- Цепкие фразы, экономные емкие cлова. Новеллы круто сбиты. Только что вышла книжка Владимира Козина "Четырехрогий баран". Посмертно. Долгие годы его не печатали. Боялись. Это были очень тяжелые годы его жизни. Он попал в списки "формалистов", как Анна Ахматова, Зощенко и многие другие деятели искусства.
-Провожаем большого мастера слова. Он был на редкость самому себе верный художник. Ни одной строчки не написал о том, чего не любил. А любил он свою Туркмению, пустыню и верхоконных зоотехников в брезентовых плащах, Звездное небо над Каракумами и зеленые огни костров.
Среди цветов длинное строгое лицо. На виске синяк. Круглый аккуратный зловещий.
- Я помню, - продолжал Атаров, один из немногих его друзей в писательском мире, - как редакция горьковского журнала "Наши достижения" получала из далекой Кушки - самой южной точки Советского Союза - от неизвестного зоотехника короткие новеллы. Максим Горький ждал их и тут же отправлял в набор. Я верю что Владимир Козин, также как Андрей Платонов и Михаил Булгаков придет к новому читателю. Я прошу тех молодых, кто не слышал имени Владимира Козина, найти в библиотеках и прочитать его книги: "Цвет пустыни", "Путешествие за стадом", "Дунганские сады", "Солдатский театр", "Солнце Лебаба", "Оазис".
Его жизнь - уже воспоминание. Несколько часов его жизни он отдал мне. Четыре урока. Я их возвращаю.
Урок первый
- Вы пишете только для себя, и это прекрасно. Пользуйтесь тем, что вы не печатаетесь. Иначе на вас будет действовать всякий. Волей-неволей каждый будет на вас давить. Кроме того, напечатают или нет - это дело случая. Могут и напечатать, но после редактирования нечто совсем не ваше. И на этом вы будете воспитываться. А надо терпеливо растить антоновские яблоки, которые великолепны, но созревают поздно. Пользуйтесь тем, что вы не печатаетесь, - у вас есть возможность созреть.
Скуластый, с ершистым взглядом, он сидел на обычном месте -в кресле, лицом к окну. От него, нетерпеливого и задиристого, можно ждать издевок в любой момент. Повод есть. Короткие зарисовочки - те листочки бумаги, над которыми я так потрудилась, - перед ним. Но он уважительно назвал их новеллами, и даже лирическими. Мне стыдно этих "новелл", мне до слез неловко, что он принимает меня всерьез.
- Помните, Мопассан десять лет посылал свои новеллы Флоберу, в постскриптуме спрашивая, можно ли эту вещь напечатать. А тот отвечал, нет - пока вы не печатаетесь, вы созреваете как мастер. Когда вы окончательно созреете, никто не сможет вас поколебать.
Захотелось обхихикать сравнение с Мопассаном, но Владимир Романович серьезен. Он совсем не тот, что обычно. Далеко не тот весельчак, с которым мы недавно, в ноябрьские праздники, плясали. "Старинная французская полька! - Он азартно кидал ноги и дурашливо махал руками. - Танец простолюдинов! Ударом ноги надо сбросить шляпу с головы партнерши.
- Ну что же, есть над чем работать, - сказал он, медленно прочитав текст. Его рука машинально протянулась вперед, пальцы поиграли карандашами.
На суровой скатерти в строгом порядке, штыками вперед, лежали острые карандаши. Цветные - для разных оценок. Коричневый - отмечать то, что подлежит уничтожению. Красный - что неплохо. И благородный, темно-зеленый - для высшей оценки.
- Есть над чем поработать.
Он откинулся в кресле, полулег, задумался. Резко вскинулся вперед, оперся на локти.
- Не хвалясь. Сразу скажу, что это писала женщина. Инфантилизм - женская манера письма.
Ничего, я улыбаюсь. Я готова к обстрелу посильней. Владимир Романович взглянул на меня, прицеливаясь, исподлобья над очками. Процитировал: "Нос сосал прямо-таки парфюмерный запах цветущих..." Вам кажется, это здорово? Нос сосал. Помню, мне пришлось править рукопись, где автор завинтил такое: "ягненок хрюкал, как теленок - и уверял, что в художественной литературе такое сравнение допустимо.
