Пя Елена. Ещё не конец

Она сидела у Марты за спиной, бесшумная, как пыль на корешках состарившихся книг. Она не шевелилась -- было бы слышно поскрипывание, потрескивание сухих прутьев, колыхнулась бы зыбкая тень, припавшая к полосатому ковру... Должно быть, она сидит с закрытыми глазами. Притворяется, что спит -- крепко, безмятежно -- но она ждёт, и всегда будет ждать, и стоит только обернуться...

Оборачиваться было страшно; хоть и нелепый это, наверное, страх -- но у Марты на лбу выступили капли пота. Ладонь скользнула в карман халата, нащупала платок, смяла. Рассеянно замерла.

В окне -- трёх тёмных прямоугольниках внутри голубой рамы -- отражались, устало двоясь, выход в коридор, мерцающие лампы-пестики в соцветии накренившейся коридорной люстры, подлокотник кресла-качалки с мохнатым пледом на нём, лица людей. Но по ту сторону стеклянного призрака стояла лишь бархатная чернота. И единственный огонёк протыкал её, словно забытая портным булавка с оранжевой головкой: не иначе как сосед, старый Альберт Эрнестович, бродит по своей кухне и ворчит на неотступную бессонницу, догадалась Марта.

А вот в их комнате не горели ни лампы, ни свечи. На табурете у окна, сложив руки, как хороший мальчик за школьной партой, дежурил Данечка. В школу он ещё не ходил, но хорошим мальчиком был на самом деле. Приподнявшись на цыпочках, малыш стебельком стремился вверх, вытягивал подбородок, чтобы положить его на ладони: хотел лучше разглядеть улицу, которой не было.

-- Мама... -- позвал он вдруг.

Марта отмерла и встала с ним рядом. Погладила по мягкому тёплому затылку в ожидании продолжения или вопроса -- но Данечка вздохнул, потёрся головой о её пальцы и промолчал.

Ночь, думала Марта. Ночь стёрла всё: дома, улицу, полуразрушенную колонну на углу... Колонны нет. Домов нет -- то есть они есть для тех, кто спит там внутри или бродит по кухне, проклиная бессонницу, но для всех, кто снаружи, нет ни стен, ни шиферных кровель, ни водосточных труб... И улицы нашей нет, но раз её нет -- значит, они не смогут и пройти по ней? Не прокатят по несуществующим трещинам асфальта свои страшные машины?..

Они прошли. И прокатили, с грохотом, протяжным гулом и жутким безмолвием.

Они тоже были чёрные, но уже не как тяжёлый чёрный бархат, а словно пустота. Словно зрачок без радужки, глазного яблока и век -- просто зрачок и всё: ты не видишь в нём ничего, а он захватывает в себя каждый луч света, всё видит и всё поглощает. Так и они. Прорывали душное полотно ночи, прожигали его насквозь, оставляя после себя зазубренные дыры, из которых веяло холодом -- это чувствовалось даже через стекло -- и засасывали куда-то и жизнь, и надежду, и ночь, пахнущую совсем как в другие, счастливые месяцы и годы, первой травой... Уносили куда-то, где всё это неминуемо гибло.

-- Папа, -- пробормотал на этот раз Данечка.

И прильнул к матери.

Она вдруг ясно представила, как это было бы здорово -- взять с верхней полки в прихожей винтовку покойного свёкра, выбежать на улицу и... неважно, сколько их будет и будет ли хоть один. Сколько получится, сколько успеет, пока не иссякнет время.

Но...

"Обещай мне, Марта. Что бы ни случилось... Обещаешь?"

Она пообещала. И теперь не шелохнулась, только стиснула зубы.

Свет в окне старика Альберта погас.

* * *

-- Не нравится мне, что этот сопляк потащился с нами, -- прошептал Вадим, оглядываясь через плечо. Когда Петер никак не отреагировал на это, он подтолкнул его локтем и дёрнул квадратным подбородком в сторону предмета своего неудовольствия. -- Совсем же дитё. Фантазёр, чтоб его.

Петер посветил микро-фонариком: предмет крался на шаг позади, уставившись в землю, и длинные пшеничные волосы скрывали его лицо. Сопляк -- это Вадим ещё аккуратно выразился. Поделикатничал. Конечно, совсем мальчишкой, из числа пухлощёких и не знакомых с бритвой, Акселя называть несправедливо, но дело тут не в возрасте. "Ты прав, -- мысленно согласился с другом Петер. -- Отсылать его пора, пока не поздно".

