Наш герой, Ивашкин, мужчина тридцати пяти лет, ссутулившись, стоит на автобусной остановке и неподвижно смотрит на асфальт прямо перед собой. У него сильно болит голова, болит так, что невозможно пошевелиться без неприятных последствий. Впрочем, это кстати, потому что стемнело, и легко можно споткнуться. Спотыкаться очень бы не хотелось - болят ступни ног...
Остановился автобус. Ивашкин вошел и сел на свободное место. Ногам стало легче. Впереди сидит девушка в черном пальто и элегантной черной шляпке. Из-под шляпки на плечи девушки спадают пышные каштановые волосы. Они завиваются в блестящие локоны и как будто любуются сами собой. Так и хочется прикоснуться к ним. Наверное, на ощупь они мягкие и ласковые. Интересно, обладательница чудесных волос столь же привлекательна? Чтобы узнать об этом, надо, по меньшей мере, с ней познакомиться. Но он не видит ее лица, а знакомиться только из-за красивых волос (в транспорте! не зная ничего о человеке! да еще с больной головой!) слишком легкомысленно. "Вот если бы она была с мужчиной, - находит еще одно объяснение наш герой, - именно с мужчиной, потому что девушки друг перед другом только выпендриваются, можно было бы понаблюдать, как она улыбается, послушать, что и как говорит, попытаться навскидку определить уровень отношений и степень их теплоты. Кто ее собеседник: брат, муж, отец, любовник, просто знакомый?.."
Девушка проехала три остановки, встала и направилась к выходу. Теперь можно рассмотреть ее фигуру. Фигура в полном порядке. Ножки, правда, прикрыты длинным пальто, но он домысливает, что они у нее, судя по всему, полноваты в бедрах. Девушка слегка повернула голову направо, и жадный взгляд тут же оценил легкий румянец на щечках, маленький носик красивой формы и пухленькие губки. Девчонка совсем... Автобус остановился, и она вышла. Ивашкин хотел было выйти следом и попытаться познакомиться на улице, но представил, что ему придется натужно изображать бодрую походку, преодолевая боль думать, прежде чем сказать, стараться обаятельно улыбаться и смотреть не под ноги, а по сторонам. Невыносимо! После того, как двери автобуса закрылись за девушкой, Ивашкин облегченно вздохнул. Он проехал еще почти целую остановку, снова сосредотачиваясь на больных местах, как вдруг в его сознании возникла бегущая строка. Пылающими буквами курсивом, слово за словом шел текст: "Впервые в своей сознательной жизни этот человек никого не любил. Он рассматривал свое отражение в зеркале нелюбви и с удивлением видел перед собой незнакомца".
Бегущая строка скрылась за невидимой чертой, не запечатлевшись в больной голове нашего героя, но изрядно его напугав. Он проехал еще одну остановку. Стараясь прихрамывать не очень заметно, вышел.
Продиктованные слова его озадачили, внесли сумятицу в мысли и нарастающее раздражение. Зачем им напоминать о "нелюбви"? Что за не приличествующая их силе мелочная жестокость?.. Знают ведь, что к состоянию нелюбви ему никак не привыкнуть. С тех пор, как оно застойной ряской затянуло его жизнь, и в нем самом, и внутри, и снаружи все происходило не так. Все, что ранее составляло суть его личности, стало зыбким, неосязаемым, аморфным. Бытие лишилось комфортности, радости, в нем перестал присутствовать смысл. Картинка мира исказилась, привычные черты сдвинулись и перемешались, как в калейдоскопе... Зачем они написали о сознательной жизни? Хотят, чтобы он вспомнил, с каких пор началась эта самая сознательная жизнь? Может быть, это подсказка, и в прошлом таятся ответы на сегодняшние вопросы?
Ивашкин вспомнил себя в детском саду, мамины борщи, папины холодцы, сестренкины капризы и ее школьные пятерки. Почему-то вспоминалось именно то время, когда любовь безоговорочно была взаимной. Детский сад, родители, сестренка и ее школьные успехи, родительский дом... Он был болезненным мальчиком и часто хватал тройки по техническим дисциплинам и физкультуре. Теплое чувство к чему-то или к кому-то отравлялось в детстве унынием, даже удрученностью от бесконечных неудач в школьных делах, в дружбе, да просто в отношениях с людьми. "Сознательная жизнь, сознательная жизнь... - пытался сосредоточиться Ивашкин. - Может быть, она началась, когда я впервые влюбился?" Первая безответная влюбленность принесла с собой такое сильное потрясение, что он не мог бы сказать с уверенностью, что и теперь, спустя столько лет, оправился от нее. Наш герой в мгновение пережил все заново, увидел все лица, услышал все голоса и даже вздрогнул от яркости ощущений. Пятка правой ноги вдруг ныть перестала. Затих и не дает о себе знать вывих левой. "Надо же" - оценил он.
...У Леночки были волосы цвета спелой пшеницы. Каждый волос толстенький и блестящий, как колос. Сзади колоски сплетались в небольшую косичку. Ивашкин, который видел Леночку всего несколько раз, когда родители уходили в курорт пить лечебную воду и отпускали дочку поиграть с мальчиками в теннис, при встречах испытывал соблазнительное желание нежно дернуть Леночку за косичку. Леночка была девочкой полненькой - как теперь оценивал Ивашкин - и видимо стеснялась своей полноты, потому что ходила слегка вразвалочку и часто обирала пальчиками платьице, не давая ему обтягивать складочки на некоторых местечках. Эта девочка была единственной из многих, знакомых ему девчонок, от которой, как ему казалось, исходило тепло. Нет, конечно, другие девочки тоже были живыми и даже привлекательными. Но он ничего не чувствовал в их присутствии. А Леночка... Для Ивашкина она вся светилась. Ее кожа имела невероятно красивый оттенок цвета кофе, в который добавили много-много сливок. Впервые наш герой чувствовал, что постоянно думает о другом человеке. Совсем недавно незнакомая и бесконечно далекая девочка Леночка поселилась в нем, словно маленький человечек в сказочном домике. Он не только любовался ею. Он мысленно разговаривал с нею, советовался. Внутри него она ложилась спать и пробуждалась, становилась большой-большой и заполняла его всего или же уютным котенком сворачивалась где-то на сердце.
- Леночка, - говорил он, желая ей доброй ночи. - Леночка, - нежно повторял он, вместе с ней щурясь от первых лучей солнца. Ему так хотелось совместить свои зрительные впечатления с ощущениями от нее самой, живой и реальной, касаться ее и ощущать ответные прикосновения, слышать ее голос и видеть в глазах нежное внимание... Утром он, стараясь двигаться нарочито неторопливо, чтобы не напроситься на ненужные родительские вопросы, а, мысленно несясь сломя голову, шел к одноэтажному корпусу, в котором девочка жила вместе со своими родителями. Он надеялся увидеть, как она выходит из дверей, направляясь в столовую, как идет вместе с родителями в курортный парк, ненасытно ловил глазами каждый ее жест, каждое движение. Чтобы понравиться Леночке... да нет! просто ради того, чтобы она обратила на него внимание, изо всех сил учился играть в настольный теннис. Но за двадцать дней пребывания на курорте Ивашкину удалось обменяться с Леночкой всего несколькими словами. Он досадовал, что их мамы-педиатры так близко сошлись друг с другом. Дети ровесники, и они взахлеб обсуждали детские болячки... А Леночкина мама, конечно, обо всем расскажет дочери... "Вовсе ни к чему Ленке знать о моих проблемах!" - в отчаянии сетовал наш герой. И так видно, что Леночке явно нравился не он, а румяный, костистый и флегматичный здоровяк Борька. Борька был на голову выше Ивашкина, да и на год его старше - перешел уже в десятый класс. И в теннис наш герой, как назло, все время проигрывал Борьке. Заметив, что мальчик буквально съедает ее глазами, Леночка демонстративно перестала обращать на него внимание.
За два дня до отъезда из санатория Ивашкин отпросился у родителей и отправился искать Леночку. "Только бы там никого больше, только бы никого", - повторял он, словно заклинание.
Леночка сидела на скамеечке около теннисного стола, изящно сложив кисти маленьких рук на коленках. Солнце стояло в зените, а скамеечка была в тени, потому что вокруг было много деревьев с пышными кронами. Ивашкин на подгибающихся ногах подошел к Леночке и сказал:
- Здравствуй, Лена. Ты когда уезжаешь?
- Через неделю.
- А я через два дня. И я хочу тебе сказать...
Тут Ивашкин почувствовал, что голос его срывается, и он не может говорить. Он запнулся за последнее слово. Ему показалось, что солнце пробило кроны деревьев и предупредительно положило тяжелую и горячую руку ему на голову, отчего в груди образовался тугой комок. Но Ивашкин не внял предупреждению.
- Я вижу, ты считаешь меня ничтожеством, - дрожащим голосом проговорил он, чувствуя, что слепнет от слез с каждым словом. - Ты даже не смотришь на меня. А я... я... я люблю тебя, Лена. Люблю! Я всегда буду любить тебя, помни это!
Ивашкину кажется, что он уже весь находится в горячей и тяжелой руке, и эта рука разворачивает его и тащит в самую чащу, так, чтобы ветки с листьями безжалостно, стремительно и неотвратимо хлестали его по лицу в наказание за то, что он посмел, что он решился. Он не чувствует боли. Тяжелый ком, разрастаясь во все стороны, сжигает все внутри. В глазах стоит туман, и он ничего не видит. Сучья жестко цепляются за штанины, царапают ноги, хватают за кроссовки и Ивашкин летит лицом вниз... От столкновения с землей ком, стоявший в груди, лопнул и вырвался из горла тяжкими рыданиями. Из глаз брызнули слезы. Он изо всех сил зажимает руками рот, чтобы никто не мог его услышать, и зарывается лицом в мягкий наст. Ему хочется спрятаться в саму землю, исчезнуть. Такое с ним случилось впервые в его сознательной жизни... Через день слезы высохли. Ивашкин, чувствуя себя почти казненным, перед самым отъездом подошел к Леночке, протянул ей блокнот и ручку, попросил оставить адрес. Девочка, не поднимая глаз, вся пунцовая, тут же взяла блокнотик и быстро сделала запись...
Леночкина мама, быть может, по просьбе дочери, потом написала ему: "Желаю тебе, Славик, успехов в учебе и спорте. Леночке больше не пиши. Леночка готовится поступать в институт, ей нужно сосредоточиться". Это было единственное письмо, вообще единственный ответ, которого наш герой удостоился. Он мучительно пытался понять, почему Лена сама ему ни разу не написала. Презирала ли она его? Испугалась ли чего? Или же Леночкина мама перехватывала все письма? Ему почему-то очень хотелось снова увидеть ее крупный разборчивый почерк, пусть бы даже этим почерком сообщалось, что у него нет ни одного шанса...
Ивашкин хмыкнул, вспомнив эту историю. Наверное, с тех пор ему категорически не нравятся полненькие... На улице еще не похолодало, и домой идти не хотелось. Дома его никто не ждал. Он, прихрамывая, спустился в переход и на другой стороне улицы купил в киоске пачку сигарет и зажигалку. Вообще-то он не курил, бросил несколько лет назад, и начинать не собирался. Но вдруг потянуло. Захотелось. Неподалеку от своего дома остановился и распечатал пачку. Дым был неприятным и горьким. Он с трудом затянулся, чувствуя, как легкие безнадежно сопротивляются. Курение отвлекло от воспоминания. Голова стала болеть иначе. Тяжесть опустилась куда-то к коленям. Ивашкин выбросил окурок. "Все-таки я их достал", - он вспомнил, как лет через пятнадцать после первой встречи приехал в Питер и стал искать Лену по адресу. Дошел на ватных ногах до квартиры, нажал кнопку звонка вдруг онемевшим пальцем. Открыла незнакомая женщина. Ивашкин спросил, здесь ли живут Смельчаковы? Ему сказали, что они переехали, адрес неизвестен, но оставили телефон... вот номер. Он поблагодарил и стал искать автомат с целыми стеклами и с закрывающейся дверью. Ответила ее мама. Ивашкин сразу это понял. Когда говорил дежурное "здрасте", почувствовал, что и его узнали. Попросил пригласить к телефону Лену. Ему тут же сухо ответили, что ее нет дома и вдруг, после секундной паузы, стали говорить срывающимся, насмерть испуганным голосом: "Прошу Вас, (он оценил это Вас) умоляю, не ищите Лену. Леночка вышла замуж, у нее ребенок, пожалуйста, я Вас очень прошу, не тревожьте ее". Ивашкин повесил трубку и вышел из автомата. У него оставалось два дня - опять два дня! - командировки. Тратить их на дальнейшие поиски было бессмысленно. "Что ты ей скажешь? - спрашивал он себя. - Просто так, посмотреть, какой она стала? Наверно, хотел бы увидеть, что Ленка стала некрасивой, располнела. Думаешь, так легче забыть? А если все окажется по-другому, и ты уже не сможешь уехать?.. Вот еще! Что ты себе придумал? Да и зачем? Она устроилась. Не мешай ей жить своей жизнью. Ведь надежды на взаимность у тебя нет и не было. К тому же у тебя своя жизнь. Ты ведь тоже, как никак, устроился"...
...Ивашкин привычно поднимался по лестнице на свой пятый этаж, к своему одиночеству. "Сколько сил отнимает любовь, - думал он. - Много лет она заполняла мои мысли и чувства, определяла поступки. А теперь душа ничем не занята. Пусто". С любовью в сердце он вдохновенно строил грандиозные планы и стремился воплотить их. Исступленно мечтал о ком-то, любой ценой добивался взаимности. Почему же все кончалось, когда, по плану, должно было длиться вечно?.. Конечно, справедливости ради, надо отметить, что не кончалось, а преображалось. Но результат преображения обескураживал... Он не мог смириться и с бессознательным, неподконтрольным рассудку способом, которым происходили в нем перемены, и с невразумительно-невыразительным результатом, гнал их от себя, стремился снова обрести свежесть и остроту чувств. В итоге оказывался рядом совсем с другим человеком... "Может, лучше вообще не любить, чем каждый раз мучительно переживать угасание чувства, маленькую смерть разлуки, - в сердцах решал Ивашкин, - ощущать боль, стократ помноженную сознанием, что оставленной женщине еще больнее?" Аппелируя к собственной сознательности, пытался найти доводы в пользу благоразумной и спасительной мысли, что при разрыве нет ничьей выраженной вины. И каждый раз обнаруживал в себе недостаток ума для сооружения логически выверенного и законченного построения. Здравые объяснения лепились ком за комом, громоздились друг на друга, но, в конце концов, выяснялась шаткость основания, и вся конструкция бесславно рассыпалась. Становилось очевидным, что поступки совершались им под неотвратимым влиянием бессознательного: эмоций, чувств, желаний. "Я не могу больше так жить!" - драматически восклицал Ивашкин, изнемогая от раздражающих впечатлений, оставленных чередой настырно повторявшихся однообразных ситуаций. По сути, его восклицания означали, что нет и не было никакого "не могу", а есть только "хочу - не хочу". Впрочем, надо ли ему винить себя за это? "Да, - говорил он себе, - я оказался не в состоянии вечно терпеть. В этом виноват. Каюсь, да, но терпеть больше не могу. А не могу, - значит, не хочу, и раз так, то и не буду... В конце концов - смешно, нелепо и перед людьми стыдно великовозрастному детине ощущать себя беспомощным, растерявшимся. Все равно как при полном здравии забыть, что надо встать, прежде чем пойти, протянуть руку, прежде чем взять, чтобы увидеть - посмотреть ... или хотя бы вообразить... А ведь раньше - горел, страдал, взлетал и падал. Дни проносились один за другим, неделя за неделей. Их бег ускоряло желание снова увидеть ЕЕ, а при встрече обонять, осязать, слышать. Быть губкой, впитывающей все проявления ЕЕ сути, все ее желания. Стать для нее рогом изобилия, скатертью-самобранкой, осликом встряхнись-встряхнись, ковром-самолетом. Быть то мальчиком-пажем, то влюбленным Кинг-Конгом, то рыцарем с цветами дамы на доспехах, то слепым и доверчивым Отелло или умным, ироничным, героическим Сирано де Бержераком ... и оставаться самим собой: ранимым, комлексующим, жаждущим любви...". Когда же он жил сознательной жизнью? Ведь очевидно, что сознательная жизнь - это жизнь вне и без любви. "Я люблю тебя до слез, без ума люблю" - поется в песне. А женщины любят мужчин с умом. Женщинам нравится, когда мужские чувства сдержанны, проявляются скупо, но точно. Распахнутость их пугает. Они чувствуют в ней проявления слабости, ненадежности, легковесности. Быть может, они подозревают в ней проявления не истинной любви, а всего лишь влюбленности?.. Некоторых, правда, подкупает искренность чувств, щедрость их проявления. Иногда они откликаются. Летят, как мотыльки на пламя. Хорошо, если пламя успевает, до того, как погаснуть, хотя бы согреть их трепещущие крылышки...
Но теперь, вроде бы, весь этот любовный кошмар заканчивается. Ивашкин вдруг отчетливо осознал, что остался один, и один по-настоящему. Впервые в своей сознательной жизни... Не было никого, чьей взаимности он хотел бы добиться, с кем хотел бы вместе жить. Как будто внезапно оказался исчерпанным отпущенный ему лимит любви. Он словно пришел за водой в ранее наполненный колодец, и обнаружил там гулкую и безнадежную пустоту... Теперь-то он уже начал успокаиваться, а в первое время своего одиночества метался по квартире, как только что пойманный зверь в клетке. Его обуревали панические страхи, сумбурные и необъяснимые. Он пытался разобраться, понять, что с ним происходит. У него ничего не получалось, и от этого он пугался еще больше. В голове звенела пустота, а на сердце лежал холод. Большая такая ледяная глыба... Он пытался найти отвлечение. Водка и нелюбимые женщины помочь не могли. Ивашкин знал это и благодарил опыт за это знание. "Неужели нет другого осмысленного занятия в жизни, кроме любви?" - спрашивал он себя. И сам себе признавался, что все остальное приобретало для него смысл, когда в душе жила любовь к другому человеку. Не к людям вообще, а к живому, конкретному человеку. Работа спорилась, в голове роились мысли, идеи. Легко писались доклады, статьи, и даже книги... Она прочтет! Она увидит! Она оценит!.. А теперь трудно преодолеть апатию. Привычно, автоматически, делаются дела. И только те, что должно делать. Без искры, без огонька... Хорошо это или плохо? Гордиться этим своим свойством, оправдывать себя или же признать его зависимостью, недостатком и, теперь уже вынуждено, ради выживания, начинать борьбу с ним? А, может быть, просто принять самого себя, вспомнив известную христианскую фразу: "Я есть то, что есть"? Полюбить самого себя таким. Но ведь итог безрадостен! Что же - признать и полюбить в себе неудачника? Едва ли это правильное решение... Нет! Надо придумать, изобрести, найти какое-то совершенно новое наполнение жизни.
Ивашкин засел за компьютер, которого раньше боялся как огня. Почти год он не отрывался от экрана и вот, наконец, методом проб и ошибок научился работать с необходимым минимумом программ. Очнувшись от компьютерного транса, сканировал свое состояние и поздравил себя с тем, что душа болеть перестала. Зато стали болеть спина, ноги. Частой гостьей приходила головная боль. Ивашкин вдруг осознал, что он больше не мечтает ни о возвышенном, ни о земном. Ему стало как-то все равно. Он по-прежнему смотрел на женщин и видел множество привлекательных лиц и фигур. Частенько, как и прежде, из многих выделял одно личико... на личике выразительные глазки, чувственные губки, точеный носик... в меру рельефную и пропорциональную фигурку... изящные кисти рук с длинными ухоженными пальчиками... Но теперь, в одно мгновение, пока длился взгляд на обладательницу этих неоспоримых достоинств, Ивашкин успевал прожить с этой женщиной весь свой возможный роман с ней - от первых робких слов и трепетных восторженных прикосновений, до все чаще возникающего желания подольше... да-да, подольше побыть одному. Второй взгляд был взглядом прощальным.
Он открыл ключами замки и, закрывая за собой дверь в квартиру, щелкнул выключателем. Разувшись, прошел в комнату и по пути зажег свет на кухне. В комнате он тут же включил верхний свет и телевизор. В квартиру ворвались звуки города, голоса и музыка. Ивашкин добавил громкость. Эффект чьего-то присутствия был ему необходим, как воздух.
Но уже за ужином он понял, что снова пялиться в ящик ему не хочется. Не хотелось и читать, хотя три стеллажа с тщательно подобранной литературой по специальности и смежным наукам неделикатно напоминали о своем существовании.
Блестящие локоны незнакомки вновь и вновь возникали в памяти и не давали Ивашкину покоя. Словно кто-то нагло и бесцеремонно ковырялся в заживающей ране, помещая в нее красивые, но раздражающие картинки. Он отнес грязную тарелку на кухню, налил себе чаю и пересел за компьютерный стол. Взял автоматический карандаш, щелкнул кнопкой, выпустив грифель на два миллиметра, открыл тетрадку. Когда Ивашкин что-то сочинял, он всегда писал карандашом. Ему нравилось шуршание карандаша по бумаге. Нравилось, что можно резиночкой аккуратно стереть слово или целое предложение, а не зачеркивать, как при письме ручкой. Компьютер был выключен. Ивашкину не хотелось его включать. "Чукча не читатель, чукча писатель", - хмыкнул он Смешно и нелепо сравнивать себя с тем, с другим и с третьим. Он покрутил в пальцах карандаш и, уже без раздражения и протеста, попытался вспомнить слова из бегущей строки, но она неудержимо гасла в воображении. Буквы оплывали и растворялись. "Ну и ладно, переживем", - подумал Ивашкин. Легкое чувство досады, вызванное тем, что он опять упустил важное, надо было чем-то перебить. Он прислушался к себе. Голова болеть перестала, остались тяжесть на душе, непонятная обида на что-то или на кого-то и нарастающее безразличие ко всему на свете.
Ивашкин посидел немного. Закрывая, отодвинул от себя тетрадку, карандаш и включил компьютер.