Куба Виктория : другие произведения.

Доброе утро, Хьюстон!

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Свобода и самовыражение очень тонкая грань с идеологиями социума и собственной безбашенностью.. Желание свергнуть всех кто стоит на твоем пути и говорить, писать, дышать, кричать то, что вздумается стоя голым и обдолбанным в самом сердце NY. В таком виде ты максимально независим! Попробуй не свихнуться в погоне за своей мнимой свободой! Система сжирает и поглощает нас, мы воюем против самих себя, не понимая даже причин. Мы уходим из своих домов и пишем как полоумные ночами напролет сбегая от реалий в мир наркотических иллюзий губя свой разум и разрывая сознание, но не теряя надежды докричаться до властей и призвать оставить нас в покое! Мы умирали пачками, сходили с ума вернувшись с войны, мы кололи эту дрянь в свои вены и закрывали глаза на все. Сил бороться не было. И хотелось просто любить...Нас никто не понимал. Чертова война брат...Эта чертова война! Она внутри нас! В наших головах и расширенных зрачках! Нам никогда не быть в ней победителями...
  о было бурное время. 60-е накрыли нас волной.
  
  Война во Вьетнаме и вторжение
  армии США было очень важной и актуальной темой на протяжении всего времени -
  от начала 1957-го по 1975-й. Все хотели свежего воздуха вместо свинца и
  запаха крови. Восстания. Бунты. Антиреволюционные движения. Мы писали и кричали,
  как могли. Это было страшно. Нам приказывали ложиться под пули. Мы бежали от
  этой грязной и страшной реальности. Нам казалось, что мы обретаем свободу, когда
  галлюциноген поглощает мозг.
  
  Я - битник, пацифист и
  атеист, наркоман, писака и борец за
   внутреннюю свободу каждого из вас!
  
  Свобода и самовыражение - очень тонкая грань между идеологиями
  социума и собственной безбашенностью... Желание свергнуть всех, кто стоит на
  твоем пути, и говорить, писать, дышать, кричать то, что вздумается, стоя голым и обдолбанным в
  самом сердце NY. В
  таком виде ты максимально независим! Попробуй не свихнуться в погоне за своей
  мнимой свободой! Система сжирает и поглощает нас, мы воюем против самих себя,
  даже не понимая причин. Мы уходим из своих домов и пишем как полоумные ночами
  напролет, сбегая от реалий в мир наркотических иллюзий, губя свой разум и
  разрывая сознание, но не теряя надежды докричаться до властей и призвать
  оставить нас в покое! Мы умирали пачками, сходили с ума, вернувшись с войны, мы
  кололи эту дрянь в свои вены и закрывали глаза на все. Сил бороться не было. И
  хотелось просто любить... Нас никто не понимал. Чертова война, брат... Эта чертова
  война! Она внутри нас! В наших головах и расширенных зрачках! Нам никогда не быть в ней победителями...
  
  
  Ни один в мире кайф не заменит тебе твою жизнь! Меня
  зовут Ричард Миллер, и я представляю вам историю своей жизни.
  
  Не закрывайте глаза!
  
   Доброе утро, "Хьюстон"!
  
  Людские потери во Вьетнамской войне
  
  США: погибло, пропало без вести, умерло от ран и болезней - 58 тыс. человек
   (боевые потери - 47 тыс., не боевые - 11 тыс.; раненых - 303 тыс., госпитализировано - 153 тыс., легкие ранения - 150 тыс.)
  Число ветеранов, покончивших жизнь самоубийством после
  войны, зачастую оценивается в 100-150 тыс. человек (то есть больше, чем погибло
  на войне), однако эта оценка оспаривается некоторыми исследователями.
  
  
  
  
  По данным американского института Гэллапа, в 1964-1972 гг. именно война во Вьетнаме занимала первое место в числе наиболее важных проблем, волновавших общественность США. Война всколыхнула американское общественное мнение
  
  64% погибших американских военнослужащих были моложе 21 года
  
  Осколки
  
  
  Из меня свобода вырывается фонтаном, падая звездами на салфетки из придорожных забегаловок, фантазия брызжет лавой из пробудившегося после долгой спячки размягченного, но не утратившего силу мыслить остроумно мозга и растекается по лицам смотрящих мне в спину прохожих. Я каратель времени и прожигатель жизни. Порочное дитя азартного и вожделенного Манхэттена. Опиумный твой. Любимый ничей.
  Ричард Миллер,
  1963
  Я подошел к окну. Пальцем слегка отодвинул занавеску цвета яичный желток и, выглядывая половиной своего изможденного и сухого лица, убедился в том, что дождь и не думал кончаться. Мелодичный тембр Фрэнка успокоил мои нервы и мысли об обиде Сьюзи.
  Пытаюсь сконцентрироваться и закончить этот гребаный роман о своей жизни с названием, щекочущим душу: "Доброе утро, "Хьюстон"". Почему закончить? Все просто. Я ставлю жирную точку в каждодневном ведении этого дневника. С каждым днем мне все труднее и труднее даются воспоминания. Не хочу ощущать потерю сознания. Пусть это произойдет незаметно для меня. Я просто устал.
  Но ничего не выйдет, пока Сьюзи мельтешит перед глазами. Постоянно она сует мне свои панкейки под нос! Запрещает пить и курить, оправдываясь переживанием за мое здоровье до тряски ее рук. Создает нелепые диалоги, постоянно находит и ликвидирует в считанные секунды пыль на полках, параллельно пылесося у меня под ухом. Я не могу сосредоточиться. Мысли взялись за руки и водят хороводы в голове. Ой! Кажется, одна проехалась по мозгу на слоне!
  Твою ж мать! Н Е В Ы Н О С И М О! Мы женаты тринадцать лет, и я по сей день не могу понять, как ей это удалось, как ей удалось утащить меня из вольной жизни и, более того, как ей удается делать вид, что нами создана благополучная ячейка общества? О нет, не о том я сейчас.
  Нужно подлить виски в стакан и приложить лед к пульсирующим вискам.
  Дорогая. Ты всегда в моей голове.
  Знаешь. Я никогда не любил твой аромат духов, Маргарет. Вульгарная походка, острый взгляд, тонкие запястья, пухлые губы, мескалин в белой лакированной дамской сумочке и вечная фраза Hasta la vista, baby на твоем остром языке. Ты не носила нижнего белья, детка, ты носила Ray-Ban, скрывая круглосуточно расширенные зрачки. Ты отрывалась в ирландских пабах и цитировала Уолта Уитмена на барных стойках, бережно храня десятки поцелуев на своей белой коже. Ты любила кожаные куртки и тонкие ремни вокруг тела. Когда ты говорила о политике, то хотелось переключить канал в твоей голове, избавив тем самым тебя от ужаса воспоминаний войны. Когда ты говорила о детях, то я прекрасно понимал, что никогда их не увижу. Мы были частью потерянного и разбитого поколения. 
  Это были 60-е
  Мы и наши семьи не без потерь пережили Вторую мировую войну, и это означало, что теперь мы готовы к самовыражению и свободному вздоху. Мы желали счастья себе и своей стране так, как желает матрос продажных женщин, когда спустя год после плавания он видит сушу сквозь запотевший, расцарапанный ногтями в пьяном угаре иллюминатор своей каюты.
  Тогда мы были молоды, Маргарет. Мы были сумасбродно развратны своим чутьем на жизнь, которая по факту являлась сотканным нами порочным кругом самоистязания. Но нам казалось, что мы крутим этот земной шар, когда наши губы смыкались, а языки выкручивали финты круче эквилибристки на шаре, которая отталкивается от его покрова резкими толчками и выполняет изощренные элементы акробатики. Маргарет. Ты помнишь мои модные джинсы из конопляной парусины, купленные на распродаже? А день нашего знакомства? Когда мы возвращались из наистарейшего, прославленного своим яблочным джином Bridge Café? Я протер на них дыры и колени в кровь, все потому что мы, накуренные, ползли по Water Street с задранными к звездам головами по следам Большой Медведицы, изнемогая от желания окунуться в "ковш". Так и не дойдя до цели, мы отрубились в местном парке прямо на лужайке подле фонтана. Мы уснули в объятиях друг друга. А потом - врезанные в кожу наручники, 48 часов за решеткой в вонючей и грязной камере, мои стихи для тебя полушепотом, следы на запястьях и утро в закусочной... Ты написала свой номер промеж моих лопаток ногтями, ты так впечатывалась ими в мою мокрую спину, что твой дешевый красный лак облупливался и сыпался на свежие царапины. Ты допила кока-колу, а я слегка прополоскал рот теплым виски. Твои пальчики касались уголков моего рта, и, стерев с них капли алкоголя, ты размазала их по своей шее, как дешевый парфюм... Мы разошлись, дав слово, что встретимся в ближайшее время на "Хьюстоне".
  
