Аннотация: Из воспоминай о моей работе в "почтовом ящике"
РАСКРАШЕННЫЙ ПОКОЙНИК
- Уже повесили. В коридоре.
- Александра Михайловича?
- Ну да, Кого же?
-Так он уже три дня, как умер.
- Наверное, не знали, какой портрет: в гражданской форме или I
- в военной?
- Он полковник был?
-С 34-го года кадровый военный.
На черную рамку вокруг портрета я почему-то смотрела пристально.- А на лицо - мельком. Потому что он для меня давненько, стал бесплотным. Отрезала я его, будто его нет. Остались в душе, в голове, в большом отрезке моей жизни, - в судьбе лишь его слова.
- Можно ведь сократить? А? Знаки после запятой. Это же надо сократить?
И все.
Острая секира полоснула вдоль тела. Не тела, а того, что внутри тела, телесной оболочки -духа, мыслей, вдохновения, того, про что сказано: не хлебом единым жив человек.
- Сколько ему было лет?
- Не знаю. Мало, в общем, пожил.
- Хотел третьему сыну кооперативную квартиру сделать. Не успел
Я мельком взглянула на портрет. Официальное выражение лица с "тремя классами церковно-приходского". А, впрочем, это я со зла. Он вещь, бедный, умер. А покойный и... богатый не бывает виноватый
И не виню я его. Все было как у всех. Как везде. Все по блату. И он к нам по блату (по достоинству?). военный и только военный, был подарен нам, в наш почтовый ящик номер, неважно какой номер, в качестве научного руководителя алюминиевого отдела. Чтобы легкий алюминиевый сплав делать еще более легким. С помощью науки. А он - в руководители. За военные заслуги - за кровавые бои, за ранения, за мучительную Отечественную, за войну с трижды проклятым фашизмом. Заслужил не только пенсию и покой, но и чувство своей значимости. В науке. В руководители наукой. Вот так вот.
- Можно же округлить? Зачем столько знаков после запятой?
Бац!! Мощный залп. Телом, снаружи я осталась нетронутой. Мои рыдания - невидимыми,, и то, что меня убили снаружи не видно. Бац! И нет у меня двадцати лет рабочей жизни. Я больше не работаю. Я притворяюсь. Как все. Будучи внутри намертво мертвой, раскрашиваюсь, притворяюсь, лгу, изображая работу. Перед начальством.
Я как все. Вон Галька, потягиваясь и расправляя затекшие от сиденья мышцы, философски изрекла.
- Можно закончить хореографическое училище и сидеть у нас в ящике инженером.
А Катька - прелесть! У нее талант маникюрщицы. И каждый день мы занимаем к ней очередь. Она искусно и с удовольствием делает тщательный маникюр. Всем! Всем желающим. И ей приятно и за нее приятно - она нужна людям! Это конечно лучше, чей те две, что целыми днями, от звонка до звонка судачат. Ни о чем. Пришлось научиться не слышать, потому что слушать нечего. А одна девушка из соседней комнаты - ей богу, гениальная! - научилась спать с открытыми глазами. Это конечно, чудо. Она сидела за своим рабочим столом, свет из окна шел ей прямо в широко открытые ярко-голубые глаза. Глаза были неподвижны, даже не моргали! Она спала! Окружающие даже обходили ее стол, к ней никто никогда не обращался - не разбудить бы.
Морис Борисович Альтман - замотдела всегда сидел в нашей комнате, где одни женщины. Никогда комнате самого начальника отдела не сидел, лишь заходил по делам. Начальники отделов менялись, а он - и это очень мудро - всегда оставался замом.
Мориса Борисовича мы не только уважали, - мы его любили. Замолкали и с одобрением слушали его разговор с домработницей.
-У Машеньки сегодня был нормальный стул? Не поносило, как вчера?
Морис Борисович говорил однажды.
- Я спокойно могу написать отчет о вообще не деланной никогда работе.
Когда он учился в школе, у них был бригадный метод. Для воспитания коллективизма. Один - выбранный бригадир, отвечал за всю группу.
