Раннее, тёмное октябрьское утро над срединною Россиею. Зябко. Вдоль железнодорожного пути, где-то около Тулы, зевая, вздыхая и тихонько матеря жизнь, двигается обвешанный разным инструментом путевой рабочий Иван Жмаков. Все ещё спят в мире вокруг Жмакова утренним осенним сном - и начальники, и жена, и дети, а ты - на тебе! - тащись вон, в туманную тьму ещё до первых петухов: работу начальники выискали. Вчера Жмаков случаем "гулял" на поминках: умер кто-то, потом ругался с женою, потом бранился в воображении с начальством, нарядившим его на раннюю работу, потом уснул, твёрдо решив на работу эту наплевать и проспать, но всё-таки встал вовремя, ополоснулся во тьме и даже захотел снова жить и работать. Нашёл принесённое с вечера, с поминок, во фляжке из-под коньяка какое-то пойло, выпил, взбодрился и решительно вышел из дому в почти что хорошем настроении. Одна была печаль: нигде не нашёл он курева; на станции же зевала одна злобная, некурящая дежурная; можно было бы поискать милиционера, но не любил Жмаков эту публику. Решил присмотреть окурок по дороге на путях и так и виделся он ему толстой, лишь с самого кончика подпалённой, почти сухой "беломориной".
Несмотря на бодрость от утреннего свежего безмолвия, Жмаков ярил своё сердце несправедливым к нему отношением всего мира, состоящего из начальников, жены, соседей и даже товарищей; инструмент, ему давно привычный по весу, тоже хотелось обругать: и неуклюж-то он, отечественный, и по спине бьёт, и тяжёл сверх меры. "А всё оттого, что бестолково у нас вещи делаются, металла не жалеют, не то, что за границей..." За границей Жмаков не бывал, но был уверен, что там инструмент - что надо: лёгкий, путёвый и послушный. Обиженный инструмент отечественный действительно начинал толкать его в спину и в бока, и Жмакову тогда хотелось забыть и свое бодрое, приподнятое настроение и свежесть ещё не совсем холодного утра, а крыть бы и крыть и себя самого, и то, что вокруг, и то, что было, и то, что есть, и то, что будет.
Тишина вдруг отпрянула, стал нарастать гул и мимо Жмакова пронёсся поезд со слепыми окнами: спят голубчики пассажиры. Лишь кое-где мелькал уютный вагонный спальный свет, и тогда была видна чёрная по белому надпись на вагонах: "Феодосия - Москва". Вот ведь устроились некоторые: и едут и ещё и спят к тому же. А тут шагай, тащись, не спи - и всё ради них. Ветер от поезда треплет Жмакова, пытается сорвать с него шапку. Чёрта с два!
Поезд исчез, как и не бывало. Жмаков поправляет шапку и волосы и плюёт вслед поезду. Всё также ещё темно вокруг, если не считать белого пятнышка между рельсов. Жмаков в смутной надежде бредёт к пятнышку и находит пустую пачку "Беломора". От нечего делать он расправляет пачку, засовывает в неё два чёрных, корявых пальца - нет ничего, сволочи. Жмаков стоит в мутном свете наступающего утра и не хочется ему от разочарования идти дальше, а хочется так вот стоять и стоять. Пачка всё ещё торчит между пальцев. А что бы хоть полупустую выбросить? Нет, жаден народ стал.
Жмаков вдруг чувствует заледенелость, озноб - всё-таки осень. Всё как бы онемело, и не в силах - или лень просто отчего-то - он выбросить застрявшую между пальцев пачку. Он тупо смотрит на неё, вертит, начиная различать надписи на обратной стороне: табакпром, ещё что-то и - г. Феодосия. Феодосия! Это вам не Федосья какая-нибудь, не Федора, а Феодосия! Поди там ещё тепло, не так, как здесь. Там море, а оно, конечно, синее и тёплое, хотя Жмаков на своём веку видел только свинцовые и холодные моря.
Феодосия. Крым. Вроде бы и недалеко это - одну ночь пути по этим вот рельсам, а не бывал Жмаков в Крыму. В школе любил он географию и по Крыму мог ответить бойко; победил даже в викторине какой-то; выдрал из атласа карту Крыма и наклеил дома на подоконник, за что влетело от матери. Собирались его как толкового пионера послать в Артек, вот и решил изготовиться основательно, но послали не его, а сына городского начальника; он, сын этот, тоже теперь начальничек, спит сейчас себе где-нибудь в Москве, в большой квартире, но не завидует ему уже Жмаков: неважная, как часто теперь оказывается, жизнь у начальничков - никакой веры в завтрашнее утро, не то, что у Жмакова: завтра утром он уж точно будет сладко спать.