  Письма анархиста
  Да, я чудный. Волосы сальные, глаза красные. По венам периодически проносится волной что-то заряженное. В душе разбодяженный хамством и напористостью вендетты альтруист. Я открываю занавес, господа. Я стою перед вами на черной сцене, словно красный растекшийся плевок на безупречно ровном квадрате Малевича. Выдыхая табачный дым, я чувствую, как озноб овладевает мной. Я скрестил руки и опустил голову. Приготовился. Я не являюсь святым. Закрыв глаза, начинаю расстегивать свою черную рубашку. Оголив свое тело, в кровоподтеках и глубоких порезах, предоставляю его вам ровно так же, как и душу. Посредник вынесет хлысты в виде осуждений, морализаторств и коробку застоявшегося, словно отстойник, банального, больного здравого смысла с какими-то разнообразными насадкам принципов, стадных политических и иерархических взглядов. Также в ней будет присутствовать и манифест, включающий в себя "список правил правильной жизни стада", идеологию церкви и ее влияние на меня как на личность, изначально крещеную, что означает обязанность чтить Господа Бога, хоть и наши с ним взгляды не имеют общих точек соприкосновения.
  Сей манифест должен быть зачитан мне исключительно посильным образом, ибо я являюсь негодяем в ВЫСШЕЙ СТЕПЕНИ, выбрав отделение от общества и форму жизненной позиции и философии, беря за основу "свободы" анархизм.
  Разбирайте, господа, все эти важные для вашего суждения причиндалы. Мы начинаем представление.
  Раскинув свои руки в стороны, я стерпел все ваши удары. На мне трудно отыскать живое место, но улыбка и огонь в расширенных зрачках не покидают меня вопреки происходящему судилищу.
  "Ты виновен по всем статьям!" Пусть так. "Ты демон!" - кричали они. Я ничего не отрицал. Я смотрел ввысь и громко смеялся.
  Когда все кончилось, я накинул на обмякшее тело и окровавленную душу измятую свою рубашку. Вновь закурив, задернул занавес и вышел прочь.
  Шел сильный дождь. Я промок до нитки. В ботинках хлюпала вода. Сигарета намокла. Зайдя в ближайший бар, я заказал бутылку черного Карибского рома и начал хлестать его стаканами один за другим, словно я морской волк или пират. Изрядно напившись, вытолкнул боль из себя методом исключения. Встряхнув головой, я поставил снова все на СВОИ места и, покинув кабак, продолжил свое движение прямо к цели. Прямо в сердце системы, заранее предчувствуя тяжелую битву.
  Я проходил сквозь людей и стены, ломая свои кости. Рвал глотку и рубаху на площади, поднимая черный флаг. Пока я жив, я буду кричать за свободу человека и против государственного порабощения. Бороться до последнего вздоха и последнего факела в моей руке, невзирая на мнение массы зажиточных кретинов и политических деятелей, толкающих в себя купюры и с жадностью облизывающих
   руки большим, чем они сами, бюрократам!
  Ричард Миллер,
  1968
  ***
  "Хьюстон" ровно раз в год являлся главным мероприятием всех битников Нью-Йорка, экспериментирующих с новыми формами литературы, ряды которых составляют молодые и свободные умы, начинающие писатели, черт их дери! Духовно развитые интеллектуалы, находящиеся в вечном поиске спокойствия и независимости, пьяницы и джанки, смело мыслящие хиппи-поэты, анархисты с антиреволюционными романтическими наклонностями, кричащие в своих текстах о произволе США и о том, кому на самом деле нужна была эта резня во Вьетнаме. Смелые писаки вовсю обсуждали отказ Мухаммеда Али от несения службы в армии США и то, как все они на его стороне. Все мы очень бурно переживали в то время определенный накал со стороны властей и подавление общественного "Я". Но мы не хотели молчать, несмотря на угрозы и разгоны фараонов! Мы стояли на защите, как умели и могли, не беря в руки оружие! Нашим оружием являлись лишь печатные машинки, языки, блеск горящих глаз и, невзирая на запреты, СВОБОДА СЛОВА. Нами было организовано несколько "штаб-квартир", в которых мы собирались в свободное от работы и прочих дел время. Нашей целью было докричаться до ебаных верхушек и сломить их своим криком, тем самым мы смогли бы защитить себя и сотни невинных и несогласных от репрессий и кровавого месива. Это заправляющее страной политдерьмо желало отхватить "кусок побольше" и усесться на мировой трон, пропитанный порохом, ценой невинных человеческих жизней. Людей заставляли брать штурмовые винтовки и идти убивать таких же несчастных, предварительно расцеловав звездно-полосатый флаг, родителей и детей, которых они больше не увидят никогда! Мы рассовывали наши напечатанные статьи во все дома Америки. Мы верили, что нас станет больше и мы дадим отпор. Мы знали, что однажды сможем говорить без страха, жить без страха и что больше никогда не станут стрелять в тех, кто с цветами в руках стоит перед солдатами и просит их сложить оружие. Однажды все оружие мира будет сложено... Это являлось нашей верой и основной просьбой к Всевышнему! МЫ, распивающие эту жизнь, словно абсент, обжигая полость рта и с сотнями ожогов на языке, доносим свою правду бытия и философию hip до общества, которое разделяет нашу идеологию и рифмы честности!
  Мы слушали, как Гинзберг зачитывает "Вопль", стоя, одетый, по пояс в воде, как талантливый Дэвид Картман сидит в шезлонге как очарованный и громко вслух читает "Войны, которые я видела", написанные Гертрудой Стайн, собрав вокруг себя толпу молодых людей. Люди находились везде. Все читали, накуривались, закидывались кислотой, выпивали и, обретая некую свободу, философски делились друг с другом мыслями, литературой и ощущениями. В наши глаза бьет красочный персиковый закат. Песок на пляже остывает, и мескалин постепенно уносит нас в иное бытие. Миллиард светил с головами тигров и ангельскими глазами, чешуйчатые трехглавые дельфины выпрыгивают из океана и обволакивают нас, будто убаюкивая, легким теплым воздухом... Словно ожили все картины Сальвадора разом... Строчки стихов Гэри Снайдера For All доносились до нас и ласкали слух... Мы тонули в этой откровенности галлюцинаций, в которую так часто сбегали от суеты...
  Я смог отыскать тебя в объятиях Иисуса на его железном коне. Этот здоровяк являлся не просто байкером, а одним из первых составляющих всего хаотичного и буйного сообщества на двух колесах "Ангелы ада". Вообще, непонятно, откуда взялись в этот день на нашем пляже эти длинноволосые сальные парни, накаченные бензедрином, пропахшие бензином и пивом. Шестое чувство привело этот рой дикарей на наше мероприятие. Вздымая в высь своими колесами клубы пыли и наводя ужас на бит-сообщество бренчанием цепей и скрипом кожи курток, эти мародеры вели себя, как умалишенные гризли в период спаривания, круша все вокруг. Я всегда ненавидел этих развратных и склонных к бойне громил! Иисус нагло хватал тебя своими огромными татуированными руками и слюнявил тебе шею, активно двигая своей мощной челюстью. Увидев меня, ты вырвалась из его цепких лап и с улыбкой побежала мне навстречу. Поравнявшись со мной, ты потрепала мне волосы так, как это делала в моем детстве добродушная пожилая женщина из дома напротив. Миссис Сандерс. Я тогда еще украдкой срывал в ее саду карликовые розы цвета крем-брюле и раздаривал их соседским девчонкам. Чудное было время... Укусив меня за ухо, ты сунула в мою руку косяк со словами: "Повеселись, дружок, я скоро буду". Я убрал в карман твой "подарок" и ленивой походкой направился к своему другу Стиву.
  Стив являлся для меня не просто другом. Он был братом, и пусть генетически наша кровь не перехлестывалась, мы были близки, как родные. Этот стручок, под два метра ростом, с зелеными глазами и ямочкой на подбородке, в шляпе порк-пай, зауженных темных брюках и стеганом светло-сером жилете из атласа, из-под которого виднелась измятая белая рубашка, полностью разделял мои мысли по поводу всего в этом мире и, пожалуй, был единственным человеком, которому я смог бы доверить свою жизнь. Стив любил девчонок, порошок, путешествовать и писать слащавые романтические поэмы. Со всем вышеперечисленным он довольно неплохо справлялся. Периодически, словно Юлий Цезарь, он совершал несколько дел в одно время, везде успевая и все выполняя превосходно, и вызывал восторг у окружающих и блеск в глазах девиц. Великолепный оратор в стиле "Казанова", хитрый лис и самый честный для меня человек.
  Дойдя до Стива, который в тот момент заканчивал в палатке с одной девицей, приехавшей к бабушке на каникулы из воскресной школы для девочек, я окликнул его, и он тотчас же слез с девчонки. Натянул штаны, сделал последний глоток пива из банки Budweise, стоявшей на траве подле логова. Посмотрел на меня и самодовольно улыбнулся, счастливый и уверенный в наивысшем качестве содеянного и в доставленном удовольствии очередной девственнице. Стив подмигнул мне, улыбнулся и кивнул на стоящие у дуба бутылочки, наполненные дурманящей айяуаской, и мы направились ближе к чарующим волнам Атлантического океана.
  Сев на уже остывший песок и сделав по глотку из бутылки, я достал косячок с марихуаной, а Стив губную гармошку. Мы создали поистине прекрасный дуэт, сплетая приход и музыку в одну мелодию, медленно размазывающую наши мозги по черепам. Продолжая отдаваться видениям и айяуаске, мы философски бормотали о вечном, о Бодлере, Рембо, Уитмене, об экспериментах с наркотиками, расширяющими сознание, и о свободе слова в литературе, о новых формах и о влиянии их на наши умы. Резкий и громкий смех, доносящийся со стороны наших спин, прервал эту великолепную беседу. Это неслась, скользя по песку, ты, Маргарет. Подбежав, ты резко обняла меня за шею, повиснув на ней, смачно чмокнула, оставив след выделений на моей щеке. Ты именно та единственная и неповторимая женщина, которая при каждой встрече оставляла на мне свои следы. Выхватив из моих рук бутылку, пританцовывая со смехом босиком на песке, ты что-то напевала себе под нос, а Стив продолжал создавать ритм. Устав от своих диких танцев, ты рухнула рядом с нами и, надув свои обильно намазанные помадой губки, стала много говорить. Говорила ты о том, что ты хочешь, чтобы внутри тебя царила пустота, как в консервной банке. Потому что со дня нашего знакомства в тебе что-то поменялось и от этого тебе неспокойно. Эти странные скомканные чувства и тяга к моим губам нарушают твой баланс, детка. А тебе это сейчас никак не нужно. Ведь ты выбрала для себя жизнь свободной и красивой птицы, не преклоняя колен перед чьими-то устоями и законами. Принадлежать только себе. Не привязываться. Это являлось твоим основным кредо. Именно так ты желала жить в данный момент. Но теперь по непонятным причинам и химическим процессам в голове ты постоянно думаешь обо мне.
  
  Я помню каждое твое слово
  Мы так нелепо познакомились, Маргарет. Бар 48 chairs с мелодичным негритянским джазом и приглушенным светом. Круглые маленькие обшарпанные столики, абажур, обтянутый леопардовой тканью, клубы сигаретного дыма и застойный запах алкоголя, который разъедал ноздри и, словно бейсбольной битой, лупил по голове, принуждая к пьянству. Ты просто молча подошла и присела ко мне за столик, в черных кружевных чулках, потертой куртке, с сигаретой во рту, нагло и с улыбкой смотря мне в глаза. Я накидывался виски, а ты стала читать мне свою прозу про безбожника, утратившего веру во все, кроме себя. Я внимательно слушал тебя и чувствовал, как тону в тембре твоего голоса и крепости алкоголя.
  
