У меня была сука. Мы жили с ней душа в душу. Каждое утро я просыпался от ее горячих поцелуев. Он лежала рядом со мной, голова на подушке, и усыпала меня поцелуями: в губы, щеки, веки, шею. Не то, чтобы она не берегла мой сон; ночью я спал спокойно, но вот утром она не могла дождаться, пока я проснусь, так ей хотелось излить свою нежность и подарить мне свою бесконечную ласку. Я вставал, умывался холодной водой из ручного умывальника, прибитого гвоздем на стенке снаружи дома, и мы шли гулять.
Дом наш стоял на берегу моря. Он мне достался по наследству от моего деда. Дед мой был рыбаком и этим зарабатывал себе на жизнь. Однажды он ушел в море и не вернулся. Соседский мальчик, который сидел в тот день на пирсе и что-то писал в свой дневник, прибежал, запыхавшийся, и рассказал моей бабке, как поднялся шторм, и деда вместе с лодкой накрыла огромная волна. Я тогда еще был пацаном, лет шести, но хорошо запомнил лицо бабки, перекошенное горем. Ее глаза вдруг стали такими большими, и через широко открытый рот, который она закрывала рукой, после судорожных вздохов, полились рыдания. Бабка долго не протянула. Было видно, как она тоскует по деду, и как сильно хочет воссоединиться с ним на небесах. Так говорил наш приходской священник, что все любящие сердца воссоединятся на небесах. Тогда я ему верил, а сейчас не знаю. Уж сильно все изменилось с тех пор, да и я сам. Через год мы похоронили и бабку, и остались одни с сестрой. Сестра была старше меня на пять лет, а родители наши умерли еще давно, когда мне, как рассказывала потом сестра, и года не было. Отец погиб в пьяной драке в кабаке, а мать, беременная третьим, повесилась в роще на осине. Вот тогда-то и взяли нас к себе дед с бабкой. С ними нам жилось хорошо, пока их тоже не стало. А сестра, когда мы остались одни, стала уходить часто из дома, и приходила вся растрепанная и заплаканная, и приносила в ладонях монеты, муку в мешочке и хлеб, завернутый в платок. Со временем, правда, она плакать перестала, только уж как-то сильно быстро повзрослела, и превратилась в настоящую женщину. Да и я подрос к тому времени, и, засмолив старую дедовскую лодку, которую прибило к берегу после того злосчастного шторма, тоже, как дед, стал выходить в море. Пока дед был жив, он иногда брал меня с собой, и научил, как и где закидывать невод, чем прикармливать. И хоть день на день не приходился, получалось у меня неплохо. Иногда я возвращался с лодкой полной рыбы, и тогда у нас был настоящий праздник. Большую часть мы продавали скупщикам на базаре, а на вырученные деньги покупали хлеб, муку, молоко, а иногда даже и сладости. Кое-что из улова съедали, а оставшееся солили, чтобы было, что есть на черный день. В общем, жили мы неплохо. Я бы даже сказал, хорошо жили. Только однажды сестра как всегда ушла на ночь, но утром не вернулась. Прошел еще день и другой, а ее все не было. Тогда я пошел в село, поспрошать людей, не видел ли ее кто. Большинство ничего не знали и не видели, а у скорняка мне сказали, что видели ее в кабаке с какими-то бородатыми купцами; видели также, что она выходила и садилась вместе с ними, сильно пьяными, в повозку. И больше мне ничего узнать не удалось. Я вернулся домой, сел и заплакал. Так я просидел дома два дня; не ел ничего и почти не пил. Но сестра так и не вернулась. Больше я ее не видел.
Когда я остался один, мне стало очень грустно жить. Я стал чаще выходить на берег, смотреть на волны и слушать море. И вот однажды, когда я гулял по берегу, я увидел ее. Она шла мне на встречу и глаза ее сияли. Мы остановились в метре друг от друга, и какое-то время просто изучали друг друга. В ней чувствовалось что-то родное, знакомое и очень, очень близкое. Похоже, я ей тоже сильно понравился. Наконец, не выдержав, она первой бросилась мне на шею и стала меня целовать. Я обнял ее руками и отдался с головой чувствам, нахлынувшим на меня. Мы легли на песок и продолжали обниматься и целоваться. Так хорошо мне давно уже не было. Наверное, даже никогда не было. Она была нежная, страстная, молчаливая, и в глазах у нее была тоска. Но это была необычная тоска, не тяготеющая душу, а какая-то особая печаль вперемешку с радостью пополам. Эти глаза то грустили, то наливались безоблачным счастьем, и как я понял потом, причиной этих перемен был никто другой, как я. И с тех пор, каждый день мой был прекрасен. Мы любили друг друга, наслаждались друг другом и жили друг для друга. Но все-таки, я думаю, она давала мне больше, чем я ей. Я иногда мог обижаться, или делать вид, что обижаюсь; мог орать на нее и браниться; или хандрить, иногда даже днями на пролет. Она же ничего себе такого не позволяла. Или скорее, просто не способна была ни на что из этого. Она покорно и терпеливо ждала меня; ждала, когда мое ледяное сердце растает, и я опять позову ее к себе и заключу в свои объятия. И мы опять будем целоваться и обниматься, а потом снова пойдем гулять на берег - слушать море, смотреть на волны и кормить чаек.
Так мы прожили вместе почти 10 лет. Когда я только встретил ее, она была совсем еще молодая, подвижная и красивая. Но, увы, суки быстро старятся, и дряхлеют. Так незаметно увяла и она. Сначала стала болеть, потом хромать, а потом и вовсе перестала есть, и даже не хотела выходить гулять. А однажды утром я проснулся сам, впервые за 10 лет. Я позвал ее, но никто не пришел на мой голос. Тогда я встал с кровати, и вышел в коридор. Она лежала на полу с открытыми глазами; бездыханная. Я сел на корточки возле нее, смахнул рукой слезу, поднял ее на руки и вынес на улицу. Взял в сарае лопату и понес ЕЁ к скале, на краю которой мы люби сидеть и смотреть вниз на волны. Я аккуратно опустил ее на землю и вырыл яму. Когда все было готово, я еще, в последний раз, взглянул на нее, снова сухо, по-мужски, заплакал, и опустил ее в могилу. Сверху, на месте, где я похоронил ее, я водрузил большой валун, на котором двумя другими острыми камнями выдолбил корявыми буквами: "МОЯ ЛЮБИМАЯ СУКА".
Я возвращался по берегу домой, ступая босиком по набегающей волне. Ветер сушил мои слезы и взъерошивал мои волосы. "Ах, если бы" - думал я, - "если бы она только смогла... если бы она только успела... родить мне щенят..."