Здравствуй, дорогой мой дневник! Надеюсь, ты не в обиде, что я не открывал тебя много месяцев и не писал ни строчки. Обещаю, что исправлюсь... вот, уже обмакнул перо в чернила и пишу!
  Итак, как ты, наверное, помнишь, мы с приятелями почти всегда встречаем вечер на квартире у Путятникова. За окнами метет вьюга, в углу скребет мышь, трещит камин, а мы, потягивая горячий пунш и покуривая пахитосы, раскладываем штосс или выстраиваем сложные позиции в индийские шахи и маты. При сем ведем долгие откровенные разговоры обо всем на свете - про дальние страны, про булатные кинжалы, про заморские вина, ну и про женщин, конечно. Бывает за разговорами и не упомнишь, как дома оказался, и уже утро за окном, и Макар рассолу принес.
  Так должно было случиться и вчера, я уже надел сюртук и повязал галстук, как вдруг внизу звякнул колокольчик, Макар спустился и вернулся с запискою.
  "Милый Надмышкин", - извещал Путятников. - "Страдая от жестокой простуды, я не в силах сей час тебя принять".
  Опечалясь, я тем не менее накинул старую шинелишку свою и направился на угол Троицкого, где под окнами бедного Путятникова, посередь заснеженной площади, мы с приятелями и встретились. Оказалось, что и Фонрыбин, и Пожарищев получили почти в точности такие записки.
  - Ну что ж, - грустно молвил Фонрыбин. - Остается одно. Поехали к актрисам.
  Высок ростом, белокур и горбонос, он пользовался небывалым успехом у женщин и отвечал им взаимностию. Кстати сказать, немало сему способствовало и то, что и никакая простуда его не брала, и гусарский насморк тако ж не прилипал.
  - Не забывай, дорогой Фонрыбин, - возразил рассудительный крепыш Пожарищев. - Что нынче твоя любимая мадемуазель Шушу представляет на вечернем шпектакле Джульетту, и подарить тебе ласки свои сможет только после оного, то бишь, часа через три. А посему предлагаю другое занятие. Давайте посетим одного необыкновенного человека, он живет неподалеку, его зовут Нарышкин-Вяземский.
  - Уж не тот ли это старик Нарышкин-Вяземский, который три года тому женился, да и умер от апоплексического удара во время брачной ночи в объятиях молодой жены? - удивился я.
  - Отнюдь, - улыбнулся толстогубый Пожарищев. - Се его младший брат. Лет двадцать тому, еще при Николае Павловиче, он покинул Санкт-Петербург путешествий и приключений ради. Побывал во всех Индиях, пять лет жил среди туземцев, завел себе четырех жен, познал неведомые нам глубины наслаждений и тайны бытия - и вот, на прошлой неделе, наконец, возвернулся.
  - Да откуда ты сие знаешь? - не отставал я. - И где ты с ним познакомился?
  - Очень просто, - сообщил Пожарищев. - Он сам меня посетил и отдал долг, обещанный еще покойному батюшке. А еще известил, что желает отдохнуть несколько дней, а потом мечтает быть представлен здешнему обществу, в чем и просил моего содействия. Много расспрашивал о нынешних нравах. Я ему рассказал про вас, друзья.
  - Не стоило.., - опустив глаза, тихо промолвил Фонрыбин.
  - Почему же? - удивился Пожарищев. - Прознав, он пригласил нас к себе в гости. В тот день и час, когда пожелаем. Итак, vous permettez, messieurs?
  - Возражений не имею, - нехотя согласился Фонрыбин.
  - Вот и замечательно, - расцвел Пожарищев. - Тогда у меня сперва имеется небольшое дельце, кое я исполню примерно через час. А когда совсем стемнеет, буду свободен. Встретимся здесь же, да и отправимся к Нарышкину-Вяземскому.
  