Но он промолчал, потому что было уже поздно.

Погоня отвалилась, но загнала их маленький отряд в настоящий лабиринт. Здесь было неестественно чисто -- как будто неведомый исполин-мастер только накануне закончил строить гигантский макет города и ещё не успел напускать сюда будущих обитателей-кукол. Очень странное чувство -- убегать и прятаться от солдат при иллюзии полного безлюдья на много километров вокруг.

Осторожный фонарь, прицепленный к поясу резвоногого Габора, выхватывал из темноты отшлифованные плиты тротуара, фасады панельных домов с негостеприимными подъездами и вытянутыми окнами, новенькие мусорные контейнеры с плотно закрытыми крышками и светофорные столбы. Светофоры стояли мёртвые: после одиннадцати вечера город окунался во мрак. Переулки и улочки были широкими и идеально прямыми (хозяева квартала любили жёсткие линии и перпендикулярные углы не меньше, чем непроглядную темень ночи), но здесь они так часто пересекали друг друга или оканчивались тупиками, что всё это в самом деле напоминало лабиринт. В центральные кварталы такие как Петер свободно не допускались, и ориентироваться в них оказалось нелегко.

А вот и очередной перекрёсток. Габор приникает к стене крайнего дома -- они договорились, что вести будет он: зимой его, бывает, вызывают в центр чистить крыши от снега, а летом -- надраивать лоджии на верхних этажах. Фонарь в руке Габора смотрит в землю, электрический луч вздрагивает, точно боится высовываться -- но эти люди прекрасно видят в темноте, а мы не видим их, но в конце концов, мы для того и здесь, чтобы нас изредка, издалека, а всё-таки нет-нет да и замечали...

Вадим складывает губы трубочкой, выдыхает и крепче прижимает к плечу приклад автомата, который он забрал у убитого офицера ещё там, на площади. Симон, которого едва видно, похож на статую. Габор высовывается, светя перед собой, на уровне пояса. В одну сторону, в другую, потом прямо. Ищет какую-нибудь знакомую чёрточку.

-- Вперёд. Никого.

И они, мягко отталкиваясь от гладких твёрдых плит, перебегают на противоположную сторону, на всякий случай вскинув оружие. В движениях Акселя, которому Петер жестом велит идти перед собой, проскальзывает нечто спокойно-профессиональное. Может, этот парень с ярко-голубыми глазами и привычкой нести всякий бред не так уж прост. А может, показалось...

-- Я не струшу, -- заверял их Аксель несколькими часами ранее. -- Буду драться. В прошлой жизни я был рыцарем... Нет, честное слово, франконским рыцарем! При чём тут сон? Иногда так случается, как бы параллельно с настоящим, наяву. Матушка говорила, что ничего не выйдет, но... мы учили крестьян воевать и сражались вместе с ними за...

Дальше его не слушали, но с собой всё-таки взяли, только бы перестал молоть чушь.

Дитё, вспомнил Петер. Фантазёр и псих. А ведь именно фантазёры и психи в первую очередь и шли на такое вот сумасшествие. Мечтатели, которым не нужна была даже надежда...

Мысли приобрели опасный оборот, и чтобы отвлечься, Петер попытался представить людей, живущих за этими стенами, за этими дверями и окнами. Наверняка среди них есть дети. И наверняка не все эти люди спят сейчас: кое-кто ворочается в постели, или ублажает жену, или даже смотрит на улицу сквозь жалюзи, хмурится и никак не возьмёт в толк, что ж это творится... Но представить не получалось. Особенно детей -- хотя Петер не раз видел "чёрных" детей при свете дня. И больше не хотел видеть.

"Да, -- признался он себе. -- Всё оттого, что я больше не хочу это видеть. И не хочу, чтобы Данечка однажды стал таким же".

Внезапно Габор встал как вкопанный и упруго вскинул руку, чуть не хлопнув ею по носу крадущегося следом Симона. Все пятеро подобрались. Брошенный фонарь закачался на шнурке и словно ластиком принялся натирать на асфальте белую дыру.

-- Слышите?

