не пугали ее.
В мае 1941 года на реке Яуза состоялась встреча двух европейских монархий. Дома ждала верная Шурочка, роскошно накрытый стол и заветная бутылка.
По инструкции, Сашенька не должна была пить, дабы продолжение рода хотя бы наполовину было неомраченным, но во время вечера с искривленным Сигизмундычем, носившим к тому же смешное имя Ежи, такая тоска взяла ее, что она тоже храбро опрокинула рюмку, не взирая на испепеляющие взгляды Шурочки. Дальнейшее для Сашеньки было в некотором тумане. В какой-то момент ей даже показалось, что Сигизмундыч (то есть Ежи) чем-то немного похож на Галла. Шурочка, коршуном реявшая вокруг стола, регулировала процесс опьянения, чтобы он, проскочив все шаловливые стадии, не прибыл к состоянию неподвижного тела. Вдруг неожиданно зазвучали польские полонезы. Это всемогущая Шурочка раздобыла где-то патефон и подобрала пластинки. Благородные слезы показались на глазах пана Ежи. Гордым движением он подал руку своей даме, а у Сашеньки вдруг сладко защемило в груди. Похожую музыку она много лет назад слышала на празднике у Уткиных в исполнении дворовых музыкантов.
Потом было уже очень поздно, и Шурочка ушла "к себе", то есть на кухню, прихватив с собой остатки чачи. Она сидела на темной пустой кухне и напряженно вслушивалась в тишину спящей квартиры, периодически нарушаемую баском Сигизмундыча и Сашеньким хихиканьем. Наконец голоса затихли и через некоторое время Шурочка услышала странный ритмичный звон. Это звенели пружины и колечки Сашенькиной железной кровати. Прямо посреди кухни, Шурочка упала на колени, вознося Богу благодарственную молитву.
С этого момента Шурочка преобразилась. Она излучала счастье. И омрачить это счастье не могло ничего: ни бесследное утреннее исчезновение Сигизмундыча, ни даже начало Великой Отечественной войны, которое, как известно, произошло месяцем позднее описываемых событий. Шурочкина вера в то, что Господь услышал ее, оправдывалась: Сашенька, действительно забеременела и родила, и ребенок был мужеского пола, и даже можно сказать, здоровый, хотя и очень слабый, что было не удивительно, учитывая военное время. Ребенок был назван Михаилом, несмотря на робкие возражения Сашеньки, хотевшей назвать его Сергеем в честь дедушки. Шурочка знала историю. Когда-то именно Михаил Романов положил конец Смутному времени. Теперь то же самое должен был сделать сын Сашеньки. И Шурочка, не жалея ног, рыскала по военной Москве, ища пропитание для Сашеньки и ребенка и замирая от страха при звуках воздушной тревоги. По ночам она молилась о возрождении России и упокоении душ загубленных Перпетуя и Дмитрия. За душу застрелившегося Сергея Александровича, отца Сашеньки, она боялась молиться, подозревая, что, будучи сама убийцей, может навредить ему своими молитвами. Несмотря на то, что Шурочке было уже много лет, ей все еще удавалось очаровывать мужчин, может быть уже не красотой, а той самой безграничной верой в счастье, которая читалась теперь на ее лице. С этим же самым выражением счастья она притаскивала домой консервы из офицерских пайков, и маленький Миша, едва начав осознавать себя, уже запомнил ее для себя, как добрую волшебницу.
Шурочка очень надеялась, что с войной государственный строй должен измениться, но наступила Победа, а в стране была все та же ненавистная большевистская власть, и Шурочка, как ни страшно это казалось, начала подумывать об эмиграции. Через все эти годы она пронесла Сашенькину метрику, которая должна была за границей принести Сашеньке и ее сыну былую силу. Эмиграция в послевоенные годы была для простого человека совершенно невозможна, но Шурочка всю жизнь делала невозможное ради Сашеньки. Ей ли было теперь бояться!