- Я один отвечал по всем предметам. Один писал контрольные. За всех - я один. Был ответственным. Больше никто. И все были рады.
После института меня по распределению (в комиссии пошептались между собой: папа работал, преподавал) направили в этот НИИ.
По блату, грубо говоря. И не на завод, ни на производство, а на чистую работу. Да и с домом почти рядом, пешком можно ходить.
В первый мой день в секретариате я ждала у кабинета начальника. Целый день, весь рабочий день смирно сидела на большом кожаном диване в одном и том же углу. За весь день я услышала только одно предложение. Его сказала секретарша,
- Вот так и будете сидеть целыми днями.
Помолчала и добавила.
- На кулачках.
Сказала буднично, равнодушно. С неизбежностью. С мертвой неизбежностью. Я содрогнулась. Но продолжала мертво сидеть на одном и том же месте. Директор изредка входил и выходил из своей двери. Нехотя бросал в мою сторону.
- Вы ко мне?
И исчезал. А я сидела до звонка с работы. В безделье, Не к кому и не за чем было обратиться.
Прочла я как-то в клочке газеты - попалось на глаза (вообще-то я газет не читала. Ну, совсем не читала- скучно!) одну статью. А в том кусочке от газеты было написано: оказывается совсем рядом с нашим Виам-ом (ой, проговорилась, с нашим почтовым ящиком), через два дома в здании ЦАРИ находилась шарашка. ЦАГИ - место знаменитое. И остановка так, называется - ЦАГИ7. Там, в сталинское время арестантами - зэками - были те самые, которые нашу авиацию создали. Такие имена, как Туполев, Королев - не помню имен, но они знаменитые. Прочла я из этого текста с каким счастливым энтузиазмом чертили они на кульманах будущие самолеты. За это их кормили. По настоящему, не так, как в лагерях. Особенно нравилась тому, кто эту статью написал, пшенная каша. Как он ее описал!
Пышная, желтая и даже с маслом и с сахаром. Вкусная! Как это их радовало после лагерей, откуда их одного за другим выковыривали.
А я тут на диване целый день в безделье сижу. И по предсказанию - всегда буду так сидеть. На кулачках. Впервые услышала я такой термин , когда наши девушки после заводской практики вернулись
- Что вы там делали?
-- Ничего.
- Ну все-таки.
- На кулачках сидели. Щеки подпирали. -Ну, а все-таки?
- Делать было нечего.
Нет! Безделье - это изнурительно.
Небольшой литейный цех специальный для институтских работ помещался в цокольной этаже. В качестве новичка, который просто со всем знакомится, я провела там ни один день. Очень интересна формовка в землю, да еще если это художественная формовка. Мне - из доброты, из гостеприимства отлили бронзовую ящерицу. Как это, оказывается, трудно. В модель специальной землей запихивали уплотняя, в поднутрения, в изгибы формы тела комочки. Втыкали в них вилки и держали на вилках на весу в воздухе, пока не заканчивали формовку простой части тела. Потом аккуратно подставляли тонкиее комочи на их место и закрывали крышкой опоки. Жидкую массу медленно выливали в подготовленное отверстие и давали время застывать.
Когда отливали жидкий магний, то меня угоняли в самый дальний угол. Однажды капля воды попала в жидкий расплав, получился взрыв. Жидкий магний брызнул, а он впивается в кожу намертво. Не то, что жидкий чугун. Он фейверком летит по цеху и его никто не боится. Он сразу застывает на теле и отскакивает, как сухие грязинки.
Рассказывали мне байку (или это взаправду?), будто один старейший литейщик мерил температуру жидкого металла (у алюминия это 660®) просто пальцем. Сунет уже почерневший палец, на долю секунды и где почувствует боль, там и температура металла.
Смеялись надо мной, наверное. Может, я была им уже в тягость. В их сугубо мужицом обществе. А гость, говорят на востоке, нужен хозяину, как воздух. Но вдохнувши воздух, нужно его выдохнужь.
Но я перестала быть гостем. Листая учебник, мне пришло в голову уточнить температуру эвтектики силумина, Сделать ее наинисшей.
Все-таки она приблизительная, а я сделаю точной, точнее, чем в учебнике. Чем точнее цифра, тем выше технология. И те два знака после запятой - это ориентировочно. А я - мечталось - сделаю открытие. Например, как в случае цифры "пи". Она равна Три, запятая четырнадцать! А дальнейшие цифры - уточняющие - эта точная наука.
Вот чем я занялась. Самодеятельно. Большую термопару в небольшой тигель вставлять было неудобно, но другой там не было, И я трудилась, я пылала вдохновением. Добыть бы цыфру точнее, чем в учебнике. Это также важно для науки, как более точную цифру для "пи".
Я была в рабочем запале и что-то мне удалось. Не помню, какую цифру я добавила после запятой. Но помню свое торжество, довольство собой, гордость и даже тщеславие. Предвкушение славы, пусть очень маленькой, местной, но славы алюминиевом отделе было у меня в душе когда я принесла свою докладную записку вновь тогда назначенному начальнику алюминиевого отдела. вот ему. Вот который в черной рамке. Которого повесили сегодня в коридоре.
Он уткнулся в мои записи. Идет время. Он читает.
Прочитал и повернул ко мне голову. С улыбкой. С какой! детски-ласковой. Как старший к ребенку. Его я не помню. Но ту улыбку - почти счастливую - он же в ученом месте; он не военный (ать-два!), он старший в научном месте. А я перед ним девочка, ну, как солдат новобранец И он меня учит.
- Тут же надо сократить. Зачем столько цифр после запятой?
Так ведь, проще.
И совсем доверительно, с дружеской улыбкой поделился со мной.
мне на день рождения подарили очень красивую книгу.. Называется " Энциклопедия афоризмов". Я нашел изречение как раз для данного случая. Античный афоризм. Подумайте! Еще античный: простота--признак истины. Н-да. античный афоризм. Еще античный.
И он задумался. Он мыслил.
Бац!
Меня убили... Я медленно ухожу, волоча за собой ватные ноги. Пришла, села за стол (мне дали стул и пол стола с соседкой). Я не делала ничего, И день и два, может быть и неделю и две. Не спала с открытыми глазами, но сидела с пустыми глазами, бессмысленными. Я пере... переквалифицировалась. Соседка помогла проявить интерес к жизни. Она штопала носки совсем не так, как делали мы: иголкой и нитки тянули то в одну, то в другую сторону - сеткой. Она же штопала вязальной спицей, зацепляла по краям дырки. Это прочнее. И не штопаьными нитками - они быстро перетирались, а мулине. Их легко подобрать по цвету и выдернуть в одну-две нитки.
Громко это сказано, но вся жизнь и надолго, на очень долго покатилась по этой дорожке. Надолго, на годы. Впереди только пенсия, а до нее хоть и далеко, но ничего не поделаешь. Надо только соблюдать трудовую дисциплину, а именно не опаздывать на работу и уходить с работы вовремя. А внутри рабочего времени делать то, что делали все вокруг. Можно и ничего не делать. Помню, один холостяк стирал свои носки и сушил на батарее.
Трудовую дисциплину мы соблюдали всегда - это главное. И почти, нет, не почти, а каждый сентябрь райком партии посылал нас на уборку картофеля, в колхоз.
Александр Михайлович вошел в нашу комнату и бодро объявил.
Скомандовал. Он был в своей стихии.
- Распоряжение райкома партии. В понедельник едем в колхоз. Помощь колхозникам по уборке картофеля и заготовки его на зиму. Сбор у входа в институт. Одежда соответствующая. В 9 часов без опозданий Будет ждать автобус. Всем понятно? Вопросов нет.