Ухо у Габора лисье -- и всё же спустя пару секунд Петер тоже смог уловить: сквозь битумную вязкость ночи прерывистыми отголосками пробивался чей-то зов. Короткими волнами накатывал из-за спины -- чуть ближе, чуть громче, похоже на пульс... Петер обернулся: тревожиться не стоило, потому что преследователь кричал бы совсем иначе -- но он отчего-то встревожился. И увидел светящуюся точку: она подпрыгивала, гасла и вновь оживала, будто сигнальный огонёк на корме судна, а потом исчезла совсем, и тут из темноты выскочил запыхавшийся Альберт Эрнестович в мятой ветровке и невесть где отрытой каске как у шахтеров, с прикрытой ладонью лампочкой.

-- Мальчики! Мальчики! -- повторял он, настигая их и хватая ртом воздух.

Петер сунул пистолет в карман и обеими руками вцепился в плечи старика, а остальные мигом окружили их, посылая едва различимым силуэтам друг друга удивлённые взгляды, которые на полпути крал и проглатывал мрак. Альберт Эрнестович, иначе -- Следопыт, нынче превзошёл самого себя. Хотя, конечно, он всегда был известен потрясающим талантом находить кого угодно, в какой бы заднице тот ни находился; он знал в городе, казалось, даже те закоулки, в которых никогда не бывал, и заявлял, что очень пригодится делу, если его возьмут с собой, -- однако Эжен не позволил.

Как оказалось, запрет Эжена не особо подействовал.

Старик всё силился отдышаться, а меж тем Вадим докладывал положение, деловито кивая в такт своим фразам:

-- Всё по плану. Никольского мы у них отбили, когда его везли через площадь. В коробе каком-то везли, закрытом, до того конспирировались. И нас ожидали, черти. Ранили двоих, но не насмерть...

-- Ребята...

Альберт Эрнестович схватился за правый бок, звёздочка на его лбу безжалостно ударила Петеру в глаза. Старый сосед виновато охнул, стащил каску и застучал по ней растопыренной пятернёй.

-- Остальные сейчас с Никольским, -- продолжал Вадим, пока Симон с Акселем, встав к товарищам спиной, крутили головами, как два телохранителя. -- Мы с ними расстались у поворота на набережную. Заманили гадов сюда. Так что не переживайте: они уйдут. Они, наверно, уже выбрались за город.

Что-то неуловимое, запретное и заколоченное досками с пометкой "Выбрось из головы!" промелькнуло в его словах. Петер вздрогнул и посмотрел в сторону друга испуганно и сочувственно.

-- А завтра, я думаю, к полудню...

-- Да дай ты старику уже сказать, Вадим! -- перебил Габор. -- Не видишь, что ли?

В голосе Габора было раздражение, но не настоящее, а так, для маскировки, -- и Петер понял: не ему одному что-то послышалось.

-- Мальчики, беда, -- начал наконец Альберт Эрнестович. -- Ещё солдаты... много... я видел... Перекрыли все пути... И с ними их ужасные машины!

Слева прошуршала клеёнчатая ткань: это молча обернулся Симон. Поглотители... Петер снова поднял глаза на безжизненные фасады домов, снова попытался представить людей, что там обитают, и со жгучим стыдом почувствовал, как колени превращаются в оплывающий воск, а в сознании бьётся одно и то же: не хочу. Не хочу, чтобы вот здесь, внутри -- чёрная дыра, как у них, пусть лучше убьют...

Холодные пальцы дотронулись до его запястья.

Аксель.

Странно, но в этом прикосновении не было просьбы о поддержке. Скорее наоборот -- тихое утешение. Петер полез в карман и стиснул то, что там лежало, -- маленький, на четырёхлетнего ребёнка, хлопковый носок, который он украл из шкафа сегодня утром.

-- Поглотители, значит, -- проговорил Габор, шумно вдохнул и резко выдохнул. -- Ну, эта их "чёрная" зараза всё равно рано или поздно из нас жизнь высасывает. Поглотители -- это быстрее. Мучиться меньше.

-- Куда они двигались? -- спросил Петер.

-- Я видел три машины. Одна пошла в эту сторону... -- Альберт Эрнестович оглянулся, Габор услужливо посветил туда, куда он посмотрел, но погони по-прежнему не наблюдалось, -- а две другие... Две другие -- к реке.