Пока Шурочка строила свои грандиозные планы - Сашенька жила как всегда, пребывая где-то далеко в мечтах и между делом воспитывая Мишу. После войны им, как героям труда, дали отдельную двухкомнатную квартиру, правда, на первом этаже и с окнами на улицу, по которой в любую погоду громыхали трамваи, но зато с высокими потолками. По выходным Сашенька, как в далеком отрочестве, слонялась из комнаты в комнату, думая все о том же Галле и не замечая маленького Мишеньку, который цеплялся за ее ногу, пытаясь играть в трамвай. Мишенька был похож на нее - такой же светленький с тоненьким носиком, только еще более незаметный. Когда он был совсем маленький - он почти не подавал голоса, и Шурочка не раз в ужасе подбегала к нему, думая, что он умер. Сашенька же, казалось, совсем не беспокоилась о ребенке. Зато как-то вечером принесла домой маленького рыжего щенка дворняжки и начала возиться с деланьем для него домика из картонной коробки. Она назвала щенка Галиком, конечно, в душе подразумевая все того Галла, но боясь высказать вслух заветное слово. Шурочка не обрадовалась щенку; она беспокоилась, что щенок может нанести вред ребенку, но, привыкнув за долгие годы исполнять все желания Сашеньки, она промолчала и даже купила брошюру для собаководов-любителей. Жизнь опять потекла своим чередом.
Но вот Шурочка, благодаря своему удивительному умению располагать к себе людей нашла, наконец, нужные выходы. В конце длинного тоннеля замаячили фигуры людей, которые даже могли бы попытаться вывезти Сашеньку с Мишей на интересную экскурсию в Лейпциг, а там уже была близка Западная Германия, за которой в величественном сумраке покоился Париж - обетованная земля русской эмиграции. Оставалось последнее затруднение - эти люди должны были убедиться, что Сашенькина метрика - подлинна. Шурочке сказали адрес старика, который понимал в документах, и она поехала на двух трамваях с пересадкой в какой-то серый промышленный район. Сойдя с трамвая, она долго шла по улице, засаженной тополями, потом вошла в слепое серое здание, поднялась по лестнице и позвонила. Дверь открыл старик с совершенно лысым черепом и родимым пятном на щеке, отдаленно напоминающим лошадиную голову. Это пятно что-то смутно напомнила Шурочке, но ей было не до воспоминаний; она быстро и четко объяснила суть дела и протянула старику драгоценную метрику. "А она не дочь ли Сергея Александровича, который был адвокат?" - вдруг спросил старик, вертя бумажку в руках. "Не знаю, - на всякий случай сказала Шурочка, - но документ подлинный!" "Был такой замечательный адвокат до революции в городе Н...- будто не слыша ее, проговорил старик. - Я помню, у него была дочь Сашенька. Замечательный был человек!" И он даже прищелкнул пальцами от восхищения. Шурочка вдруг вспомнила, что она действительно встречала этого старика в доме Романовых, только был он тогда совсем не старик. Лицо у него было тогда совсем другое, а вот родимое пятно, пожалуй, ничуть не изменилось. "Она и вправду дочь Сергея Александровича, - сказала Шурочка, а я служила у них сызмальства". Старик тут заулыбался так, что родимое пятно уехало куда-то к уху, и позвал Шурочку пить чай. Чай был не такой душистый, как был до революции, и варенья у старика не было, но Шурочка радовалась, чувствуя скорое исполнение своих чаяний. Они вместе вспоминали родной город Н., и у старика не было никаких сомнений в подлинности Сашенькиного документа. Потом старик вышел провожать Шурочку в прихожую. "Ну, так вы скажете им, что она действительно Романова, - еще раз на всякий случай спросила Шурочка. "Конечно, скажу, - отвечал старик, - только на вашем месте я бы не афишировал эту фамилию. Сами понимаете, непростая фамилия". "Но в ней-то все и дело, - возразила Шурочка, понижая голос, - мы же вывозим за границу наследника". И еще с большим почтением, совсем шепотом прибавила: "У Александры Сергеевны сын". Старик как-то странно посмотрел на нее. "Я не очень понимаю, - осторожно начал он, - какого наследника вы имеете в виду. "Наследника царской династии, - прошептала Шурочка, вдруг почувствовав такой ужас, какого она не чувствовала никогда, даже когда топила Дмитрия". "Но причем здесь Александра Сергеевна? - удивленно спросил старик. - Она же просто однофамилица. Они даже не родственники царской семье".