Владимир Романович коротко хохотнул, а я, чтобы уцелеть, крепче схватилась за сиденье стула.
--
"Прямо таки". Гм
И вдруг мягко:
--
Литературная речь не равна разговорной. Их не следует сближать; "А вот", "прямо-таки", "вот и" и прочее в литературной речи употреблять нельзя.
Я успокаиваюсь, начинаю думать вместе с ним, меня затягивает рабочий ход его мыслей. Коричневый карандаш у него в пальцах.
- "Это было где-то под Алуштой". Не годится. Читатель верит, что автор точно знает то, о чем пишет. Нельзя нарушать эту иллюзию. Поэтому недопустимы такие выражения, как "где-то под Алуштой", "кого-то", "чья-то". Опять: "Что-то жалостливое промелькнуло в его лице. Точнее, без "что-то". Приблизительное раздражает. Попадайте в цель точно, по-cнайперски.
"Вне их тепла, вне их обычных, необходимых забот. Я холодная и бродячая..." Оставьте только "бродячая" Не нужно нагромождать эпитеты. К контрастным эпитетам это не относится.
Владимир Романович помолчал.
- У Анатоля Франса есть выражение "сталкивать эпитеты лбами". Например, из китайского фольклора, "одаренный и лживый старик".
"На фоне" не надо, это банальность. "Щетка усов" - плохо, так пишут все. "Клокотало сердце" - не годится. "Бесконечно долгим" - просто "бесконечным". Можно страдать, - Владимир Романович положил обе руки на стол, обняв ими рукопись, -первое, от обилия слов, второе, от скудости слов, третье- от затхлости слов. Об этом упоминает уже блаженный Августин, когда говорит, что от таких слов исходит "дурной запах устаревших выражений". Затхлость слов - это использование уже отработанного. Борьба с этим недостатком - процесс длительный. В процессе борьбы вы будете искать свои слова.
"Красавицы розы" - это же не работает. Я не вижу роз, я вижу слово. Слово "красавицы". Оно закрывает розы.
- Вот как вы меня раздраконили. Я эту зарисовку в одну страницу раз восемь переделала. Думала, что закончила.
- Произведение искусства закончить нельзя, можно только остановиться. Так сказал о скульптурном портрете Бернарда Шоу старик Эпстайн в ответ на вопрос интервьюера. "Маэстро, вы по-видимому, закончили?" Писательство - процесс бесконечный, запомните это. Я не хочу вас втягивать в флоберизм, тот однажды восемнадцать раз зачеркивал и вставлял союз "и".
Нина Александровна уже несколько минут стояла за спиной Владимира Романовичам
- Ты устал, Володя.
Теперь и я заметила, что он устал.
--
Сейчас кончаем! - Владимир Романович непоседливо заерзал, повернулся и поцеловал руку жены. - Литературный труд требует полной самоотдачи, полного самосожжения. Чем полнее это все, тем полнее будут ваши новеллы. Сама суть лаконизма: чем обильнее, тем сжатее. Тогда будет сила напряженности. Одна краткость ничего не дает.
--
Час назад я надеялась, что написано неплохо.
--
Вот почему я имею долгий ящик для своих вещей. Надо оторвать пуповину и спустя время на свое произведение посмотреть холодными глазами. Алексей Толстой - между прочим, барин до мозга костей, - очень неглупый и талантливый человек. Он говорил, что писатель должен состоять как бы из трех частей. Первое - мысль (замысел). Второе - художник. И третье - критик. Он стратег, он ведет, но он художник, эмоционален, как женщина и он же злой критик. Сам себя гложет.
--
Мы вышли из комнаты. Я закрыла пухлую, как подушка, затянутую дерматином дверь. На черном белела приколотая записка. Я встала на цыпочки и с любопытством прочла: "Работаю". Написано по-козински четко, почти типографским шрифтом. Подчеркнуто по линейке зелеными а, красным поставлен восклицательный знак. Точка восклицательного знака - правильная окружность, нарисованная красным карандашом. "Прошу не беспокоить!" - "не беспокоить" два раза подчеркнуто красным.