  Пока Пожарищев отсутствовал, мы с Фонрыбиным заглянули в недалекий трактир "Бова королевич", где, бывалоча, не раз кутили. И хозяин, и половые нас давно привечали, посему немедля освободили стол в чистом углу и выставили штоф хлебного вина, присовокупив блюдо копченой стерляди. Выпили мы с Фонрыбиным по первой и принялись слушать разговоры, ведомые посетителями трактира. Надо сказать, ввечеру сей трактир покинула обычная дневная публика, извозчики да площадные торговцы, и пришел люд почище да побогаче - мелкие чиновники да купцы. Людской говор, треск разгрызаемых костей, стук ложек сливалися в непрерывный гул, и едва доносилися отдельные слова. Говаривали, что в Астрахани чума... что ловят и не могут поймать каких-то ряженых душегубов, которые господ грабят... что совсем Господь на русский люд ополчился - то лето отменил, вдругорядь первый снег пустил только в январе, а давеча, слышь, ночные грозы посередь зимы устроил...
  И вздумали мы с Фонрыбиным, выпивши по второй, вернуться к дому Путятникова и, хотя бы Герасима, слугу его, расспросить о бедном товарище нашем. Вернее, сие я вздумал, а Фонрыбин противился - не хотелось ему покидать теплый да уютный трактир. Так что я отправился в одиночестве, пешком, благо дорога совсем близкою была. На колокольчик спустился Герасим, в зипуне на плечах да с бородой поверх зипуна, и поведал, что Илья Васильевич, хозяин его, кашляет сильно и за грудь держится, а еще все время вина требует, да покрепче...
  Как бы то ни было, а повелел я Герасиму, дабы передал он Путятникову пожелание поскорей оправиться, вытер платком холодные мокрые руки, да и пошел потихоньку в ту сторону, откуда Фонрыбин появиться должен. Чу, скрип шагов за спиной - а се Фонрыбин, в темноте мимо проскочил, а теперь с веселыми шутками меня догоняет. Глядь, пролетают мимо сани, тормозят с разворотом, а из-за спины извозчика румянощекий Пожарищев свистит да рукою нам машет. Запрыгнули мы, уселись рядом, да и понеслись все вместе - через пять минут у дома Нарышкина-Вяземского очутились!
  Надо признать, дом, в котором квартировал сей господин, был совсем дрянным. Дворника не видать, решетка нараспашку, в подворотне темно и снегу намело. А двор тесный, окон нет, в углах дрова штабелями, и скрипучие деревянные лесенки ведут наверх, к дверям.
  Мы поднялись гуськом и постучали - никто не ответил.
  - Есть ли у него слуга? - поинтересовался Фонрыбин.
  - Позапрошлый день не было, - ответил Пожарищев. - Видать, не обзавелся.
  Он толкнул дверь, та отворилася. Нас встретили темень, хоть глаз коли, и мороз, своей крепостью соперничающий с уличным. Пожарищев нащупал в кармане шинели огниво и высек искру, а я подставил огрызок свечи. Дрожащий огонек высветил поистине ужасную картину.
  Посеред длинной, узкой, почти совсем пустой комнаты, в углах которой чернели только какие-то сундуки, в луже с дымящейся на морозе кровью лежал мертвый человек с кинжалом в груди!
  Скатившись по ступенькам и стремглав промчавшись через двор, мы отдышались только на улице. С белого ночного неба сыпал мелкий снег, шипели газовые фонари на углах, проносились мимо нас сани. Город ничего не знал и жил своей обычною жизнею.
  - Надо сообщить ближайшему будочнику, - сообразил Пожарищев. - Тот сам знает, что делать и кого известить.
  - А потом?
  - А потом - к актрисам!
  Так мы, милый мой дневник, и сделали.
  
  Утро следующего дня получилось пасмурным и тягостным. Тусклый свет еле-еле сочился в окошки. Я еще полеживал в постеле, томно переживая воспоминания предыдущей ночи, когда Макар принес мне бадейку огуречного рассолу, присовокупив две записочки.
  Одна была от генеральши Бледнаво.
  "Милый Маминька. Не соизволишь ли сегодня ввечеру навестить свою Бусю? Я вся извелася".
  Другая... а вот другая из полицейской части.
  "Их сиятельству князю Надмышкину Мамонту Львовичу. Милостивый государь. Соблаговолите сего дня к полудню явиться в ***-скую полицейскую часть для дачи объяснений по поводу вчерашнего происшествия. Обращаться к коллежскому секретарю Анчуткину".
  Шел уже второй час пополудни, когда я нехотя спустился из квартиры в зябкую уличную сырость. Опять же, спина саднила от царапин, поелику мадемуазель... как ее там... Мими или Фруфру... в общем, несмотря на долговязость свою и сухопарость, она была накануне весьма темпераментна, да-с. Ехать в часть не хотелось, ой как не хотелось, но ведь надо, дорогой дневник!
  И дворик полицейской части, и внутри нее длинный коридор с дверями были запружены мужиками, бабами, извозчиками, дворниками, сапожниками, разносчиками и торговками, стоять середь которых у меня не было ни малейшего желания, но ко счастию судейский следователь Анчуткин принимал в отдельной комнате. Это был не без щегольства одетый человек средних лет в модном сюртуке, с серой ленточкой в петлице, с модными бакенбардами на щеках - но с совершеннейше простонародной физиономией, на коей были написаны все семь смертных грехов, включая пьянство и прелюбодеяние.
  Поздоровавшись, он известил меня, что назначен генерал-губернаторским распоряжением вести следствие по делу о смертоубийстве господина, именующего себя Петром Петровичем Нарышкиным-Вяземским, младшим и последним отпрыском знатной, но пресекшейся фамилии. Вслед за чем попросил меня изложить обстоятельства случившегося.
  Скрывать мне было нечего, и я все рассказал, присовокупив, что никаких сведений и даже предположений о душегубе не имею. Господин Анчуткин, постоянно макая перо в чернильницу и усеивая лист бумаги кляксами, быстро за мной записывал. И когда я завершил свой рассказ, принялся расспрашивать:
  - Знавали ли вы господина Нарышкина-Вяземского ранее?
  - Никак нет, не имел чести, и проведал о существовании оного только вчера вечером со слов приятеля моего, графа Стратилата Феофановича Пожарищева.
  - Мог ли означенный граф Пожарищев, покинув вас, заранее посетить господина Нарышкина-Вяземского и убить его?
  - Совершенно исключаю. Граф Пожарищев имел такую возможность и третьего дня, и позавчера, и совершенно непонятно, зачем бы ему сие понадобилось за четверть часа до нашего появления.
  - Из чего вы заключаете, что за четверть часа?
  - Из вида дымившейся на морозе крови.
  - С сим согласен. Но граф Пожарищев имел такую возможность? Ведь неизвестно, где он провел предыдущий час, а на быстрых санях добраться до жилища убиенного и вслед за этим вернуться обратно - дело пяти или десяти, как вы сами сказали, минут-с?
  - Мой приятель Пожарищев и ранее неоднократно отлучался из нашей компании, вероятно, по причине посещения больного отца своего, графа Феофана Дормидонтовича Пожарищева. Так ли сие было вчера, вы можете расспросить самого моего приятеля, а також прислугу в доме его отца.
  - Так и сделаем, - кивнул господин Анчуткин. - А что вы можете сообщить о возможности совершить сие убийство другим приятелем вашим, Иваном Карловичем бароном фон Рыбеном-с?
  - И сие исключаю. Да, он оставался в трактире "Бова королевич" допивать хлебное вино и присоединился к нам минут через двадцать. И да, он мог, вскочив в сани извозчика, стремительно посетить жилище Нарышкина-Вяземского, заколоть оного, а потом воротиться обратно. Но проще всего развеять эти подозрения, расспросив половых в трактире. Я уверен, они подтвердят, что Фонрыбин никуда не отлучался и, покинув трактир, направился прямо к нам.
  - И сие проверим, - согласился следователь. - Ну а вы сами-с, милостивый государь, имели возможность совершить роковой выстрел-с?
  И тут я, кажется, дал слабину. Раскрыв рот, вскочил со стула.
  - Позвольте! Какой выстрел? Господин Нарышкин-Вяземский был заколот кинжалом в грудь!
  Следователь Анчуткин, скептически скрививши щеку, следил за моими телодвижениями.
  - В том-то и дело-с, - сообщил он, наконец, удовлетворившись своими наблюдениями. - Вскрытие, выполненное нынешним утром, показало, что бедняга был убит крохотной, буквально четверть дюйма, пулею-с. Кто-то вошел к нему и сразу застрелил. А потом проткнул рану кинжалом, видимо, чтобы сбить следствие с толку-с... А вы не знали-с?.. Вижу, что нет. Но сие лишь частично снимает с вас главное подозрение. Потрудитесь подписать бумагу о запрете покидать пределы Санкт-Петербурга до окончания следствия. Сегодня утром ваши приятели подобные бумаги уже подписали.
  Я был растерян, подавлен, уничтожен. Главный подозреваемый, и никак не иначе!
  И вдруг я вспомнил вчерашние разговоры в "Бове королевиче".
  - Позвольте! - вскричал я. - А почему вы сосредоточились на нас троих? Не мог ли Нарышкина-Вяземского убить кто-нибудь еще? Например, по городу ходят слухи о каких-то ряженых грабителях.
  - Не троих, а четверых, - поправил следователь. - Господин Путятников тоже будет допрошен, когда и если поправится. А насчет "ряженых"... видите ли, милостивый государь, злодеи сии нападают на господ ради денег. А от Нарышкина-Вяземского не было взято ничего, ни единой полушки. Вы, видимо, не в курсе, но у него в запертых сундуках лежали деньги золотом и в ассигнациях, очень много денег. Миллион.
  
  Разговор с коллежским секретаришкой совсем расстроил мои нервы. К генеральше Бледнаво я не поехал, а замест того велел Макару отнесть ей записку, что занят и буду завтра, а на обратном пути купить вина, да покрепче - например, хлебного "полугарного". Потом заперся в комнате и в одиночку напился вдребезги и напополам, мой милый дневник!
  Кажется, ночью над городом опять грохотала гроза. А я вертелся в постеле, мне было тошно, перед мутным внутренним взором постоянно вертелись мертвые тела в дымящейся крови, отвратительные рожи следователей и сверкающие горы золотых монет.
  - Барин! Барин! - крикнул в ухо Макар. - Вы здоровы?
  Я открыл глаза. В окошки светило полуденное солнце, стучала капель. По всем признакам, начиналась весна.
  
  Я никак не мог решить, как провесть очередной день. Шляться по городу мешали промозглая сырость и всеобщая толчея высыпавшего на улицу народу. А я не переношу толпы, любезный мой дневник-с.
  И все не выходили из головы слова следователя Анчуткина про миллион рублей. Ну зачем же мы с приятелями так сразу бросились на улицу? Ведь надобно было осмотреться. Сундуки могли хранить не только деньги, но и иные сокровища, привезенные убиенным из Вест- и Ост-Индии. Золотые кубки... браслеты с гранатами и изумрудами... алмазные перстни... кофий... опий... Теперь все сие вывезено, пересчитано, описано и заперто черт знает где. Ах, ну зачем же мы поспешили?
  Вот если бы вернуться туда и поискать тщательней - под обоями, в стенах... опять же, в щель на полу могло что-нибудь невзначай закатиться. Деревеньки мои, по наследству оставшиеся, Дурохлоповка с Воровайкою, да еще сельцо Гадюкино, приносят кое-какой доходец, но сего так мало... а тут миллион!
  Итак, надобно тайно проникнуть в квартиру Нарышкина-Вяземского и тщательнейшим образом все обыскать. Фонрыбину и Пожарищеву ничего не сообщу, не могу и не хочу видеть их рожи после давешнего. Оденусь попроще, а дабы никто не опознал невзначай, надену парик с бородою. Остался он у меня где-то в сундуках с детских времен, когда мы разыгрывали в тятенькином имении сцены из жизни прежних разбойников - Стенек Разиных да Емелек Пугачевых.
  А как же Буся - зазноба моя, генеральша Альбина Эмильевна Бледнаво? Ведь обещался же я навестить ее ныне вечером? Дама сия хоть и старше меня изрядно, но темпераментна - не хуже мамзели... как ее там... Мими или Фруфру?
  Надобно будет посетить генеральшу вечером, удовлетворить по-быстрому, а потом сослаться на... на головную боль, например, или на неотложные дела и... дьявол, но кто же застрелил, а вслед за этим заколол Нарышкина-Вяземского? Быть может, сперва прояснить диспозицию, а уж потом обыскать, наконец, жилище убиенного Нарышкина-Вяземского?
  
  Генеральша Альбина Эмильевна Бледнаво жила в собственном особняке на Фурштатской, в квартале от Невы. Подошед к ее дверям, я трясся от нетерпения. Звякнул колокольчик. Открыл Тихон - благообразный старик, дворецкий Альбины Эмильевны.
  - Для гошподина Надмышкина велено передать, - прошамкал он. - Што севодни гошпожа не шможет ево принять. У нее гошти. Приехали-с Ольга Юрьевна, племянница из Мошквы.
  Вот, все собой и разрешилось самым простым способом. Я кликнул извозчика и приказал доставить меня... нет, не к дому Нырышкина-Вяземского, а к "Бове королевичу". Выпью для смелости бургундского, закушу солеными груздями, а к цели своей дойду пешком. Там недалече. На санях пять минут, пешком пятнадцать.
  Все не решался я признаться себе самому, что и желаю проникнуть в квартиру к убиенному, и боюсь сего страшно. Все оттягиваю... оттягиваю...
  И опять судьба пресекла мне все пути к ретираде. В трактире уже гуляли, какая-то малознакомая компания, с вином и мамзелями. Кажется, барон Данзас сотоварищи... как их... ну, один - маленький такой, кудрявый и противный... кажется, Пушкин. Сочинитель гадких стишков и мерзких эпиграмм. Пересекаться с ним, даже взглядом, себе дороже. Помнится, Пожарищев на балу у госпожи Кукуракиной на мгновение опередил его, перехватив ради мазурки какую-то барышню. Пушкин и глазом не моргнул, тут же ангажировал ее соседку. А на следующий день весь Санкт-Петербург, хихикая, пересказывал четыре строчки.
  
  Наш круглоликий Стратилат
  Сколь ростом краток, столь пузат.
  Он спит в обнимку не с женою,
  А с толстой бочкою пивною.
  
  И сие при том, любезный мой дневник, что сам Пушкин на дюйм меньше ростом, чем Пожарищев!
  И вновь я свистнул извозчика, велел мчаться в сторону дома, где квартировал Нырышкин-Вяземский, а сам принялся в уме считать: один, два, три... по прибытию, получилось двести девяносто. Расплачиваясь с возницею, я спросил его, не возил ли он в тот роковой вечер кого-нибудь к сему дому? Высокого такого барина с кривым носом? А круглолицего толстяка? Нет? Жаль. Присовокупив к оплате целый семишник, я отпустил сани и принялся ждать другие. Вези, меня, извозчик, по снежной мостовой - обратно!
  На обратном другой извозчик никого из приятелей моих в тот вечер не видал... и третий... и паки, и паки... вот попался извозчик, который возил, но всех троих нас вместе, а сие мне не интересно, я дал ему алтын... и прокатал таким образом двугривенный, пока, наконец, очередной возница на мой вопрос не смутился и не пробормотал:
  - Нет, барин, вот вам крест, что касаемо энтих - не видывал.
  - А кого? Кого ты в тот вечер возил сюда?
  - Известно, кого! - непонятно ответил извозчик, свистнул, гикнул, и пропал, умчавшись вдаль по переулку в начинающуюся мартовскую метель.
  Тысяча чертей! Теперь я понял, кто был тем душегубцем!
  
  К дому своему я вернулся пешком. Сменил промокшую одежду на простую и неприметную. Достал со дна сундука парик с бородою и усами, тако ж и тонкий батюшкин кортик с клинком о четырнадцати дюймах. И крепко-накрепко велел Макару отвечать, буде поинтересуются, что, мол, болен барин, никого принять не может.
  Не так ли сделал хитрец Путятников? Ведь о простуде знали мы только с его собственных слов, да со слов слуги, Герасима. Мы все живем неподалеку, ездим в "Бову королевича" или друг к другу одной дорогою, и извозчики нас хорошо знают. "Известно, кого" - ответил один из них, кого я про Путятникова и не спрашивал... а ведь стоило!
  Что же делать теперь, размышлял я, идучи пешком к дому Нарышкина-Вяземского и стараясь избегать фонарей и встречных прохожих. Накладная борода быстро промокла от сыплющего мокрого снегу и воняла псиною.
  А вот как надо поступить, понял я: обыскав квартиру убиенного, вернуться домой с добычею или без, договориться назавтра с приятелями моими, да и нагрянуть внезапно к Путятникову. Пускай расскажет, как прознал про Нарышкина-Вяземского, за что его убил, и почему скрыл сие от товарищей своих.
  Скользнув легкою тенью в арку дома, где снега уже не было, зато натоптано изрядно полицею, я вышел в дворик без окон и, стараясь не скрипеть, поднялся по узкой лесенке к двери. Та была опечатана, но печать легко упала под моей рукою, словно была уже сдернута ранее. Я замер в дверях, не дыша и слыша стуки собственного сердца. Небольшая масляная лампа, коей я запасся заранее, озарила беленые углы комнаты дрожащим желтым светом. Кровь на полу была уже замыта, но посередь обведена мелом была как бы лежащая навзничь фигура. Большой сундук в углу был вскрыт и пуст.
  Но не сие приковало мое внимание, но маленькая низкая дверь в дальней стене. Только теперь я понял, что мертвеца мы нашли в холодной прихожей, а жилые комнаты - далее!
  Я шагнул и тихо толкнул дверцу, та растворилася. Передо мной оказался узкий коридорчик, ведущий и направо, и налево. Куда пойти? Я повернул направо. Снова дверь. Затаив дыхание, я тихо-тихо потянул за ручку...
  
  - Не шевелитесь!- прошептали над моим ухом, и в спину, под левой лопаткою, уперлось что-то твердое и острое.
  Меня впихнули в большую комнату, плотно занавешенную по стенам и окнам черной тканью и освещенную нескольким свечами, в углах коей неподвижно застыли еще две человеческие фигуры. В их руках блистала сталь.
  - Ну вот и князь, - сказал сзади знакомый голос, - И тоже с бородою. Да снимай, снимай уже, понеже в парике жарко!
  Нажим острия, упертого мне в спину, ослабел.
  - Мы тебя заждались, брат Надмышкин, - сказал другой голос.
  - Полтора часа сидим, - дополнил третий.
  Се были товарищи мои, Фонрыбин с Пожарищевым, а сзаду стоял, поигрывая кинжалом дамасской стали, маленький и щуплый Путятников.
  - Но вы-то здесь как... зачем.., - пролепетал я.
  - За тем же, душа Надмышкин, что и ты, - усмехнулся Путятников. Улыбка его мне показалась зловещею. И я понял. Они нашли сокровища, не замеченные полицею, и сговорились разделить их на троих! А я лишний, меня они сейчас убьют!
  - Н-ну, и много вы здесь... кгхм, - чуть слышно пробормотал я непослушным языком. - Денег... кгхм... нашли...
  - Сколько есть, все наши! - издевательски расхохотался Путятников.
  Ноги у меня ослабели. Из рукава выпал, вонзившись в деревянный пол, батюшкин стилет. Я закрыл глаза. Сейчас зарежут. Ну, давайте же...
  
  - Хозяин, - просительно напомнил Фонрыбин. - Хватит уже. Пора. Буди его.
  Я не понял.
  - Кто "хозяин"? Кого "буди"?
  - А вот сейчас узнаешь.
  И голос Путятникова громко и четко произнес:
  - Девять. Три. Девять. Восемь. Восемь. Девять. Шесть.
  Мне показалось, что пол подпрыгнул, словно его выбили из-под ног. Но сзади кто-то подхватил, не дал упасть. Память возвращалась. Так, стекая водяными струйками по стеклу, отпотевает замерзшее на морозе окно.
  
  Сумерки. Улица подле двери Хозяина.
  ...Герасим, задержи его. Погоди, Надмышкин, срочное дело есть. Поднимись-ка, брат, ко мне... Девять.. Три... Девять...
  Комната Хозяина. Тлеют угли в камине.
  ...Ты должен убить Нарышкина-Вяземского. Он враг, он прибыл за мною. Грозу ночью слышал? Сие - портал сработал... Нет, про меня он еще не знает, и сие наше спасение... И опять нет, Фонрыбину убивать не удобней, и вам втроем тоже. У Фонрыбина в шубе "клоп", враг все ваши разговоры слышит, к приходу приготовился бы. На, вот тебе "браунинг", его изобретут лет через семьдесят. Как враг откроет, сразу стреляй в сердце. А потом проткни рану вот этим кинжалом, чтобы никто не заметил слишком маленькую дырочку... Сани не бери, иди пешком. Но быстро, очень быстро. Все время бегом. На обратном пути вернешь пистолет Герасиму.
  Улица. Темно. Половина пути уже позади, но бежать по сугробам тяжело, колет правый бок.
  ... Извозчик, эй, извозчик...
  Прихожая Нарышкина-Вяземского. Почти полная тьма.
  ...Никак не нащупаю огрызок свечки в кармане, ну и не надо. В дальнем углу сундук, плевать, что в нем. Лица убитого не видно, но сие и хорошо. Я и без того готов завопить от ужаса. В рану ткнул кинжалом наощупь, вроде попал. Выскакиваю наружу, сую руки в сугроб, оттираю кровь. Мокрые, холодные руки...
  
