В этот день Nicolas просто тупо напился. Сухая, язвительная злоба прожигала мозг. Он хотел избавиться хотя бы с помощью вина от этого холода, который вернулся в его жизнь.
И он лежал в каком-то полубреду. Было жаль себя, и было на все наплевать. Хотелось жестоко унизить, оскорбить кого-нибудь. Nicolas чувствовал грязь воспоминаний, отчего становилось еще тошнотнее. Вино не одарило забвением. Напротив, какие-то мороки мучили его всю ночь. Под утро, в полусне Nicolas увидел себя -- совсем молодым, в полузаброшенном деревенском доме.
...Он чувствовал запах апрельской сырости, только что сошедшего снега.
Nicolas открыл глаза, кошмар из сна все еще витал рядом, давил на виски. Он прислушался: тишина и мягкий свет из окна успокоили его. Дом спал. Тишина присутствовала во всем -- в лунном свете, в густых тенях от предметов, в темнеющих занавесках на окне почему-то не закрытых этой ночью. Лунный луч протянулся на полу от окна до дверей. Nicolas подставил руку под его почти ощутимо теплый свет. Что за кошмар ему приснился, он уже забыл. В лунном свете он разглядывал свою руку -- довольно широкую, крепкую ладонь с сильными пальцами. Несколько раз сжав и развернув ее, так как учат в фехтовании и еще у профессиональных музыкантов, Nicolas почувствовал ее гибкость, и это радовало. Он лежал без сна некоторое время, следя то за лунным лучом, то за тенью от своей руки. Потом поднялся, достал сигареты и подошел к открытой форточке, закурил. Окна выходили в сад, на поломанную изгородь и несколько старых деревьев. Днем здесь было неприглядно, тем более в апреле, когда зелень не прикрывает беспорядок, запустение. Но лунный свет все изменил. Тени от деревьев причудливо переплелись на земле, образуя сложный узор. Nicolas долго смотрел на них, и потом ему стало казаться, что они движутся в определенном ритме, подобии танца. Хотелось выйти туда, встать на влажную землю под теплый лунный свет. Дым щекотал ноздри, смешиваясь с запахом сырости, весенней влаги. Он закрыл глаза... Тишина -- и все, ни звука, ни движения. Только тишина и танцующие беззвучно в саду тени.
"И вот мерный стук барабанов возвестил о праздничном шествии. Звон бубна в такт, мелодия скрипки и лютни. Они идут. Важные эти звуки разносят весть об Их приходе. Король одет в пурпурную мантию, волочащуюся за ним по полу шикарным хвостом. Блестящая корона при свете факелов-лучинок, что держат вельможи, кажется необыкновенно богатой. Он вышагивает важно и лапки его унизаны перстнями, как и положено королю.
Королева чуть ниже его, нежнее и упитаннее. Ее шерсть переливается белым атласом. На голове ее посреди розовых ушек серебряная корона. Глазки лукаво блестят, и розовый носик уже что-то учуял. Впрочем, она ведет себя скромно, даже усики ее не шевелятся в предвкушении роскошного угощения. Ее голубая мантия тянется рядом с его, пурпуровой, подобно реке и закату над нею.
Вельможи выстраиваются в цепочку по правую и левую сторону от них на всем протяжении пути, кланяются и освещают усердно дорогу. Их усики стараются не шевелиться, но все же возбужденно дрожат, голые хвосты нет-нет да и постукивают нетерпеливо об пол. Мелкие острые зубки уже давно готовы к бою... Король вышагивает важно, не спеша. Прежде него никто не решится тронуть ни кусочка. Когда же в конце-концов он соизволит!... и сколько еще шагов осталось?.. Король не обращает на них внимания, он меланхолично смотрит вдаль -- не туда, где на столе горой высится всякая снедь. Но куда-то в темноту. Иногда он слегка повернет голову, чтобы посмотреть на свою спутницу, так, однако, чтобы она этого не заметила. Она тоже в предвкушении... Для короля этот пир не первый. Он знает как роскошно и красиво все начнется, и как закончиться. Будут похвалы Его могуществу, Его доброте... Его... чему угодно. Потом, после того, как Король и Королева отведают лучшие кушанья, когда отзвучит помпезная музыка и торжественные речи -- тогда начнется то, чего все так ждали. Горы пищи начнут мгновенно таять. Все, чего так жаждет желудок -- все есть здесь. Сотни колбас, сыров, вин, хлеба, окороков, сластей... В багряных лужах вина будут валяться огрызки, размоченный хлеб и сладкая патока. Пьяные музыканты, не в состоянии сыграть ни одной ноты, будут пиликать какую-то чушь. Да и танцевать никто уже не станет. Кто-то заснет прямо там же. Кто-то с трудом отползет в сторону. Одних унесут те, кто еще не может идти, других оставят до утра. Одни будут стонать и плакать, другие -- кричать похабные песни, путая и забывая слова. Лакать вино прямо из луж -- и блевать тут же -- вот что они станут делать. Дамы вымажутся, кавалеры -- упьются.