Ненадолго воцарилась тишина. Какая-то сухая и шершавая, как ощущение муки или спортивной магнезии на руках.

-- Они пробьются, -- вымолвил Вадим, переступая с ноги на ногу. И тут же -- как отрубил: -- Неправда! Пробьются, говорю! -- как будто кто-то спорил с ним, хотя все молчали.

Все молчали и смотрели на него -- кроме Акселя, закрывшего глаза одной ладонью, словно у него раскалывалась голова. Свет фонаря ровно обтекал лицо Вадима, сначала растерянное, потом -- ошеломлённое... Значит, он действительно не понимал. Он, такой реалист, такой суровый парень, привыкший к суровой жизни, действительно думал, что приносит себя в жертву ради скорой победы, что всё "не напрасно"...

Всегда найдётся хотя бы один такой человек, просто Петер не ожидал, что этим человеком окажется Вадим. Всегда найдётся такой человек, который откажется понимать, даже если сказать ему без околичностей: "Шансов нет, друг. Мы идём, просто потому что нельзя иначе". Который вопреки всему будет верить, что на самом-то деле шансы есть; не говорят о них из осторожности, чтобы кто-нибудь не принял их на свой счёт, -- но они всё же есть, ведь главное -- спасти одного-единственного, очень важного для истории героя, и дело будет сделано. Мы погибнем, но герой вырвется на свободу, доберётся до верных ему людей, дожидающихся там, за городом, воспламенит их своей речью, своим взглядом -- а дальше уж всё пойдёт как по маслу.

Эх, Вадим, и кто тут ещё фантазёр!

-- Но ведь... Никольский...

Никольский был, конечно, героем. Он первым открыто выступил против правительства и всей верхушки, состоящей сплошь из "чёрных дыр". Первым заявил им в лицо, что они больны, что они заражают нас, что мы так не хотим и будем бороться против проклятой эпидемии, потому что это ненормально -- быть "дырой", ненормально вытягивать радость жизни из живых и пожирать её, и не чувствовать никакого удовлетворения, никакого насыщения, и хотеть больше, и снова жрать, ничего не взращивая, и вечно страдать... Он уничтожал поглотители, пока был ещё одиночкой. Он собрал вместе нескольких учёных, чтобы выяснить природу болезни и механизм её распространения. Он вообще собрал всех нас вместе, запуганных, забившихся каждый в свой угол...

Никольский определённо был героем, и за него стоило отдать жизнь -- стоило пойти даже и на большее...

У Петера пересохло в горле. Не хотелось спрашивать, не имел он на это права... и в то же время должен был спросить -- ободрать острые осколки разбитой иллюзии. И спросил:

-- Неужели ты не понимал с самого начала?

Вадим уже не смотрел ни на него, ни на остальных.

Он смотрел на свой автомат и трясся.

-- Зачем? -- выдавил он чужим голосом. -- Зачем же я тогда их убивал?

-- Вадим...

И тут он взорвался. Швырнул автомат наземь, оттолкнул Габора, ухватившего его за локоть, и заорал:

-- Нет, убивал -- ладно! Они солдаты и чёрт с ними, да и я был готов! Убивать, умирать... Но наши родные, наши товарищи! Вот ты! -- Вадим схватил Петера за грудки и встряхнул. Лицо его перекосилось от злости. -- У тебя же семья, у тебя же ребёнок маленький! Я-то думал, что ты... мы все... ради них! Да, рискуем. Да, и ими тоже -- но риск оправдан, и потом, мы же победим... Но если нам не победить, их же... из-за нас... А ты, умник грёбаный, выходит, всё знал? И все вы? Да как вы, сволочи, посмели на это пойти, если ни на что не надеялись?!

Вадим тряс его и плакал. Петер не сопротивлялся, закусив губу и сжимая в кармане Данечкин носок.

Он ощутил жуткую, будто тысячетонную усталость. Он столько раз объяснял: сначала себе, потом Эжену, потом Марте -- в письме, которое разорвал, не дописав; потом воображаемому, уже взрослому сыну, каким он его никогда не увидит... и снова себе, десятки и сотни раз себе. И всё время безуспешно.