--
Коренастый и плотный, он сильно взял меня под руку и повел по длинному коридору коммунальной квартиры.
- Вы пока умеете только находить корни. Я говорю о корневых скульптурах, которые теперь в моде. В свое время этим очень увлекались китайцы. Человек находит корневище. Чувствует, что из этого можно сделать предмет искусства.. Предмет искусства - так выразился, кажется, Маркс. Портить корень нельзя, так как исправить очень трудно, подчас невозможно. У нас очень часто печатают корни, еще не сделанные предметами искусства. Звоните Нине, договоритесь с ней о следующем занятии, думаю дня через два встретимся.
В старые времена квартира закрывалась не только темной деревянной дверью, но и железной лабазной. Она открыта, прижата к стене и стоит с той самой купеческой поры на лестничной площадке, загораживая свет.
Я спускаюсь в каменный колодец. Фразы сверху, мне вдогонку, звучат как в рупор.
- Работайте! Делайте законченные, слышите, завершенные вещи. Учитесь композиции. Пишите. Добивайтесь лапидарного стиля. Чтобы можно было фразу высекать на камне. Всего хорошего! Дня через два!
Урок второй
Через два дня Владимир Романович был болен, а еще через два болен опять. Начались сердечные приступы, боли в ноге, бессонницы.
- Нет, нет, и думать об этом нельзя! Володя плохо спал, он трудно дышит. Утром очень долго не мог продышаться. Позвоните на той неделе.
Прошли недели, месяцы. Наступила весна, обманчиво теплая. Провожаемый заботами Нины Александровны ("Шарф надень, шарф, и перчатки!"), Владимир Романович вышел во двор. Он подставил солнцу клин бороды. Заулыбался.
Дом, в котором жил Владимир Романович, надутый, узорчатый, с керамической мозаикой, в тридцать седьмом году "переехал". Его отодвинули с улицы Горького вглубь, на второй план, и закрыли стандартной коробкой. Двор дома - асфальтовая пустошь. В углу у темной подворотни, ведущей в проезд Художественного театра, детский уголок и неизбежный гриб - мухомор. Там есть фанерный столик. Мы сели. Владимир Романович залез в карман и вытащил три острых карандаша. Волнуясь, я положила перед ним помятые листки, разгладила рукой. Владимир Романович прочитал медленно. Вернулся глазами кверху, откинулся и сказал невидимой аудитории:
--
Итак, по поводу новеллы "Иона Юрьевич"...
Владимир Романович был доволен: теплое солнце, розовый воздух и хорошее самочувствие.
- Лирическая новелла, - повернулся он ко мне, - старинная вещь. Я прочел две шумерские элегии (довавилонская культура),эти вещи написаны тысячи лет тому назад. Лирика очень древний вид изображения. Этим человечество, казалось бы, облегчило нам путь. Но это нас и обязывает ко многому: нельзя повторяться. Надо искать, изобретать, а не брести вяло по проторенной дороге.
Вам нравится краткость? Пожалуйста. Длительность вообще понятие условное. Я это испытал на своей повести. Вы можете писать миниатюрами. Это известно в истории литературной технологии. Я называю это шашлычным методом.
Владимир Романович загорелся.
- Вы можете нанизывать на шампур что хотите, жирный кусочек, помидорчик, лучок, - хорошо получается! - Он по-восточному, кверху вскинул руки растопырил пальцы- Хорошо получается, вкусно получается, шампурная система получается!
Владимир Романович вернулся к рукописи.
--
"На толкучке у грязной стены с отбитой штукатуркой пожилой- аккуратный мужчина с умными и цепкими глазами гадал по руке женщине", - прочел он громко и с неприязнью отодвинул листок. - Я не в состоянии воспринять, что здесь написано. Как непрополотая грядка, все забито. В одной фразе пять фраз. Не стоит фраза, валится, Не доходит до сознания. А читателя надо брать за холку. Он поднял руку и профессиональным жестом коневода изобразил, как берут коня за холку.