- Вы неправду говорите! - отчаянно, пытаясь не сойти с ума, выкрикнула Шурочка.
- Из-ви-ни-те! - по складам, строго произнес старик, - Это-то уж я знаю наверняка. Мы с Сергеем Александровичем еще в юности его генеалогическое древо высчитывали. Так что никакой ошибки нет.
Шурочка оттолкнула старика и, выскочив за дверь, бросилась бежать. Старик что-то кричал ей вслед. Потом, пожав плечами, он взял в руки потертую, написанную по правилам давно отмершей орфографии, метрику Александры Сергеевны Романовой и, со вздохом положив ее в раковину, зажег спичку.
Сашенька была не в курсе краха Шурочкиной жизни, полного краха, которого она была виной. Поэтому она удивилась и испугалась, когда Шурочка с перекошенным лицом ворвалась к ней в комнату и начала кричать о своей загубленной жизни. Потом этого ей показалось мало и Шурочка, схватив большую красивую вазу, купленную ею же самой недавно только потому, что в магазине Мишенька потянул к этой вазе ручонки, со всего размаха швырнула ее об стену. Сашенька вместе с Мишенькой, который тоже очень испугался, забилась в угол и оттуда, широко раскрыв глаза, следила за погромом. Шурочка выволокла из шкафа Сашенькины вещи и в ярости топтала их. Потом она рвала Сашенькины книги. Рыжий щенок в коробке проснулся и тоненько залаял. Со страшным лицом, Шурочка подбежала к коробке, но тут, видимо, силы оставили ее. Она только пнула коробку так, что та отъехала к противоположной стене, и выскочила из Сашенькиной комнаты.
После этого в жизни Сашеньки и других обитателей ее комнаты наступили черные дни. Сашенькин дом, к которому она уже так привыкла, стал театром военных действий. Сашеньке пришлось перейти в другой цех - швейный, и начать учиться с понижением зарплаты, только для того, чтобы не пересекаться с Шурочкой. Приходя домой, Сашенька теперь старалась открыть дверь как можно тише, и тут же проскакивала в свою комнату. Но Шурочка обязательно встречалась ей в коридоре и молча ненавидящим взглядом смотрела ей в лицо. Кроме того, Сашенька, всю жизнь оберегаемая Шурочкой от бытовых забот, так и не научилась готовить, и теперь мучилась, заталкивая в себя и ребенка вечно подгоревшую невкусную еду. При этом Сашенька так до конца и не поняла, в чем же ее вина перед Шурочкой, и решила, что дело опять в ее мыслях о Галле и этом несчастном рыжем щенке. Всю жизнь Галл приносил ей несчастье, но она не могла отказаться от него окончательно. И сейчас она не смогла выгнать щенка, и только вздрагивала, слыша в коридоре Шурочкины шаги. Мишенька тоже не мог понять, почему тетя Шура, бывшая самой доброй на свете, вдруг стала такая злая. Как-то перед сном он шепотом сказал Сашеньке, что тетю Шуру заколдовал Дед Мороз за то, что она в прошлом году выбросила новогоднюю елку, предварительно сняв с нее все флажки и шарики. Сашенька в тот момент была почти готова поверить ребенку. На следующее утро ей пришло в голову, что все происходящее - очередная Шурочкина конспирация, и она немного успокоилась. В этот день она не встречала Шурочку в коридоре. На следующий день придя с работы, она наткнулась на Шурочку, открыв незапертую дверь ванной. Шурочка сосредоточенно блевала над раковиной. Ванная была наполнена гадким и непривычным запахом алкогольного перегара. Сашенька испуганно выскочила из ванной и затворилась в своей комнате. По ее щекам текли слезы. Она поняла, что безотказная Шурочка непоправимо сломалась, и это было страшнее, чем самый страшный скандал. Как раз сегодня утром Сашеньке удалось таки сварить приличный куриный бульон. Немного поколебавшись, она налила бульон в чашку и храбро понесла к Шурочкиной двери. Она не успела дойти, как раздался звонок в дверь. За дверью стоял румяный и усатый милиционер. Козырнув, он прямо с порога обрушился на Сашеньку: "Что же вы это собак в коммунальной квартире разводите? Ваша соседка жалуется, что коридор вечно загажен!" "Да собака по коридору не ходит!" - начала было Сашенька, но милиционер сурово перебил ее:
"Без согласия соседей не имеете права". И прибавил, как бы уже от себя: "Постыдились бы. Соседка ваша - Герой Труда. Всю войну в Москве проработала, ни по каким эвакуациям не ездила".