Но мы же не на Древнем Востоке, повторял Петер. Не в Средневековье и даже не в двадцатом веке. У нас за политическое преступление не казнят весь род до седьмого колена. У нас не вырезают целый народ за провинность одного. И эти люди, которые раньше были такими же, как мы, -- они не варвары, не звери. Я всегда был уверен в этом... и всё-таки попросил, попросил Эжена позаботиться о моей семье, если запахнет грозой, и всё-таки допускал... Эжен -- хороший человек и всегда любил маму. Всю жизнь, молча и безнадёжно.

А я... разве не любил?

-- Ты уверен, что в силах сотворить такое? -- спросил однажды Эжен. Без упрёка, по-отцовски.

Петер отвернулся.

-- С моей семьёй, вы имеете в виду?

-- С самим собой. Ты уверен, что готов сотворить над своим сердцем такое насилие?

Вадим отпустил Петера и схватился за волосы, как будто готовился взвыть.

Но не издал ни звука.

-- Ты думал, Вадим, мы герои? Нет. Герои -- те, кто был против нашей авантюры. Кому хватило мужества вытерпеть своё бессилие. Но кто сказал: "Хорошо, идите, раз вам нельзя иначе, а мы позаботимся о ваших любимых". Тебе следовало остаться с ними, Вадь.

Вадим не откликнулся.

-- А "чёрные дыры" -- никакие они не монстры. Они несчастные, искалеченные люди. Если хочешь знать, где здесь настоящие монстры, которых стоило бы убить, -- то это мы.

-- Ну что ты, -- Аксель во второй раз поймал его руку. -- Нет...

-- Да, Вадим. Я оставил мать, жену и сына. Хотя у меня не было особой надежды на успех Никольского. И великой мечты у меня нет тоже. Я, видите ли, просто не мог остаться в стороне. Бессилия не вынес. Просто продышаться, понимаешь, захотел, испугался, дурак, что потеряю веру в людей. Как будто это вообще что-то значит -- "вера в людей", как будто это не просто красивые слова! Я их бросил. Наверное, я их совсем не любил, наверное, у меня совсем нет сердца! Аксель, да отцепись ты наконец!

Он рванулся, выбежал на середину улицы и уселся на землю, силясь унять бурлящую внутри ярость -- непонятно на кого. Будто сквозь вату слышал он, как друзья обсуждали, что делать дальше. Габор признавался, что плохо представляет, в какой стороне дом. Альберт Эрнестович сокрушался, что он-то как раз представляет прекрасно, но какой толк в умении найти десяток маршрутов, ведущих домой, если все эти маршруты перерезаны, и зачем он вообще рассказал им правду... Потом он предложил было спрятаться, но спрятаться было негде. Здесь "спрятаться" означало блуждать по переулкам, как можно дольше избегая встречи с "дырами", -- но разве стоило уподобляться лабораторным мышам?

И они пошли. Просто пошли по улице -- туда, откуда прибежал к ним Следопыт. Ширины дороги хватало, чтобы шагать по ней вшестером, плечом к плечу, закинув автоматы и ружья за спины. Альберт Эрнестович снова надел свою шахтёрскую каску, сверкая звездой во лбу. Габор, насвистывая, играл с фонарём; длинный луч вовсю бегал по стенам и углам, мигом обретя радостную щенячью беззаботность. А то ещё принимался кому-то подмигивать.

-- Аксель, расскажи ещё что-нибудь про себя-рыцаря, -- попросил Петер, стремясь загладить свою недавнюю грубость. -- Что там у вас вышло, с теми крестьянами?

Парень вздохнул.

-- В 1525-м? Да в общем, ничего. Хотя время было грандиозное. Но нашлись свои предатели, свои отступники, нашлись те, кто остановился на полдороги. Флориана Гайера убили [1]. Потом ещё эта религиозная грызня...

-- Матушка, выходит, оказалась права?

-- Нет! То есть да, но... -- он вдруг с резвостью жеребёнка перескочил совсем в другую степь: -- А в 1848-м, в Вене, я пошёл в Академический легион [2]. Ох и задали же мы тогда жару имперцам! Добровольцы из разных городов к нам стекались, венгры армию послали на помощь...

-- А какая связь? -- поинтересовался Габор, пуская луч фонаря вертикально в небо.

-- Никакой. Просто.

-- И чем закончилось в Вене?