И о чем же здесь мечтать, о каком веселье говорить? Но Ей так хочется. Пусть посмотрит, пусть у нее радостно зашумит в голове и вино развяжет игриво язычок. Пусть всеобщее показное восхищение хоть немного потешит Ее тщеславие, пощекочет нервы. Король уже не получал от этого удовольствия. Ее скоро сморит сон, и слуги унесут свою королеву на шелковых носилочках в мягкую постельку. А он будет сидеть до конца пира, осоловелый, но не пьяный. И печаль только сильнее разъест его сердце, выльется в немую злобу, в презрение и брезгливость ко всем -- не исключая и самого себя. Потому что он тоже стал старым, обрюзг так же как они.
Тогда он только сильнее почувствует свое бессилие что-то изменить. Мир всегда будет таким, каков есть. И красные лужи, где вино смешается с блевотиной и чьими-то пьяными слезами, никогда не отразят звезд. Их отсюда не увидишь.
А утром -- все начнется сначала. "
II
Без аппетита поковырявшись вилкой в еде, Nicolas встал и отошел к открытой форточке закурить. В стекле он увидел отраженный свет электрической лампы и свое худое, заросшее рябой щетиной лицо... Он стал старым. Чувство это возникло внезапно, только сейчас, когда он стоял и смотрел на себя вот так, словно бы со стороны. И не вызвало в нем ничего, кроме гадливости. Nicolas глубоко вздохнул -- все остальное, вместе со старостью, не замедлило прийти к его порогу.
-- Господин Nicolas, вы поужинали? -- послышался за спиной строгий голос.
Он поспешил выкинуть сигарету на улицу, обернулся. Дама-в-белом (как он про себя язвительно назвал эту женщину, навязанную ему больницей) выжидательно стояла у порога кухни. Поужинал он или нет -- ей, по большому счету, было все равно, она не потрудилась даже взглянуть на обеденный стол. Nicolas ничего ей не ответил, молча прошел следом в свою спальню. Стянув с себя пестрый халат, слишком радостно-яркий для его нынешней жизни, он небрежно бросил ненужную тряпку то ли в кресло, то ли на спинку кровати и лег снова в остывшую постель. Остро запахло спиртом и лекарствами, звякнули переломленные ампулы. Потом Nicolas слегка дрогнул от проколовшей кожу иглы - так и не научился с детства терпеть. До сих пор боялся... Натянул на плечи одеяло.
-- Спокойной ночи, сэр, -- вежливо сказала ему сестра.
Nicolas отвернулся к стене. Дама-в-белом вышла, по больничной привычке, непререкаемо выключив за собой свет. Своей невозмутимостью она напоминала Nicolasу крокодила. Возможно, если б он пригрозил ей повеситься, как скоро не получит ключ от бара -- она ответила бы спокойно: "Вешайтесь". Ибо, как медицинский работник, точно знала, что спасти его потом будет еще возможно. Nicolas вздохнул.
Ему не хотелось спать. Он лег на спину, прикрыв глаза, чувствуя свою слабость и боль. Вкус табака во рту еще сохранился, но удовольствие было слишком коротким и только раздразнило желание курить. Дама-в-белом заперла его бар, спрятала сигареты. Только при таких условиях его отпустили домой. Но лежать в больнице было еще хуже, Nicolasy постоянно чудилось, что там от всего воняет моргом.
...Кто-то негромко, но совершенно четко, внятно позвал его по имени.