Сашенька хотела было возразить, что она - тоже Герой Труда и всю войну была в Москве, но почему-то смутилась и только кивнула головой. Милиционер козырнул и ушел, а она еще долго стояла в коридоре, держа в руке чашку с остывшим бульоном. Потом она тихо, на цыпочках прошла в свою комнату и поставила чашку перед Мишенькой. Весь вечер она боялась выйти в коридор. Ночью, уже лежа в кровати, она слышала непривычно тяжелые шаги Шурочки и ее бормотание.
Некоторое, довольно длительное время Сашеньке удавалось не встречаться с Шурочкой, но однажды, когда Сашенька вернулась с Мишенькой и рыжим Галиком с прогулки, она увидела, как Шурочка стоит в коридоре и молча смотрит на дверь ее комнаты. Сердце Сашеньки заныло. Она хотела броситься к Шурочке и просить прощения, хотя не знала за что. Пусть бы Шурочка ударила ее только не видеть этого ненавидящего взгляда. Шурочка обернулась. Ее взгляд был мутный, и вся она неузнаваемо изменилась. Ее лицо, которое Сашенька помнила бодрым и свежим всегда, даже в страшное военной время лицо, теперь опухло. Под глазами висели мешки, и даже вздернутый нос как будто загнулся и выглядел почти крючковатым. Из хорошо сохранившейся, пятидесятилетней женщины, Шурочка вдруг превратилась в больную старуху. "Что с тобой?" - хотела спросить Сашенька, но Шурочка, будто очнувшись, посмотрела на нее с такой ненавистью, что Сашенька подавилась своими словами.
Постепенно Сашенька привыкла и к этому. Иногда ночью во сне она видела Шурочку и жадно разговаривала с ней, а утром, проснувшись, хотела продолжить разговор, но спохватывалась и, будто защищаясь, горбилась и хватала себя за локти. Галик, между тем, вырос в большого лохматого, огненно-рыжего пса. Ему было тесно в Сашенькиной комнате, где место для Сашенькиного шитья со швейной машинкой и многочисленными лоскутами боролось за пространство с Мишенькиной детской. От переизбытка сил пес начинал оглушительно лаять, и Сашенька в ужасе в бросалась к нему и хватала его за длинную морду, чтобы помешать открывать пасть. Постепенно Галик приучился развлекаться тихо - кружась и якобы преследуя свой хвост. Мишенька полюбил читать и постоянно сидел, свернувшись на кровати с какой-нибудь книжкой.
Сашенька, между тем продолжала жить под влиянием Шурочки, хотя и не общалась с ней. Мысленно она каждое свое действие сверяла с Шурочкиными планами и принимала решения, которые логически вытекали из этих планов. Только рыжий Галик не вписывался в стройную Шурочкину систему ценностей. Он как будто чувствовал это и постоянно следил за звуками, происходящими за Шурочкиной дверью. Последнее время Шурочка много кашляла. Приступы становились все длиннее и безысходнее. Сашенька просыпалась ночью от этих приступов и лежала, будто зачарованная, мучась желанием пойти к Шурочке, но почему-то, будучи не в состоянии пошевелить даже пальцем.