--
Да умеючи. А то некоторые брыкаются. Нельзя забывать влияния слов друг на друга, влияния соседних фраз, Вот уже раз двадцать или тридцать я начинаю писать свою биографию. Первая фраза была вялой: Мы родились вместе - двадцатый век и я". А сегодня ночью я нашел: "Мы вместе родились - двадцатый век и я". Фраза стала энергичной. Там же дальше такая фраза - "Мы, вшивые, били золотых". Лежит фраза! Оказывается, надо так: "Вшивые, мы били золотых".
Владимир Романович снова опустил глаза в рукопись. - У всех есть свои любимые и нелюбимые слова. Я не выношу слова "изящный". Не знаю, как сейчас, но в наше время это пахло третьесортной беллетристикой. Многоточия не нужны. Он решительно черкнул по точкам коричневым карандашом. - Старайтесь избегать многоточий. Их в девятнадцатом веке понаставили столько, что хватит на весь двадцатый. Итак, новелла кончилась, закончим и занятия.
Урок третий
Габо - это невдали от Шереметьева. Железной дороги поблизости нет. Меня туда отвезли на мотоцикле.
Гремели грозы. Мотоцикл улетал из одной синей тучи и влетал в другую. Грязь стегала по ногам. Было весело. Когда у шлагбаума пришлось постоять, стало невтерпеж. Шоссе скатилось вниз и вот уже автобусная станция, в название которой вошли начальные буквы четырех окрестных деревень. Получилось иностранное: Габо.
На окраине деревни Глазово полулег от старости домик. Зелень вокруг него выросла вволю. Калитку открыть еще можно, но тропы к крылечку нет. Там, где когда-то была тропинка, трава покороче. Вышла Нина Александровна, высокая на игрушечном крыльце.
- Ох, какая вы мокрая! Вам надо переобуться. А у меня, как назло, ничего нет, вот разве Володины носки, наденьте пока.
Я сняла их только в Москве. Надо мной издевались: "Тебе хоть в писательских носках походить!"
Пообсохло. У крыльца среди обмытой зелени поставили дачное кресло. Владимир Романович сидел в ярко-малиновом вельветовом халате и походил на огромный тюльпан. На седой голове малиновая тюбетейка. "Аксакал", - подумала я.
На табурет и чурку положили доску - получился стол. Очки, три карандаша, моя рукопись. Поодаль на доске лежит книга Артема Веселого - вся в закладках из одинаковых полосок бумаги. Такие же закладки у него дома белым частоколом торчат из книг за стеклами шкафов.
- Артем Веселый уйму времени и сил потратил на поиски колорита времени, совершенно характерного. Например.
Владимир Романович кладет руку на книгу, перебирает закладки и открывает нужное место.
--
"Командиру дезертионного отряда". Сразу ясно- восемнадцатый год. Когда Артем Веселый понял, что у него не хватает материала, он опубликовал в газете просьбу к читателям и получил пуд писем. Материал его буквально подавлял. Тогда он начал писать. У Алексея Толстого не вытанцовывался Петр Первый. На счастье, он встретился с крупным историографом. Историограф познакомил его с пыточными записями приказных дьяков. Приказные дьяки записывали показания пытуемых. Это был хороший русский язык!
Владимир Романович произнес смачно:
--
"Хар-р-роший", - Алексей Толстой понял, что он просто не знал до сих пор русского языка.
Подавленная, вернее раздавленная именами великих, я взглянула на свой листок и ужаснулась собственной пустоте, мелкотемью и безграмотности.
--
Все равно из меня ничего не выйдет, так может и не надо, - прошептала я и показалась себе жалкой, как мышонок, зажатый в мышеловке.
--
Это черт знает что такое! Нина! - капризно позвал он. - Я на нее трачу время, а она... Это чорт знает, что такое!
Козинское зычное "чорт" - это взрывной звук "чч" и глубокое английское "о". Слово всегда плясало злым и веселым чертенком.
Он поцеловал через плечо коричневую руку жены.
- Посиди здесь.