Аксель опять вздохнул и красноречиво промолчал. Зато Симон, за всю ночь не проронивший ни слова, ни с того ни с сего стал напевать себе под нос песню из знаменитого мюзикла:

-- Let others rise to take our place...[3]

-- А по-моему, нет, -- пробурчал Габор, восприняв это как ответ на свой вопрос о связях. -- Что такое "наше место", если таких мест бесчисленное множество? Один во Франции там поднимется, другой ещё где... И все по разным причинам и с разными целями, и вовсе мы не звенья одной цепи.

-- А по-моему, да, -- мечтательно отозвался Симон.

И опять замолчал как рыба. И всё, и ничего ему не возразишь, а хоть бы и возразил -- любой аргумент канет в никуда, ухнет в безмолвие убеждённости и сам себя проглотит. Хоть ты душу из молчуна вытряхни.

-- Что же мы такое делаем, старина? -- горестно прошептал Вадим, навалившись на Петера как пьяный. -- Вот даже сопляк говорит: это -- всё это -- ничем не закончилось. И знаешь, оно вообще никогда не кончится. Никогда, понимаешь?

Петер покосился на Акселя и обнаружил, что тот, на шаг опередив товарищей, обернулся и смотрит прямо на них. Габор продолжал вертеть фонариком во всех мыслимых и немыслимых направлениях -- и на краткий миг голубоватый свет выдернул из темноты глаза этого то ли франконского рыцаря, то ли австрийского студента, то ли просто забавного чудака, а в глазах плавала тёплая, словно растаявшее масло, снисходительная нежность. Опять ты ничего не понял, дурачок, совсем ничего не понял, одни крайности у тебя -- ты объясни ему, Петер...

Хитрец. Объяснил бы сам -- кому как не ему? Если он на самом деле прожил те жизни, а может, не только те две, и знал не понаслышке, как оно бывает, но всё-таки напросился с нами, хотя никто его не гнал, а он сам, с улыбкой, и если вдруг ещё один такой виток спирали -- пойдёт снова, и снова, а ну и что, и всё равно...

Петер до боли явственно увидел Акселя с какой-то штукой (наверное, с каким-нибудь бластером) в руке, на запруженных полицией улицах горящего футуристического мегаполиса. Или Акселя на развалинах цивилизации, дерущегося с многоголовыми тварями, явившимися дожрать последних представителей сгубившего себя человечества. Или Акселя -- борца за права беженцев-землян на чужой планете...

-- Мы же всё равно никогда не прекратим это, Петер!

Он приобнял Вадима за плечи и внезапно почувствовал, как приливает к сердцу солнечное, пахнущее первой травой спокойствие.

-- Да, дружище. Мы никогда не прекратим.

В этот момент впереди загудели гусеницы поглотителя. Лютым холодом потянуло поверх голов. На фоне зданий и ночного неба показались вооружённые люди и огромный зрачок зловещего раструба -- такие чёрные, что их было видно.

Но и солдаты, и раструб пока ещё оставались по ту сторону мерцающего призрака, повисшего в воздухе, словно внутри двойного стеклопакета.

Это мама. Тянет к нему прекрасную тонкую руку, будто собирается погладить по щеке или взъерошить волосы. Как маленькому мальчику. Сегодня они играют друг с другом. Она просит вернуться, зная, что он не вернётся. Он отвечает, что конечно, что не стоит даже беспокоиться, и вообще...

Машина, управляемая "чёрными дырами", приближается. Шестеро человек останавливаются и готовятся стрелять...

А Марта спешит утереть слёзы, потому что знает: он непременноэ начнёт утирать их сам, если его не опередить, а сейчас она не хочет выглядеть слабой, она хочет требовать -- и требует. "Хорошо. Но и ты пообещай". Она долго подбирает слова и никак не может выразить вслух, что именно он должен обещать, но он понимает и так. "А если вдруг поглотитель?" "Даже если поглотитель! Плевать мне, что поглотитель, слышишь?"

-- Давай пообещаем это друг другу, старина. Что мы никогда не прекратим...

-- Не прекратим чего? -- вместо Вадима уточняет Габор.

-- Мы -- это кто? -- спрашивает Альберт Эрнестович.

Данечка сидит на кровати и заливисто смеётся. Радость моя, никто тебя у меня не отнимет, вот это уж точно... Он ещё ничего не подозревает, он хватится папы только с наступлением темноты, а пока он счастлив и болтает ногами.