Однажды вечером Галик незаметно выскользнул из комнаты. Вскоре после этого в коридоре послышалось рычание, потом грохот и дикий вопль. Пес с поджатым хвостом влетел в комнату и забился под стол. Сашенька осторожно выглянула в коридор. На полу была большая лужа, от которой поднимался пар, рядом валялся чайник, чуть дальше крышка от него. И опять Сашенька внутренне рвалась к Шурочке, но внешне осталась стоять на месте и даже побоялась поднять чайник, а воду потом вскипятила в кастрюльке. На следующий вечер, когда Сашенька пришла с работы, чайник лежал на том же месте, но дверь в Шурочкину комнату была открыта настежь. Сашенька застыла на месте, думая, что бы это значило, и тут Шурочка позвала ее.
Сашенька медленно вошла в такую знакомую комнату, и сердце ее больно защемило, когда она увидела заросший пылью паркет. Когда-то этот паркет был предметом гордости для Шурочки; у нее были специальные шерстяные тряпочки, на которых она разъезжала как на коньках, придавая паркету особенный блеск. Шурочка натирала паркет и в Сашенькиной комнате, но там из-за тесноты всегда получалось хуже. Сейчас вся Шурочкина комната переживала глубокий упадок. Сашенька перевела взгляд на кровать. Шурочку едва было видно среди подушек и простыней. Ее лицо стало маленьким и чужим, но смутно знакомым. Сашенька пригляделась и вспомнила: так выглядела покойная Зинаида, Шурочкина мать, в последний день своей жизни. Не то, чтобы Сашенька помнила черты лица Зинаиды, но самый смысл и выражение были те самые, которые тогда в детстве так поразили Сашеньку. "Александра Сергеевна, я умираю. Простите меня", - тихо сказала Шурочка. Сашенька стояла, не зная, что сказать. "Я вас обидела зря, - продолжала Шурочка с явным трудом собирая слова во фразы, - я сама грешна и Бог покарал меня. Я вас спасти помимо Него хотела, но так не будет. И за убиенных молитвами мне не расплатиться, а я убийца, Александра Сергеевна, и гореть мне в огне вечно". "Ты добрая, ты в рай попадешь!" - хотела крикнуть Сашенька, но так и не решилась. Где-то в каких-то пыльных забытых дипломах у Сашеньки стояли пятерки по научному атеизму, и они сейчас вспомнились Сашеньке, переключив ее мысли куда-то совсем не туда. "У меня ты... самое дорогое". - совсем тихо и медленно произнесла Шурочка. И опять Сашенька не знала, что говорить. Потом, собравшись с силами, она будто выдавила из себя чужим фальшивым голосом "у меня - тоже", но Шурочка уже не отозвалась. Она лежала неподвижно и луч закатного солнца, вдруг упавший на ее кровать, осветил еще одно, теперь уже окончательное изменение ее лица.
...В соседней комнате за дверью давно и нетерпеливо скулил рыжий Галик. Мишенька не обращал на него внимания, с головой уйдя в книгу Жюля Верна. Сашенька, приоткрыв дверь, выпустила пса в коридор и вместе с ним выбежала из квартиры.
Она бежала по улицам, залитым вечерним светом, и ей казалось, что та невыносимая бесконечная боль, которую она испытывает, происходит оттого, что у нее прорезались крылья. Больше ничего не сдерживало ее полет, и даже маленький Мишенька остался где-то далеко внизу, а впереди, как когда-то в далекой юности, светилось предчувствие любви. "Галл! Галл!" - кричала она, опьяненная тем, что теперь можно произносить заветное имя без искажений, и огромный рыжий пес бежал с ней рядом и оглушительно лаял. У подъездов вели свои беседы старушки, на асфальте дети чертили классики; и те и другие переставали заниматься своим делом и удивленно смотрели вслед странной немолодой женщине, которая, словно маленькая девочка, бежала вприпрыжку наперегонки с огромным рыжим псом. Лето кончалось, и стрижей уже не было в небе. Только высоко-высоко, медленно и неуклонно, будто титры в конце фильма, плыла стая больших птиц, неизвестных москвичам, и уж точно никогда не свивших бы себе гнезда в этом холодном и шумном городе.