  Мы были в убитом состоянии
  Как такое возможно, чтобы люди, увидев друг друга, влюбились в ту же секунду? Если бы не эти искусственные ресницы, которые ты клеила, удлиненные волосы и проколотые соски, то твоя внешность была бы внешностью божьего дитя с идеальным телосложением, ровными чертами лица, нежной кожей, розовыми щеками, голубыми глазами и самой красивой и обаятельной мимикой.
  И вот теперь, сидя на этом пляже, я вновь ощущаю себя тонущим или, точнее сказать, утопленником. Ведь я добровольно, сам иду ко дну, пропитываясь тобой и твоими мыслями. Да. Бесспорно. Я утопленник. Ты рассказывала о своей жизни в Канзасе, про авиационный завод, на котором не покладая рук трудились твои родители, пока его не начали бомбить, отняв тем самым их жизни.
  Про переезд к бабушке Луисе, которая жила на Манхэттене в New York City, и как эта непривычная и буржуазно-винтажная старушка 79-ти лет просто изводила тебя своей опекой. И вот стоило тебе только привыкнуть к ней, полюбив всем сердцем, как смерть решила тоже забрать ее из твоей жизни. Убийственная несправедливость. Сейчас, спустя ровно два года с похорон Луисы, ты осталась один на один с этим миром. С комом в горле ты рассказывала мне про эту одинокую стонущую боль в области ребер, тыча в них пальцем с такой силой, что синяка на твоем белом теле наверняка было не избежать. Знаешь... Меня очень покорили твои сожаления об утраченной людьми вере в доброту людскую, божью милость, равно как и в существование в принципе чего-либо святого, прикрывающего наши спины и сберегающего наши души от мистической геенны огненной: "...Изо дня в день все большее количество людей складывают свои кресты в коробки из-под обуви и кидают их под кровать, ударяясь о реалии этой жизни. С треском расщепляясь на атомы, даря свои частицы вселенной, мы дербанем свои души, словно спелую сливу, срывая лишь зрелые плоды и оставляя гнилые, которые несем с собой до конца своих дней. Переступая через ранее утвержденные принципы, божьи каноны, воспитываем в себе жестокость, потеряв себя как слащавую материю, мы все же пытаемся веровать, но уже лишь в себя, не в друга, не в брата, не в любимого, не в мать и отца, а только в себя как в существо разумное, но, как ни крути, с тончайшей душевной организацией. Разграбив и разубедив себя по поводу доверия своих чувств кому-либо, человек больше не верит в человека! Каждый спасает в первую очередь себя, и все чаще и чаще переступая через другого. Мы сами создали страхи. Страх самовыражения. Страх свободы в любых формах ее проявления, страх за свою шкуру приумножили в стократ, чем страх за ближнего. И действительно! Теперь единственное, на что готово наше общество, это на выполнение приказов. Из-за потери своего слова и мнения. Из-за страха. Из-за позволения быть внушаемыми со стороны всякого политического дерьма мы лучше станем марионетками, чем самостоятельными личностями!.. Это ужасно... Все это однажды погубит нас. Точнее, губит уже, мы теряем способность замечать детальность этого мира, красоту солнца, смех детей, настоящих друзей, блеск глаз, искреннюю и бескорыстную поддержку малознакомых людей..."
  Это, безусловно, оказывает на тебя самое печальное воздействие. Так как ты - живой человек, ты не можешь и даже не имеешь права, да и собственно желания, оставаться в стороне, когда происходит душевная и моральная деградация ну как минимум целой нации! Все было сказано с пылом и призывом Эммы Гольдман.
  Я крайне внимательно вникал в слова и принимал твое мнение, положа свою голову тебе на колени, а ты тем временем продолжала говорить уже о том, что пишешь свои тексты исключительно под убойным влиянием психоделиков только для того, чтобы не видеть, как мир летит в тартарары! Сняв свои Ray-Ban Wayfarer, ты смотрела на меня блестящими, голубыми, кукольными глазами. Держала за руку и до слез печалилась тем, что мир неизбежно меняется.
  Я не встречал человека честнее.
  Ох уж эта твоя дьявольская самокритика! Ты знала все свои недостатки и открыто говорила о них, загибая свои тонкие пальчики и, хитро улыбаясь, перечисляя каждый из них, когда по возвращении с "Хьюстона" мы валялись в твоей кровати со смятыми белыми простынями на Верхнем Ист-Сайде после совместно принятого душа и трех оргазмов. В то утро ты сожгла наши тосты. Я бы сейчас не отказался от этих сухарей вместо гадких блинов с кленовым сиропом. Ты даже сварила кофе, изменив традиции пить по-аристократически на завтрак игристое Rose Еxtra Brut, закусывая шоколадом Milky Way. Ты рядом. Я чувствовал тепло извне и ощущал, будто сам шагаю по волшебному Млечному Пути.
  Посмотрев на свои пальцы, затем на листок, торчащий из моей крошки Mercedes Prima, я решил сделать паузу.
  Пройдясь по гостиной с вновь наполненным бокалом виски, обернутым в белоснежную салфетку, я опять подошел к окну. Дождь шел и не думал успокаиваться. Я потянулся к приемнику и прибавил громкость. Пел по-прежнему Фрэнки. Он пел ту песню, под которую мы танцевали медленный танец под проливным дождем в июне 1969-го: Killing me softly.
  Полушепотом напеваю ее себе под нос...
  Killing me softly with her song
  Killing me softly with his song
  Telling my whole life with her words
  Killing me softly with her song...
  Я закрыл глаза.
  Такое чувство, что внутри меня душа мятежно бьется и пытается вырваться наружу.
  - Мне спокойно?
  - Мне тяжело?
  - Мне больно?
  - Черт возьми! Я потерян.
  - Хорошо, что Сьюзи послушно покинула меня на пару дней.
  
  "Маргарет, помнишь, как
  мы решили слезть с наркоты?!"
  
  Заброшенная ферма твоих родителей неподалеку от штата Канзас, расположенная среди гор на берегу реки Миссури. Только там ты могла уединиться и, находясь в гармонии с природой, абсолютно честно выложить все свои мысли на листок бумаги. В этот раз, оставив пыльный New York, мы отправились туда вместе. Стоял жаркий август. Мы, влюбленные, беспечные, молодые, неспящие, грешные, в полуобмороке и с черными кругами под глазами, хотели держать в ладонях лишь свет друг друга и небезболезненно пережили первые недели ломки в поту и слезах. Помню, как я лежал на кровати и стонал от боли, подтягивая ноги к животу. Мое тело извергалось рвотными массами.
  Я бил себя по лицу кулаками и орал что есть мочи. Ты, забившись в угол, просидела там три дня без движений, я только подползал и вливал в тебя алкоголь, чтоб хоть как-то помочь тебе выдержать эту пытку. Слезть с иглы оказалось не так просто, как мы предполагали. В какой-то момент я уже был готов сдаться, чувствуя, что начал терять способность рассуждать здраво. Перед глазами стали появляться призрачные фигуры непонятных форм. Я связал тебе руки и ноги, а сам бился в судорогах и резал свое тело осколком стекла разбитого окна. Бинтовал и снова резал. И снова. И снова... По окончании третьей недели наступила апатия. Лишь прорезавшиеся лучи солнца сквозь разбитое окно в очередное утро вторника заставили мой глаз прищуриться, и веко ощутило тепло природы. Тело осознало, что живет, несмотря на те испытания, которые ему пришлось преодолеть. Заставив себя встать, обезвоженный, я плелся, шатаясь, к тебе, обездвиженной, стал бить тебя по щекам и поить. Взяв на руки, отнес в ванну, которую наполнил прохладной водой. Составил тебе компанию. Мы постепенно стали приходить в себя. Боли уже не было, и нужно было жить. НУЖНО.
  Ты показала мне маковое поле... Помню, как шел по нему и проводил кончиками пальцев по лепесткам маков. Клянусь, если бы мои пальцы являлись отдельными личностями, то они бы смеялись в голос! Ей-богу, Маргарет! Наши фаланги хохотали бы от счастья и безмятежности. Помнишь, как мы зарывались в копну соседского сена и я щекотал тебя до одури? Мы много смеялись, а потом занимались любовью. Твой сосед Джек, эдакий типичный одинокий фермер, который прям ожил с нашим появлением, все время пытался нас накормить! Сердобольный старичок каждое утро приносил нам на крыльцо свежее молоко в стеклянных бутылках и горячий хлеб. О, какой был у этого молока вкус. Лучше всякого джина. Вечерами мы собирались у Джека, играли в бридж, пили Триплсек и зачитывали присутствующим и друг другу наши мысли, изложенные на листе бумаги. Несмотря ни на что, мы никогда не переставали писать. Это была самая главная наша страсть, не считая оголенных тел друг друга. Все происходящее в мире и вокруг нас должно было поддаться нашей интерпретации. Мы по-сумасшедшему много писали. Много беседовали о войне, о рок-н-ролле, о запрете поцелуев в Токио, о Дженис Джоплин, о дереве, солнце, бензедрине. Господи, да обо всем! Мы были, как два Рембо, затаившихся в своей собственной Африке! Была свобода, и не было границ! Поутру ходили на рыбалку, где ловили сомов, которых впоследствии жарили на костре. После такого обеда ты сидела, задумавшись, на крыльце и что-то писала карандашом на листе бумаги, а я молча курил сигарету и смотрел вдаль, на медленное течение Миссури. В то время я становился другим человеком. Джек устроил меня к себе на ферму, и мы жили тихой и беззаботной жизнью. Я всегда страстно поддерживал твою идею трогать эту жизнь обеими руками и любить каждый ее пазл! Ты писала сценарий, в котором я охотно принимал роль одного из главных героев.
  Спустя четыре месяца жизни в Канзасе нами было принято совместное решение вернуться в New York. Теперь твоя душа требовала встряски и сумасшедшего ритма. Так началась новая глава нашей жизни...
  "Никогда не проявляй симпатию к дьяволу.
  Запомни. Никогда. Он победителен.
  Непобедим.
  Руками, ногами, рогами подкидывает над своей головой тебя, щекочет и смеется, а после сжирает. Не оставив ни косточки. Ни волосочка.
  Запомни. Никогда. Не доверяй дьяволу.
  Он ведет игры разума. Намеренно и хитро сводит тебя с ума, кружит, путает.
  Смеется. Поверь,
   он добьется своего, как только поймет, что он тебе симпатичен.
  Запомни. Никогда не проявляй симпатию к дьяволу!
  Даже если она есть!
  Скрывай ее!
  Не дай ему пронюхать, что к чему в твоей душе".
  Заселившись к тебе на Манхэттен, я был полон энтузиазма. Мне нужна была работа и стабильный доход, а точнее сказать, я прямо с разбегу хотел запрыгнуть на резвого бычка по имени "взрослая и, мать ее, серьезная жизнь"! Родители всегда мечтали, чтобы я стал юристом, но это не совпадало с моими планами в целом и отношением к жизни, а исписанными листами сыт не будешь. Поэтому, задвинув под диван свои блокноты, я обратился за помощью к Стиву для поиска чего-то более неординарного и желательно высокооплачиваемого и соответствующего моим амбициям и настроениям.
  Я знал, что после нашей последней встречи Стив сумел подпольно издать очень наглую и вызвавшую определенный резонанс общественности книгу "Соитие корсара и звезды Плутона" с очень откровенными сюжетами и абсолютно положив на цензуру, после чего был арестован правительством Соединенных Штатов Америки, а все копии его книг и рукописей были сожжены. Ему ничего не оставалось делать, как с горя пуститься по "белой горе" носом. Спустя какое-то время тучи над его головой разошлись, все химеры расступились, и он так же, как и я, решил "оседлать" этого "бычка" и стал работать на Мартина Бенгса. Бенгс был не последний человек в городе, американец с кучей бабок и с лысиной на голове, как маленький остров. Большой воротила в выглаженном костюме от Moreeam, который держал около десятка забегаловок в самом сердце Нью-Йорка и был достаточно опасным человеком в криминальном мире. Но если выполнять свою работу качественно, то он не обидит. Все шло нам на руку: случилось так, что Бенгс в то время открывал легендарный и единственный в то время, окутанный буржуазным хаосом, клуб American dream. Стив поставлял туда нахимиченную наркоту. Он был химиком от бога, тут нечего добавить. Они планировали продвигать эту дрянь в клубе, подсаживая на героин элиту нашего общества. В American dream набирали персонал. Стив похлопотал за меня и выбил место. Так я стал барменом самого умопомрачительного и сумасшедшего клуба.
  
  Внутри меня Феникс пылает огнем, а вы мне твердите о море.
  Шепот луны, крики чаек и ваши руки на моем горле не дают мне спокойно спать по ночам. Внутри меня вулкан разрывается и пикинеры рвутся в бой, а вы мне про бутифарру на Майорке.
  Господи! Я не волшебник для ваших желаний, мои руки запятнаны кровью и грязью! Я, как Че Гевара, сражаюсь за свою свободу и независимость, а вы все стараетесь отнять ее у меня... Нет, сеньорите, я не тот, кто нужен вам... Мой дом и мое счастье лишь там, где моя душа сияет, как фонарик, и свободно ходит.
  Вы про Кубу заговорили? Желаете ромовый песок и меня?
  Сеньорите... Вам знаком Поль Верлен? Нет? Тогда меня тем более не интересуют ваши оголенные груди.
  Мадам. Вы пусты, как тот фужер, из которого отпил каждый провозглашенный святоша.
  Сейчас не лучшее время для Кубы. Забудьте ром.
  Мне очень душевно с вами, пока вы не сжимаете мое адамово яблоко своим большим пальцем и не разрушаете мой мозг своей глупостью.
  Сеньорите. Я вольная птица. Я плохой для вас раб.
  
  Стив Коллинс,
   "Соитие корсара и звезды Плутона",
  1967
  На первую вечеринку были приглашены пять тысяч человек, но многие из них так и не смогли попасть внутрь. Изначально этот клуб отличался жестким фейс-контролем, попасть туда могли далеко не все желающие, даже знаменитостей порой не пускали. Дефицит рождает спрос, поэтому желание оказаться в этом месте у людей с каждым днем росло. От такого наплыва оттягивался и мой карман, до упора забитый чаевыми.
  Прошел год, и я стал лучшим барменом и любимчиком женщин высшего общества, они под кайфом совали мне пачки денег в трусы. Теперь мы могли позволить себе подержанный Cadillac Eldorado и модные шмотки. Мы любили друг друга и хренов огненный Manhattan!
  Ты продолжала писать, тратя на это все свое свободное время. Ты фиксировала все детали нашей сумасбродной жизни и составляла из них рассказы. Маргарет, ты так сочно описывала все происходящее вокруг нас, что я даже стал подумывать о том, а не отправить ли рукописи какому-нибудь издателю?! Собственно, так мы и поступили позднее. Рукопись с рабочим названием "Доброе утро, "Хьюстон"" была отослана нами в Viking Press, Light of the river, Morgan"s paper talk и пару еще каких-то издательств.
  Спустя пару месяцев я попросил Мартина взять тебя официанткой, на что он предложил мне сделать ему минет. Я понимал, что попасть на любую должность в этом заведении было практически нереально, но вспылил и послал его к хренам собачьим. Он заулыбался и сказал, что я его любимчик и только поэтому он прощает мне вульгарный тон. На следующий день ты ходила между столиков VIP-зоны и танцплощадок с подносом в руках, на котором стоял алкоголь, цена которого равнялась цене маленького штата.
  Не помню точно, как это произошло, но мы довольно быстро закрутили роман с героином. Он взял верх над нашим сознанием, Маргарет. Не принимать его в окружающем хаосе было невозможно. И та волна, которую мы побороли на ферме, была песчинкой в пустыне. Все, абсолютно все в нашей жизни началось не заново, а по-новому. Мы плотно и уверенно сели на эту скорость, не пристегнув ремни. Все в нас стало меняться. Вечерами, распустив свои волосы и расправив крылья, ты танцевала с мясистыми отвратительными папиками, позволяя им лапать себя и нюхать с оголенных частей твоего тела кокс. Ты совсем позабыла про рукопись и про нас, да и я не лучше. Наркота, как наглый, толстый, липкий червь, пожирала меня изнутри. Я чувствовал драйв и кайф, отдельно существуя от тебя в каком-то сне. Вступая в беспорядочные связи, удовлетворяя животные потребности богатеньких дам, в оргиях, под песни Боба Дилана, мы объявили войну своим идеологиям и лечились ядами, стоя нагими на минном поле.
  Определенно, все шло не так, как рассказывают сказки Гофмана, когда ты еще ребенок. Американская мечта снесла нам голову и разбудила усыпленных ранее демонов внутри нас. Наркотик стер вены с наших рук и блеск из наших глаз, синяки от уколов шприцов на теле были ярче сна о захватывающем космосе, а дороги кокса длиннее дорожек для боулинга. Происходящий разврат и кайф манили нас. В этом мы видели свободу конца 60-х.
  Я лежал на барной стойке, вмазанный и обездвиженный наркотой, словно транквилизатором, слыша звук шампанского, наполняющего бокалы, и попадание в него льда с характерным потрескиванием. Хохот девиц и стук каблуков в темп голоса смазливого Рики Нельсона, исполняющего свою лучшую вещь I got a Feeling, чьи-то стоны, шмыгающие носы и то, как чуть позже Нельсон был сменен Реем Чарльзом. Все это теребило мои перепонки, и я ощутил, как мое тело завибрировало. Лицо намокло от крови, хлынувшей фонтаном из моего носа. Новенькие брюки от Lacoste впитывали в себя страхи, а мой внутренний огонь стал агонией, и все как в бреду, каруселью в башке, где дикие лошади весело скачут по кругу и испражняются на мой разум под You Be My Baby. Единственная ясная мысль врезалась копьем в голову, перекрывая молитвы Деве Марии, - это то, что мы лишимся друг друга и рано или поздно старушка смерть все же насадит нас на свой металлический конец, если мы не вытащим друг друга из "Плутониевого царства". Нам необходимо было остановиться и вернуться в реальность. Становилось действительно очень страшно. К такому только выводу я сумел прийти, облеванный и бьющийся в судорогах на барной стойке American dream.
  Расслабляясь эфедрином, ты вела разговоры о детях, о будущем и о конечном итоге. Ты спрашивала меня: "Ричи, кем же мы являемся и что есть наша сущность в этом пространстве, мире, вселенной? Каков смысл самообмана в нашем либерализме и куда, черт возьми, все это ведет?!" Ты утверждала, что наши глаза залиты оловом, а черты наших лиц, при минимальных эмоциях, стали обретать такие линии, будто мы наблюдаем, как индеец сам с себя снимает скальп и на перепутье в миру мы лишь бесы с клоунскими колпаками, веселящие тех, кто догорает в котлах, веселя сатану. Слушая тебя, я ослаблял жгут, перетягивающий руку, и вяло размышлял, а не являемся ли мы по сущности своей плохими людьми? Не думаю, конечно, что это так, но это вовсе не весомый аргумент для Всевышнего. Именно поэтому он вручил нам самую тяжелую награду в виде страданий за то, что мы угробили себя, отыграв в херовом кино о созданной нами иллюзии жизни, за благо которой мы даже не попытались бороться, показав Fuck войне и желая найти или создать свой маленький и закрытый от правительственного дерьма мирок. Единственное, что у нас отлично выходило, это искренне сопереживать всем погибшим с помощью печатной машинки, сидя взаперти своей комнаты, забивая косяк марихуаной. Каждый из нас ползал по небу в поиске искренности и мнимого блага и не разбивался, хотя следовало бы (как утверждал наш ящик) соскочить и уже сделать что-то для своей страны помимо просто слов. Но увы. Слова - это единственное, чем мы владели и вооружались. Поэтому мы говорили и писали. Все свободное от работы время. Бесконечное количество раз мы направляли рукописи в издательства и не получали ответов. Государство не желало знать мнение таких, как мы. Вечных слепых всадников темного мира, которые вживую вырезают свои чувства, вываливая их, словно оголенный член, на листок бумаги. Мы были анархистами, вкушающими свободу как запретный плод, так же широко открыв свой рот, как его однажды открыла Ева, перед тем как укусить сочное и запретное яблоко. Свобода нашего мироздания не рассматривалась издателями, согревающими свой зад на коленях продажных ублюдков с Уолл-стрит. Наркотики являлись единственным нашим выходом и побегом с этой вселенной, пропахшей порохом и пропитанной слезами.
  Нет смысла. Нет прекрасного. Нет деталей. Нет солнца вокруг и ореолов над нашими головами. Нет нас. Бесконечное и мнимое счастье кайфа. Дальше ломка и снова: Кайф. Секс. Свобода. Люди. Люди. Ящик и Никсон. Люди. Ломка! Деньги. Секс... А потом нас завернет, скрутит, и мы передохнем, как дворовые псы во время Вьетнамской войны: массово и стадно. И ничего дальше. Просто и легко.
  Я понимал, что все наши планы рушились и складывались как карточный домик, на который подул резкий ветер. Ответов от издательств так и не приходило.
  Нам пришлось принять совместное решение обратиться в службу, оказывающую доврачебную помощь наркозависимым. Мы слишком увлеклись "побегом". Когда мы заявились в здание центра, то первое, на что я обратил внимание и что бросилось в глаза, это плакат, висящий на стене зеленого цвета и встречающий всех посетителей этого "заведения" самой что ни на есть милосердно-смягчительной фразой: The angel in you! Еле стоя на своих ногах, мы, два падших ангела, придерживая друг друга за дрожащие локотки, мелкими шаркающими шажками направились вперед по грязно-кафельному коридору. Неизвестно, сколько бы и в каком направлении мы еще так двигались, если бы медсестра не подхватила наши вибрирующие тела и не направила в кабинет к милейшему консультанту по имени Рей Магроуни. Приятель Рей долго слушал историю, которая, словно манная каша, вываливалась из наших ртов. Расспрашивал про количество употребляемого в день героина, кокса, мескалина, крека, LSD, экстази, марихуаны, кислоты и прочей для него мерзости! Задавал вопросы, которые были похожи на игры мозгоправов. Хитрые такие игры, знаете? Никогда не любил мозгоправов, эти лангусты своими умелыми щупальцами выковыряют все из твоей головы, и ты даже не успеешь глазом моргнуть, стоит только расслабиться на мгновенье, и все! Они проникают в твой череп! Знают каждую твою тайну!.. У нас не было иного выхода. Пришлось довериться лангусту.
  Что-то написав на бумаге, которая находилась в его руках,
  и перетянув очки с глаз на переносицу, так что глаза его теперь напоминали маленькие коричневые пуговицы, он направил нас в клинику. Стоит признать, что Никсон со страху за нацию хорошо натаскал этих докторишек. Спасибо, Магроуни, за экстренный вызов неотложки в момент твоего потряхивания, Маргарет, у него в кабинете. Ты помнишь, как забрызгала слюной его лосиный кожаный диван? Мои зрачки становились все больше. То ли от страха, то ли от такого же прихода ломки. Моя ладонь лежала на твоей грудной клетке, и я мог чувствовать биение твоего сердца. Сильные, отчетливые толчки. Тогда я еще не знал, что это только начало...
  Мы оказались в разных концах Pilgrim State Hospital в Куинсе на острове Лонг-Айленд, с окнами, выходящими на Ист-Ривер. Это был далеко не балдежный отпуск и не самое приятное времяпрепровождение в нашей жизни. Меня пичкали препаратами и ставили уколы. Я бросался на стены. Все тело выкручивало, словно я спираль. Боль не давала мне поднять век. Весь вывернутый наружу, я был готов отдать душу дьяволу ради того, чтобы испытать малейшее облегчение в мозгу и теле. Была даже пара попыток суицида, я хотел выпрыгнуть из окна и оставить свои мозги на той аллее, куда выходило окно в коридоре. Много раз я представлял себе, как разбегаюсь и врезаюсь в стекло, выбивая его всем своим телом, миллион осколков пронзает меня, но я лечу и я свободен от всего в данный момент, а пение птиц в ушах, легкий ветер, перебирающий листву деревьев, создают внутри меня тепло, я испытываю умиротворение, и становится уже совсем не важно, что через доли секунды я приземлюсь своим лицом на асфальт, размазав его багрово-красными сгустками и нежно- розовыми мозгами, вывалившимися из раздавленной черепной коробки, а торчащие из тела осколки окончательно продырявят мои останки. Шлепок! И вот я уже стою в виде смутного облака рядом со своей перемешанной материей и, улыбаясь, хлопаю в ладоши! Феерия!
  Маргарет. Я не видел тебя несколько месяцев. Могу ли я передать это чувство? Вряд ли. Меня изнутри разрывало в клочья. Я стал зверем и выл по-волчьи, словно потеряв стаю. Этот царящий внутри меня ад являлся эквивалентам ничтожного выживания без тебя. Я утратил смысл. Смысл лечения, смысл всего. Я устроил сушку души. Те пилюли, которые мне выдавали, как собаке лакомство, я совал в щели нудно- и ноюще-скрипящего деревянного пола в моей палате. Я просил бумагу и карандаш. Я писал Стиву. Много писал.
  Я передавал письма и для тебя через медсестер. Ты не писала ни слова. Твой ответ включал в себя лишь рисунок, на котором ты изображала, рисуя строго по центру листа, голубые свои глаза, их было много, и они были собраны в букет. После двух недель отсутствия ответа на мои письма тебе, Маргарет, я подкупил медсестер коробкой конфет, которые принес мне Стиви, чтобы узнать, что с тобой происходит. Они мне рассказывали что-то о развитии фобий, тревожности, о твоем усыпленном диссоциативном расстройстве. Я и понятия не имел, что это, но тебе прописали сильные нейролептики и перевели в правое крыло клиники.
  Однажды утром мой лечащий врач Хью Маршал сообщил мне, что у меня диссоциативное расстройство личности с присутствием диссоциативной фуги. Протянув мне одну из своих заумных книг, он посоветовал мне вникнуть и осознать масштабы и ужас диагноза. Я понимал, что до этого меня довели наркотики.
  По приезду моих родителей в клинику Хью провел с ними беседу. Я не мог знать точно, о чем они говорили, но видел слезы матери, когда она обнимала меня перед уходом. Мои родители были замечательными людьми. Они беспредельно любили меня и позволяли мне абсолютно все. Я не хотел, чтобы они считали себя виноватыми за мои ошибки, и принял решение исчезнуть из их жизни. Безумно их любя. Исчезнуть. Что-то внутри направило меня и сказало, что так будет правильно.
  Исчезнуть. Навсегда.
  
  Я вижу ваше сердце.
  В нем множество отверстий.
  В вас стреляли?..
  Расскажите мне, как это происходило?..
  - Когда я ее встретил, возникло такое чувство, что мне сразу привязали пистолет к торсу, дулом в лопатку, противоположную сердцу, и как только я терял контроль рядом с ней и начинал переживать, то он мгновенно, словно запрограммированный на такие мои эмоциональные всплески, выстреливал, и горячая непоколебимая пуля пробивала сначала ткань тела, как плотную материю, затем, как в кусок сливочного масла, входила в мое сердце и вылетала через грудную клетку, цепляя ребра. Мои ноги подкашивались. Боль становилась ноющей. Ее глаза были волшебными, а голос - заглушающим периодическую очередь пробивающих меня патронов.
  Да.
  В меня стреляли. Все верно.
  И сердце как решето.
  Я в каждое отверстие могу засунуть по пальцу. А их у меня 10. Так еще дырки останутся. Я так пробит...
  Я ей пробит.
  Ричард Миллер,
  1974
  
  Во имя всего
  
  Дождь перестал бить по окнам. Время 2:43 ночи.
  Я закинул ногу на ногу, продолжая сидеть в своем кресле и размышлять о прошлом,
  разглядывая пожелтевший выписной эпикриз из Pilgrim, вчитываясь в диагноз. Просидев так еще минут 40, я встал и с бокалом в руке направился к своей пишущей машинке: "О, крошка, только ты готова слушать меня ночи напролет, не виня и не смотря с презрением!.."
  Пальцы снова забили по клавишам...
  Каждый день я проживаю заново и существую благодаря этой писанине. Иногда я вспоминаю о госпитале. Я не видел тебя, но мне казалось, что между нами протянута нить, которой не суждено исчезнуть или порваться. Никогда. Меня постоянно кололи лекарством. Я не понимал, где нахожусь и зачем. То ли это сон, то ли реальность. Я стал видеть то, чего не должно существовать. Ощущал ноющие боли, заключающиеся в тебе. Забиваясь в угол комнаты, ночами я испытывал дикий страх. Не знаю толком, чего я боялся, но было чувство, что подохну с минуты на минуту. Сотня сумасшедших витала перед моими глазами. Миллион снов я просматривал за ночь на быстрой перемотке без остановки. Без тормозов. Я плакал, смеялся. Я кричал. Я видел, как ты приходишь, стоишь в проходе и молча протягиваешь мне лист бумаги, по центру которого нарисовано множество голубых глаз, собранных в букет. Я выкручивал свои пальцы и заламывал себе руки. Хватаясь за голову, говорил себе: "Когда, черт возьми, я стер эти ебаные грани? Чертов псих! Псих! Маргарет! Где ты?!
  Маргарет..."
  Каждый день я описывал детально все, что испытываю, и отправлял Стиву.
  
  Изломанные руины моего дома сохранили и впечатали в память обломанного кирпича запах жженого имбиря.
  Соседский граммофон ноюще и со скрипом льет псалмы о мнимом счастье и манне.
  Я ступил в новую эру и вдавил в землю своим ботинком мышку, которая пискнула у моих ног.
  Сигареты. Единственный мой тормоз.
  Я делаю затяжку и, как упоротый, смотрю на то, что осталось от моего дома.
  Пока я вдыхаю и выдыхаю никотин, я спокоен, но стоит мне затушить окурок, как вдруг я сливаюсь с великой депрессией и бью себя по щекам.
  Я помню, как танцевал, и падал, и снова танцевал в дикой форме под призрачным опиумным засосом, подаренным мне азиатской свободной женщиной, помню, как выжимал газ до упора на своем "бьюике" и разбивался о реалии по дороге от Дерби до Нью-Йорка.
  Я курил марихуану, трахая всю демократию через свою печатную машинку. Словом, каждым словом я насиловал и калечил тех, кто разбомбил мой дом, не спросив меня!
  Ричард Миллер,
  1969
  Когда Стив забрал меня из госпиталя к себе домой, я стоял у его крыльца минут двадцать. И осмотрев, казалось бы, весь мир, я ступил через порог так, словно вошел в новую вселенную. Я будто вернулся в детство: мне снова пять лет и папа вручает мне щенка на день рождения. Мне не хотелось больше быть жестоким клоуном эпохи. Я заново учился дышать, жадно хватая воздух. Я был еще слегка заторможен и достаточно слаб, но, несмотря на это состояние, мысли о тебе и о том, куда ты исчезла, не покидали меня...
  Как только мне стало лучше, я смог вернуться в Pilgrim и опросить персонал и Хью о тебе. Но буквально каждый, к кому я обращался, отвечал мне одно и то же. Ты заранее знала исход событий и что я буду тебя искать и поэтому попросила клинику соблюдать врачебную тайну и исчезла. Не понимая и не принимая этого, в поиске хоть каких-либо зацепок я смотался на ферму и побывал в American dream. Но все тщетно. Никто и ничего про тебя не слышал.
  Помню, как однажды среди ночи ворвался в уборную, весь в холодном поту, мне снились МЫ. Я долго смотрел на себя в зеркало. Опять, как из воздуха, появился Стив и спросил меня: "Эй, мужик, что ты тут делаешь, черт возьми, посреди ночи?!" Я еле слышно ответил ему: "Смотрю на него".
  В отражении я видел уставшего человека с собачьими глазами. Такое впечатление, что моя душа струилась из глаз и брызгала на зеркало.
  Стив обнял меня, похлопал по спине, сунул пилюли, наказав не забывать их пить, не мешая с алкоголем. "Постарайся не вспоминать о заснеженных дорогах кокса", - добавил Стив. Он обещал, что я быстрее поправлюсь, если сам решу изменить свою жизнь. Он говорил: "Ты не сможешь сбежать от реальности". Но мне казалось, что щепотка кокаина помогла бы мне вновь встретить тебя в закоулках моих воспоминаний. Я держался и пил таблетки, назначенные доктором. Я очень старался понять этот мир и свыкнуться с ним.
  Стив отвел меня в кровать, накрыл одеялом и, погасив свет, вышел из комнаты. Я обрушился в сон.
  
  "Кто ты, мать твою?!"
  Я проснулся, как и прежде, в 7:30 утра в доме Стива с крышей цвета спелых, сочных лимонов. Queens, NY, Long Island.
  Не придавая значения тому, сколько я был в отключке, ладонями нащупав свое лицо, затем голову, резко ощутил, что она гудит, словно после бурной пьянки. Тело ломило, и выкручивало кости. Складывалось впечатление, что меня здорово отделали, хотя, скорее всего, я провел вечер за разбавлением лекарств стаканом чего-то сорокаградусного со льдом, и по моим венам тек далеко не березовый сок. Мне казалось, что мое собственное существование уже закончилось, но где именно, я не мог установить.
  Несмотря на детальное описание моего, казалось бы, дерьмового физического состояния, это утро отличалось от всех остальных каким-то особенным спокойствием.
  Как только я открыл глаза, я увидел, как сквозь шторку пробивается луч света, пронзающий своим теплом мое вялое тело. Повернув голову в сторону двери, которая находилась левее от кровати, я обратил внимание на то, что на журнальном столике вместо кучи пыли, пустых пачек Marlboro и всегда свежего номера Rolling Stone magazine находился маленький голубой чайничек, и, судя по аромату, доносящемуся из него, в нем заварен чай с чабрецом и свежей мятой. Святой Франциск, откуда я вообще мог знать, чем пахнет чабрец?! Рядом с чайником находилась плоская тарелка с горкой блинов, смачно залитых кленовым сиропом. Ничего не могу понять. Свежий воздух, ворвавшийся из приоткрытого окна, заставил меня поднять мое туловище и сесть на край кровати. Ладонями нащупав свое лицо, помассировав виски, окинув взглядом чайник, я решил испить той ароматной жидкости, которой он был полон. Но стоило мне только прокрутить эту мысль в голове, как в комнату вошла она.
  Прекрасная девушка: глаза - манящая бездна, кисти - крылья бабочки, а в волосах - вплетенная белая маргаритка... От нее пахло уютом и пирогами. Это и была Сьюзи.
  Сьюзи стояла в дверях и улыбалась, нежнейше окутав меня взглядом. Прорезав мои барабанные перепонки своим голосом, она сказала: "Ну вот и я, мой милый". Я не мог понять, бывает ли круче падение с небес? Я запнулся об луну и попал вот сюда. В это утро. Наконец-то к тебе. В голове красной строкой пробегала мысль: "У меня ни работы, ни надежд, ни накоплений, ни ангела, а я счастливейший человек в мире. В данную секунду.
  В этой эпохе, на этой планете".
  (Произносит вслух
   сонет 130 В. Шекспира.)
  Маргарет.
  Я резко вскочил с кровати. Подошел к ней. Она не испугалась ни капли. Я смотрел ей в глаза, Маргарет, как в твои, мысли неслись в голове ураганом. Ничего не понимая, я подошел вплотную, пока ее подтянутая грудь не уперлась в мою. Проведя пальцами по ее волосам, не свойственным мне толчком ринулся к ее губам, с дикой и животной страстью схватив ее за бедра, бросил на кровать, ни на секунду не покидая ее губ. Она - словно сказочный лес, а я - сто чертей, вернувшихся домой!
  "В нашей секунде оргазма сосредоточен был весь мир".
  С того дня ты приняла решение провести со мной остаток дней. Я особо не противился этому, к тому же ты волшебно справлялась со своими обязанностями. Я не умел зарабатывать деньги. Этим занялась ты. Я не умел готовить. Тебе это стало в радость. Уборка? Любимое твое занятие. Секс? Я брал тебя, как хотел и где хотел. Мы занимались им несколько раз на дню. Не могу сказать, чем конкретно ты будила во мне дикое желание обладать тобой, твоя сексуальная фигурка и прикушенная так всегда кстати губа, блеск в глазах и игривое поведение будили во мне интерес. Ты смотрела на меня с желанием, словно маленький котенок, ждущий, когда кто-то резко дернет фантик за ниточку и даст ему возможность атаковать цель бесчисленное количество раз. Твой католический вытатуированный крест на спине промеж лопаток и моя вера во что-то наивысшее - все это в совокупности давало возможность каждый раз испытывать нечто невероятное. Это было блаженное причащение и в то же время отрешенность от целой вселенной. Затем следовал круговорот чувств, учащенное сердцебиение, внутри тела просыпался вулкан, который извергался благодатью, и львиный рык в виде музыкального сопровождения этого соития... Сьюзи! Ты улыбалась, как пятилетний ребенок, которому долгое время запрещали сладкое, а теперь перед ним каждый день стоит гигантский торт. Более того, тебе говорят: "Он твой! Да-да, твой!" Открыв ротик от счастья, ты заглатываешь его целиком! А я, положив тебе на затылок свою ладонь, крепко прижимаю к себе.
  И каждую ночь, сжимая тебя в своих объятьях, словно мы не виделись долгое время, а я успел соскучиться, мне снился один и тот же сон.
  Я иду по полю невероятно нежных распускающихся маков в мире, о существовании которого известно только нам с тобой. Словно зацелованный ветром альпийским, промывший глаза водой Ниагарского водопада, останавливаюсь на середине поля и кормлю ручных драконов с ладони, как в детстве дворовых собак. В этом сне я никуда не тороплюсь, я вижу, что ты идешь мне навстречу и над твоей головой звездное небо. Мы понимаем, что забитые танцплощадки теперь проживут без нашей чечетки, а барные стойки проявят стойкость и не оторвут меня от тебя. Сон наполнен латвийской протяжностью. Время остановлено.
  Мы садимся среди маков. Появляется Стив, садится рядом с нами, скрестив ноги, и начинает играть на губной гармошке. Ты перебираешь свои светло-русые, словно пшеница, пряди, одна к одной, одна к одной, одна к одной... Потом накручиваешь локон на указательный палец, смотришь на меня и улыбаешься.
  Опустив глаза вниз, возле себя я вижу строй маленьких разноцветных кислотных полосок, улыбающихся мне и поющих под музыку Стива. Мы хором подпеваем им, наши сердца начинают колотиться, и вот мы уже не в силах просто сидеть! Мы вскакиваем со своих мест и танцуем сумасшедшие танцы апачей! Спустя некоторое время все утихает, и мы, уставшие, валяемся на измятых маках, вдыхая аромат стоптанных бутонов и лепестков с такой силой, что может сложиться впечатление, будто бы мы сосуды, а этот аромат - целебная жидкость в ограниченном количестве. Она последняя! Больше в мире такой нет и никогда уже не будет, и именно поэтому мы обязаны вобрать ее в себя и передать через поколения! Мне стало мерещиться, что рядом сидит Маргарет и я жадно целую ее губы, но стоит мне открыть глаза при поцелуе, я чувствую, что это Сьюзи, и мы сплетаемся языками.
  Потом мы подзываем всех сказочных героев, сажаем их вокруг себя и рассказываем им свою сказку: о том, как потеряли разум и сознание и, владея лишь воображением и прописанными препаратами, выжили и зажили по-новому, вернули все, что утратили.
  Затем наступало утро...
  Жизнь шла ровно. Мы никогда не скандалили. Лишь иногда ты ругалась, когда я не пил лекарства вовремя. Тогда, пять лет назад, мой лечащий врач Аллен Баррингтон, сменивший Хью Маршала, и посоветовал мне вести дневник и каждый день перечитывать его: "Ричи, послушай, все крайне серьезно, и я прошу тебя это осознать. Неизвестно, насколько сильно и быстро будет прогрессировать твое расстройство", - говорил Аллен. Все понимая, я купил эту печатную машинку и даже смог найти халтурку в качестве помощника журналиста. Проработав довольно короткий срок, я по своим собственным соображениям не позволил себе действовать и жить в системе. Писал я мало и уже довольно давно перестал обивать пороги издательств, поэтому джин, виски, "Ксанакс", а иногда и освежающий напиток из Lophophora williamsii являлись моим хулиганством и мини-бунтом против системы. Я не мог вести оппозицию в открытую, поэтому доходило до смешного: в моем-то возрасте мне, как мальчишке, приходилось прятать свое "добро" в гостиной за камином либо в портфеле Cambridge , подаренном Сьюзи по случаю первого рабочего дня.
  Безусловно, стало приходить то чувство, которого не существовало ранее: это некая жалость к Сьюзи. Она частенько плакала, когда оставалась одна, но при виде меня резко смахивала слезы с глаз и щек, улыбалась, словно ангел, обнимая меня, говорила, что все наладится. Я ничего не понимал, да и толком не понимаю по сей день. Помню разбитую вазу и то, как приходил в себя, лежа посреди комнаты.
  Нет. Не помню. Это я прочел в своем дневнике...
  Я видел лучшие умы моего поколения, разрушенные безумием, умирающие от голода, истерически обнаженные,
  волочащие свои тела по улицам черных кварталов, ищущие болезненную дозу на рассвете,
   ангелоголовые хиппи, сгорающие для древнего божественного совокупления со звездным динамо в механизмах ночи,
  кто беден и одет в лохмотья со впалыми глазами бодрствовал курил в призрачной темноте холодноводных квартир плывущих по небу через городские купола в созерцании живой энергии рока.
  Allen Ginsberg,
  City Lights Books, 1956
  Периодически перечитывая "Вопль" Аллена Гинзберга, я ловлю себя на мысли, что будто толчками чувствую в себе свой собственный крик. Мне не хватает Маргарет, хоть я и ощущаю странное присутствие ее в зрачках Сьюзи. Мне не хватает Стива, который раз в неделю, доказывая свою любовь, заботу и то, что он еще жив, присылает по письму с новой красочной открыткой. Если честно, я не читаю эти письма сразу. Откладываю в ящик. Томлю себя. А потом, спустя какое-то время, достаю первое попавшееся запечатанное письмо и, с превеликим удовольствием натянув очки на свой нос, разглядываю великолепные пейзажи на открытках... Какое дивное чувство... Игра с самим собой... Я сам всегда устанавливаю правила этой игры...
  Из писем Стива я понял, что после закрытия American dream он слился с особой "тусовкой" "фабрики"-студии Энди Уорхола и с ним самим. Студия Энди славилась не только местом, в котором он лично творил неформальное, независимое искусство, а даже в большей степени тем, что являлась неким элитным и нестандартным прибежищем нью-йоркской богемы: музыкантов, писателей, художников, андеграундных фотографов, режиссеров экспериментального кино и т. д. Сформировавшийся "особый" контингент включал в себя множество неординарных личностей, многие из которых являлись амфетаминовыми наркоманами, гомосексуалами или драг-квин. Вольные нравы и нотка скандальности приносили преимущественный успех создателю этой атмосферы. Стиву, из личной симпатии Энди, было предложено попробовать себя в качестве актера нового экспериментального кино авангардистско-эротического жанра. С чем он с радостью и согласился. С течением времени, раскрывшись как достаточно неплохой актер и набравшись определенного опыта на этой стезе, Стиви снимался в картинах Энди Уорхола совместно с такими значимыми личностями, как Изабель Коллин Дюфрен (она же Ультрафиолет - достаточно разносторонняя личность в плане искусства, в начале своей карьеры работала и училась у художника-сюрреалиста Сальвадора Дали, который, кстати, как и многие нестандартные умы, неоднократно посещал "Фабрику"), Эди Седжвик (светская львица и наследница, принявшая участие в нескольких фильмах Энди Уорхола, будучи его музой), Холли Вудлон (американская трансгендерная актриса пуэрториканского происхождения, входившая так же, как и вышеперечисленные, в круг суперзвезд Уорхола) и многие другие. Всех уже и не перечислишь. Парень отлично вписался в эту золотую компанию, которая стремительно делала ему громкое имя и карьеру. Главным являлось только одно правило - быть аккуратным с наркотой.
  Смазливая внешность и внутренняя сексуальность притягивали к нему людей.
  Помню взгляд Энди, когда он впервые приметил Стива в American dream. Он был ошарашен его голым торсом, улыбкой, распущенными волосами и манерами, когда тот подавал ему скрученную пачку долларов за картину Campbell"s по просьбе Шрагера. Думаю, все прекрасно знали в то время интересы Уорхола далеко к не противоположному полу, ну а Стив всегда был "вольным ветром".
  Итак, я понял, что жизнь Стива более или менее налаживается.
  Однажды мне пришло от него письмо странного содержания:
  "Дорогой Ричи! Ты все так же шутливо называешь ее Маргарет?! Наверно, это единственный недостаток Сьюзи, что ее любимые цветы - маргаритки, раз ты, чертов псих, под скоростью стал привязывать ее имя к этому растению. Я тебя очень люблю, но ты гребаный придурок, который не собирается менять свою жизнь к лучшему. Не мне тебя учить, я сам далеко не подарок. Но. Хватит быть слабаком, трусом и жаловаться на жизнь, запивая таблетки алкоголем. Не будь овощем, Рич. Либо лечись нормально, либо отправляйся обратно в клинику. Да, я узнал все это от Сьюзи. И даже не смей высказывать ей ничего по этому поводу. Бедная девочка так же, как и я, любит тебя, оберегает, терпит твои загоны и заботится о тебе. Она уживается с твоим поведением и всеми твоими выходками. Черт, Рич, ты называешь ее ЦВЕТКОМ, она тебе никогда не скажет, но эти воспоминания возвращают ее в ваше больное прошлое, где ты, обдолбанный в хлам, притаскивал ей в зубах букет маргариток. Пойми уже. Маргарет нет. Не было. И не будет. Ее просто не существует. Сколько же можно втирать тебе это. Я понимаю, друг, что наркотики принесли много вреда, но если ты сейчас не возьмешь себя в руки и не вырвешься из своего выдуманного мира, то, боюсь, мы потеряем тебя навсегда.
  Любящий тебя твой друг".
  И вот я, откинувшись в своем кожаном кресле, прислонив указательный палец к нижней губе, уставившись в пустоту, прокручиваю эти строки. Мысли в голове, словно бешеные лошади на ранчо, скачут, отталкиваясь от коры головного мозга, пытаясь проанализировать только что написанное мной.
  Я всегда любил честных людей, а теперь сам перед собой не могу признать правду.
  Подойдя к портфелю и раскрыв его, я задумался... Не знаю, что выбрать на этот раз. Когда я нервничаю, я обычно продолжаю эксперименты с пейотлем и LSD-25. Но пусть сегодняшний вечер мне скрасит барбитуровая кислота. Определенно.
  Поднимая свои старые записи для создания этого дневника, в которых были запечатлены все ощущения и воспоминания, я наткнулся и на тот листок с текстом, который написал, будучи под воздействием эмоций от письма Стива и, естественно, пейотля.
  "Если долго смотреть на себя в зеркало, заглядывая в свои глаза, проникая в зрачки, то можно попасть в свою голову. Я проникаю в нее.
  О да.
  Я смачно вхожу в нее, словно это дом. Дом полон лирики, и в нем много комнат. Передо мной полумрак и прихожая с дли-и-и-инным коридором.
  Вонючий showroom!
  Обшарпанные стены. Деревянный скрипучий пол. Жуткое местечко! При входе я запнулся обо что-то. Постойте-ка, да это же мой детский трехколесный байк грязно-розового цвета с кожаными ленточками на руле! Я пнул его правой ногой так, что он впечатался в стену.
  Коробка. Что в ней?
  Мои старые и уже потертые игрушки. Я сижу на корточках, достаю их и плачу. Куклами усыпан пол. У кукол нет глаз. Я следую дальше, наступая на них и ломая им спины и конечности. Захожу в первую комнату справа по коридору, поворачивая холодную металлическую ручку.
  В комнате темно, но я вижу, что в ней большое окно, через которое проступает свет. Окно такое большое, что я вижу луну. На подоконнике сидит парень с интересной прической на голове. Вроде бы это гранж. Ну или просто небрежно взлохмаченные волосы. Ему идет. Определенно. Лет 16 на вид. Свесив одну ногу, а другую подобрав под себя, указательным пальцем левой руки он ковыряет вздутую облупливающуюся краску на раме окна. На нем белая хлопковая пижама с дурацкими завязками на рукавах. Вот стою я в проходе и смотрю на него в упор.
  Минут через 10 он резко и во весь голос закричал, вены на шее стали проступать от силы крика и напряжения мышц шеи. Ему было страшно. Не могу сказать, чего боится этот паренек, но интуитивно я чувствую, что это страх перед одиночеством.
  Сделав шаг назад, я вышел из комнаты и стал истерически ржать, хватаясь за голову. Полились горячие слезы из глаз, как кислота, разжигая кожу моего лица. Я никогда не умел безболезненно рыдать. Придя в себя и следуя далее по затуманенному коридору своего сознания, ощущаю, что я босой. Под ногами холодная земля. Песок. Озноб по всему телу. Я вхожу во вторую комнату и, уставившись стеклянными своими шарами, замираю. Маленький Ричи сидит в песочнице и напевает песенку:
  Много, много птичек
  Запекли в пирог:
  Семьдесят синичек,
  Сорок семь сорок.
  Трудно непоседам
  В тесте усидеть -
  Птицы за обедом
  Громко стали петь.
  Он медленно накладывает в формочки в виде зверей песок и утрамбовывает лопаткой. Далее он переворачивает формы одну за другой вокруг себя, тем самым образуя круг из песочных зверей с малышом Ричи в центре.
  Я взъерошил свои волосы, сморщил лоб, закрыл ладонями глаза и осознал, что мало чего изменилось с тех времен. Вокруг один зоопарк... (произнес я). Оставшись стоять в коридоре, я почувствовал волну спокойствия, накрывшую меня. Разум достиг апогея. Пошатываясь, я попробовал сделать шаг, но аллигаторы пожирали мои ступни, кровь била ключом из лодыжек, а проклятые черви анархии, несущие в себе чувство избитого поколения, пожирали мои мозги, словно фруктовое желе!
  Мне казалось, что меня скрутили толстыми канатами и мне не вырваться, как бы я ни скрипел зубами от подступавшего гнева и накатывающего безумия и чувства бессилия...
  Я все же собрался с силами, но что-то притянуло мой взор прямо в конец коридора. Там стоял принц Сиддхартха Гаутама, прожигая мои зрачки своим блаженным взглядом, он расстреливал меня по-македонски, без единой эмоции на лице, затем кто-то резким рывком вырвал мне позвоночник и бросил его на землю животным, кружащим вокруг меня. Я чувствовал, как из меня выходит каждая косточка. Нет. Это не была боль. Это было ОТСОЕДИНЕНИЕ души от тела. Она словно вылезла из него, разрывая "кожаный костюм". Душа бродила по Bedford Street, читая вслух "Бесплодные усилия любви" Шекспира, и срывала все маргаритки на встречающихся клумбах.
  Душа поднимается к звездам и переставляет их в последовательность. Большого ковша.
  Душа
  Потеряла
  Разум
  Душа Потеряла Покой".
  М-да... Помню, тогда я проснулся на больничной койке под капельницей...
  
  "Благословите, ибо он согрешит"
  
  Множество шикарных открыток от Стива на письменном столе Ричи напоминает ему пирамиду Хуфу. Ту самую, которая изображена на одном из конвертов, присланных ему единственным его другом человеком.
  Ричи подходит к своему столу из бразильской вишни и заливает "пирамиду
   Хуфу" абсентом. Затем достает из кармана Zippo. Поджигает. Смотрит леденящим взглядом, в котором отражается вмиг образовавшееся пламя, но спустя минуты полторы он бежит за водой и тушит загоревшийся стол... Видимо, от страха и внутреннего сумасшествия мысли в голове Ричарда уже не подчинялись ему, он пал на пол и навзрыд, схватившись за колени обеими руками, проорал:
   "Мне так не хватает тебя, Стив! Я не смогу остановиться! Эта писанина только добила меня. Воспоминания и эта Сьюзи с маргаритками в волосах! Наша жизнь стала монотонной и дьявольски скучной, мы перестали бодяжить свою кровь с адреналином! Проклятие, мужик! Она не она после госпиталя! Наша молодость утекла сквозь пальцы, и вместе с ней мы потеряли друг друга! Понимаешь?! Мне не нужна женщина в фартуке! Мне нужна та пьяная и свободная как ветер девчонка! Считай меня свихнувшимся эгоистом, но я не могу жить без того огня! Ты можешь дать мне в зубы, вышибить мозги, но я не уймусь. Я единственная искра нашего общего прошлого!"
  В воздухе стоял запах гари.
  Всхлипывая, вытирая слезы, взрослый мужчина заставил себя встать. Взяв бокал с остатками какой-то немыслимой дряни, допил содержимое. Вышел на крыльцо дома, заглотил жадно свежий воздух и трясущимися руками достал из правого кармана смятую пачку сигарет с оптимистичным названием Lucky Strike. Закурил. И снова, но уже с чудовищной злостью, презрением и усмешкой подняв голову к предрассветному небу, он прохрипел:
  "Ты покинул меня, мужик, и еще смеешь мне вправлять мозги?! Да кто ты, черт побери, такой, ублюдок?! Ты и вправду думал доказать свою дружбу дешевыми открыточками?! Говоришь, что мы выросли и должны научиться существовать раздельно? А что, если, Стиви, я не вырос? Что, если я не хочу и не готов к "РАЗДЕЛЬНО"?! Сукин сын... Тебя ведь ничего не волнует, кроме самого себя! Ты колесишь по странам, слез с наркоты, пробуешь распутных девок и взываешь к моей совести. А я тут один, между прочим! Сьюзи? А что Сьюзи?! От нее прошлой только воспоминания! Я скучаю по тому времени, когда звал ее Маргарет. Я скучаю так дико, что мысленно ежедневно перерезаю себе глотку каждым написанным словом, когда перечитываю "воспоминания"... Эй, ублюдок! Когда ты писал последний раз?! Месяц назад?! Полгода?! Год?! Да пошел ты! Херов странник!"
  Набрав воздуха в грудную клетку, он с жаром выпалил, процитировав Омара Хайяма в совершенно дикой и своей интерпретации:
   "Внимаю я твоим укорам! Как слову ЗЛОБНОГО НАВЕТА. БЕЗБОЖНИКОМ МЕНЯ ЗОВЕШЬ ТЫ?! ГУЛЯКОЙ?! ПОНОШЕНЬЕМ СВЕТА? Я... Я признаюсь: ТЫ ПРАВ! Я ГРЕШЕН, но на себя взгляни сначала! Скажи по правде: ты мне разве достоин говорить ВСЕ ЭТО?!"
  Сойдя с катушек, Ричи еще долго стоял посреди улицы. Босой, в серой своей, огромной и явно большой ему по размеру потертой пижаме с дурацкими завязками на рукавах, с сигаретой в зубах и взъерошенными волосами, которые он постоянно теребил, с выпученными глазами, скалясь, он тыкал в воздух, в пустоту, словно в грудь живого человека, обвиняя его в своей несостоятельности, трусости, а также в эгоизме и безусловно утопающем одиночестве, будучи снова под героином и прочим дерьмом на протяжении 13 мучительных для него лет.
  Сигарета выпала изо рта.
  Сердце пронзает, будто тонкой наточенной спицей.
  Ричи замирает.
  В глазах появляется неистовый страх. Зрачки расширились, и он рухнул с высоты своего роста на асфальт.
  Посреди улицы образовалась густая сине-красная с розовым оттенком лужа крови, вытекающая из его головы... Дверь в дом была приоткрыта, и оттуда падал луч света на тело Ричарда и доносился веселый Орлеанский джаз...
  