И мы - засидевшиеся бездельники поехали почти с удовольствием. Сентябрь чаще всего был ласковым. И в тот сентябрь, когда во главе с Александром Михайловичем мы приехали в колхоз, погода нас встретила дружными несмолкаемыми аплодисментами. Весь положенный от райкома партии месяц помощи колхозу - несмолкаемым безостановочным дождем. Небо посылало нам дисциплинированный дождь; дождинки были ровные, частые, как через хорошее сито. Не дырявое какое-то бывшее в употреблении, а здоровое, ровное - новое сито. И работало это сито непререкаемо: методом непрерывного действия. Заранее была выкопана для зимнего хранения большая корытообразная яма,. Глубокая и широкая, так как нам и полагалось ее заполнить богатым урожаем с большого куска земли.
И мы трудились дисциплинированно, как всегда с перерывом на обед. Весь месяц, - сколько от райкома было положено.
Грядка Александра Михайловича была рядом с моей. А сил у него гораздо больше. Выкапывал он мокрую, всю в глине картошку - целый мешок - в два раза быстрее меня. Он волок свой мешок в водяную яму (она сразу стала полная воды) , а я едва плелась сзади со своей половинкой.
Работали справно и некогда было поразмыслить почему картошка тонет в глинистую воду даже без всплеска. Фантастически тихо. Нырк - и нет ничего, Именно фантастически. Не пикнув, ни булькнув.
Подумав, я решила так: смазка!
Каждая картофелина была густо смазана жидкой глиной и окуналась в свою родную стихию. Растворенная дождевой водой глина с лаской принимала очередной мешок добра.
Вспомнилось: яма была пустой
яма-то первоначально была пустой!. А сейчас полная
И еще думалось: яма-то первоначально была пустой. И ни одна картофелина наружу не вылезает - все поглотилось фантастически!
Ну да! Дождь из сита брызгал день и ночь и добавлял воды для глиняного раствора.
Но мы проработали с трудовым энтузиазмом. Глядя на Александра Михайловича стыдно было филонить. Да и как филонить? Валяться на телогрейках, высушенных за ночь вокруг русской печи? Мы честно отрабатывали задание райкома партии.
Александр Михайлович был не в настроении, ходил сумрачный.
А я сосредоточенно обдумывала, какой отрез на платье мне купить, как шить? Кончается квартал и нам , как. всегда, положена премия. Прямой покрой и квадратная пройма - это модно.. А, главное -экономно.
- Директор велел всем быть на похоронах.
- Всем, что-ли?
Говорят, Виктор Иванович велел всем.
Всем, конечно, невозможно, но тем, кто ему попадался на глаза, твердо, но просительно говорил вежливо и тихо.
- Надо отдать последний долг.
- А сам поедет?
- Вон его "Волга" перед автобусом.
Кто в автобус не влез, с чистой совестью ушли по домам А мы завернули , проехали мимо Лефортовского морга и остановились во дворе 29-ой больницы. Автобус остановился и мы вышли из тепла на холод. Справа, два шага направо, дверь, где написано: вход в стационар. Два шага вперед: вход в морг. Нам, конечно в морг.
Входим - прихожая. На стене деловые надписи-распоряжения. Узнаем, что свидетельства о смерти выдают только из рук на руки (мертвого и живого?) взамен паспорта, что выдача трупов от сих до сих с перерывом на обед. Выходные дни - воскресенье. Воскресенье! Справа стол низкий и длинный, покрытый плюшем бутылочного цвета.
На столе портрет под стеклом в обрамлении черного крепа. Вот он - настоящий. На него хочется смотреть. Твердое выражение лица. Честного . Кадрового вояки с 1934 года. В регалиях. Уважительный.
Я долго смотрю на его лицо. Вот он - настоящий человек.
Совсем не тот, кто с улыбкой (не к месту, не к делу, процитировал древний афоризм: простое признак истины) Я с уважением смотрю на его простое, на его истинное лицо. Уважение к портрету - в его истинности. Его истина - в простоте. Заслуженный воин в орденах. Столько провоевать!
Тесно. Пришлось выйти во двор . Молча стоять рядом с незнакомыми людьми нудно и скучно. Накануне была слякоть, и вдруг подморозило.
Влажный мартовский холод. А март, он, говорят, корове рога отморозил.