На одной ноге недостаёт носка, потому что папа забрал немного счастья с собой.

Дане нисколько не жалко.

* * *

Перед рассветом Данечка уснул. Марта укутала его в свой свитер и держала на руках, боялась даже положить его на кровать, перестать чувствовать тепло его тела. Так и стояла, забыв про усталость и сон. Раскачивалась из стороны в сторону, мыча какую-то выплывшую из омута памяти колыбельную. Считала трещинки на подоконнике: четыре сверху вниз, четыре снизу вверх.

Из выцветающего бархата нехотя проступала улица со своими кирпичными домиками, неровным асфальтом, редкими кустарниками вдоль обочины. На крыше Альберта Эрнестовича расселись сизые голуби. Вновь появился остов старой колонны...

Потом раздался робкий стук во входную дверь. И пока Марта колебалась, открывать или нет, кто-то там, на крыльце, вставил ключ в замочную скважину и долго возился, как человек, пользующийся им в первый раз, или как тот, у кого сильно дрожат руки -- а может, как тот и другой сразу. Наконец дверь заскрипела, простонали под тяжёлыми шагами вошедшего удручённые половицы. Вот откликнулся таким же стоном деревянный порог в комнату...

-- Здравствуйте, Марта.

Она знала, что придёт Эжен. Знала, когда он придёт. И заплакала, кусая губы, с каждым вдохом, чтобы не разбудить спящего сына, забивая рвущиеся наружу рыдания, будто гвозди, обратно в грудь. Потому что это было всё. Потому что, оказывается, она до сих пор не могла примириться с тем, что это всё.

Эжен шагнул вглубь комнаты. Марта повернула голову и боковым зрением увидела, как он стоит и смотрит в сторону кресла, прямой и каменный. Пытается что-то сказать -- и не может. Беспомощный, как всякий мужчина перед лицом дорогой сердцу женщины, которой надо сделать больно.

-- Мириам...

Марта дождалась, пока утихнут спазмы в сердце, и впервые за долгие часы, сквозь дрожь, заставила себя обернуться.

Ничего страшного не случилось.

Она тихо позвала:

-- Мама... Вы слышите меня, мама?

Мириам и впрямь сидела всё это время с закрытыми глазами, но тут приподняла веки и ласково посмотрела на Марту, как бы говоря: не бойся, девочка, я всё ещё с тобой. Потом встала с плетёного кресла-качалки, подобрала с пола упавший плед и положила его на сиденье. Лицо её было сухое -- красивое, чуть удлинённое лицо с тонкой переносицей и почти без морщин.

Она пожала руку затрепетавшему, бледному Эжену, мягкой поступью подошла к окну, поцеловала внука, мирно спящего в объятиях Марты. Чуть-чуть пошатнулась, любуясь им, но устояла -- и, бросив быстрый взгляд на макушку солнца, стала ждать, когда вернётся сын.

2019 год
________

[1] Флориан Гайер - один из лидеров Крестьянской войны в Германии, рыцарь.

[2] Академический легион - вооружённая студенческая организация, существовавшая во время Австрийской революции и сыгравшая значительную роль в Октябрьском восстании в Вене 1848 года.

[3] Из мюзикла "Les Miserables" ("Отверженные")

Оставить комментарий © Copyright Пя Елена (elena.pya@yandex.ru) Размещен: 19/10/2021, изменен: 19/10/2021. 32k. Статистика. Рассказ: Фантастика Иллюстрации/приложения: 1 шт. Скачать FB2		Ваша оценка:
Аннотация: Небольшой рассказ о чёрных дырах, о выборе и о том, что у каждого свой героизм, противоположность жизни - не смерть, а победы не будет - и поражения тоже. Рассказ написан в 2019 году. Отчасти он экспериментален: я пробовала приём недосказанности и хотела, чтобы читатель сам решил, кто они - эти "чёрные дыры". Отчасти же это было реакцией на "Дзен в искусстве написания книг" Брэдбери и его призыв писать "в полный голос" - попыткой выкричать тот юношеский романтизм, которого я стыдилась лет в восемнадцать. Что в итоге получилось? Пожалуй, нечто немного наивное и жёсткое одновременно. Но всё же мне нравится финал. Самый последний абзац. Пусть ради него рассказ и живёт.

Пя Елена : другие произведения.

Ещё не конец