Владимир Романович прочел мой листок и, не отрывая глаз с нижней строчки, рявкнул:
- Закончить размышления нельзя. Можно закончить стирку. Нина! Сиди. "Прямая осанка"? Надо просто осанка. Лишнее мешает. Настолько мешает, что губит фразу.
И вдруг неожиданное. Красным карандашом твердым фигурным почерком с характерным "т" (хвостик вниз и крышечка налево) он делает надпись: N 1 - Сделать сильную вещь! .
- Вот вам еще задание. Сделайте свой портрет, помня, что самое трудное - это процесс изображения, генетика. Напишите, как вы постепенно получились, как сложилась ваша личность, именно в процессе. Это задание сложное. Помните, что плохо писать может себе позволить только маститый. Так сказал Бернард Шоу одному начинающему.
Урок четвертый
- Здесь идет драматическое место, все на диалоге. Пояснение давать нельзя, оно снимает напряженность.
"Я осталась одна, как ненужный кирпич около уже выстроенного дома" Неплохое сравнение, но получается смешно. Это очень распространенная ошибка. Вы сравниваете себя с кирпичом. Нельзя сравнивать живое с мертвым, это омертвляет живое. Так, Валентин Катаев писал, что он сверху смотрел на море и море казалось ему булыжной мостовой; Пропало море, осталась мостовая, - говорил Владимир Романович на следующий день, начиная последний урок. - Между прочим, слова "из девятнадцатого века" надо заключить в скобки. Уважайте знаки препинания. Знаки препинания есть сила в художественной прозе. Восклицательный знак снимаю. Когда в самом слове есть восклицание, не нужно ставить восклицательный знак. Не усиляйте сильное!
"Я королева. Я перешла на террор". Нет. Надо поставить запятую. Надо так: "Я королева, я перешла на террор". Сильное место, его надо подать небрежно. Сильные места, - он помолчал, подумал, - надо изображать или в строгом спокойствии, или небрежно, незаметно. Первому вы можете научиться у Стендаля. Второму, - он попытался вспомнить, - у разных авторов. Это очень трудно, так как сильное место очень хочется выделить. Но как только усилят сильную вещь - конец.
Владимир Романович поводил карандашом на середине моей зарисовки. Положил коричневый карандаш, помедлил и взял зеленый!
- Удачная фраза и звучит афористично: "кто уходит любимым, тот поселяется к нам в душу". Есть соблазн для эффекта выделить ее в красную отроку. Не делайте этого, это будет навязчиво. Скромность благороднее. И усилит сильное.
Здесь у вас сильная фраза: "королеву свергли с престола", но она не производит впечатления, она теряется. Это потому, что вы ее подготовили. Такое должно быть неожиданным. Например, сейчас найду.
Владимир Романович порылся пальцами в закладках, раскрыл книгу.
- У Артема Веселого, - скользнул глазами вниз и будто продиктовал - Страница пятьсот двадцать четыре "Не было сынка - горе, вернулся - вдвое..." - Строго произнося слова, он прочел о том, как сын, разозлившись, выхватил из печки горящую головешку и погнался за матерью по деревенской улице, - "А она бежит, бежит да оглянется.
- Врось, сынок, брось... Руку-то обожгешь". Владимир Романович посмотрел на меня и продолжал:
--
Нет! Не надо "сердце матери". Это усиление сильного места, - перебила я.
Обедали на той же шершавой тесине. Владимир Романович много и с подъемом говорил. Когда говорил, горячился.
- Да сколько бы вы не варились в жизни! Если вы не овладели словом, если не знаете, как писать. А эти "как" возникают на каждой строчке, на каждой странице. Вы эту жизнь вхолостую сквозь себя пропускать будете! Работать! Наше время не терпит дилетантов. Работайте над словом, не шарахайтесь по сторонам, никаких увлечений! Никаких реликтовых гоминоидов, никаких этих ваших загадок снежного человека!
Я имею свое мнением "Загадка снежного человека" на годы дело моей жизни. хочется возразить, но лучше сдержаться.
Успокоенный моим ответным молчанием, Владимир Романович, наклонившись, сказал доверительно.