Про Крым сочно рассказывала буфетчица со станции: море, персики, виноград, народ нарядный и богатый. У неё в буфете торчали над шкафом две крымские открытки, и Жмакову иногда тепло и сладко в холод и горькую слякоть было взглянуть на них: горы, светлые дома, как дворцы, пальмы торчат, пышные кусты; внизу синее море, белые кораблики под солнцем.
Подростком собрался он в Крым с приятелями, но отец - царство ему небесное! - нашёл и пропил с трудом собранные Жмаковым мятые рубли и трёшницы.
В армии Жмаков попал на Север и только издали со скудного берега видел стальное, белесое море под низким, суровым небом - ни привета, ни улыбки.
Когда вернулся, отца уже не было в живых, а мать скопила ему денег: погуляй, Ванюша, погуляй, милый после воли-то солдатской. И погулял Иван: захотелось тепла после холода - в три дня пропил все эти деньги, и ещё другие деньги, и ещё что-то. Плакала мать: "Хоть бы в Крым свой лучше съездил, повидал бы свет..."
А что, надо бы, конечно. Но тут женился Иван, не до Крыма стало, а когда с женой как-то по весне вдохнули разом сладкий воздух, принесённый южным ветром, распрямили согнутые плечи и порешили: "Давай поедем", то Ивана вскорости посадили. Конечно, можно было на начальство грешить: оно-де, мол, попутало, подговаривало вагоны грабить, но ведь и сам хорош: хотел на Крым в одну ночку заработать.
Вернулся Иван через несколько лет и опять загулял - теперь после воли арестантской. Пыталась жена ему что-то о Крыме толковать, про то, что "детишек бы свозить к морю, подлечить...", но где там... И жена загуляла с ним скоро. И отпуска им за пьянство и прогулы давали по справедливости только зимой. И в отпуска свои они спали. Снега и снега вокруг, всё спит, и они спят - хорошо.
Вот и ещё лето прошло и опять будет зима, вот и ещё бедовая голова седее стала. Кто определил всему быть так, как есть? Небо над головою, начальники или сам Жмаков? Или это триединство неразделимо? И ничего с этим поделать нельзя?
Жмаков меряет глазами убегающий к югу путь: неужто не одолеть ему никогда этого проклятого пространства? Сейчас уж поздно, а вот летом! Уж летом-то непременно! Вернется он, поговорит с женою, с детьми перед школою: будет вам, ребята, летом море, поедем, ребята, в Феодосию, будете есть там персики и виноград, а папа будет курить феодосийский "Беломор" на тёплом бережку.
Сладко мечтается Ивану, даже теплее стало - согрелся, наконец, от далекого крымского солнышка. Вот он раздевается и идёт по нежному песочку к морю, которое синее-синее, будто вода в тазу, куда жена синьки напустила. Его бело-серые неловкие дети мгновенно под солнцем становятся бронзовыми; раздевается и жена. Ивану неловко смотреть на раздетую жену, и он отворачивается: знает он, что нечего уже ей обнажить, кроме рыхлого, пухлого тела и дряблой от плохой пищи кожи, но и жена - о, чудо! - преображается под золотым солнцем, становится сама золотой, как в юности стройной и крепкой. И успокоенный, довольный Иван идёт, наконец, к морю. Оно шумит всё сильнее; вот уж на Ивана катит волна: огромная, сильная, синяя, с зелёным солнцем внутри, вся в белоснежной пене. Гул нарастает - сейчас Ивана накроет волною, он нырнёт под неё, в самую толщу...
В это время подлетевший поезд на Феодосию щелчком - как таракана со стола - сбивает Ивана Жмакова, и тело его катится с насыпи. Нет, не поедет уже Иван Жмаков, пьяница и непутёвый рабочий, в Крым, в солнечный приморский город Феодосию. И не закурить ему тамошнюю папиросу, как уже не закурить в этой жизни никакую.
Поезд, как скрывающийся с места наезда водитель, быстро исчез вдали. Завтра над ним разольётся щедрый южный свет, и окна увидят горы и ждущее всех и никого синее море.