  - Ну, проснулся? - поинтересовался Хозяин. - Все вспомнил?
  - Да, - прошептал я.
  - Вот и замечательно. Итак, друзья, раз мы здесь все вчетвером и ничего не сыскали, давайте обсудим новое дело...
  Голос его был тих, но мелодичен. Он словно не говорил, а касался невидимыми перстами потаенных струн души моей. Ни в одну женщину я не был влюблен, как сей час в Хозяина. Так апостолы любили Господа нашего. Но, быть может, Хозяин - он и есть?
  - ...Итак, нынче ночью вдругорядь громыхало над Финским заливом. Раскрылся адский портал, и за мной пришли посланцы Сатаны. На сей раз - юная девица, племянница вдовы генерала Бледново. Я их чувствую, я их всегда чувствую. А они меня нет. Не обольщайтесь, особа сия сильна и опасна, аки самый страшный демон. Но она еще не знает, что раскрыта. И мы должны избавиться от нее сей час. Наденьте свои накладные бороды, возьмите в руки ваше святое оружие. Идите пешком на Фурштатскую, стучитесь в дверь, а когда отворят, убивайте всех подряд. Граф и барон, вы уже не раз творили сие, вам не впервой. И ты, княже, быстро научишься. Можете попользовать генеральшу да девицу, но быстро. А потом убейте. И не забудьте забрать драгоценности из шкатулок, их хватит надолго, вот там - точно миллион. Вы же вечно плачете, что вам не хватает доходов от ваших имений, и приходится будить вас все чаще и чаще, дабы пополнить казну грабежами. А сие заметно, сие опасно, сие чревато... Ну же - идите! А я все время буду рядом.
  
  Он повернулся и раскрыл дверь. Вернее, попытался ее раскрыть. Но та не подалася!
  - Добрый вечер, - сказал откуда-то сверху чей-то гулкий, смутно знакомый голос, и мы разом вздрогнули, с грохотом выронив кто кортик, кто кинжал, а кто и пистолет.
  Больше всех перепугался Хозяин, и даже присел, но тут же выпрямился. Он невероятно смел, наш Хозяин!
  - Кто ты? - яростно крикнул он, задрав голову.
  - Сотрудник темпоральной полиции, - непонятно прогрохотало сверху.
  - Фак! Неужели, следователь Анчуткин?
  - К вашим услугам.
  - Но ты же попка, тупой стрекулист, судейская штрафирка, даже до дворянства не дослужился!
  - Не всяк есть, како ся кажет.
  - Чего же ты хочешь, мусор?
  - Теперь уже - ничего. Дело сделано. Материалы собраны. Есть не только видеозапись, но и энцефалограммы всех участников в процессе мнемокодирования. Здесь полным-полно датчиков, в этих комнатах, куда вас заманили.
  - Не верю! Как же ты позволил, чтобы мой киллер завалил вашего опера?
  - Это был не сам опер, а ходячая кукла. Муляж с мешком свиной крови. А Нарышкин-Вяземский сидит за пультом рядом со мной. Сейчас я передам ему микрофон... Оленька, помоги стул подвинуть.
  Послышался короткий женский смешок, что-то загудело, щелкнуло...
  
  ...Не понимаю, как я мог всю эту маловразумительную чушь сочинить, мой дорогой дневник. Ну не было сего, ибо не помню. Рукою писано моею, но неряшливо и непонятно. Вестимо, повлияли тягостные обстоятельства, окружающие меня последние дни.
  Ежели бы у тебя были глаза, бумажная твоя душа, ты бы видел, что келья моя узка, до сырых стен дотянуться возможно обеими руками одновременно. А потолка почти не видно, только сверху насупротив железной двери сочатся скудные отблески уличного свету, в коих буквы твои различимы едва-едва.
  Такова Петропавловская крепость. И черт же дернул меня обчистить ларцы да шкатулки в спальне Альбины Эмильевны, пока она, нагая да усталая, храпела после бурных объятий наших промеж пуховых подушек и одеял своих. Думал, не заметит, и не донесет. Наивный...