--
Я считал Марину Влади прекрасной актрисой, но, оказывается, у нее есть дети! Я разочаровался, это несовместимо. Это отвлекает.
--
А вы читали в Литературке...
Владимир Романович покачал головой и сделал отсутствующие глаза.
- Когда Володя работает, он не читает газет, - сказала Нина Александровна.
- Мне сейчас в этом возрасте надо заново входить в литературу.
Во времена гонений на Зощенко и Ахматову обозвали Владимира Романовича формалистом. С перепугу ни один редактор не печатал его долгие годы.
- В литературу можно войти, по словам Паустовского, либо взорвавшись бомбой, либо вползти в нее ужом. Я хочу рваться бомбой.
К вечеру похолодало, мы перебрались в избу.
- После гражданской войны, вернувшись с флота, я имел в душе столько, что не мог не писать, - продолжал говорить Владимир Романович. - Я писал с единственной целью - писать без помарок. Бумага была ценностью, я ее наворовал у агронома. Не было мысли о том, чтобы печататься. Журналы были другим миром, влезать в который я не думал. А не писать я не мог. В этом была страстная, неудержимая потребность. Потом, совершенно случайно, мой фельетон "Зеленое ничто" был напечатан в студенческом журнале. Это было в Баку. Я бежал с журналом в руке в диком восторге, в состоянии полной невесомости. Чувствовал удивление, восторг, невероятную гордость.
Чужое, не его, длинное лицо.
Странные ноздри, будто раздутые. Большие, очень большие и совсем неподвижные. Знакомые седые волосы. Нина Александровна их гладит, гладит. Длинной, высохшей рукой.
Провожаем. Последнее прощание. Гроб с телом покойного медленно опускается. Мягко сближаются автоматические створки.
Иссохшие руки жены вцепились в парапет.
Володя! Володя! Володя! - беспомощный крик шепотом. Они прожили вместе сорок лет.
Владимир Романович, однажды сказал раздумчиво.
- Помню, я возвращаюсь верхом по пустыне. И вижу издали руки жены. Они танцуют в воздухе. От радости. Жена - и это редкость! На всю жизнъ осталась прекрасной.
Я помню: Нина Александровна отвела меня в сторонку. Приблизила ко мне лицо, худое и очень морщинистое. Зашептала таинственно.
--
Только не проговоритесь Володе. Обещаете?
--
Да, да, конечно.
- У меня температура тридцать восемь и пять. Мне плохо. Только не говорите Володе. Он очень, очень не любит, когда я болею.
Это было в тот сырой день, когда мы расположились среди высокой мокрой травы во дворе деревенского дома. Владимир Романовна на фанере, изображающей стол, расположил для критики мои опусы. И в ответ на мое блеяние: "может, не надо, все равно из меня ничего не получится" яростно воскликнул.
- Это черт знает что такое!. Я трачу на нее время... Нина! - взревел он. - Нина! Иди сюда.
Она пришла. Наверное, лежала на кровати, довольная, что может отдохнуть. Она покорно притащила за собой табуретку и, накрытая его пиджаком, села, согнувшись, рядом с ним. Я чувтвовала ее озноб, но, верная обещанию, молча ее жалела.
--
Посиди с нами, - успокоился Владимир Романович. Передохнув, он сообщил, обращаясь к пространству.
--
Вот мне сейчас в мои годы! В мои-то годы! Мне сейчас надо заново входить литературу. Как писал Паустовский - он оживился. - Паустовский говорил, что в литературу можно войти либо взорвавшись бомбой, либо вползти в нее ужом, я хочу взорваться бомбой!
--
Знаете, Володя раньше был очень сильным, очень здоровым.
Подковы гнул. А после того постановления. О формализме. Его перестали печатать. От него шарахнулись. И он, он запил.
Это было жутко. Он был бурным в опьянении. Бесполезно скрывать от вас. Вы, конечно, знаете. Дело дошло до психбольницы.
Соседка по их коммунальной квартире на поминках со скорбью в голосе тихонечко мне говорила. Владимир Романович распахивал дверь и кричал в опустевший коридор. Надрывно кричал: