- Скажите, оме Ульрих, как вам пришла в голову мысль пригласить на концерт тех... таких... личностей... осуждаемых обществом... - мы с ректором прогуливаемся по огромному бальному залу в Совете города и он мне весьма осторожно пеняет на недостатки концерта. По его мнению, недостатки. Полагаю, что в его лице мне высказывают недовольство и остальные столпы лирнесского общества.
Как же, как же - актёры, проститутки и вольноотпущенники не допускаются (если что - цитата).
Бал.
Снова бал в Совете.
Со времени концерта прошло три дня...
Я снова здесь. И снова с Лисбетом. Эльфи на этот раз остался с новорождённым.
Мы идем рядом друг с другом и раскланиваемся в ответ на приветствия всех окружающих. Знакомых и незнакомых.
К нам подходят целыми семействами, исключая, конечно, несовершеннолетних детей, доступ которым на бал запрещён.
Раскланиваются с ректором и в весьма изысканных выражениях высказываются о проведённом мной концерте, взорвавшем здешнее высшее общество. Как показанными номерами, так и исполнителями. Вал эмоций, вызванный номерами, специально мной подобранными для этого, заставил здешний свет пережить такие треволнения, что многим, очень многим людям, особенно омегам, понадобилась помощь целителей. Помогли они правда не всем. Больше двух десятков омег получили нервный срыв и сейчас на балу не присутствовали.
Элл, на этот раз бывший на балу с супругом, остановился задержанный кем-то из знакомых, а мы продолжили неспешное передвижение по залу.
На мне серо-стальной с отливом костюм со стоячим воротником и с двухцветной вышивкой - золотистой и ярко-белой. Травы и цветы. Такие же серо-стальные брюки с отглаженной стрелкой и узорчатые туфли-брогги на шнурках в цвет костюма. Густые снегово-белые волосы свободно лежат на плечах. Руки с изысканным маникюром - мои чёрные когти самолично опилены наждаком - даже искры летели! и раскрашены Эльфи в перламутрово-розовый цвет - максимально близкий к натуральному человеческому из нашедшихся. То же проделано и на ногах, хотя кто их видит. А нет, вру, это я на балу в туфлях, а так-то в остальное время в сланцах рассекаю - так, что видно. На безымянном пальце правой руки посверкивает в ярких лучах осветительных шариков перстень с бриллиантом. После концерта и купания в заполнивших зал эмоциях зрителей я посвежел, тело налилось мышцами и силой, разглядывая себя в зеркале, заметил, что снова выгляжу на свой возраст, а лицо стало таким, каким оно было после подтяжки у Лисбета - хороший подарок на день рождения.
- Хм... - отвечаю ректору, - если господам было тяжело присутствовать на нашем представлении совместно с... - я неопределённо повёл рукой не желая называть блядей блядями (только в смысле профессии!), - то, может быть, есть смысл перенести место нового концерта в другое место? И впредь проводить его без участия столь щепетильных господ?
Ректор остановился, пристально глядя на меня.
Сказать он ничего не успел - к нам подошёл Элл:
- Готфрид! Ты знаешь, оме Ленни и оме Алеит рассказывали мне сейчас, что три дня назад, на концерте оме Ульриха им даже плохо стало, так они переволновались!
- Оме Элл, - применил я запрещённый приём, - мы с господином ректором обсуждали сейчас возможность переноса следующего концерта в другое место...
- А он будет? Ой, оме Ульрих, я так рад! - Элл чуть не захлопал в ладоши от восторга.
- Да. Думаю, через три-четыре месяца это будет возможно. Так вот. Я рассматриваю сейчас возможность переноса концерта в портовые склады.
- Да вы что! Какие склады?! О чём вы говорите, ваша светлость?
- Некоторым из присутствующих на выступлении не понравилось...
- Что не понравилось? Кто эти люди? Как? Как ЭТО! может не понравиться? Готфрид, что ты молчишь? Тебе тоже не понравилось?
- Увы, оме Элл, - развожу я руками, снова опережая ректора, - многие недовольны тем, что на концерте в зале присутствовали простые люди из самых низов общества и не самых уважаемых профессий. Да и среди выступавших они есть...
- И что тут такого? Я вообще никого не заметил! И потом, Готфрид, ты сам везде говоришь, что среди наших подданных нет недостойных людей и любой из них имеет право обратиться в Совет города и получить защиту своих прав.
- Н-но, Элл... - начал было ректор.
- Фу! Готфрид! - Элл в раздражении надул губы и несильно хлопнул ректора по руке сложенным веером.
Я стоял рядом скромно опустив глаза. Ничего-ничего. Им полезно будет.
- Оме Ульрих, - за мой локоть уцепился Элл, так и продолжавший гневно сверкать своими прекрасными очами на супруга вышедшего из милости, - расскажите мне - это правда, что будет ещё один концерт?
- Да-да, оме Элл...
- Ой! А можно узнать, что там будет? По секрету. Я никому-никому...
- Вы знаете, оме Элл, по правде сказать, я и сам ещё не знаю, что там будет.
Пока шёл этот разговор Элл тащил меня по залу - ректор отстал, отвлёкшись на кого-то из командования легионов Лирнесса, и дотащил до кучки разряженных в шелка омег и вверг меня в пучину улыбок, многозначительных взмахов ресниц, хихиканий, писков, тормошения за рукава и восхищённых вопросов.
- Это оме Алоис и оме Амали, супруги главы гильдии банкиров Лирнесса, - представлял он, манерно выгибая ручку, а названные делали книксены перед моей светлостью, после разгрома мной пиратского гнезда откуда-то (не иначе работа SS, ух, доберусь я до них!) стало известно, что я превратился в богатейшего человека в Лирнессе и сейчас я своими глазами убеждался в том, что знатность в этом мире ещё далеко не всё, - это оме Геновеф, оме Коринн, супруги главы гильдии судовладельцев города...
Я познакомился с супругами всей торговой и коммерческой элиты Лирнесса. Меня засыпали вопросами о прошедшем представлении, о моём костюме, о том, где я живу и почему не даю приёмов. С восхищением узнали о моём искусничестве. Элл тут же растрепал о том, что следующий концерт планируется на складах и тут же трое омег - супругов главы гильдии торговцев, взяли меня в оборот, улыбаясь, заглядывая в глаза и пытаясь выяснить, какие именно склады мне могут понадобиться и на какой срок...
Затем Элл вытащил меня от супругов коммерсантов и я был представлен супругам политической и искуснической элиты города. Здесь омег было поменьше и они были более сдержанны - видимо, сказывалось то, что их супругами были искусники, а те холодноваты в эмоциональном плане. Меня осматривали сверху донизу, улыбались, но чувствовалась некая отстранённость и я решил действовать. Развернул свою сферу комфорта и, ослепительно улыбаясь - клыков не было, специально спиливал ещё перед концертом (кайф от того, что ничто не царапает рот изнутри - непередаваемый!), начал воздействие. Мне нужны лояльные ко мне и моим поступкам люди. Омеги проще всего поддаются гипнозу и через минуту общения, меня окружили и дали волю своим эмоциям - ещё бы! Его светлость так мил и любезен! А его манеры выше всяких похвал!
А я тянул и тянул из них эмоции направленные на меня.
Побаловавшись с супругами аристократов, вернулся к Лисбету потерянно стоявшему в стороне у одного из диванчиков. Подошёл к маленькому целителю и специально для него развернул сферу комфорта, убранную мной после того как поговорил со знатными омегами. Лисбет расцвёл. Всё таки, он так и не научился отстраняться от эмоций и лжи которые чувствовал здесь, в зале. Мне же, наоборот, было глубоко фиолетово, что говорит тот или иной собеседник. Более того, эмоции для меня - лучшее, что я могу получить от людей (за исключением жизни, полагаю). И выведение их на эти эмоции превратилось для меня в своеобразный спорт. Подойдя к тому или иному человеку - омегу вывести на эмоции легче лёгкого - пара слов, перед этим просканировав поверхностные мысли (мне теперь для этого даже касаться никого не надо), улыбка, взмах рукой и вот уже на меня направлены эмоции. Дополнительная фраза усиливает их и я купаюсь в тёплом потоке, нежась, как кот на солнышке. Конечно, выпивание эмоций ослабляет донора, но так незаметно, что это воздействие вполне можно отнести на обстановку на балу, плохой сон, завтрак без аппетита, магнитные бури и желание левой пятки сторожа рыбного склада в порту.
Мы присели на диванчик и я, взяв пальчики целителя в свои руки, начал что-то ему рассказывать о том, как я проводил свои дни на тропическом острове в далёкой лагуне, и где так и отмачивался биландер - срок его извлечения из воды подходил к концу, я даже название ему придумал - "Иван Фёдорович Крузенштерн" - смертельное в произношении для местных немцев (круче только Гжегош Бженчишчикевич, но где я и где сраная Польша?). Как говорится - человек и пароход. Самое подходящее название - в стиле оме Ульриха. И, что важно, никто не догадается. Зарегистрирую его в портовом реестре, подремонтирую и можно отправляться в путешествие по союзным Лирнессу островам в Срединном море. Вот каникулы в Схоле настанут и поплывём всей толпой. Вон и Лисбета с собой возьмём. С Лизелотом. Пусть развеются.
Чья-та тень накрыла нас - люстры висели по центру зала, а мы сидели у стены.
- Оме, позвольте вас ангажировать... - молодой альфа, искусник, судя по всему стихийного направления, кто-то из выпускников этого года (я его видел в аудитории на своих лекциях), склонился в учтивом поклоне перед нами. Мы заболтались и не услышали как начались танцы.
Речь, само собой, могла идти только о Лисбете - танцевать с альфами я не собираюсь! Категорически!
Да даже если бы я и высказал такое желание - то партнёра мне пришлось бы искать под угрозой четвертования - это как минимум. Что поделать - моя слава бежит впереди меня. Оме Ульрих по-прежнему страшен для большинства жителей города и обитателей Схолы. Даже искусники шарахаются.
Лисбет вспыхнул и затравленно посмотрел на меня.
Иди, мой хороший, иди, развейся - внушаю я ему, чуть сжав тонике пальчики и навешивая на него чуточку сферы комфорта. Лисбет с неохотой подчиняется, а я с удовольствием провожаю пару взглядом. Невысокий Лисбет не достаёт альфе даже до плеча, но, тем не менее, они очень выигрышно смотрятся и я чувствую в груди укол ревности. Танцы, как и в прошлый раз, начались торжественным медленным бас-дансом. Первую пару в этот раз составили ректор Схолы с супругом, вторая пара - глава Совета, тоже с супругом. Ярко освещённый зал, украшенный и цветными окнами с витражами, и длинными цветными портьерами из толстого жаккарда с причудливым узором и, как калейдоскопом, переливающимися нарядами гостей, блеском золота и драгоценностей, полон шума от более чем тысячи присутствующих, шарканья ног, смеха, звона бокалов, разносимых расторопными прислужниками и торжественная музыка взлетает к невообразимо высоким расписным сводчатым потолкам.
Сверкая лысиной, мейстер Ганс старается на хорах, изредка заглядывая через плечо, чтобы увидеть знаки сенешаля Совета. Вот и прогресс. После моего концерта мейстер дирижёр работает только лицом к оркестру. А до этого стоял спиной.
В высоченном зале потрясающая акустика и малейший звук с хоров достигает уха слушателя без искажений.
А для концерта, помнится, мы специальную сцену делали. Я, загипнотизировав сенешаля, потребовал под своё культурно-массовое мероприятие отдельный зал. Поменьше этого, но не менее высокий. Такой отыскался. В бело-сине-голубых тонах. Окна мы задрапировали толстой тёмной тканью. Вернее, я сделал римские шторы, закручивая ткань вокруг шестов и подвязывая этот свёрток почти под потолком. Естественно, всё телекинезом. Опускались они, картинно падая с огромной высоты и плавно развиваясь до самого пола. Слышал потом, что кто-то из омег-супругов потребовал себе такие же. Вот прислуге мороки будет!
Целых три декады я возился с концертом - продумывал программу, подыскивал исполнителей и репетировал с ними, ругаясь и гипнотизируя направо и налево. Бедный мейстер Ганс с лихорадочно блестящими глазами, стёр пальцы до мозолей, записывая музыку для номеров, трясясь от благоговения и практически прекратив спать. Сенешаль бегал как наскипидаренный, разыскивая по моему требованию то необходимых исполнителей, то доски и ткань для реквизита и сцены. Гильдейский цех портных был поставлен на уши и для пошива костюмов командировал в здание Совета две бригады мастеров с подмастерьями - потом пришлось всех приглашать, - им я раздал контрамарки.
В один из дней, когда я проводил лекцию у стихийников, к тому времени заметно растерявших свой апломб в моём присутствии - я же ещё аудиторию и гипнозом давил, по окончании лекции, когда они все тихо как мышки, сидели по партам - сигнала расходиться я не подавал - звонок для учителя! потребовал:
- O viri, quis vestrum optimum imperium est elementi aeris? Mihi opus est quinque... (Господа, кто из вас лучше всего владеет стихией воздуха? Мне нужны пятеро...)
Движение в аудитории прекратилось. Даже воздух, казалось, застыл вязкой густой массой.
- Estote fortes, iudices (Смелее, господа), - я прошёлся перед столами старост, которые, традиционно, теперь уже традиционно, на моих лекциях сидели в самом низу, - non est formidulosus. Si te percussero, non nocebit. Pullus - et in caelo es! (это не страшно. Если я вас зарежу, то не больно. Чик - и вы на небесах!) (вполне возможно, цитата не к месту, но слово - не воробей).
Тишина в аудитории сделалась более гнетущей. Старосты побледнели. Все пятеро.
Я остановился в самом центре полукруга, образованного партами аудитории, сходящимися сверху вниз, к столу преподавателя и доске на стене.
- Bene, Quirites, si a praeceptore tuo tantum defecisti, cogar ad praefectos tuos converti. (Что ж, господа, если вы настолько нелояльны к своему преподавателю, то я буду вынужден обратиться к вашим кураторам...)
Он медленно, под шепотки студиозусов спускается вниз.
- Bene, domine Koch, gaudeo quod occasionem cooperandi habebimus. An alii sunt interested? (Что же, господин Кох, я рад, что нам с вами придётся сотрудничать. Ещё желающие есть?)
Глядя на Коха таковые находятся.
- Quirites, nunc quattuor opus est his qui maxime igni laborant. (Господа, теперь мне нужны четверо тех, у кого лучше всего получается работать с огнём.)
Находятся и такие.
Прошу их остаться и распускаю остальных, с облегчением покидающих аудиторию. Задумчивым взглядом отыскиваю среди выходящих Эрнста Орлерна, Ральфа фон Балка, Айко фон Дунова и, сверкнув зеленью глаз, и направив своё раздражение персонально только на них, молча провожаю студиозусов тяжёлым взглядом. Это те самые, что на первом балу над Эльфи решили поглумиться. Они чувствуют направленное на них моё недовольство и выходят из аудитории втянув шею в плечи. Ещё чуть поддавить и обоссутся...
Поднявшихся было старост тоже задерживаю. Отвожу в сторону и прошу указать мне среди отобранной девятки тех, у кого материальное положение не позволяет шиковать. Таких обнаруживается шестеро. Четыре воздушника и два огневика. Состоятельных студиозусов отпускаю из девятки и, перебирая со старостами кандидатуры выпускников, выбираю недостающее число. То, что я им собираюсь предложить будет оплачено. И неизвестно как такой приработок воспримут кровные дворяне. А искусники из бедных семей не гнушаются работы. Вот их возьмём.
Нужны они мне будут для того, чтобы управлять звуком на концерте - ведь звук - это колебания воздуха. Огневики же будут задействованы на освещении сцены. Создадим эдакий пульт управления сценой со мной во главе.
Сенешаль нашёл мне подходящего танцовщика и певца-омегу с чистым густым контральто. Тот оказался чуть стройнее знаменитой оперной дивы Монсеррат Кабалье и с весьма своеобразным лицом, но, как говорится, с лица воду не пить, мне от него нужен только голос. А голос был великолепен. Даже у меня продирало мурашками спину, когда я вживую услышал его исполнение. Будем надеяться, бельканто он потянет.
Из притащенных рабочими досок, закупленных в порту, я на шкантах собрал каркас сцены. Высоченный, больше чем на пятнадцать метров высоты - три доски в длину. А доски тут тоже шестиметровые - это если перевести на наши деньги. А поскольку во сне я особо не нуждался, то оставив в спальне Веника и Вивиана, ночами мудрил над каркасом в Совете города. Переделывая его так и эдак. Сцена заняла всю ширину зала - не хотелось видеть болтающихся за ней разных любопытствующих личностей. От пола зала до пола сцены по высоте она составила примерно метр двадцать. Перед сценой от зала было отгорожено пространство для оркестра, который от зрителей отделялся опускающейся на пол тканевой завесью той же высоты, что и сцена. Получилось так, что когда будет исполняться чисто оркестровое произведение, завесь опустится на пол и оркестр будет рядом со зрителями, а когда действо будет происходить на сцене, перегородка поднимется, прикроет почти весь оркестр и выйдет своеобразная оркестровая яма. Правда, так тут никто не делает. Но это не мои проблемы.
Кулисы отгорожены. На верху каркаса укреплены задники под разные спектакли - в этот раз их у меня будет два. И целых пять занавесов. Главный из них с нашитым огромным гербами - слева Великого герцогства, а справа мой личный. По низу сцены, по углам, жестяные ведёрки на вертлюгах, выкрашенные снаружи чёрной краской, такие же вёдра и по верху сцены и даже по краям зала. Внутри вёдра серебрёные - целых десять гульденов потратил! В них стихийники зажгут огоньки и получатся прожекторы. Ну, а я буду их направлять туда, куда надо. Такая себе рампа.
Со всего здания Совета прислуга стащила стулья и расставила их на свободном месте, шагах в пятнадцати от перегородки оркестра. Получилось около восьмисот мест. Просто столько стульев нашлось. Пришлось опять напрягать сенешаля с досками и из следующей их партии были изготовлены скамьи для публики попроще. И чтобы подсластить пилюлю я скамьи сделал с возвышением. Так, чтобы с самой последней сцена была видна без помех. А стулья сыграют роль партера. Сбоку смастрячил будку для пульта управления сценой. Там я буду и девять искусников. Оттуда же они будут манипулировать сценическим оборудованием. Роль конферансье я отвёл себе. Именно я буду направлять зал и исполнителей туда, куда мне нужно, рассказывать о том или ином произведении - чувствую, что из-за их новаторства многое будет непонятно местным неискушённым зрителям.
На прогон "Оловянного солдатика" я никого не пустил, заперев наглухо двери зала. Непосредственный Жизи только пищал от восторга, проходя по сцене или примеривая специально пошитый для него костюм танцовщика - белый в обтяжку, оставлявший свободным только кисти рук и ступни. У кистей и вокруг талии были пришиты воланы из той же ткани. На ногах белые туфельки без каблука, подвязанные широкими шёлковыми лентами. До балетной пачки, конечно, далеко, но что-то похожее получилось. Под костюм, оказавшийся несколько прозрачным, были подобраны белые тугие стринги, оставлявшие свободной соблазнительную попку.
Из тонкой жести, под присмотром Ёрочки, а все мои с восторгом приняли идею концерта, так, что даже Веник с удовольствием лазил по сцене, порой заставляя опасаться за целостность своего организма, Людвигу были сооружены довольно правдоподобные латы и шлем с открытым лицом. В руки выдана бутафорская алебарда. Улоф обзавёлся стильным чёрным плащом и чёрной же треуголкой, с полями, обшитыми широким серебряным позументом. Под плащом - костюм дворянина в чёрных с серебром тонах. На ногах чёрные штаны до колен, белые чулки и туфли с широким пряжками. Под плащ пристроен фальшивый горб. Улоф по моей просьбе скроил рожу и скрипучим голосом зачитал пару строк из своего текста. Талант! Реально, чёрт возьми, я увидел тролля... В руки ему дали трость-шпагу с круглым набалдашником и образ получился законченным. Лотти удостоился костюма барда, состоявшего из бежевой просторной рубахи традиционного местного покроя, то есть с манжетами навыпуск и полочкой с вертикальными проточками, с широченным отложным воротником, открывавшим нежную шею и ключицы, обшитом по краю кружавчиками - омега же! Жилет цвета охры, ниже пояса - лосины в цвет рубахи, обтянувшие как перчатка стройные бёдра - это он сам придумал. На ногах - невысокие сапожки из мягкой кожи того же цвета, что и жилет. Поверх всего этого - широкий тёмный плащ до середины голени - с тем расчётом, что он в нём будет выступать дальше.
Были пошиты и ещё костюмы. Для омеги-певца просторный переливающийся серо-голубой балахон в пол и для предпоследнего номера в котором были задействованы Жизи и танцовщик, найденный сенешалем, короткий гиматий из грубой ткани, крашеный луковой шелухой, для омеги и набедренная повязка для его партнёра.
Надавив на сенешаля, заставил его раскошелиться на платье для музыкантов - строгие чёрные костюмы из тонкого сукна с ослепительно белыми рубашками и пышными жабо. До этого они выступали в своём - кто в чём мог.
Да. И Делмару с Роланданом тоже пошили. И костюмы и обувь. Делмару так вообще на высоком каблуке. Башмачник сначала взялся ругаться, потом, после того как я его успокоил и разъяснил принцип стального супинатора к которому будет крепиться тонкий, тоже стальной каблук, напротив, загорелся новыми идеями и туфли вышли на загляденье.
За сценой я нагородил из парусины перегородок, долженствующих изображать гримуборные. Одну для омег, вторую для альф.
Прогоняли сначала без участия оркестра весь концерт - тут я транслировал участникам музыку прямо в голову. А затем были прогоны с оркестром - мне надо было, чтобы мейстер дирижёр понимал, где какой темп исполнения нужен - это для танцевальных номеров. Потом, новая музыка требовала сыгранности. И тут оркестр репетировал самостоятельно. Все они находились под моим воздействием, в том числе и с целью недопущения утечки сведений раньше времени. На прогонах и репетициях присутствовали отобранные мной искусники. Каждый из прожекторов был пронумерован, также как и блок в котором они находились и по моей команде огневики зажигали прожекторы, а я направлял луч на сцену. Вроде получилось. Со звуком было сложнее. Для начала никто здесь не понимал его природу - не доросли ещё. Поэтому сначала лист бумаги, а потом лист тонкой лужёной жести играли роль наглядных пособий. Мне надо было, чтобы звук распространялся по залу строго определённым образом - от сцены к зрителям. И тогда над оркестром студиозусы создавали воздушную линзу, потом чуть поворачивали её в сторону зрительного зала, а я ходил от ряда к ряду и слушал, как звучит музыка. Аналогично решался вопрос и с певцами, а также с моим конферансом.
Перед началом спектакля я поразмыслил над тем, кого я хочу видеть в зале. Прежде всего, мне были интересны искусники. Заставил Максимилиана вспомнить всех преподов Схолы и их супругов и через Дица направил приглашения. Десятник факультета целителей был посещён мной лично - ему я оставил приглашения на всех его преподавателей. Пробежался и по Совету города. Здесь против своей воли, вернее, не осознавая, что делает, мне помогал секретарь главы Совета. Что-то пришлось выделить и нобилитету из числа неискусников. Ну, а на скамьи я приглашал тех, кого счёл нужным. Бордель Юргена, очень близко к сердцу принявший и репетиции Делмара с Роланданом и переживавший за них, так, как будто они все танцуют на сцене перед сливками общества Лирнесса, прибыл в полном составе, нарядившись во всё самое лучшее. Мои, естественно, тоже все были. Были и Лисбет с Лизелотом. Лисбет, как искусник сидел в партере, а Лизелот на скамейках галёрки. По просьбе Ёрочки я позвал и семейство посла Тилории - только по просьбе мальчика и ради Кирса - после смерти Кларамонда там опять начались какие-то нестроения. Приглашение было направлено и Гризелду - Руди, углядев своего будущего супруга, оставил учителя и, не смотря на его возмущённые взгляды, пересел на галёрку. Зал был заполнен почти полностью - кое-кто, посчитав концерт очередной блажью Совета, просто не явился. Примерно два десятка мест в партере пустовали.
Роскошная люстра спускается с потолка на толстой стальной цепи и освещает желтоватым светом зал, почти наполненный зрителями. Действо ещё на началось и поэтому многие просто ходят по залу, переговариваются друг с другом, раскланиваются со знакомыми.
По моей телепатической команде оркестр за поднятой перегородкой давно уже занял место.
-"Людвиг, твой выход!"
Мейстер Ганс взмахнул смычком и негромко в зал полилась мелодия - таратара-там-таратам...
Свет в зале пригас - по моей команде, естественно, и стулья партера раздвинулись, освобождая в самом центре зала просторный круг, те, кто не успел уйти, тоже переставлены левитацией.
- "Свет!" - и в почти тёмном зале вспыхивает круг света от прожектора, установленного на левой стене под потолком. Круг света выхватывает лежащую на полу розу. А Людвиг в просторном черном пиджаке специально сшитом не по размеру, в сужающихся книзу брюках в полоску и огромных башмаках, походкой Чарли Чаплина выходит в центр зала, на голове у него знаменитая кепка из чёрных и белых квадратов. Белёное лицо, красный нос и огромный улыбающийся красный рот. В руке плетёная из камыша плоская корзинка. Думаю, понятно, кого он изображает.
Клоун наклоняется и бережно поднимает цветок, приложив его к сердцу и мечтательно улыбаясь. Несколько жестов, дающих понять, что цветок от неизвестного поклонника. Затем Людвиг садится в круге света, по-хозяйски и преувеличенно комично вытаскивает пёстрый платок, бутылочку с подозрительной жидкостью. Повязывает платок на шею и, взболтнув жидкость, пробует отхлебнуть хороший глоток, но круг света, в котором он сидит, перемещается в сторону. Людвиг вскакивает и пытается поймать его. Тот уклоняется. Под смешки зрителей из темноты, клоун безуспешно ловит круг света.
А музыка, лёгкая и беззаботная ведёт и ведёт репризу дальше.
Наконец, навалившись на него животом, он задерживает круг света и садится. Отхлебнув ещё пару глотков, Людвиг укладывается спать, накрыв лицо платком и нарочно выдувая воздух в платок так, что тот вздымается вверх от каждого его выдоха.
Людвиг тут же поднимается и, придерживая круг света ногой, начинает собирать его в кучку. В зале становится темнее и темнее, пока полностью зал не накрывает непроглядный мрак, светящиеся руки клоуна погружаются в сумку и свет оказывается там. Он поднимается и уже было идёт из зала, унося свет с собой. Затем останавливается, оборачивается, улыбается во весь рот и начинает, вытаскивая шарики света из сумки, раскидывать их в зал, прямо в руки восхищённым зрителям, а в зале становится светлее и светлее по мере того как он наполняется этими шариками...
Коротенькое весёлое вступление перед концертом даёт настрой. А тёплые мохнатые шарики света (я долго бился со студиозусами, требуя именно такого впечатления, даже принёс и совал им в руки специально сделанный для этого меховой помпон) постепенно гаснут, истаивают в руках восторженных зрителей снова начавших рассаживаться на стулья телекинезом возвращённые мной на места.
- Господа, - я в белоснежном костюме бодоанского шёлка с чёрным стоячим воротником и серебряно-чёрной вышивкой с обоих сторон довольно короткого камзола, почти пиджака, стою на сцене. В зале снова темно. На меня сверху и с боков падают лучи прожекторов, - сегодня мы с вами сможем приобщиться к прекрасному. Там, откуда я родом, а многие, я думаю, знают об этом, подобные зрелища были традиционными. Надеюсь, таковыми они станут и здесь. Встречайте! Романс!
Я специально выбрал что-то такое, достаточно старинное - посчитал, что оно будет ближе к местному восприятию. Ясновидение подсказывает, что не ошибся.
Свет в зале стал чуть ярче, перегородка опустилась, мейстер Ганс взмахнул палочкой, и Абель Виц, так звали фаната-пианиста, прикоснулся к клавишам. Медленная божественно меланхоличная мелодия анданте двадцать первого концерта Моцарта полилась в зал, подхваченная звуковой линзой стихийников. Рояль и скрипки ведут и ведут за собой и я, давно уже телепортировавшийся сначала в звуковую будку - проверить всё ли в порядке, а затем тихим шагом переместившийся к сидевшему с краю Лисбету опускаю руку на его плечо, а он зачарованный музыкой не чувствует ничего около...
В том же состоянии и все зрители. Почти. Омеги - в музыке. Те из альф, что не являются искусниками, следуют за своими супругами, подчиняясь связи истинных. И только непробиваемая броня эмоциональной холодности альф-искусников пока ещё сопротивляется воздействию великого искусства. Несколько минут проходят и я снова на сцене - надо понять, насколько удалось всколыхнуть зрителей.
Удалось!
Поток восхищения, смешанный с радостью, удивлением, откуда-то даже примешиваются нотки обожания, не иначе с галёрки, где сидят ночные бабочки, вливается в меня и я внутренне урча, как кот, поглощаю эмоции, направленные на меня, после того как вышел на сцену.
Задумчиво пройдясь по сцене, поднимаю взгляд во вновь потемневший по моему сигналу зал:
- Итак, господа, следующий номер - это спектакль. Спектакль необычный. Представьте только, что после полуночи детские игрушки, всем вам знакомые, оживают...
Делаю паузу, давая зрителям возможность понять, о чём я говорю и немного отойти от Моцарта.
- Радость, счастье любви и смерть... Всё это им знакомо...
Переношусь в операторскую и Лотти, к тому времени вышедший на сцену, начинает, перебирая струны лютни:
- Было когда-то на свете двадцать пять оловянных солдатиков...
И вот при моём содействии на сцене разворачивается действо. Тем более захватывающее, что с помощью огневиков, воздушников и оркестра мне удаётся оживить его настолько, что каждый из присутствующих в зале оказывается полностью поглощён происходящим. И вот уже солдатик увидел танцовщика в первый раз и серебристые звёздочки - творение огневиков, вьются вокруг них, образуя на голове Жизи корону и тонкий поясок на талии, а на плечах и груди Людвига узор погон и орденов. И Жизи, подхваченный вдохновением и моей левитацией, танцует так, как никогда до этого не танцевал... Танцует для солдатика... И вот уже Людвиг и вправду зачарованный танцем, неловко шагает вслед за ним - он ведь одноногий. И мерзкий тролль вылезает из пустой коробки и, размахивая чёрным сердцем на цепочке, пытается соблазнить танцовщика. А солдат и танцовщик на глазах зрителей становятся истинными друг другу. Понимают ли зрители то, что разворачивается перед ними?
Да!
Мне, Людвигу и Жизи удалось всколыхнуть те воспоминания, которые так важны и для альф и для омег в здешнем мире. И вот уже я замечаю, как супруги, а неженатых и незамужних в зале практически нет, то тут, то там поворачивают друг к другу лица. Долго смотрят блестящими глазами на своего избранника и снова погружаются в действо.
Переместившись в зал, продолжаю наблюдать зрителей, краем глаза отслеживая происходящее на сцене. И когда тролль, размахивая шпагой, вытянутой из трости, коварно выталкивает солдатика из окна, многие в зале в ужасе переживаний хватаются за щёки. Падает задник, закрывая комнату, и солдатика уносит потоком воды в реку. И вот уже нарисованная рыба глотает его. Новый задник с рыбацкой лодкой сменяется картинкой кухни и руками разрезающими рыбину. И вот солдатик вновь в комнате, в этот раз на каминной полке. Все эти его злоключения вызывают неподдельный отклик зрителей. И даже альфы-искусники чуть колыхнулись. Когда дело на сцене дошло до песни солдатика, а потом, когда Улоф в образе тролля ловко размахнулся и запустил чёрное сердце в спускающегося по камину вниз солдатика, даже они дрогнули...
И вот уже Людвиг, выдавливает из себя строки, умоляющие танцовщика остановиться, а тот в невыразимом горе закрывает лицо и легко, без разбега, оторвавшись от пола (моя левитация, конечно!) летит туда, к нему, в пламя, языки которого совсем настоящие, даже дрова трещат и дымом пахнет! Вот только вовсе не обжигающие - работа огневиков. Кто знает, скольких усилий мне стоило это! И продирая морозом по коже звучит оркестр и чистый голос Лотти допевает последние строки под громоподобный треск горящих дров:
- Да, любимый мой, да! Нет, любимый мой, нет!
И Улоф, скорчившись картинно от внутренней невыносимой боли перед бушующим в камине пламенем скрывшим влюблённых, со стоном проваливается в люк, под сцену, оставив на ней треуголку и плащ.
Лотти с трясущимися губами - так и на него тоже воздействует спектакль, едва смог дойти до середины сцены и подобрать шляпу тролля...
Вертя её в руках и низко опустив голову, он шепчет, не в силах говорить громко и я тут же даю команду усилить звук:
- На следующий день, когда прислужник выгребал золу, он нашёл в топке маленький комочек олова похожий на сердечко... - здесь Лотти сделал паузу - в горле стоял комок, наконец, справился с чувствами и продолжил, - от танцовщика осталась только блёстка, но она уже не сверкала - почернела как уголь...
И снова мелодия, тихо выводимая оркестром, усиливается и сверху на сцену бесшумно падает главный занавес с гербами...
Мёртвая тишина потрясённого зала служит завершением пьесы. Наконец, кто-то из омег в партере шумно выдыхает и начинает шмыгать носом.
Несколько человек не выдерживают, срываются с мест и спешно, закрыв лица платочками, выбегают из постепенно светлеющего зала.
Я у Лисбета. Он сидит без движения с широко раскрытыми полными слёз глазами. Дотрагиваюсь до его плечика. Реакции нет.
Зал шевелится, постепенно отходя от словно бы гипнотического воздействия. Даже в оркестре слышны тяжёлые вздохи.
Я снова на сцене. Меня увидели и поток эмоций, обрушившийся на меня, вымывает из постаревшего тела всё нездоровое, заставляя плечи распрямиться, а центральное средоточие полыхать нестерпимым в энергетическом зрении светом. Моё тело будто бы пронзили тысячи иголочек. Странных иголочек. Они не приносят боль, а будто бы слегка холодят. Причём, как поверхность кожи, так и внутренности, до самых костей. Дыхание сперло, я не мог сделать ни вдох, ни выдох, да и не старался. Попытку я совершил лишь одну, да и то тут же пожалел об этом - на мгновение ток Великой Силы в теле сбился и я чуть не отрубился от возросшего давления на тело.
Секунда. Ещё одна. Третья. Организм будто бы оказался одновременно под давлением многокилометровой толщи воды и вместе с тем спрессован хлынувшими на меня эмоциями нескольких сотен человек.
Я снова почувствовал весь мир вокруг. Физически ощущал клонившуюся к закату Эллу (как там мой посох?), даже слышал её гул, несмотря на разделяющее нас расстояние в миллионы километров. Чувствовал запах Великой Силы, её потоки заливали мою голову, оставляя резь в несуществующих глазах. Кожей чувствовал как глубоко под горами, окружающими город величественно плывёт подземная река Силы. Казалось, будто эта река омывает моё тело, заливается в уши, в глазницы.
Всё это длилось лишь миг, но миг бесконечно долгий. Я снова, как в лесу под Майнау, чувствовал весь мир, если не всю вселенную. Время, казалось, замерло, но лишь для того, чтобы после обрушиться на меня второй волной ощущений.
Застывший ток Силы вдруг, как ни в чём не бывало, возобновился. Покалывание ушло, но на смену ему пришло странное и даже абсурдное ощущение одновременной слабости и всемогущества. Я смог осторожно вдохнуть. Вдох. Ещё один.
В полумраке передо мной зал. И я могу сделать с ним всё, что угодно не обращая никакого внимания на то, что там сидят и искусники тоже...
- Господа, понравившееся выступление у нас принято благодарить аплодисментами. Вот так, - показываю, несколько раз сведя и разведя ладони и внушая это желание покорным зрителям.
- "Улоф! Всех своих на сцену!" - телепатирую я актёрам.
Жидкие хлопки раздаются в зале.
Занавес качнулся и на сцену выходят все четверо.
"Ещё!" - приказываю я залу и жидкие хлопки крепнут, нарастают, превращаются в вал, а растерянные лицедеи беспомощно оглядываются, не зная, что делать.
- Кланяйтесь! - говорю я, на пару шагов отойдя от них и тоже хлопая в ладоши.
Отлично отыгравшая четвёрка кланяется, Лотти и Жизелли завершают поклон книксеном. Я нахожу взглядом сидящего в зале Лисбета. Слава Силе, он немного очнулся и тоже хлопает в ладошки.
Труппа Улофа упорхнула за занавес, а я, подняв руку, призываю зал к тишине:
- Господа, концерт продолжается, мейстер... - я киваю дирижёру, перегородка опускается, вспыхивает тусклый свет - яркий был бы слишком некомфортен после полумрака и в зале звучит второй концерт Рахманинова, не весь конечно, а та, самая знаменитая часть - в своё время подвергшая Лисбета такому испытанию.
Абель сегодня в ударе. Пальцы его порхают по клавишам, а клавиер или по-нашему - рояль, будто чувствуя минуты своей славы, откликается глубокими пронизывающими звуками.
Лисбет это уже слышал и кончилось это для него плачевно. Телепортируюсь к нему.
- Оме Лисбет, - наклоняюсь к сидящему и невесомо дотрагиваюсь губами до его макушки, - если вам тяжело, то я могу вывести вас, а потом, когда закончится эта вещь, верну...
- Нет-нет, оме Ульрих, нет-нет... - не отрывая взгляда от оркестра, Лисбет наощупь отыскивает мою руку и сжимает её.
Переживания захлёстывают его и я, потянув на себя желанный запах целителя, впитываю бОльшую, самую опасную для него часть его эмоций. Почти всё. Напряжённое до этого тело Лисбета расслабляется и он выдыхает опустив голову:
- Благодарю вас, оме...
Так. Тут подправил. Теперь за сцену. Что там?
Там волнуются. Очень.
Делмар, ломая пальцы, быстрыми шагами мечется из стороны в сторону. Завидев меня, бросается навстречу:
- Оме Ульрих! Я... Я боюсь! Я не пойду! Мне страшно, оме!
Щёки его раскраснелись, грудь вздымается. Альфа паникует.
- Роландан, - зову его партнёра, не отрывая взгляда от лица паникёра и вытягивая из него эмоции, - ты только посмотри на нашего Делика...
- О! - гулко вздыхает за моей спиной великан-альфа, понимая, что надо подыграть. У него у самого, кстати, поджилки тоже трясутся.
- Такой красавчик! А? Как думаешь?
- Эт-точно, оме, таких, как наш Делик поискать, - добродушно гудит он.
А Делмар, ощутив неожиданно совершенное отсутствие причины для паники, возмущённо хлопает длиннющими накладными ресницами (макияж для сцены несколько отличается от повседневного) - его обсуждают так, как будто его здесь нет!
- Делмар, послушай, - говорю теперь уже серьёзно, - мы с вами столько раз репетировали, что ты с закрытыми глазами сможешь станцевать так, как надо. Слушай Роландана и музыку. У тебя всё получится. Слушай музыку.
И тут же Эльфи, по моему телепатическому толчку, подскакивает к Делмару и большой мягкой кисточкой пробегает по его лицу.
Эльфи, как только узнал, что планируется выступление на сцене и нужен гримёр, в категоричной форме настоял, что макияж актёров будет только на нём. На резонное возражение, что у него грудной ребёнок, скорчил скептическую моську и выдал, что у него есть оме и этот оме должен что-то придумать. Оме, конечно, придумал... Каждые пять минут я отправляю Личного Слугу в дом, оставленный под надзором Машки, где он осторожно заглядывая в спальню проверяет своего малыша-омежку. Телепатическая связь между нами не прерывается и, узнав, что всё в порядке, я возвращаю Эльфи обратно за сцену.
И теперь Эльфи с широко раскрытыми блестящими глазами наблюдает и концерт (из-за сцены, естественно) и принимает непосредственное участие в его организации - гримирует актёров. Пока здесь ещё никто не додумался до специального человека. Актёры сами себя красят перед выходом на сцену. А у нас вот специалист есть. Да какой! Эльфи выпросил у меня несколько гульденов. В каждую гримёрку приобрёл по зеркалу. Небольшому, но настоящему - из стекла. Разжился целым ящиком всевозможных приспособлений для наведения марафета на лицах и телах особо привередливых омег и альф и таскает этот ящик из гримёрки в гримёрку, распоряжаясь всеми наличествующими за сценой не хуже меня!
Вот и сейчас он внимательно разглядывает лицо уже подготовленного к выступлению Делмара. По мне так безупречное. И обмахивает щёки альфы кистью. Из кармана своего жилета вытаскивает тонкую салфеточку и промакивает на висках альфы капельки пота - Деламар волнуется. Хлопоты Эльфи вокруг него успокаивают танцора и он отвлекается, начав обсуждать с Эльфи оттенки помады.
Вивиан и Сиджи с Ютом работают костюмерами. Дети в последнее время здорово наловчились шить и их помощь швецам из городского цеха портных была неоценимой. Например, я вышивки на своих костюмах доверял только им. Ёрочка присматривает за сценой и состоянием зала - как бы чего не сломалось. Временный ремонт, на скорую руку - только до конца спектакля, на нём. Ну, а Веник к каждой бочке затычка. Мелкий успевает всюду и везде.
Так. С этим разобрались. Теперь Лотти. Следующие два номера его.
Подхожу к тоже волнующемуся омеге. Здесь мандраж поменьше - всё-таки профессионал. Какой-никакой. Но сейчас он впервые выступает перед знатью.
- Лотти, пой как обычно. Ты хорошо поёшь. А это баллады. Вспомни, сколько раз ты пел, что-то такое же.
- Такого никогда не пел, оме.
- Не страшно. Всё когда-нибудь поют в первый раз, - вытягиваю эмоции и из него и иду дальше.
Под возмущённый писк Жизи вхожу в гримёрку для омег. Омежка в одних стрингах перебирает костюмы:
- Оме! Ну как, оме! - устремляется на меня взгляд широко распахнутых глаз.
- Здорово! Даже убежали четверо!
- Почему-у? - тянет он надув губы, - не понравилось? А мы старались!
- Наоборот! Не выдержали, со слезами из зала побежали.
- Ещё бы не побежать, - откликается сидящий в кресле, закинув нога на ногу, полный омега-певец, Агат Киснер его зовут, - даже я и то...
... И снова я на сцене:
- Господа, баллада, которую вы услышите, рассказывает о легенде нашей семьи... О короле, из рук которого мой предок получил Великое герцогство... - здесь я сознательно ввожу зал в заблуждение и Сила не позволяет им понять, что я говорю неправду.
Да только ради одного этого, ради возможности манипуляции правдой и ложью стоило устроить концерт!
Расту как искусник-менталист... не иначе...
Да. Жизнь людей построена на лжи. Мы даже не представляем себе насколько...
Моя маленькая ложь удаётся и Лотти выходит на сцену. Один. И тёмный зал перед ним.
- В краю средь гор и цветущих долин текла река, исчезая вдали. Прекрасней не было страны, где рождались баллады и сны... - выводит он тонким печальным голосом и флейта оркестра мейстера Ганса подхватывает мелодию. Но так, чтобы не перекрывать голос омеги.
Зал заворожённо слушает - ещё бы, баллада! Красивая баллада с легендарным содержанием. Их тут любят. Любят и ждут исполнения. И я не обманываю ожиданий. Лотти, стоя в круге света, продолжает, аккомпанируя себе на лютне:
- ...Прошли года, затерялись вдали. В краю средь гор и цветущих долин Встречал отец своих детей После долгих разлук и скорбей.
Затаившийся в импровизированной оркестровой яме мейстер Ганс продолжает поддерживать певца музыкой. Здесь она должна быть ненавязчивой. Только фон. И только тогда, когда Лотти достигнет кульминации в песне, литавры должны сопроводить слова так, чтобы мороз пробежал по коже. Всё это мы неоднократно репетировали. Всё это затвержено до автоматизма. Перемещаюсь в зал и тоже начинаю слушать.
- И первый сын возвратился домой: "Гордись, отец, - я великий герой! Вся власть моя, и в этом суть - На крови я построил свой путь!"
Оркестр едва освещён. По моему почину для каждого музыканта из толстой проволоки изготовили пюпитры, а над ними в жестяном абажурчике, так, чтобы освещать только ноты, горят крохотные осветительные шарики. И сейчас оркестр переливается огоньками. Часть музыкантов слушает, что поют со сцены, а часть готовится подхватить слова своими инструментами. И над всем этим царит мейстер Ганс. Ему выдана дирижёрская палочка, привёдшая его в восторг, и он строго взирает на литаврщика, жестом руки указывая вступление.
Лотти завершает последние слова и тонким чистым голосом под звуки литавры тянет и тянет, завершая песню...
Наконец, он закончил, запыхавшись, опускает голову в столбе света и флейтист, в полной тишине начав, обрывает музыкальную фразу.
Свет медленно гаснет, погружая сцену в непроглядную темноту. Гаснут и огоньки пюпитров. Весь зал целиком погружён с темноту, давая зрителям прочувствовать спетое.
Затем прожектора, медленно разгораясь в четверть накала, упираются в так и стоящего с опущенной головой Лотти.
Омега поднимает лицо к залу, снова выдыхает в тишину и, приложив руку к груди, торжественно кланяется.
Свет гаснет и я телепоритрую его за занавес. Зал взрывается аплодисментами. Кто-то с галёрки выкрикивает что-то нечленораздельное.
Зал бушует!
Пережидаю немного и опять выхожу на сцену из-за кулисы:
- Господа, мы рады, что легенда Великого герцогства Лоос-Корсварм пришлась вам по вкусу...
Вал аплодисментов нарастает и нарастает. И я снова купаюсь в эмоциях зрителей. Насладившись ими продолжаю:
- Давным-давно далеко на севере, на западном побережье Граничного мыса (это мыс между Западным океаном и Северным морем, его надо обойти, если плыть на корабле в Майнау) жил народ пиктов и однажды жестокий король шотландцев - так звали захватчиков с юга, захватил их страну... А что произошло потом... - интригую зал, не давая ему остынуть после песни о трёх сыновьях, - Нам снова расскажет господин Лотти. Замечу только, что в жизни есть вещи важнее самой жизни... И честь... Честь народа заслуживает обмена на жизнь...
Отхожу в строну и из-за моей спины снова выходит Лотти. И опять на него сверху отвесно падает столб света:
- Из вереска напиток забыт давным-давно. А был он слаще мёда, пьянее, чем вино...
Начинает он, сопровождаемый печальной мелодией клавесина (пианист возражал, конечно, но таковы требования "историчности", скажем так). И грустная история продолжается и продолжается:
- Лежал живой на мёртвом, а мёртвый на живом...
И тут же фанфары подхватывают, сопровождаемые барабаном:
- Лето в стране настало, вереск опять цветет, но некому готовить вересковый мёд.
Баллада разрастается и разрастается, песня идёт к своей кульминации, а зрители слушают не шевелясь. Такие песни знакомы зрителям, но ещё никто не пытался так изощрённо вытаскивать их чувства на поверхность.
А Лотти, поднявшись высоко-высоко, под звон фанфар выводит на грани крика:
- Сильный шотландский воин мальчика крепко связал и бросил в открытое море с прибрежных отвесных скал. Волны над ним сомкнулись. Замер последний крик... И эхом ему ответил с обрыва отец-старик!
И музыка, поднявшись в проигрыше вслед за голосом певца, опускается подобно тяжёлым волнам холодного моря и, отхлынув, позволяет завершить, чётко проговаривая в тёмный зал:
- Правду сказал я, шотландцы, от сына я ждал беды. Не верил я в стойкость юных, не имеющих детворы (в оригинале сказано по-другому - не бреющих бороды, ох и намучился я с этой строкой - у местных-то борода не растёт!). А мне костер не страшен. Пускай со мной умрет моя святая тайна - мой вересковый мёд! ...Моя святая тайна - мой вересковый мё-ёд!
И опять проигрыш клавесина, фанфар и барабана.
Оркестр затих, свет погас. Лотти за сценой. Омега и правда выложился по полной. Сел на край деревянного настила. Плечи опущены, кисти рук подрагивают. Слишком глубоко в себя он впустил те образы, которые только, что озвучил. Слишком глубоко...
Зал молчит. Сцена пуста. Темно. Даю команду медленно зажечь верхний свет. Ненамного. Пусть будет полумрак.
Едва зрители могут видеть друг друга, как тишина прорывается аплодисментами, выкриками. Задвигались стулья - кому-то стало плохо и несколько альф подхватив на руки обеспамятевших омег пробираются на выход. Целители, присутствующие в зале захлопотали над потерявшим сознание от избытка чувств омегами.
Я же, вернувшись к Лотти, беру его лицо в руки и, задрав на себя, изучающе рассматриваю - как он? Глаза полны слёз, губы дрожат.
- Эльфи! - зову гримёра.
Подскочивший Эльфи промокает слёзы салфеткой, о чём-то шепчет Лотти на ушко, тот кивает головой, а я тяну из него избыток впечатлений и переживаний.
Переполох в зале успокаивается и я снова на сцене. Взгляды всех присутствующих упираются в меня. Вслед взорам идут и эмоции и снова меня захлёстывает вал впечатлений. Теперь уже приправленных и восхищением, направленным прямо ко мне.
Да! Я такой! Это я! Я! Я смог всё это с вами сделать - плещутся у меня в груди, вокруг солнечного сплетения обжигающе холодные жгуты демонического честолюбия. И сейчас стоит мне протянуть руку в зал, как любой из сидящих в нём - альфа ли, омега ли, искусник или нет, с готовностью отдаст всего себя, чтобы удовлетворить мою гордыню, потешить своего владыку, приникнуть к моим стопам и вознести к моему престолу все свои чувства, мысли, самую жизнь!
Вот это! Это! То, чего мне не хватало так долго! - вспыхивают во мне багровыми искрами мысли и желания. Вспыхивают и гаснут, ибо на самом краю сознания скребётся мыслишка - а откуда это всё? Откуда? Что это? Или опять демон? Но нет... Пробегаю внутренним взором свой (вернее наш с Улькой) несчастный организм.
Нет.
Всё в порядке... Я пока ещё не демон... Надеюсь...
- Господа, - обращаюсь к залу и шум постепенно стихает, - у каждого из нас...
Взбудораженные балладой зрители утихли окончательно и теперь внимательно прислушиваются к каждому моему слову.
- ... Есть цветок... Тот, кто является истинным для вас. Увидеть его просто - у каждого он свой. Но сегодня мы с вами посмотрим на тех, кто танцует для нас. Танцует вальс...
И опять сцена. Чёрная и пустая...
А за сценой Лотти стоит перед выдернутым мной из пультовой будки первым попавшимся под руку студиозусом-воздушником. Сейчас Лотти будет петь, а задача стихийника - подать его голос из-за сцены так, чтобы не было потери в качестве звучания.
Делмар и Роландан стоят в разных концах сцены. И первый прожектор вспыхивает в вышине, освещая стоящего альфу. На нём специально пошитое для него платье. Настоящее платье! Белого шёлка. Приталенное и расширяющееся книзу. На тонких шнурочках-бретельках, открывающих точёные плечи танцора. Подол платья обшит такой штукой, как её... боа из неё делают. Перья, короче. Платье длиной до нижней трети голени оставляет открытыми изящные ножки Делмара обутые в туфли на высоком каблуке. Туфли состоящие только из подошвы и белых ремешков, обвязывающих тонкие щиколотки. Волосы альфы, достаточно длинные, чуть ниже плеч убраны в причёску. Я такие видел на Земле. Ракушка называется. Эльфи две ночи не спал - думал как их закрепить. Я-то только задание выдал, а реализация на нём была. Но получилось так как надо. Царственная осанка, гордо поднятый подбородок и утянутые волосы сделали из Делмара что-то невообразимое! На шейку, прикрывая кадык, надета белая бархотка с покачивающимся камушком, а за плечами к бретелькам платья у лопаток прикреплён короткий, до поясницы, полупрозрачный шлейф из газа. Роландан тоже весь в белом - туфли, брюки, рубашка с манжетами, и белый жилет, утягивающий могучую фигуру.
И вот падающий сверху свет выхватывает из темноты Делмара, а оркестр уже начал вступление - рояль и скрипки, и Лотти за сценой вторит им:
- Я с тобой, пусть мы врозь...
Делмар сгибает ногу, отставляет её и взмахнув рукой начинает кружиться по сцене, сдвигаясь к пока ещё стоящему в темноте Роландану. Прожектор освещает и его, как раз в том момент, когда Делмар оказывается возле него, и он, протягивает руки к Делмару. А тот, будто бы не замечая его и приподняв руку в изысканном жесте, пальцами к лицу, пробует двигаться дальше, а Роландан придерживает его и стремится следом... А роскошный томно-напряжённый вальс (мой ласковый и нежный зверь) качает на своих волнах и танцоров и зрителей и сам зал...
И долетают из-за сцены слова песни:
- Ты со мной лишь во сне, мы вдвоем наедине. Я зову, ты нужен мне, вновь наяву прошлым живу - ты мой единственный, нежный!
И вот снова чувственно-нежный Делмар в летящем за ним платье и Роландан, крутясь в такт мелодии, расходятся по разные края сцены, будто ищут друг друга, но никак не сойдутся. Но вот пара на миг останавливается, заметив партнёра и неверяще, сначала медленно, а затем быстрее и быстрее бросаются навстречу... И останавливаются за миг до прикосновения. И Делмар складывает ручки на груди Роландана и тот обхватывает их и склоняет голову будто бы целуя...
А за сценой Лотти, вновь пропуская через себя и слова и музыку со стекающими по щекам слезами, глядя широко раскрытыми глазами на альфу-студиозуса, стоящего прямо перед ним, выводит чуть подрагивающим, немного шероховатым голосом:
- Ты и я, нас разделить нельзя, без тебя нет для меня ни дня. Пусть любовь далека и близка как весна, но навсегда в нашу жизнь я влюблен!
Именно такой голос мне и был нужен. Оперное контральто слишком лощёно. Чересчур избыточно для такой, фактически интимной песни.
А на сцене вновь разошедшиеся Делмар и Роландан возвращаются. Делмар, кажется, бежит мимо Роландана, но тот, как пушинку, подхватывает его за точёную талию и, закружив, подхватывает одной рукой так, что тот кладёт свою руку на его руку сверху и пара головокружительно кружится под музыку. А затем они в классической стойке вальса порхают по сцене, сопровождаемые лучами прожекторов, едва поспевающими за ними. Я отслеживаю движения вальсирующих и едва успеваю двигать прожекторы, так как музыка ускоряется, идёт к кульминации и только отсчитываю в голове - раз, два, три, раз, два, три, раз, два, три...
Изысканно-точёная головка Делмара повёрнута в сторону от Роландана, сам он двигается откинувшись назад и только волны белоснежного платья, с пёрышками боа по подолу, да прозрачный бледно-розовый шлейф летят и летят за ним. Роландан осторожно ведёт своего хрупкого партнёра и их ноги, одни на каблуках, из-за музыки едва слышно цокающих по доскам сцены, а другие в белых туфлях двигаются друг за другом, то наступая, то отступая...
И вот уже мелодия идёт к завершению и снова разошедшиеся в стороны танцоры бросаются друг к другу. И Роландан широко раскинув поднятые руки, сводит их кольцом, а Делмар чуть подсев, ныряет снизу в это кольцо и, кажется, выплёскивается перед самой грудью своего партнёра и на последнем аккорде приникает к Роландану, бережно обнимающему его...
Свет гаснет.
Мне нужно мгновение, чтобы проверить происходящее за сценой, чтобы потом снова возникнуть на ней. Я так думал... Но нет...
Лотти... Он. Стал. Истинным. Тому самому студиозусу-альфе перед которым так проникновенно пел.
Они стояли в обнимку. Огромный альфа и омега-лицедей. И как за несколько мгновений до того, там, на сцене, здесь альфа тоже бережно, как величайшую драгоценность обнимал и боялся ненароком навредить, хрупкого омегу, доверчиво приникшего к его груди.
Вот Лотти поднял залитое слезами лицо на альфу, выдохнул через рот, кусая опухшие губы, снова опустил лицо к груди счастливо-растерянного альфы-стихийника.
Сколько Лотти лет? Тридцатник точно. И всё это время он ни разу, ни с кем? Нет, добровольно это вряд ли возможно. Если только не гормональный сбой. Но если сбоя нет...
Выходит, нет.
Как только Лотти смог сохранить себя при его-то профессии?
Счастливая парочка, держась за руки, присела на скамейке, стоявшей около входа в гримёрку для альф. Ну, теперь Лотти у меня неработоспособен. Эхе-хе...
А у него ещё один номер. Ладно, будем думать, оклемается. Но с Улофом ему теперь не работать - это точно.
А мне на сцену. Иначе пауза затягивается. Недопустимо затягивается.
И снова я перед залом, замершим в темноте и не знающем как реагировать на танец. Настолько чувственным и возвышенным оказалось показанное. Настолько всё - движения танцоров, музыка и песня, прозвучавшая на заднем фоне, слились в единый ансамбль и ударили по чувствам, поразив зрителей в самое сердце, всколыхнув в нём что-то такое, радостно-щемящее, с небольшой горчинкой грусти, придавшей этому чувству пикантной незабываемости.