Гадаем, кто есть кто. Та, маленькая, в черном платке, наверное, жена. Ее крепко держит под руку молодой мужчина, похожий на священника. - лицо без твердости, елейное. А младший, уж не тот ли, с бакенбардами и бородой по теперешней моде? Но кто та старушка, единственна тихо плачущая? Сгорбленная, тихо сидящая в углу, будто большей рыхлый комок из тряпья? Деревенская бабка в валенках в пуховом платке и плюшевом полушубке. Долго ждем. Наконец.
- Привезли!
Показался гроб.. Пустой. Только белые тряпочные тапочки, сложенные один в другой, болтаются на дне. Кто-то их шьет! Это чья-то работа. Гроб отдельно, крышку отдельно и тапочки отдельно унесли за дверь.
Опять ждем.
Но вот на, помост поставили гроб с телом, к нему первой бросилась та, что сидя в углу в валенках и пуховой шали. Бросилась ему на грудь и громко запричитала, заголосила. Это резануло заскучавшую тишину: "о-о-а- братик мой любимый, и куда-ж ты..."
Я подошла ближе, почти к ее валенку. Хочу послушать слова забытого деревенского причтания, но мне преградил путь синтетический сапог, высокий, с пуговицами во всю длину. Ее каблук отодвинул валенок.
Голос тихо и твердо мне указал.
- Позвольте родственникам остаться одним.
Директор хотел было сказать надгробное слово, но кто-то позвонил: - на кладбище. И поехали мы уже голодные и замерзшие через Яузу, Покровский мост, Сокольники, ВДНХ -на Долгопрудненское кладбище. Нет, не красива бывшая белокаменная в грязно-буром снегу., То высотная, то низенькая, то в том стиле, то в другом. Впечатление рваное, значит, нет никакого. Только подъехали к лесочку, только вышли на волю, хоть и кладбище рядом, а вздохнули с облегчением. Свобода. Нет мельтешения, суеты, нервозной людской толчеи.
Скучные ворота из кривых столбов со скучной надписью "Долгопрудненское кладбище" Встретилось однажды в глубине туркменской пустыни на глинобитной стене выбитая надпись на латыни: "мементо мориа" то есть помни о смерти." А я бы посоветовала на этом скучном заголовке Долгопрудненского кладбища сделать подзаголовок, подслушанную и описанную Львом Николаевичем Толстым фразу:
"Живи людям"
Да, конечно, живи людям. Но поучительно, по-толстовки. А проще назвать по-старинному: "Жальница". Просто, одним словом.
Мелькнула в голове улыбка Александра Михайловича: ...античный афоризм... простота - признак истины...
Попыталась взвыть музыка. Замолчала. Еще раз подняли замерзшие мужчины трубы к губам. Только всхлип. И еще раз. Наконец, целый ряд низких хриплых звуков. Подвезли катафалк с открытой крышкой. И под эту музыку увезли нашего полковника. Подъехал еще катафалк. А в нем - Кукла с ярко раскрашенным лицом. Рыночная матрешка. Щеки - может от мороза?- ярко брусничного цвета. Черные брови нарисованы дугой. Ярко красной помадой накрашены губы. И после смерти она не хочет умирать...
Раскрашенный мертвец! Скорей бы ее увезли. Чтобы глаза не видели. Но глаза от страха как нарочно, прилипли. Уезжайте же скорей! Но они не уезжают. Остановились для обозрения. Оценить макияж?
Но вот и нам подали железную каталку. Кто-то сунул мне подержать подушку с орденами. Сзади меня тихо суетятся, организуя ритуал. Надо стоять и ждать в холодней дрожи. Ордена - холодные железки. Но цыфры на них - огненные: 42, 43, 44, 45. Разбираю и русские слова: "за победу...", "...отечественно войне"
За моей.спиной чей-то голос: "а это по-польски написано, это...это, наверное..."
Я сделала шаг в сторону, чтобы дать ему прозор.
- Глянь.
Он тоже не смог сразу отвести глаз от раскрашенного чуда.