  ***
  Последние четыре года своей жизни Стив провел в психиатрической лечебнице "Кингз Парк". Ровно раз в неделю ему приходило письмо от его родителей с аккуратно вложенной в конверт красочной открыткой. Когда Стив был еще ребенком, его отцу часто приходилось бывать в командировках в разных странах на различных сборищах, консилиумах, так как он являлся профессором химических наук. Каждый раз по возращении домой он привозил малышу открытку той страны, в которой побывал, и долго рассказывал самые невероятные, как тогда казалось Стиву, истории про волшебные и манящие страны, про их обычаи и традиции.
  Вот именно эти открытки и сохранила его семья, и именно их пересылал Стив своему горячо любимому другу из паршивого и страшного места "Кингз Парк". Стив придумывал истории о том, как путешествует, отталкиваясь от воспоминаний отца, он рассказывал, как ему прекрасно наблюдать закат, стоя на пляже в Испании, зарываясь пальчиками ног в горячий песок. В это время ему кололи сильные нейролептики.
  Стив много писал Ричи. Но он так и не смог ему рассказать, что с ним произошло на самом деле... Сразу после того, как он покинул его 13 лет назад, он спутался с тусовкой завсегдатаев "Фабрики". Героин ворвался в его жизнь снова, но уже со скоростью "Формулы-1" и с адовой скоростью. Когда два года назад у него произошел передоз и он устроил пожар в своей съемной квартире, он чудом остался жив. Вовремя были вызваны службы пожарной безопасности и спасения.
  63% кожи Стива обгорело. У него сорвало башню, и - добро пожаловать в психиатрическую лечебницу. Бесконечные ломки и боли в теле не давали ему покоя, за год до смерти Ричи Стив повесился на связанных в канат простынях, зацепленных за решетку, установленную на окне его палаты. За день до самоубийства Стив написал письмо Ричарду, в котором сообщил о своем намерении, а также просил не валять дурака и не кончить так же. Еще он сожалел, что они не использовали возможность пожить по-человечески и обзавестись потомством. Затем к письму он приложил открытку, на которой написал: "Мужик, реальность перед тобой, и по-другому не будет. Насладись этой жизнью. Верни свой разум и выкинь свой чемодан, набитый волшебством".
  Ричи не прочитал этого письма. Из всей горы писем, которые еженедельно присылал ему Стив на протяжении десяти лет, он выборочно прочитал 153.
  Из остальных он просто вынимал открытки и заклеивал ими стену гостиной...
  Сны Стива
  Записи, которые сохранил его лечащий врач
  01
  Город был наполнен мраком. Мы скользили с Ричи вдвоем по широкой и непривычно пустой Пятой авеню.
  Вдруг он резко остановился и сказал мне, что знает одного человека, который может вложить в наши сознания нечто новое, такого мы не испытывали ранее. Я, сказать по правде, был заинтригован, и мы двинули навстречу приключениям.
  Пройдя несколько кварталов, мы добрались до места. Ричард объявил мне, что хозяйкой этого дома является молодая женщина,
  
   с которой он познакомился в Джерси во время своей практики по юриспруденции.
  Внешне дом выглядел как старенький небольшой особняк бледно-серого цвета, фасад которого был украшен непривычной для NY лепниной в виде голов Медузы Горгоны с орхидеями во рту. В саду растет дикая роза вперемешку с ржаво-красным шиповником, а в центре сада стоит заросший фонтан с мраморной головой черного дога посередине.
  Жутко.
  Луна заливала своим ослепляющим белым светом крыльцо, не крашенное лет двадцать. На нем мы и стояли, когда Ричи постучал в дверь, которую нам буквально со второго стука отворила женщина в черном приталенном коктейльном платье, в белых перчатках и с белой помадой. Достаточно эффектная брюнетка лет 35-ти на вид, которую звали Карен.
  Мы остались стоять на крыльце. Карен не впустила нас в дом, а лишь пронзительно и с чарующей улыбкой осмотрела меня с ног до головы, затем резко посмотрела на Ричи и далее вела разговор исключительно с ним.
  - Милый, это то, о чем я тебе рассказывала. Это таблетка. Обычная с виду маленькая белая таблетка. Но проглотив ее, вы, ребятки, вмиг очутитесь один на один со своими страхами, переживаниями и даже вредными привычками. Вас ожидает великая и страшная битва с самими собой. Подсознательно вы испытаете свои несколько самых ужасных и изощренных смертей от каждого СТРАХА, ПЕРЕЖИВАНИЯ и ВРЕДНОЙ ПРИВЫЧКИ, если такие
   имеются. А такие имеются, Ричи... (улыбается)
  - Действие таблетки продлится 37 минут. Не больше, не меньше. Если вам кажется, что это не так много, то я вас уверяю, что для вас это покажется вечностью! После того как она отпустит вас, вы станете намного смелее в жизни и более аккуратными в своих экспериментах с вашей дрянью, а может, и вообще больше не захотите злоупотреблять наркотиками, алкоголем и куревом, так как будете прекрасно понимать, что вам светит. Вам будет страшно. Адреналин в крови будет зашкаливать.
  В общем, Карен подчеркнула то, что это не для слабонервных.
  Рич дерзко прервал ее монолог и резко выхватил прозрачный полиэтиленовый маленький пакетик с двумя белыми таблетками, который Карен крутила в руках все то время, пока рассказывала нам об этом "волшебстве". Карен стала улыбаться еще шире и вынесла на крыльцо стакан воды.
  Я пока не решался и выбрал позицию наблюдателя.
  Ричард заглотил содержимое и вдруг... Я стал наблюдать что-то невероятное... Глаза его побелели, в них будто бы в считанные секунды стала отображаться бездна, которая смотрела на нас. Он стал биться в диких нечеловеческих конвульсиях, стоя на ночном крыльце дома, одной рукой ухватившись за деревянные перила. Он кричал, и иногда этот крик казался каким-то животным воплем! Он хватался за свою рубаху и рвал ее на своем теле, царапал грудь до крови, так что она текла по нему бордовыми ручейками, будто бы консервным ножом резал себя по живому телу, ногтями пытаясь вытащить свою душу.
  Я смотрел на это, открыв рот и расширив зрачки. Хотел было ринуться к нему и начать приводить его в чувство, но Карен преградила мне путь, вцепившись в мои руки своими костлявыми кистями со словами: "Эй, парень! Не делай этого! Черт возьми! По окончании всего ада он будет доволен результатом и счастлив. Поверь мне!"
  Спустя 37 минут конвульсий и рева Ричард, как по щелчку пальцев, резко пришел в себя. И вот он уже стоит перед нами и улыбается. Лицо в слезах, грудь в крови, рубаха лохмотьями болтается. Я молча протянул ему пачку с торчащей сигаретой, на что он громко рассмеялся и сказал:
  - Мужик! Ты ни малейшего понятия не имеешь, как эта штука может порвать сознание! Ха-ха! Нет, друг, я пас. Я 10 минут назад подох от этого дерьма в своем воображении каким-то маньячным образом! Я чувствовал разложение своих легких и то, как их вживую вытаскивает из меня сотня демонов!..
  Я засунул свою таблетку в карман. Мы попрощались с Карен и двинулись блуждать по центру NY. Мы шли молча. Рич улыбался и, прикрыв глаза, подставлял лицо теплому ветру.
  Рухнув на скамейку в Central Park, Рич достал из кармана джинсов обрывок бумаги и выгреб оттуда же остатки марихуаны. Скрутив косяк, он медленно стал его раскуривать и смотреть на меня. Я молчал и поражался его стойкости. Молчание наше продлилось недолго из-за моего любопытства:
  - Рич, мне показалось, ты достаточно обделался и больше не потянешься к наркоте? Ну, по крайней мере, Карен убеждала меня в том, что именно так все и будет! Что после этой таблетки ты чуть ли не переродишься! Ха-ха-ха!
  Он посмотрел на меня, затем обмакнул указательный палец в свою кровь, размазанную по телу, и нарисовал им поперек своего лица пять полосок со словами:
  - Стиви. Дорогой мой юнга нашего разбитого корабля! Я почитаю молитвы индейцев и уверен, что они сберегут меня и проводник просьб к высшим силам, изображенный на моем лице, принесет лишь счастье и спокойствие в мою жизнь. Я не буду страдать. Я не погибну. Я не сломаюсь.
  После последней фразы он втянул в себя по максимуму дым марихуаны и закрыл глаза...
  Я, набравшись смелости, заглотил таблетку Карен, в качестве запивки используя лишь свою слюну.
  
  02
  
  Кажется, что этой ночью у меня поднялась температура. Резко разомкнув свои тяжелые веки, я сел на краю кровати. Подняв огрызок карандаша с пыльного пола моей палаты и вытащив тетрадный лист из своей тумбы, я в очередной раз хочу запечатлеть свой сон.
  Лето. Палящее солнце слепит мне глаза и греет мои щеки.
  Мне 7. Я босоногий, в летних хлопковых шортах бегу беззаботно по густому полю, которое входит в окрестности города Рожь, округ Вестчестер.
  Чувствую, как в мою спину дышат... Резкий толчок, и вот я уже лежу на рельсах, а гигантские муравьи придавливают мое тело к ним с такой силой, что я чувствую, как ломается моя шея!..
  Я наверху. На небе. И вижу сверху, как они пожирают меня, высасывая глаза.
  Наконец, ничего не осталось. Ни косточки, только хлопковые шорты, откинутые в траву... 
  03
  
  Вошло в норму испытывать сумасшествие.
  Я не псих.
  Не псих.
  Устал. Безумно устал и постарел душой. Она, душа, болит там, внутри.
  Прошу у них краски, не дают. Только этот карандаш чертов, были бы краски, я бы во все цвета вмиг вымазал бы свое лицо! И вот я представляю, как, надев лучший свой костюм с белоснежной рубашкой, весь такой раскрашенный, с холстом в руке, направляюсь на пляж и, оказавшись там, бросаю холст на песок и выливаю на него со всего своего роста ведро синей, красной, желтой и сиреневой краски, затем встаю босыми ногами в эту радугу и начинаю танцевать, разводя руки в стороны и обнимая воздух! Громко напевая it takes a lot to laugh it takes a train to cry. Краски брызжут в разные стороны! На моем лице отображена звездная ночь Ван Гога, а на рубашке разноцветные капли! Мне легко. Я смеюсь этому миру в лицо! Свобода... На окнах решетки. В руке огрызок карандаша, и вся моя жизнь в черно-белом цвете...
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"