- Сила... Великая Сила ведёт всех нас. Вне зависимости от того, является человек искусником или нет... Сила ведёт и следующего нашего исполнителя, - отхожу в сторону, показывая рукой и в темноте сцены, подсвеченный прожекторами снизу (в отличие от предыдущих номеров) возникает Агат Киснер в просторном балахоне, на голову его накинут широкий капюшон.
И вот уже плавное, медленное вступление, волны музыки будят в груди что-то такое... возвышенное и невыразимо прекрасное, флейта выводит начало партии и духовая часть оркестра подхватывает, а Агат постепенно воздевая руки, начинает на латыни:
- O dea pura, argentee! has veteres arbores sacras! Verte pulchram faciem tuam ad nos sine nubibus et sine velamine!..
(каватина Нормы - Каста дива, Винченцо Беллини).
Я намучился переводя текст, который с трудом извлёк из памяти. Всем известные обрывки итальянских слов, которые едва можно разобрать, слушая оперное исполнение. Кроме того, все, абсолютно все романские языки - это убогое подражание латыни, они все из неё вышли, но это не латынь! Примерно, как гастеры разговаривают по-русски - эщельме, бещельме, защем ругаисся, нащальнике... так для природного римлянина времён Римской республики ли империи звучал бы итальянский, французский, испанский. Рифмы, естественно, не было, но всё сглаживало великолепное исполнение. Агат старался:
- Finis officii deserantur Laici sacra silva. cum malus et tristis deus Romanum sanguinem sitiet Ex templo druidae Vox mea tonabit.
И вот уже потоки Силы, видимые мне да ещё, пожалуй, Сиджи и Юту, меняют направление, невидимый ветер колыхнул одежды певца, скинул с его головы с короткой причёской незнатного омеги, капюшон и фонтан её проходя через тело исполнителя, вырывается через макушку и разливается голубоватыми потоками по сцене, залу, дворцу Совета города...
И объятый потоками Силы Агат разливается, взобравшись на вершину каватины:
- Oh! Dilectus meus mihi revertetur Illuminabunt me tui radii, et invenient eam super pectus et vitam, et patriam, et coelum. Ah, fias iterum quod fueras; Quando dedi tibi cor meum, Revertimini ad me.
Во-о-т... Теперь пробрало и искусников. Латынь язык искусников и ария, столь великолепно исполняемая, им понятна. Фактически это - молитва Великой Силе. И она отвечает ей. Лицо Агата светится каким-то внутренним светом несмотря на всю сложность произведения. Мейстер Ганс, следя за тем, что происходит на сцене, застыл с палочкой в руках, музыканты играют сами, в меру своего понимания, но я не могу ухватить ни одной фальшивой ноты - Сила ведёт их. Всех.
Да.
Ради таких моментов и стоит жить. Зал, объединённый одним порывом, практически стоит на ногах. Весь. А потоки Силы закручиваются и закручиваются вокруг певца, так, что он, несмотря на довольно тучное тело, что редко для местных, немного приподнимается над досками пола, но не чувствует этого, сам захваченный божественной музыкой...
Ария окончена. Агат за сценой. Он не в силах выйти на поклон. Но его и не требуется. Звать некому. Из зала опять кого-то понесли. Постепенно партер пустеет. Зрители выбывают. И не потому, что им не нравится. Вовсе нет. Не выдерживают эмоционального напряжения. А я пью и пью этот восхитительный коктейль. И не могу насытиться. Но смеси эмоций в зале настолько много, что я просто не в силах поглотить всё.
Надо дать залу небольшую передышку и я объявляю:
- У каждого из присутствующих сегодня в зале семейств есть дети. А дети... они такие... И очень часто они не спят тогда, когда надо. Вспомните, оме... Сколько раз приходилось петь колыбельную? А?
Очнувшийся и немного пришедший в себя Лотти снова поднимается на сцену. Перед этим я его осмотрел, психологически встряхнул и он готов петь:
- Обернусь я белой кошкой, Да залезу в колыбель. Я к тебе, мой милый крошка, Буду я твой менестрель...
Залу нужна передышка. И такая вот колыбельная будет ею.
Лотти поёт и понемногу в зал возвращаются слушатели, отошедшие от воздействия Великой Силы, призванной к людям так близко, и заставившей всех почувствовать её мощь.
Милая песня. Колыбельные другими и не бывают. Мелодия качает в своих маленьких ладошках слушателей и нервная система впечатлительных омег успокаивается. А я их готовлю. Есть ещё один номер. Сильный. Вот к нему и готовлю.
- Давайте вспомним, что совсем недавно, буквально пару декад назад многие из вас, как и я, прочитали книгу о Спартаке. Мне запомнилось, среди прочего, то место, где Спартак встречает своего истинного. И вот... мы решили показать, как это могло бы быть... А вас я прошу, когда вы будете смотреть нашу пантомиму, вспомнить, как у вас появился ваш истинный... Господа, пантомима будет исполняться под музыку...
Ну, а как ещё можно местным преподнести балет?
И вот на освещённой сцене, неярко, но под лучами желтоватых прожекторов с задником, изображающим глинобитную стену с узким горизонтальным окном под самым потолком, стоит низкая скамья, изображающая место для сна в камере гладиатора Спартака. Рядом столик с кувшином. На скамье лицом вниз лежит Спартак.
Под оглушительно-отвратный скрип немазаных петель двери на сцену выходит стражник - переодетый Людвиг, он за руку волочёт сопротивляющегося Жизи - Фрина. Безжалостно толкает его к лежащему и уходит. С таким же скрипом захлопывается воображаемая дверь.
Фрин боязливо садится на пятки у скамьи, опускает голову. Спартак лежит уткнувшись в локоть. И скрипки начинают сладостно-тревожно свою партию, подхватывает её флейта, а Фрин, то есть Жизи, плавно поднимается на ноги и на самых носочках специально изготовленных для него балетных, ну, как балетных туфель, я долго бился с башмачником требуя от него почти невозможного - изготовления туфель позволяющих без особого труда вставать на носки, и не только вставать, но и танцевать, плавно движется по сцене. Медленные взмахи рук, аттитюды и батманы. Своими движениями он сейчас передаёт внутренние чувства, терзающие его - страх, отвращение, затаённую надежду на то, что всё кончится благополучно. А музыка, изящная, плавная ведёт танцующего омегу и зрители, затаив дыхание внимают. Спартак, повернув голову, наблюдает за танцем Фрина, а затем, тяжело вздохнув, резко вытягивает руку в сторону стоящего на столике кувшина, требуя подать его. И тут же испуганный Фрин, а Жизи для этого как бы сжался, беспомощно оглядывается на гладиатора, подхватывает кувшин и приземлившись опять на пятки у ложа Спартака, дрожащими руками (!) подаёт кувшин. Язык тела не врёт, а пластичность и талант Жизи (он настоящий талант, совершенно бесспорно!) передают всю глубину волнения несчастного наложника для рабов. И вот уже скрипки, набрав силы, снова и снова повторяют мелодию адажио Спартака и Фригии и партнёр Жизи, по-балетному преувеличенно напившись из кувшина, утирает тыльной стороной ладони губы, суёт кувшин Фрину и, поднявшись, начинает сам кружиться в рваном танце, перемежаемом экарте и застывая в ударах воображаемым мечом. Спартак полон эмоций, он переживает смерть друга, собственноручно убитого незадолго до этого, а Фрин с широко раскрытыми глазами, прикрыв рот рукой, с ужасом смотрит на танцующего и телом рассказывающего о своём горе воина.
Но вот Спартак усаживается обратно на своё ложе и бессмысленно глядя на лежащие на коленях руки, широко открывает глаза. Поднимает искажённое горем лицо на Фрина, будто вопрошая его - что делать? Затем медленно встаёт, плавно шагает к нему, обходя и будто только увидев, выпрямляется, прогнувшись, широко раскидывает руки в стороны и, едва дыша, опускается на пол за спиной Фрина. А тот, сжавшись и высоко подняв плечи, закрывает глаза и подаётся чуть назад, почувствовав спиной руки партнёра. Затем поднимается на ноги, а Спартак так и остаётся стоять на коленях позади Жизи, удерживая его за талию, и омега раскидывает руки в стороны приподнимается на носочки и поворачивает голову с закрытыми глазами, будто не веря, что его держат, а потом глубоко прогибается назад, так, что их лица оказываются напротив друг друга, только лицо Фрина перевёрнуто, невесомо касаются губами и тут же Фрин, выпрямившись, садится на колено Спартака и приобнимает его за шею. Партнёры смотрят друг на друга, лица их близко-близко, кажется, что они снова целуются, а потом танцовщик берёт Жизи на руки и без усилий встаёт, прижимая его к себе. И вот уже они оба движутся по сцене, сопровождаемые лучами прожекторов и тела их сплетаются и расходятся ведомые музыкой. И Фрин ведёт за собой Спартака и тот следует за ним далеко-далеко, туда где свобода... И бережно подхватив его на плечи животом вверх, так, что ноги Фрина обвивают его левое плечо, Спартак с этим грузом делает несколько оборотов и отпускает омегу всем своим существом стремящегося вырваться из тесного каземата. И вот уже отбежавший Жизи оборачивается к партнёру, складывает руки в порыве чувств и снова бежит к нему и тот, подхватив, кружит и кружит его. А музыка подбирается и подбирается к кульминации и вновь обнявшиеся танцоры, обхватив друг друга широко растопыренными пальцами с боков головы не могут налюбоваться дорогими лицами и разбегаются в разные стороны и опять рвутся навстречу... И танцор, подхватив Фрина, вздымает его, вытянувшего ногу в аттитюде и закинувшему руки за голову, кружит его по сцене и торжествующие трубы ведут и ведут пару ставшую истинными друг другу... И луч света ярко освещает окно камеры и ведёт и танцующих и зрителей туда, на волю... ибо наступает рассвет...
И вот уже только одна скрипка выводит основную мелодию, а Спартак, посадив Фрина себе на плечо и удерживая его руками медленно переступает по сцене не отрывая взгляда от лица ставшего для него самым красивым на свете... Опускает Фрина на самый пол, укладывая его и сам картинно присаживается рядом, а затем под последние аккорды за руку приподнимает его и танцоры сливаются в единое целое в объятиях...
Свет гаснет.
И зал опять молчит. Долго. Молчит до тех пор, пока я не появляюсь на сцене освещённый лучами прожекторов. И только тогда, когда я молча начинаю разглядывать зрителей, сидящих в полумраке, там прокатывается какой-то вздох и начинает хлопать сначала кто-то на галёрке, а затем волна аплодисментов крепнет, поднимается и обрушивается на меня.
То-то же!
Толкаю телепатией Жизи и Волкера, так зовут танцовщика, которого мне нашёл сенешаль, и они оба появляются на сцене справа и слева от меня, выходят на поклон.
Раскачанный эмоциями зал долго не отпускает их и они целых четыре раза выходят, кланяются, прикладывая руки к груди, Жизи делает книксен и снова убегают за кулисы. А я, покровительственно хлопая в ладони, с отеческой улыбкой, телепатией гоняю запыхавшихся танцоров на сцену и за кулисы, при этом успевая полной грудью глотать эмоции и даже, собравшись и сжав в солнечном сплетении поглощённое, выпускаю всё это обратно в зал и зрители, подстёгнутые теперь уже моим эмоциональным воздействием с удвоенной силой возвращают мне свой питательный эликсир.
- Ну, что ж, я вижу, что вам понравилось наше выступление. Я думаю, что история Спартака неподдельно заинтересовала вас. История любви его и Фрина печальна. Но я не думаю, что на такой ноте следует заканчивать наш концерт...
Снова гаснет свет, рояль в темноте телепортируется на сцену вместе со своим роялистом. Высоко, под самым потолком загорается небольшой прожектор, дающий узкий свет только на голову Абеля. В полной тишине он, подняв руки, опускает их на клавиши и усиленный воздействием воздушников звучит двадцатый ноктюрн Шопена, так называемый посмертный.
Это произведение я выбрал специально для завершения. Зрители пережили очень много эмоций. Некоторые из омег, воспринявшие чересчур близко всё показанное и прозвучавшее так и не вернулись в зал. С ними ушли и их супруги. И прозрачные звуки рояля должны настроить на спокойный и немного печальный лад, тех, кто выдержал всё.
А Абель, погрузившись в диалог с роялем, в эти красивейшие и изящные ноты ведёт и нас и меня в том числе за собой, так, что я многократно слышавший это произведение тоже поддаюсь его очарованию. Но не до конца.
- "Бамбер, смотри, сейчас сделаешь вот что, - даю я телепатическое указание одному из стихийников-огневиков, - "вокруг рояля сейчас должны появиться огонёчки, понял? И под музыку они пойдут вверх. Давай, действуй".
И вот уже рояль Абеля окружён стайкой крохотных огоньков, белых, голубых, красноватых (студиозус сам догадался их раскрасить) причудливо, как искры от костра, улетающих вверх и истаивающих в вышине сцены.
А зал мечтательно любуется на них и долго ещё сидит без движения после того как исполнение закончилось...
Вот такой вот у меня получился концерт. И вот такой день рождения.
А сейчас на балу я пожинаю плоды своей безрассудности. Взрыв эмоций, вызванный столь нестандартным подходом к развлечениям местной элиты, накрыл меня с головой.
В течение той пары дней, что прошла после концерта, меня буквально осаждали желающие переговорить со мной и выразить восхищение по проводу увиденного. И только моё владение гипнозом и отводом глаз спасало и меня и всех моих домашних от назойливого любопытства.
А сейчас на балу мы вдвоём с Лисбетом.
Он оттанцевал с альфой и довольный и запыхавшийся вернулся ко мне.
- Оме Лисбет, как давно вы танцевали в последний раз?
- Я уже не помню, оме Ульрих, - довольно морщит он носик, открывая в улыбке ровные белые зубки.
- Оме Лисбет, - я говорю чуть наклонившись к нему, - ещё немного и вас поцелую. Прямо у всех на виду...
Маленький целитель вспыхивает, смущаясь.
Вот как у него так получается? Всё, что он делает выглядит настолько мило и привлекательно, что я едва держу себя в руках.
Лисбет между тем вздыхает и, теребя в руках платочек, устремляет взгляд своих золотистых глаз в зал, где объявлен уже третий танец.
Я тоже смотрю на танцующих. И вдруг что-то привлекает мой взор. Что-то на той стороне зала. У портьеры, прикрывающей высокое, как и всё здесь, окно.
Троица повес-стихийников, уже известных мне, окружила кого-то из омег.
- Так-так-так... - появляюсь я за их спинами вместе с Лисбетом.
Ральф фон Балк, Айко фон Дунов и Эрнст Орлерн. Всё то же и всё те же.
Несчастный молоденький омежка, почему-то оказавшийся один на балу, снизу вверх умоляюще смотрит на огромных альф окруживших его.
Моё появление ввело хулиганов в ступор. Все трое побледнели. И не удивительно - я так придавил всех присутствующих жаждой убийства, что троица побледнела как мел, омежка едва удержался на грани обморока, так, что даже схватился рукой за подоконник у которого он стоял, вокруг нас живо образовалось пустое пространство шагов на десять, не меньше и только Лисбет, тоже весь бледный ухватил меня за рукав, желая отвлечь от немедленной расправы.
- Оме Лисбет, - говорю в его сторону не отрывая пристального взгляда от студиозусов, - пригласите к нам сюда командующего флотом, господина Вильгельма фон Верт Вихманна, речь идёт о его подчинённом.
Едва живой омежка на самом деле на балу был не один. С папой. Отошедшим по естественной надобности. А потом кто-то его там разговором задержал. А папа был супругом одного из искусников, служивших во флоте Лирнесса и погибшем лет пять назад в одной из стычек с пиратами Вольных островов. Вот так вот.
А расклад в этой троице, решившей поиздеваться над беспомощным омегой, такой - заводила и мозг всего этого безобразия - Ральф фон Балк, здоровенный сын-искусник стихийного направления одного из наместников Лирнесса на островах Срединного моря. Избалованный вседозволенностью дворянчик. Айко фон Дунов тоже из потомственных дворян союзных Лирнессу островов, приехавший учиться в Схолу, а Эрнст Орлерн - сын богатого поставщика для флота Лирнесса, семейство которого проживало в городе и разбогатело на поставках армии и флоту.
- Что ж, господин Орлерн, - начинаю я разбирательство, - я думаю, что ваш отец будет рад узнать и я прошу передать ему мою просьбу слово в слово, - давлю гипнозом высокого черноволосого альфу, - что его светлость, оме Ульрих навестит ваше семейство в самое ближайшее время. Молчите, - останавливаю пытающегося что-то сказать побледневшего сынка.
- С вами, господин Айко фон Дунов, - демонстративно оглядываю с ног до головы широкоплечую фигуру светловолосого студиозуса, - Как вы думаете, заинтересуется ли вами руководство SS если вы вдруг лишитесь благорасположения Великой Силы (о да! Начальник SS любит таких)? Вы ведь не местный, похлопотать за вас будет некому...
Все трое молчат, придавленные гипнозом, не в силах ни уйти, ни сказать что либо.
- Теперь вы, Ральф, - сознательно опускаю обращение "господин", - Ральф фон Балк... - раздумываю, глядя на него, тварь он ещё та, скольким омегам он сломал судьбу, беря их силой, сколько прислужников омег в их доме обливались слезами, терпя насилие и приставания от него, - барон Ральф фон Балк...
Оглядываю его - высокого, как и все альфы-стихийники, тоже светловолосого, со смазливым лицом, с тёмными густыми бровями и сочными ярко-розовыми, будто накрашенными губами.
Здесь, в городе, он не рисковал развлекаться насилием - чревато преследованиями Стражи, но вот в наместничестве... Отец и папы закрывали глаза на его поведение - как же сын-искусник! Скольким случаям просто не давали ход, давя на пострадавших, затыкая им рты, где деньгами, а где и... Кто-то из изнасилованных им омег даже утопился. Поднялся шум, но вмешался отец-наместник, родителям хорошо заплатили, а непутёвого сынка отправили учиться в Схолу, тем более, что в нём проснулась Сила. Отказа в деньгах он не знал, жил на квартире в Лирнессе, как и его сотоварищи по гнусным проделкам.
- Дуэль! - высказал я своё решение.
- Дуэль? - кривит свои яркие губы стихийник, - С вами? - и столько в этих словах было презрения, что ледяной ком звериной демонической злобы заворочался у меня в солнечном сплетении.
Я не стал её удерживать и пробрало всех. А омежка, пискнув от ужаса, присел на пол на корточки закрыв лицо руками.
- Что здесь происходит? - подошёл, наконец, адмирал, сопровождаемый встревоженным донельзя Лисбетом.
- Извольте видеть, господин адмирал, вот эти вот господа сочли для себя возможным поиздеваться над сыном господина Альта Дальмайера, искусника служившего на "Франкентале" и погибшего в схватке с пиратами. А господин Ральф фон Балк, - я выплюнул это имя, - до сих пор не внемлет голосу разума. В моём лице. Поэтому выход только один - дуэль!
- Я прекрасно помню Альта Дальмайера. И командование флота всегда оказывало помощь его семье. Но, ваша светлость, безусловно, я рад, что вы оказались здесь столь вовремя, однако дуэль...
- Что? Я не могу участвовать в дуэли? Где сказано об этом? Насколько я помню, дуэльный кодекс не ставит никаких запретов на участие в дуэли для оме.
- Да, действительно... запрета нет. Но вы и он искусники. Неужели вы не боитесь запрета Великой Силы на причинение вреда искусника искуснику?
- Я? Нет не боюсь. Полагаю, что в моём случае отката не будет. Я имел случай убедиться, господин адмирал.
- А он? - адмирал кивнул головой в сторону безмолвно стоявшего Ральфа.
- Это не мои проблемы, господин адмирал. Согласитесь.
- Да, но тогда он имеет право отказаться от дуэли, ибо вы окажетесь в неравном положении.
- Мне. Всё. Равно. В таком случае я зарежу его просто так. Без дуэли. Как свинью. А если кто-то из его семейства посмеет мстить, то...
В головах присутствующих проревел инфразвуком, доводя до остановки сердца, транслируемый мной голос, продолживший фразу: "Город узнает какого цвета у них потроха!" - хорошая цитата ввёрнутая вовремя - полдела.
- А чтобы не было сомнений в том, кто таков этот... Ральф, рассказывайте! Всё!
Под моим гипнотическим давлением тот, встав по стойке смирно, начал докладывать, кто, когда, где, как, вываливая на нас подробности своих безобразий, начиная с дома и по настоящее время.
Глаза адмирала по мере рассказа барона раскрывались шире и шире. Тем более, что лжи он не чувствовал - барон говорил правду.
- Иди отсюда, мальчик, - поднял я телекинезом омежку-сына искусника, - вон твой папа идёт.
Между всеми присутствующими и нами так и сохранялся круг отчуждения в десять шагов и папа омежки, попавшего в столь сложные обстоятельства с беспокойством ждал его не пытаясь приблизиться.
Наконец, барон замолчал. Молчал и адмирал. Затем потрясённо произнёс:
- Оме, ему не место в Схоле...
- Более того, господин адмирал, ему не место в жизни.
- Не нам решать, оме. Не нам.
- Пусть его рассудит Великая Сила, господин адмирал.
- Вы о дуэли? Ох, оме... Но что с остальными?
- А-а... вы о них? Ну, вот например, мы с господином Орлерном очень плодотворно поговорили и он согласился. Согласился же? Что в самое ближайшее время его отец, почтенный Гуго Орлерн, желая поддержать армию и флот Лирнесса, создаёт фонд помощи отставным военным и семьям погибших воинов. И жертвует в этот фонд тысячу талеров. Так ведь, господин Эрнст Орлерн?
Тот вытаращив глаза смотрел на меня как удав на кролика.
- Более того, Гуго Орлерн, руководствуясь исключительно благородными душевными порывами, дарит овдовевшему супругу Альта Дальмайера сто талеров.
- О! - оживился адмирал, - благотворительность - это прекрасно! Тем более, что вдовцы погибших во славу нашего города часто нуждаются, - а с этим что?
- С этим? - я снова окинул взглядом Айко фон Дунова, лицо которого сравнялось по цвету с его волосами.
- У меня складывается ощущение, господин адмирал, что Великая Сила отказала в своём благорасположении господину фон Дунову... и покинула его...
- Оме! - со слезами взвыл тот, пытаясь повалиться мне в ноги, но я удержал его телекинезом, - Оме! Прошу вас! Умоляю! Только не это! Я не переживу! Оме!
Здоровенный альфа зарыдал в голос, царапая лицо руками. Эмоции захлестнули его сжавшуюся от ужаса личность.
Он забыл...
Он всё забыл, чему учили его в Схоле с самого поступления. Эмоции - это гибель для искусника твердили в один голос все преподаватели. И вот у нас на глазах происходило ужасное. Великая Сила оставила студиозуса. Без всякого с моей стороны воздействия. Просто - раз и всё! Силы в нём нет. Это чувствуется всеми искусниками.
Опустошённый альфа поник, не видя ничего вокруг, нащупал подоконник, за который хватался омежка, сын погибшего искусника, постоял и побрёл вон из зала, слепо наталкиваясь на разряженных гостей.
- Да-а, оме... - только и смог выдавить из себя адмирал.
Лисбет, стоя позади меня, спрятал лицо в моей спине, уткнувшись в неё. Орлерн и фон Балк, оба неподвижные, молчали, повинуясь моему воздействию.
- Я здесь совершенно не причём, господин адмирал. Насколько мне известно, пока ещё никто по своему желанию не может лишить искусника доступа к Великой Силе. Без её на то воли. Фон Балк! Завтра в полдень я жду вас у алтаря Силы в Синем крейсе. Оружие по вашему выбору. От крейсовых властей будут искусник и целитель. Всё! Свободны! Свободны и вы, господин Орлерн, не забудьте же передать вашему отцу мои слова.
Черноволосый Эрнст быстро-быстро закивал головой, мотая длинными чёрными патлами. Вот, что за мода такая - подделываться под знатных омег?
До конца бала Лисбет был задумчив. Рассеянно реагировал на мои шутки. За торжественным обедом почти ничего не ел. Знаю я, что тебя тревожит, великодушный ты мой.
Уже по окончании бала, выходя из дворца, когда мы отошли достаточно далеко и Лисбет шёл со мной рядом держась за рукав - по общему согласию мы решили пройтись пешком, он спросил:
- Оме Ульрих, ему можно помочь?
- Зачем?
- Ну, вы же можете, ваша светлость. Помогите ему! Если я могу что-то для вас сделать...
Лисбет такой Лисбет. Он готов жертвовать собой ради какого-то...
- Оме Лисбет, - я остановился и целитель оказался прямо передо мной, задрав свою пепельную головку и смотря на меня снизу вверх, - насколько далеко вы готовы зайти? Вы готовы на всё?
Он молча кивнул, не отводя взгляда от моего лица.
- А вы готовы на это самое всё ради меня или ради этого дворянчика? - я-то знаю почему он это делает, но пусть он озвучит сам, в том числе и для себя самого.
Лисбет молча приник к моей груди, повернув лицо в сторону моря, отлично видного с высоты Золотого крейса, в котором находился дворец Совета города.
Подтолкнём его ещё:
- Любите ли вы меня, оме Лисбет?
Ответом мне было молчание. Я знаю, что он меня любит. Но боится признаться в этом самому себе.
Я вздохнул.
От дворца мы отошли не так чтобы далеко и я в ночном полумраке, для моих глаз не служившем препятствием, заметил на одной из башен возле самого шпиля какое-то шевеление, затем что-то сорвалось вниз, скользнуло по куполу и рухнуло с огромной высоты в один из внутренних дворов дворца Совета.
Не надо уже ни о ком беспокоиться.
- Знаете, оме Лисбет, вы были свидетелем всех тех гадостей, про которые нам рассказывал тот, с кем у меня завтра будет дуэль. Так вот... я хочу вам сказать, что он не переживёт завтрашнего дня.
- Оме, умоляю... - вцепился в меня целитель, уткнувшись лбом в мою грудь, - не надо...
- Оме Лисбет, хотите я расскажу вам историю... Историю и про вас... и про меня...
Мы сделали несколько шагов и я начал свой рассказ, по уже сложившейся привычке вспоминая и книгу и фильм и перемешивая и то и другое и вообще всё, что слышал о самом знаменитом романе, естественно, с поправками на наличие омег.
- В некоем селе Ламанчском, названия которого у меня нет охоты припоминать, жил один идальго (так называют однощитовых рыцарей в Оспане и дальше на восток), чьё имущество заключалось в фамильном копье, древнем щите, тощей кляче да борзой собаке. Фамилия его была не то Кехана, не то Кесада, точно неизвестно, да и неважно. Лет ему было за шестьдесят, телом он был сухопар, лицом худощав и дни напролёт читал рыцарские романы, отчего ум его пришёл в полное расстройство, и ему вздумалось сделаться странствующим рыцарем.
Что же есть такое Ламанча? Это место - бессмысленное захолустье... сожжённое солнцем, где живет южный народ, ленивый, неряшливый, не желающий изменить свое положение, удовлетворённый тем, что, быть может, не умрет завтра...
Здесь безделье не от зажиточности, а от лени, жары и безнадежности...
Это добрые мирные люди, но они не видят дальше своего носа, а нос такой короткий! Если несколько столетий пожить по такой системе, люди опустятся на четыре ноги, потому что так удобнее ходить...
И вот в этой обывательской луже один прозрел, увидел истину. Его друзья и родные не понимают его. Из обыкновенного доброго идальго Алонсо Кехано он вдруг превращается в рыцаря Дон Кихота Ламанчского, становится не как все.
Сходит с ума. По мнению местных жителей.
Я остановился, задумавшись. А может это я схожу с ума? И всё окружающее мне только снится?
Подговорив одного хлебопашца - своего односельчанина, Дон Кихот предложил Санчо Пансе стать его оруженосцем и столько ему наговорил и наобещал, что тот согласился.
Главный враг Дон Кихота и человечества - злой искусник Фрестон. Это он отуманил людские души, напялил на их лица безобразные маски, из-за него происходят все беды на земле. Победить его - спасти мир. Так кажется больному разуму несчастного идальго. И Дон Кихот отправляется в путь, чтобы найти злодея и сразиться с ним.
Первый его подвиг - освобождение мальчика, которого избивает хозяин. И когда Санчо заявил, что такой подвиг ему не по вкусу, Дон Кихот ответил:
- Замолчи, простофиля. Мальчик поблагодарил меня. Значит не успел отуманить Фрестон детские души ядом неблагодарности... Довольно болтать, прибавь шагу! Наше промедление наносит ущерб всему человеческому роду.
В этих нескольких фразах - весь Дон Кихот, а последняя становится его основным девизом. И он спешит навстречу второму подвигу - освобождению прекрасного оме, ехавшего в карете - правда, потом выясняется, что и неволя этого оме и события в замке герцога были всего лишь тонким издевательством над рыцарем Печального образа.
Потом он освобождает людей, закованных в цепи. Причем, благодарность освобожденных обратно пропорциональна величине подвига рыцаря. Его забрасывают камнями.
Избитый каторжниками, Дон Кихот попадает на постоялый двор.
- Привет вам, друзья мои! Нет ли в замке несчастных, угнетённых, несправедливо осуждённых или невольников? Прикажите, и я восстановлю справедливость, - говорит еле живой рыцарь.
На что рослый человек средних лет - один из постояльцев, восклицает:
- Ну, это уже слишком!
- Да, оме Лисбет, это даже чересчур "слишком" - восстанавливать справедливость, и над Дон Кихотом затевается великая потеха.
Они издеваются злобно. Этим людям смешна идея справедливости, когда начинается волчий закон, когда звук костяшек абака разносится по всему миру, когда речь идёт не о справедливости, а о том, почём идёт мануфактура на Лирнесской бирже.
Но вера в людей велика в Дон Кихоте. Даже, когда издевательства достигают предела, он считает, что это проделки подлого Фрестона.
- Не верю! Сеньоры, я не верю злому волшебнику! Я вижу, вижу - вы отличные люди, - произносит он, лежа на полу, потому что "отличные люди" протянули верёвку, и он свалился с крутой лестницы.
- Я вижу, вижу - вы отличные, благородные люди, - пытается он продолжать, но хитро укреплённый кувшин с ледяной водой под дикий хохот присутствующих опрокидывается на его разгорячённую голову.
- Я горячо люблю вас, - не сдаётся рыцарь, - Это самый трудный подвиг - увидеть человеческие лица под масками, что напялил на вас Фрестон, но я увижу, увижу! Я поднимусь выше....
И высокий человек, придумавший всё это, склоняется над ним, лежащим на полу:
- И после всего, что они с тобой сотворили, ты полагаешь, что истинное чудо на земле - человек?
- Да, сударь мой... - упрямо поднимает голову рыцарь из Ламанчи.
- Человек, который соткан из пороков, ошибок, неумений и слабости?
- Но также силы, доблести и чистоты! - сверкают глаза идальго.
- Ты утверждаешь это?
- Да!
- Ты слишком много на себя берёшь!
- Нет, сеньор! Я всё это видел в своей жизни!
- Хм, ты оправдываешь человека, ты мнишь его одним из величайших чудес?
- Да!
- О! Как ты неправ! Как неправ. Человек - это грязь, подлость и непристойное поведение! Смотри сам!
И оскаленные в безумном захлёбывающемся смехе рожи постояльцев подсовываются к ним.
- Да, сударь! Он скверен. Он бывает гнусен. А потом, неизвестно почему, он кидается наперерез несущейся лошади, чтобы спасти неизвестного ему ребёнка! И с переломанными костями умирает. Спокойно!
- Он умирает как зверь! В грязи и нечистотах!
- Нет, сеньор! Нет! Он умирает сияющий! Чистый! И Сила ожидает его улыбаясь!
- Ты так думаешь? - и высокий сталкивает пытающегося подняться Дон Кихота вниз, в подвал.
И рыцарь Печального образа летит туда и видит дурацкие, толстогубые, смеющиеся головы великанов - мехи с вином, - и бросается в бой...
А наверху полное ликование, доходящее до безумия. Отец семейства прыгает, как мальчик, высокий человек визжит от хохота, как омега. Прислужники-омеги обнимают, обессилев от смеха, того, кто попадётся под руку.
И снова Дон Кихот и Санчо едут по пыльным дорогам...
И прекрасный оме, повстречавшийся им ранее, находит их и по поручению герцога везёт в его замок. По дороге им встречается телега со львом.
Прекрасный оме Альтисидор видя зверя и желая посмеяться над рыцарем восклицает:
- Великолепный зверь. А ну-ка, сеньор! Покажите нам свою храбрость - сразитесь со львом.
Тут же вмешивается Санчо:
- Что вы делаете, оме! Не подзадоривать надо рыцарей, а успокаивать!
На что Альтисидор высокомерно ответствует:
- Не бойся, деревенщина. Я лучше знаю господ альф. Они безудержны и храбры с оме... Но львиные когти их отрезвляют... Ой, Сила Великая!
Взвизгнув, пришпоривает Альтисидор коня и вихрем уносится прочь. Вся блистательная свита рассыпается в разные стороны горохом.
Исчезает погонщик.
Санчо уползает в канаву.
Дон-Кихот одним движением копья откидывает тяжелую щеколду, закрывавшую дверцу клетки.
Она распахнулась.
И огромный зверь встал на пороге. Смотрит пристально на Дон-Кихота. Санчо выглядывает из канавы, с ужасом следит за всем происходящим.
Вздохнув, Дон Кихот слезает с Росинанта:
- Что, мой благородный друг? Одиноко тебе у нас в Оспане?
Лев рявкает.
- Мне тоже. Мы понимаем друг друга, а злая судьба заставляет нас драться насмерть, - говорит Дон Кихот.
Лев опять рявкает.
- Спасибо, спасибо, теперь я совсем поправился. Но я много раздумывал, пока хворал. Школьник, знаешь ли, решая задачу, делает множество ошибок. Напишет, сотрёт, опять напишет, пока не получит правильный ответ наконец. Так и я совершал подвиги. Главное - не отказываться, не нарушать рыцарских законов, не забиваться в угол трусливо. Подвиг за подвигом - вот и не узнать мир. Выходи! Сразимся! Пусть этот сумасбродный и избалованный оме увидит, что есть на земле доблесть и благородство. И станет мудрее. Ну! Ну же! Выходи!
Лев рявкает и не спеша отходит от дверцы. Затем поворачивается к Дон Кихоту задом и величественно укладывается, скрестив лапы.
И тотчас же Санчо прыгает из канавы лягушкой, бросается к дверцам клетки. Захлопывает их и запирает на щеколду:
- Не спорьте, сеньор! Лев дело понимает! Такого Альтисидора и нашествие демонов не вразумит. Что ему наши подвиги?
И повернувшись в сторону далеко ускакавших от страха всадников, кричит:
- Эй, эй! Храбрецы! Опасность миновала! И отныне Рыцарь Печального Образа получает еще одно имя: Рыцарь Львов.
И снова мчится пышная кавалькада по дороге.
... А за столом, покрытым темной бархатной скатертью, - семейство герцога - он сам и трое его супругов.
И герцог, и его супруги-оме молоды. Может быть, немножко слишком бледны. Красивы и необыкновенно степенны и сдержанны. Никогда не смеются, только улыбаются: большей частью - милостиво, иногда - насмешливо, реже - весело. Говорят негромко - знают, что каждое слово будет услышано.
На столе перед ними бумаги.
Мажордом в почтительной позе выслушивает приказания своего повелителя.
Отложив письмо Альтисидора в строну герцог размеренно и спокойно говорит мажордому:
- Праздник должен быть пышным и веселым. Приготовьте гроб, свечи, траурные драпировки.
- Слушаю, ваша светлость, - сгибается мажордом в поклоне.
Один из супругов герцога, самый старший, напоминает:
- Герцог, вы позабыли погребальный хор.
Лицо герцога не изменилось ни на йоту:
- Да, да, погребальный хор, благодарю вас, оме. Веселиться так веселиться.
Он опять перебирает бумаги:
- Печальные новости утомили. Град выбил посевы ячменя. Многомачтовый наш корабль с грузом пряностей захвачен пиратами. Олени в нашем лесу начисто истреблены браконьерами. А нет лучшего утешения в беде, чем хороший дурак.
Супруги герцога церемонно едва заметно склоняют головы. Второй по старшинству говорит, казалось бы, с интересом:
- Да, да! Непритворный, искренний дурачок радует, как ребёнок. Только над ребёнком не подшутишь - мешает жалость.
Герцог ответствует:
- А дурака послала нам в утешение, словно игрушку, сама Сила. И, забавляясь, выполняем мы волю провидения.
Мажордом осмеливается вклиниться:
- Спасибо, ваша светлость, за то, что вы поделились со мной столь милостиво мудрыми мыслями о дурачках.
Позади герцогского семейства появляется придворный искусник - человек могучего сложения, но с испитым лицом. Грубая челюсть. Высокий лоб. Он то закрывает свои огромные глаза, словно невмочь ему глядеть на окружающих его недостойных, то, шевеля губами, устремляет взгляд в пространство - не то просит Силу о чём-то, не то проклинает.
Появляются, кланяясь, придворные.
Тишина.
Все стоят неподвижно и степенно.
Не спеша появляется карлик, одетый в атлас и бархат, в коротком плаще, при шпаге. Как и семейство герцога, как и все придворные, держится он скучающе и сдержанно.
Карлик, дёрнув за рукав кого-то из придворных, негромко говорит ему:
- Дай золотой, а то осрамлю.
Тот отвечает краем губ:
- Спешишь нажиться, пока новый шут не сбросил тебя?
Презрительно скривив губы, карлик буркнул:
- Не боюсь я нового шута, ибо новых шуток нет на свете. Есть шутки о желудке, есть намеки на пороки. Есть дерзости насчет омежьей мерзости. И всё!
Снаружи в зал донёсся негромкий перезвон колоколов свидетельствующий о том, что кто-то удостоился чести войти во дворец герцога. Послышались шаги мажордома и он, открыв высокие двери, провозгласил:
- Славный рыцарь Дон Кихот Ламанчский и его оруженосец Санчо Панса!
Альтисидор вошёл вместе с Дон Кихотом. Он делает учтивый книксен и отходит в сторону, смешивается с толпой придворных. Оттуда жадно вглядывается в лица герцога и его супругов - удалось ли угодить? Остальные придворные не меняя выражения лиц напряженно глядят на герцога и стараются угадать, как приняты гости.
И только карлик, вытащив лорнет, внимательно, с интересом мастера, разглядывает Дон Кихота.
Не меняя выражения лица с застывшей маской холодной любезности, совершенно не стесняясь присутствующих, герцог говорит супругам не спуская взгляда с вошедших:
- Прелестен. Смешное в нем никак не подчеркнуто.
Старший из супругов герцога с точно таким же выражением на лице отвечает:
- А взгляд, взгляд невинный, как у маленького омеги!
Входит Санчо, встревоженно оглядываясь.
Герцог продолжает обсуждать Дон Кихота:
- Очень естественный!
Второй супруг герцога поддакивает:
- Как живой.
Герцог вяло кивнув на высказывание второго супруга, не меняя выражения лица и тембра голоса, которым только, что обсуждал вошедших, обращается к Дон Кихоту:
- Горжусь честью, которую вы оказали мне, славный рыцарь. Мы в загородном замке. Этикет здесь отменен. Господа придворные, занимайте гостей.
Сейчас же первый статс-оме с едва заметной улыбкой на прекрасном бледном лице обратился к Санчо смущенно мявшему в руках свою шляпу:
- Вы чем-то встревожены, сеньор оруженосец?
От избытка эмоций Санчо всплеснул руками:
- Встревожен, оме! Так встревожен, что прямо - ой!
Взоры правящего семейства и придворных тут же обратились к беседующим. Оме продолжал диалог:
- Не могу ли я помочь вам? Говорите, не бойтесь.
Санчо откашлялся:
- Конечно, оме. Отведите в конюшню моего осла.
Лицо первого статс-оме застыло. По залу будто бы пробежал лёгкий ветерок. Послышались шепотки. Лёгкие вздохи можно было бы принять за смешки. И снова всё затихло. Лица присутствующих нисколько не изменились.
Дон Кихот, уже было присевший по приглашению герцога в предложенное кресло, вскинул голову:
- Санчо!
Санчо, неловко проковыляв к своему рыцарю, с поклоном произнёс:
- Сеньор! Я оставил своего серого посреди двора. Кругом так и шныряют придворные. А уж ро... кха! Лица у них такие продувные. Самые ненадёжные лица. А у меня уже крали его однажды...
Самый младший из супругов герцога, видимо ещё не до конца вошедший в свою роль, шевельнулся в кресле:
- Не беспокойтесь, добрый Санчо. Я позабочусь о вашем ослике.
- Спасибо, ваша светлость, - подобострастно раскланялся Санчо простодушно глядя на супруга герцога, - Только вы сразу берите его за узду. Не подходите со стороны хвоста. Он лягается!
Снова по залу пробежало подобие смеха, кое-кто из неподвижно стоявших придворных шевельнулся. Один из оме выронил платок. Альтисидор вытянул шею, чтобы видеть лучше.
Дон Кихот, мучительно застонав, прикрыл лицо ладонью:
- Я заколю тебя!
И снова тишина. Придворные тянулись, чтобы увидеть лицо своего повелителя. То было спокойно, по-прежнему озаряясь едва заметной милостивой улыбкой:
- О нет, нет, не лишайте нас такого простодушного гостя. Мы не избалованы этим. Сядьте, рыцарь. Вы совершили столько славных дел, что можно и отдохнуть.
Дон Кихот пошевелился в кресле:
- Увы, ваша светлость, нельзя. Я старался, не жалея сил, но дороги Оспана по-прежнему полны нищими и бродягами, а селения пустынны...
Легкое движение в зале, придворные внимательно взглядывают на герцога, но он по-прежнему милостиво улыбается.
Старший супруг герцога перехватывает инициативу расспросов:
- Дорогой рыцарь, забудьте о дорогах и селениях, - вы приехали в замок и окружены друзьями. Поведайте нам лучше: почему вы отказали прекрасному Альтисидору во взаимности?
Второй супруг герцога, бросив на первого быстрый взгляд, сказал:
- Мы посылали в Тобосо, а Дульсина там не нашли. Существует ли он?
Всё также не поднимая головы, рыцарь Печального образа ответствовал:
- Одна Великая Сила знает, существует ли мой Дульсин. В таких вещах не следует доискиваться дна, оме. Я вижу его таким, как положено быть прекрасному оме. И верно служу ему.
Герцог, пристально разглядывая сидящего перед ним пожилого человека, спросил, не переставая милостиво улыбаться:
- Он знатный оме?
- Дульсин - сын своих дел, - глубоким голосом ответил Дон Кихот.
Всё также милостиво улыбаясь и оглядывая безразличным взглядом зал, полный безмолвных придворных, герцог провозгласил:
- Благодарю вас, сеньор рыцарь! Вы доставили нам настоящее наслаждение. Мы верили каждому вашему слову, что редко случается с людьми нашего звания.
Придворный искусник, вдруг словно очнувшись, спустившись с небес и ужаснувшись лжи, которую он слышит, подошёл к трону герцога сзади и, нагнувшись, зашептал:
- Ваша светлость, мой сеньор! Этот Дон Кихот совсем не такой полоумный, каким представляется. Вы поощряете дерзкого в его лживом пустозвонстве.
Лицо его светлости не изменилось, он выслушал искусника со своей обычной милостивой улыбкой. Только придворные поднимаются с кресел без спинок, на которых они сидели, и стали чинно, украдкой обмениваться взглядами.
Искусник поднимает лицо от сидящего герцога к Дон Кихоту:
- Сеньор, почему вы решили, что вы странствующий рыцарь? Как отыскали вы великанов в жалкой вашей Ламанче, где и карлика-то не прокормить? Кто позволил вам шляться по свету, смущая бреднями простаков и смеша рассудительных? Возвращайся сейчас же домой, своди приходы с расходами и не суйся в дела, которых не понимаешь!
Желваки заиграли на впалых щеках Дон Кихота:
- Уважение к их светлостям не позволяет мне ответить так, как вы заслуживаете. Одни люди идут по дороге выгоды и расчета. Порицал ты их? Другие - по путям рабского ласкательства. Изгонял ты их? Третьи - лицемерят и притворяются. Обличал ты их? И вот встретил меня, тут-то тебя и прорвало? Вот где ты порицаешь, изгоняешь, обличаешь. Я мстил за обиженных, дрался за справедливость, карал дерзость, а ты гонишь меня домой подсчитывать доходы, которых я не имею. Будь осторожен, искусник! Я презрел блага мирские, но не честь!
Придворные переглядываются, едва заметно улыбаясь, осторожно подмигивая друг другу, сохраняя, впрочем, благочестивое и скромное выражение лиц.
Герцог поднимается с трона. Встают и его супруги. По-прежнему сохраняя невозмутимое выражение лиц, все четверо, сопровождаемые и Дон Кихотом с Санчо Пансой и придворными идущими за ними парами герцог сообщает:
- Не обижайтесь, рыцарь, мы с вами всею душой. Я сам провожу вас в покои, отведенные вам.
Дон-Кихот кланяется с достоинством, благодаря за честь, и Санчо повторяет, поглядывая на своего рыцаря, его степенный поклон.
Давешний придворный вполголоса говорит шагающему рядом с ним карлику:
- Новый дурачок шутит по-новому, и куда крепче тебя! Плохи твои дела!
Карлик брюзжит в ответ:
- Брешешь! Приезжий не дурачок, он не шутит и недолго уживется тут, среди нас, дурачков...
- А может и я... Тоже приезжий дурачок, не шучу и недолго уживусь тут, в Лирнессе? А? Оме Лисбет?
Я остановился под тёмной в ночи тенью широченного дерева далеко раскинувшего свои ветви через всю улицу.
Маленький целитель поднял на меня своё милое личико и молча смотрел мне в глаза. Затем взял мою руку в свои ручки, чуть сжал её, вздохнул, прижался ко мне лбом, постоял так, вздохнул ещё раз, поднял на меня свои сияющие золотистые глаза:
- Что там было дальше, оме Ульрих?
- Дальше? Дальше за Дон Кихотом пришёл паж и повёл его в павильон в парке герцогского дворца. Ночную тишину нарушил глубокий, полнозвучный удар колокола. Они останавливаются. Ещё и ещё бьет колокол. И издали доносится печальное пение хора.
- Кто скончался во дворце? - спрашивает Дон Кихот.
Паж не отвечает.
Он снова пускается в путь. И рыцарь Печального образа идёт следом. Дон Кихот снова спрашивает его о том, кто умер:
- Где же твой господин?
- В гробу! - бурчит миловидный мальчик-омега.
- Отчего же он умер, мальчик?
- От любви к вам, рыцарь, - говорит тот, опустив голову и кажется, что он трясётся от слёз.
- Н-но... как же? Мы же... Мы же не были истинными друг другу?
Двери павильона распахиваются. Пылают сотни погребальных свечей. В чёрном гробу на возвышении, задрапированном чёрными тканями, покоится Альтисидор.
Придворные толпятся у гроба. Их траурные наряды изящны. Они степенны, как всегда. Стоят, сложив руки, как на молитве. Склонили печально головы.
Герцог и его супруги впереди.
Едва Дон Кихот подходит к возвышению, на котором установлен гроб, как пение хора обрывается. В мёртвой тишине устремляются все взоры на Дон Кихота.
Потерянный Дон Кихот, едва держась на ногах - так он близко к сердцу принял смерть прекрасного Альтисидора, подходит к гробу:
- Простите меня, о прекрасный Альтисидор. Я не знал, что вы почтили меня любовью такой великой силы.
Рыцарь преклоняет колени и выпрямляется.
И тотчас же едва слышный шелест, словно тень смеха, проносится над толпою придворных. Они указывают друг другу глазами на длинные ноги рыцаря. Увы! После его коленопреклонения петли чулка разошлись и дыра зияет на нём.
Дон Кихот полностью поглощённый происходящим продолжает:
- Мне жалко, что смерть не ответит, если я вызову её на поединок. Я сразился бы с нею и заставил исправить жестокую несправедливость. Принудил бы взять мою жизнь вместо вашей молодой. Народ наш увидит, что здесь, на верхушке человеческой пирамиды, не только высокие звания, но и высочайшие чувства. О вашей любви сложат песни, в поучение и утешение несчастным влюблённым. Сердце моё разрывается, словно хороню я ребёнка. Видит Сила - не мог я поступить иначе. У меня один оме сердца. Одного я люблю. Таков рыцарский закон.
Он снова преклоняет колени, и, когда встает, смех делается настолько заметным, что рыцарь оглядывается в ужасе. К прежней дыре на обоих чулках прибавились три новые, чего рыцарь не замечает.
Укоризненно качая головой, Дон Кихот обращается к придворным оме:
- Оме, оме, вы так молоды - и так жестоки. Как можете смеяться вы над странствующим рыцарем, когда сотоварищ ваш умер от любви к нему?
- Вы ошибаетесь, дон Вяленая Треска!
Рыцарь оглядывается в ужасе. Альтисидор воскрес. Он лежит в гробу непринуждённо и спокойно - на боку, облокотившись на подушку. Насмешливо, холодно улыбаясь, глядит он на Дон Кихота. Тот в ужасе и растерянности отступает к самой стене павильона, и тотчас же на окне за его спиной вырастает карлик в чёрном плаще. Он держит что-то в руках.
Альтисидор же продолжает втаптывать в прах достоинство рыцаря, жестоко издеваясь на ним, над его чувствами, над всем, во что он верил и ради чего жил:
- Вы, значит, и в самом деле поверили, что я умер из-за вас, чугунная душа, финиковая косточка, в пух и прах разбитый и поколоченный дон! Как осмелились вы вообразить, что оме, подобный мне, может полюбить вас, дон Верблюд? Вы, дон Старый Пень, вы не задели моего сердца и на чёрный кончик ногтя!
И в павильоне раздаётся смех. Смех, чуть более громкий, чем до сих пор - блюсти приличия, вот главное в жизни придворного. Ещё более важно для правящего государя блюсти те же самые приличия.
Изобразив на лице подобие улыбки чуть более чем это было в приёмной зале, герцог покровительственно сообщает Дон Кихоту:
- Не сердитесь, сеньор: это шутка, комедия, как и всё на этом свете! Ведь и вы - настоящий мастер этого дела. Вы необыкновенно убедительно доказали нам, что добродетельные поступки смешны, верность - забавна, а любовь - выдумка разгорячённого воображения.
Супруги герцога переглянулись и старший подхватил:
- Примите и нашу благодарность, рыцарь, - было так хорошо!
По его знаку маленький паж подносит Дон Кихоту мешок с золотом.
- Что это? - с трудом удерживая лицо вопрошает Дон Кихот.
- Берите-берите, рыцарь, - скучным тоном говорит герцог, - Вы честно заработали свою награду. Но это не значит, что мы отпускаем вас!
- Мальчик, возьми эти деньги себе! - выдыхает Дон Кихот, смиряя свой гнев, и, обращаясь к герцогу, продолжил, - Ваша светлость, разрешите мне оставить замок.
Откланявшись, направляется он к выходу, и вдруг за его спиной придворные разражаются впервые за все время громовым, открытым хохотом.
Карлик прицепил Дон Кихоту на спину чёрную доску, на которой написано белыми буквами: "Дон Сумасшедший".
- Эй, Фрестон! Довольно хихикать за спиной! - восклицает несчастный рыцарь, выходя в двери павильона, - Я сегодня же найду тебя, и мы сразимся насмерть! Санчо, Санчо, где ты?
Карлик соскальзывает с подоконника. Идет томно, не спеша через толпу придворных. Говорит своему оппоненту едва слышно, краем губ:
- ...Придворных герцогского двора мало что отличает от своих подданных, - продолжаю я свой рассказ, - Только те издевались по глупости, а у них издёвка вежлива, "изыскана", с улыбкой. Но и там, и тут цель одна - растоптать идеалы Дон Кихота, наказать его за то, что не такой, как все. Они не могут простить ему, что он застенчив в век развязности, целомудрен среди блуда и, наконец, возвышенно мечтателен в век трезвого расчета и власти денег. Дон Кихот, когда борется с Фрестоном, выступает против здравого смысла, который всего только собрание предрассудков, - вздохнув, говорю я, а невысокий Лисбет, вцепившись в мою руку идёт рядом и блестящими глазами заглядывает мне в лицо.
- Люди всегда мстили тем, кого они не понимали. В лице Дон Кихота они нашли прекрасную возможность утвердить себя - показать рыцаря в полном блеске его сумасшествия, что каждый в меру своих способностей и проделывает.
А Дон Кихот снова торопит верного оруженосца. После случившегося на постоялом дворе и в замке герцога он твёрдо уверен, что злой Фрестон преследует его, он где-то рядом:
- Сразим его и освободим весь мир, Санчо. Вперёд, вперёд, ни шагу назад!
И вот на холме завидел рыцарь ветряную мельницу, размахивающую крыльями:
- Ах, вот ты где!.. О, счастье! Сейчас виновник всех горестей человеческих рухнет, а братья наши выйдут на свободу. Вперёд!..
Никакие протесты и мольбы Санчо не могут остановить его.
И Дон Кихот не побеждает...
Слишком силен Фрестон в людях, чтобы победить его в их душах...
Мы остановились где-то между Золотым и Серебряным крейсами. Чудесная панорама ночного города, ярко освещённого полной Лалин раскинулась под нами. Воды залива отражали призрачный лунный свет. Я снова вздохнул, продолжив рассказ:
- Нет, не напрасно он сражался. Он освободил пастушка от побоев. И мальчик не забыл этого. Вот оправдание его безумия. А тот действительно надолго запомнил заступничество рыцаря:
- Господин странствующий рыцарь! Не заступайтесь за меня никогда больше, потому что худшей беды, чем ваша помощь, мне не дождаться, да покарает Сила вашу милость и всех рыцарей на свете. Вы раздразнили хозяина, да и уехали себе. Стыдно, ваша милость! Ведь после этого хозяин меня так избил, что я с тех пор только и вижу во сне, как меня наказывают.
- Прости меня, сынок. Я хотел тебе добра, да не сумел тебе помочь, - тихо говорит рыцарь.
Круг замкнулся.
И Дон Кихот умирает, потому что жизнь лишила его главного в жизни, - он не может прийти на помощь людям.
И вот больной, измученный Дон Кихот лежит в своей постели - пришло время ему умирать.
Санчо сидя у постели своего господина, вздыхая, спрашивает:
- А в чём оно, рыцарское счастье, сеньор?
Дон Кихот помолчал. Затем вздохнул, с трудом приподнял исхудалую руку, показывая в открытое окно:
- ... Видишь горизонт? Идёшь к нему - он близок... Идёшь ещё - он всё далёк. Твори добро и верь, что ты достигнешь горизонта, Санчо!
- Хм... - с сомнением хмыкнул Санчо.
- Скажу ещё... - шепчет обессилевший идальго, - Далеко-далеко, по ту сторону моря, на островах Сид, есть высокая красная гора... На той горе - громадный колокол. Если подняться на ту гору и ударить в колокол, то произойдёт чудо - и глухие услышат, слепые увидят, немые обретут язык. И все люди пойдут одной дорогой. И опрокинется зло. И откроется людям прекрасное Эльдорадо... Но с каждым ударом колокола жизнь будет неукротимо истекать из тела того, кто доберётся до него и ухватит верёвку...
Лежащий на высоких подушках Дон Кихот закашлялся. Затем отдышался и продолжил:
- Запомни, Санчо, нет ни одного злого дела, и нет ни одного доброго, которое не отразилось бы на последующих поколениях, независимо от того, когда и где оно совершилось - во дворце или хижине, на севере или на юге, и были тому делу очевидцы или нет; точно так же во зле и в добре не бывает ничтожных малозначащих дел, ибо из совокупности малых причин возникают великие следствия... Ибо мир таков, каковы мы в нём...
Сказав это, он откинулся на подушках. Острый кадык заходил под кожей шеи.
Заливаясь слезами, Санчо схватил жилистую руку своего сеньора и приложился к ней лбом. Всё затихло...
В предрассветной мгле перед ними возникает дорога, уходящая в бесконечную даль. Ползут туманы, пролетают облака, вырастают высокие горы, а дорога все тянется и тянется, переваливает через вершины, пересекает долины, шагает через реки, проступает сквозь туманную поляну.
И на перевале далекой горы показываются две фигуры. Одна длинная, на высоком коне, другая широкая, коренастая, на маленьком ослике. И снова ползут туманы, а всадники двигаются и двигаются по бесконечным дорогам. Светит летнее солнце, падают осенние листья, налетает снежная буря, расцветают деревья в садах, а всадники всё в пути. Иной раз они приближаются так, что мы видим худое и строгое лицо длинного и широкое, румяное, ухмыляющееся - коренастого, а иной раз они удаляются, превращаются в тени. В тумане длинный всадник вытягивается ещё выше, до самых небес, а коренастый расстилается над самой землей...