Забрали у меня подушку с орденами. Женщинам - венки. Мы тихо несем их по застывшей в колдобинах тропинке. За нами темная вереница людей. Около гроба вижу директора. У него серьезное лицо - ответственное.
Кто-то впереди стал нам указывать путь. Железную волокушу с гробом тащат несколько мужчин. Им нелегко. Сани ковыряются в сугроб. Но вот остановились. Дорогу нам пересекла она. Либо запутались среди засыпанных могил, либо еще раз показывают ее свежую красоту. На застывшей колдобине их катафалк дернулся и ее голова повернулись. Она живая?!
У холмика свежей желтой земли стояли молодые, здорового вида парни, свежие от морозца. Ловко, привычно обхватили гроб веревками. Один командует, сноровисто двигаясь и произнося слова с единственно возможной здесь интонацией: деловито, спокойно, уважительно.
-*3аходи, Коля, Возьми! Подай. Заходи оттуда.
- Братик! И на кого... Взвыла и тут же заглушила сама себя.
Шустро, с веселой быстротой посыпались комья земли. Почему-то потеплело на душе. Почему? Захотелось потопать ногами, перекинуться с кем-то словами. И как хочется есть! Обеденное время давно прошло.
- Есть живые цветы? Подали белые хризантемы. Их все тот же распорядитель воткнул в землю. В определенном порядке поставил портрет и венки, опушенные крепом.
- До весны достоит, - сказал он уверенно и чуть радостно. И ушел, смело утопая сапогами в снежную кашу.
Мы задвигались обратно по той же протоптанной нами тропкой. Мне положили руку на плечо.
- Замерзли,?
Директор. Я растрогалась. Мне посочувствовали. Сам директор.. Он подходил то к вдове, то к сестре. Слегка обнимал, нагибаясь дугой. Тихо говорил что-то. В основном: "крепитесь!" Подходил к одному сотруднику, к другому и доносились его слова:
- Приглашают... Поминки.
- Русский обычай. Учительским тоном пояснила мне соседка справа
- Минут. на двадцать, Тихо но директивно повелел Виктор Иванович. Я сидела в автобусе сжавшись, пытаясь согреться, Думала о Викторе Ивановиче. О его властности, которая не угнетает.
Как это назвать? Безоговорочное подчинение и в то же время свобода в поведении. Согласна с ним во всем, даже не думая, а, можно сказать, радуясь!
Может быть, это общая черта - необходимость в подчинении? Или желание сплотиться? Помогает харизма Виктора Ивановича? Харизма - особое. обаяние, редкое слово,, но здесь оно, кажется, подходит.. Мы столпились у автобуса вокруг Виктора Ивановича. готовы уезжать. На минутку как бы гордость промелькнула у меня в душе: я, как все мы выпонили задание партии и правительства. И тенью из далекого детства промурлыкалось отрывок чего-то из чего-то: "... и под красным знаменем...".
Есть такие люди, которым приятно подчиняться. Вспомнилось. В бытность моего пребывания в журнале "Вопросы экономики" был он приглашен в редакцию для рассказа о своих методах работы в качестве директора большого совхоза. В Москву он приезжал для получения очередного ордена.
Скромно, не прихваливая себя он рассказывал о своих методах контакта с народом. С рабочими своего совхоза.. Само собой представлялись улыбки довольства на лицах его починенных.
- Я часто ехдил в обком, - говорил он. - И вызывали и сам ездил, в обком партии. По делам ездил. Тут, в последний раз мне сказали: Ты какой снял урожай по свекле? 200? Будешь писать отчет, напиши 400. Понял? Так надо. Засевать будешь, сколько?. Нет, напиши представь в докладе двойную цыфру. Все.
Наш гость чуть-чуть изменился в лице. Обвел взглядом всех присутствующих и немного помолчал.
- Но это не для печати. Еще помолчал, задумался.
--
Вообще. Я не про ваш журнал говорю, Сами знаете. Вообще. Еще помолчал, подумал. И добавил тихо, но жестко.
--
Не для печати.
...и была одно время такая мода: раскрашивать покойников,