Родословная со стороны отца мною уже описана. С ней справиться было и приятно, и нетрудно. С папиной родней связь поддерживалась всегда. В его родительской квартире в самом центре Москвы, на Солянке, в доме N 1, почти напротив здания ЦК КПСС, мы бывали часто. И я хорошо помню ту квартиру из пяти комнат анфиладой. Помню узорчатый кафельный пол просторной кухни и маленькую комнату при кухне для прислуги. Выход из кухни на лестницу черного хода (для "черных людей"), выход из широкого коридора, что тянулся вдоль анфилады комнат, на гранитные лестницы и в помпезное парадное, То была типовая квартира предреволюционных времен: дедушка купил ее в 1914 году.
Дедушку я увидела впервые лет шести, и запомнился он мне в той комнате для прислуги, что выходила на кухню. В ней они жили с бабушкой после революции. Прислуга сбежала "с каким-то матросом", их уплотнили, и квартира стала коммунальной. Он, дед, неодобрительно глядел, как я, шмакодявка, вертелась на стуле, спрыгивала, садилась, бегала вокруг ступа, и снова садилась, и опять спрыгивала, и снова садилась.
--"У тебя в стуле гвозди натыканы." - вопросительно-утвердительно сказал мой дед. Я, испуганно спрыгнув, нагнулась, изучая стул.
-- Где, где гвозди? Где?
А тон его был, помнится, порицающий. Внука хотел. Наследника. А тут -- глупенькая, вертлявая девчонка. Неоправданная надежда.
Отцовская родня описана, изучена. Но недавно раскопала еще одну семейную реликвию -- альбом. С четверть века альбом оставался нетронутым, пока его старшая дочь - папина сестра-- не закончила Чернявское женское училище -- Московский филиал Петербургского института благородных девиц. Девицы, расставаясь с "Чернявским" и друг с другом, В том самом альбоме оставили свои записи. Сами по себе эти записи ничего не значат, но даты! Одна записочка с пожеланием успехов в дальнейшей жизни, написанная каллиграфически, с ятем и твердым знаком на конце слова датирована 4 апреля 1917 года.
4 апреля 1917 года! Это тот самый день, когда после неудачной попытки притвориться глухонемым шведом, Владимир Ильич другим путем, через Германию и Швецию, прибыл в Россию и огласил свои знаменитые "Апрельские тезисы".
Другая записка о прощании с училищем написана 7 апреля 1917 года. 7 апреля 1917 года -- день публикации "Апрельских тезисов" о переходе буржуазной революции в пролетарскую, которая даст власть в руки пролетариата и беднейших слоев крестьянства.
В эту же весну, в мае, нашему будущему отцу исполнилось 15 лет. Подхваченный ураганом революции, он ей, революции, полностью отдался. После скороспелого института Красной профессуры он был направлен в дальнюю глубинку строить новую жизнь.
Он создал и возглавил комсомольскую ячейку. Они -- юные энтузиасты -- вдохновенно боролись с буржуазным проявлением во всем, в том числе и в одежде: ни мужских галстуков, ни мещанских бантиков -- все долой! Громили церкви -- оплот реакции, бросали иконы в реку. Религия -- опиум для народа, народа, призванного для мировой революции. Своих новорожденных в пику крещению, этой поповщине октябрили. Там, на комсомольских собраниях, на октябринах давали им под революционные песни революционные имена. Вместо молитв -- пламенные речи. О революции во всем мире! Жену взял, как положено, из рабоче-крестьянской среды, комсомолку в красном платочке. Своему потомку папа уже приготовил достойное имя -- Спартак. Но, увы, неудача -- девчонка... Но не падать же духом! Можно Спартака переделать в Спартанку -- все равно будет боец. Будущий борец за перманентную революцию в одеяле и пеленках подпевал: "У-а, у-а" под звуки песни "Мы наш, мы новый мир построим...". Тот, кто был в том свертке, сейчас шариковой ручкой знакомит потомков с их происхождением. Много увидел, много понял и простил, ибо сказано: "Нет людей -- есть идеи". Итак, отцовская линия родства уже описана вплоть до прадеда и прабабушки. Но материнская! Она осталась в моих записях пока нетронутой. Но, как говорят научные данные, женщина -- передатчик наибольшего количества наследственных качеств, а ее наследники веером раскинулись от Северного полюса до Южного: от севера Якутии до юга Австралии.
Году в 1948-м, или 1949-м, желая узнать среду, в которой выросла моя мать, я отправилась в путешествие.
Поехала в ту дальнюю деревню, где еще жила ее старая мать -- папина теща, бабушка, старая и одинокая. Я поехала на родину моих предков с материнской стороны, и это оказалось путешествием как бы в XIII век
Вспоминаются слова, прочитанные в журнале "Нева". "В начале XX века Кривошеин (сподвижник Столыпина, тоже считавший, что нужно вывести русское крестьянство на путь культурного, собственнического развития) услышал от одного умного иностранца: "У вас правительство живет как бы еще в XVIII веке, народ -- в XIII веке, а интеллигенция -- в XXII веке. Это должно окончиться катастрофой".
Билет от Москвы до станции Навашино (Сразу за Муромом) мне достали родичи с папиной стороны. После Мурома дальше и глубже в народную гущу, "в незрелые социальные условия". В Навашино я пересела в рабочий поезд типа электрички. Рано утром на этом поезде ехали работники завода города Выкса. Выкса не показалась интересной - заводской поселок. Но там я пересела на забавный игрушечный поезд, будто сделанный из спичечных коробков. Вагончики побежали в узкоколейке. А какая в них публика! Вдоль стены на лавке -- красная гирлянда. Тесно сидят на длинной скамье молодухи -- все в красных одеждах разного оттенка. И ленты, ленты на подолах, на юбках, на кофтах! На другой скамейке, у стены напротив -- короткая полоска грязноватых, корявых мужичков. На них заглядываются женщины, переговариваются со смешками. На каком языке говорят -- непонятно. Где-то рядом тут Мордовия, а местности носят названия: Мотызлей, Куриха и Майданы: Майданы -- Чуварлей-Майдан, Лопховский Майдан и тот, куда я стремлюсь, -- Сарменский Майдан. Он на реке Сарма, которая также как близкая ей река Сатис, впадает в Мокшу, Мокша -- в Оку, Ока -- в Волгу. Все едино. На речке Сатис стоял городок Саров, где был монастырь и где пустынником проживал Серафим Саровский. До революции.
Восстановить маршрут уже не могу. Помню только, как лежала высоко над землей на возу с сеном, держась за перевязь веревки. Помню, были попутчицы, потом долго-долго шла одна. Ноги переступали по пыли на дороге, где замечались следы от телег и копыт. Только следы, и больше ничего вокруг. Тишина и пустота. Ровная гладь -- ни дерева, ни кустика. От пустого неба до дальних просторов -- ничего. Нет движения -- нет, значит, и времени? Обошло время бабушкину деревню? Нет, не обошло. Война убила всех мужчин -- тех, кто в возрасте созидателя. Но одного я запомнила хорошо. На него мне указала бабушка.
--
Он на весь порядок один. Все дети от него, -- указала она на ряд изб.
--
А тот порядок? Напротив? - А там одни старухи... Вот он, --показала мне бабушка. А "он" с детским простодушием на гладком румяном лице стоял и что-то говорил. Понять было невозможно -- резала уши матерщина, редко-редко простое русское слово. Откуда Владимир Даль набрал четыре тома прекрасных русских слов? Чудеса...
А на задворках, где поле до горизонта, -- чистое поле, ни деревца, ни кустика, -- там торчал скелет... динозавра. Наполовину заросший дикой травой. Но присмотришься -- угадаешь -- то не скелет, то заброшенная сельхозтехника. Вдоль поля вереница одинаковых девиц лет 15--16 понуро шла, ведомая... бригадиром? Парнишкой лет 13-ти, ростом на голову ниже их.
Они в долгополых юбках в сборку цвета серого поля, в платочках, завязанных у шеи, и в неизменных онучах бывшего белого цвета и галошах, тоже неновых, шли друг за другом гуськом. Утро было. На работу вели. Их погонщик в стороне от их гусиной шеренги держался по-военному. И покрикивал барско-хамским тоном. Старенькие галоши в стареньких онучах мерно топтали серенькое поле.
Но те, другие галоши, были новые, блестящие, как лакированные. И онучи свежие. Это первое, на что я обратила внимание, увидев ту женщину. Она стояла с хворостиной в руке возле хаты и напряженно вглядывалась в поле -- в стену травы в рост человека. Стерегла скотину, которая паслась в травяном лесу. Ну и трава! Можно заблудиться.
--
Какая у вас трава большая!
--
Нешто у вас в Москве не такая?
-- Не-е-ет, -- вспомнила я наш пыльный асфальтовый перекресток.
-- Где же вы скотину-то пасете? Ответить было нечего.
У меня под ногами на затоптанной траве валялось коромысло. Глядя на него, я начала было говорить про траву, скотину и ненадобность коромысла: мол, вода из-под крана... Но она и слушать не хотела. На полуслове меня оборвала и резко бросила:
-- Полно врать-то!
Но и я не поверила бабушке, когда она, лукаво улыбнувшись, вдруг заявила:
-- А у нас Москву строят.
Непомерная чушь! Неужели у бабушки старческое помутнение? Накануне на мой вопрос, почему у них электричество не проводят, она протянула руку к полу.
--
В подполе.
--
Что?!
--
Председатель его пропил. Его посадили. Другого дали. Он тоже пропил. А я его храню. В подполе. Не разбила.
- А! -- догадалась я. - Лампочку хранишь.
-- Ну да.
И я успокоилась за бабушкин рассудок. Но она опять.
-- Москву строят. Землю роют. Там.
-- Ох, бабушка, вздохнула я.
До сих пор я не слышала от нее невразумительных слов. Наоборот, говорила редко, но к месту и образно. Про грузди, которые я принесла, сказала уверенно:
-- Это самый коренной гриб.
Коренной -- здорово! Гриб - коренной. После долгого хождения босиком она вымыла ноги и обулась. С облегчением сказала.
-- Вот и ноги дома.
Ноги -- дома. Опять образно. До сих пор никогда не заговаривалась. А тут: "Москву под землей роют", хм. Чтобы вернуть ее в трезвую реальность, спросила
--Что так курица закудахтала? Яйцо снесла?
-Не... Когда яйцо не так. Аэропланов не было, теперь летают.
По возвращении в Москву пришло письмо от бабушки. Как всегда, под ее диктовку писала девочка-односельчанка -- бабушка была полностью неграмотная. Оказалось, что сразу после моего отъезда к ней приходили двое неизвестных мужчин и подробно обо мне расспрашивали. Кто такая, откуда явилась, какой в Москве адрес и все-все, что она могла обо мне рассказать. Почему мной так заинтересовались некто двое неизвестных, довелось узнать лишь через полвека. Оказывается, я была рядом, я была у самого начала создания сверхсекретного "Арзамаса-16", ныне рассекреченного и даже обращенного обратно в город Саров. Тот самый Саров, где был скит преподобного Серафима Саровского, где покоились его мощи. И где теперь, совсем недавно, поставлен ему памятник, и где -- о, чудо! -- объявился вдруг святой источник. И где рядом с Саровым, с "Арзамасом-16", в деревне Дивеево стала функционировать церковь, бывшая клубом с революционных пор.
Такое впечатление, будто весь XX век русская история делала огромную петлю по глухим российским просторам, по городам и селам, пустошам и скитам, по закрытым зонам. Чтобы к концу века захлестнуться в запутанный узел из трех жизней: жизни народа в XIII веке, правительства - в XVIII и интеллигенции -- в XXII.