Nicolas открыл глаза. В комнате царила густая осенняя темнота пасмурной ночи, даже очертания предметов различались с трудом. За окнами шел дождь, звук легкого шелеста капель о стекло и подоконник нарушал тишину. И снова его лба коснулось движение воздуха. Возможно, неплотно закрыли форточку и от ветра она открылась шире. Вроде бы колыхнулась занавеска, створка форточки скрипнула... Потом он увидел неясную, полупрозрачную фигуру в темноте, силуэт девушки. Она беззвучно подошла ближе, погладила ласково его руку, лежащую на груди поверх одеяла. И ладонь ее была странно ощутимой.
-- Nicolas, -- повторила она, улыбаясь. -- Как хорошо, что ты здесь. Мне проще сюда прийти.
-- Да, -- пробормотал он в ответ.
Nicolas видел очень четко ее лицо, и узнал одну, очень давнее знакомство. Девушка продолжала говорить -- тихо, невнятно, слегка склоняясь к нему. Nicolas видел ее легкомысленные кудри, старомодно уложенные -- все так же, как в пору их прежних встреч. И только в ее глаза он не мог теперь заглянуть. Вместо тех, милых, глупеньких глазок -- на него из глазниц смотрела темнота. Ночь. Даже Nicolas поддался гипнотическому воздействию совершенной пустоты этого взгляда.
-- Я буду часто приходить к тебе, -- заключила девушка-призрак, -- Если хочешь знать, ты не так уж изменился, как воображаешь. Это лишь твоя навязчивая идея.
-- Какие умные слова! И когда ты научилась так рассуждать? Раньше ты говорила проще, -- ответил ей Nicolas, стряхивая с себя оцепенение.
Он вновь ощутил ее пожатие, услышал голос, тихий, удивляющий своей ровностью:
-- Мне пора уходить.
И больше никто его не беспокоил.
Некоторое время Nicolas продолжал лежать без сна, спокойно и вполне серьезно думая о том, куда могут уходить призраки. Вопрос этот так и остался нерешенным, потому что веки его постепенно отяжелели. Пришел отдых, глубокий спокойный сон -- непроглядно-черный, как ночь в глазницах девушки-призрака.
"И они гуляли вдвоем по мокрому песку, возле серого моря. Дул сильный ветер, им было холодно.
-- Я давно уже разучился любить и оставаться надолго кем-то любимым, -- сказал Nicolas
-- Мне не нужно ни твоей любви, ни даже простого дружеского расположения. Ничего, из того, что ты можешь сейчас предложить мне, -- ответила девушка. -- Ведь Одиссей остановил свой корабль у таинственных берегов, чтобы узнать пророчество.
-- О чем ты?
-- О том, что я тоже видела здесь тополя и ивы. Nicolas, лучше иди рядом, так теплее. Ветер очень сильный.
-- Зима, -- коротко заметил Nicolas.
Берег позади и впереди них оставался пустым. Подол ее траурного платья мешал идти быстро, ноги увязали в песке, перемешанном с мелкими ракушками и камнями. Поневоле Nicolasy приходилось подстраиваться под ее медленный шаг. Он не знал дороги, просто следовал за нею, не совсем понимая, что они ищут.
-- Там дальше будут ступени, -- указала она рукой вдоль берега. -- Осталось недалеко, так мне думается. Ты устал?
Nicolas счел за лучшее промолчать.
-- У меня замерзли ноги, -- голосом ребенка пожаловалась его спутница. -- Песок пропитан водой и холодом... Хотя море красивое.
-- Хорошо, что мы хоть иногда отрываем взгляд от земли, -- улыбнулся Nicolas.
-- У тебя тоже руки совсем закоченели, -- сказала девушка, беря в свои ладони его руку. -- Может быть остановимся отдохнуть? Или пойдем дальше?
-- Пойдем. Здесь лучше не останавливаться, -- ответил ей Nicolas.
Еще некоторое время они брели по песку, который становился все глубже. И ему невольно подумалось о песчаных топях, он крепче сжал ее руку, не давая убегать от себя вперед.
-- Все души бродят по берегу серого, бурного моря, которое они не в силах до времени преодолеть, -- печально улыбнулась ему девушка, чуть замедляя шаг, чтобы перевести дыхание.
-- Ты думала сейчас о чем-то очень грустном, -- заметил Nicolas.
Она продолжала смотреть на серые облака, сплошь закрывающие небо. Наконец, оторвалась от их созерцания, указала:
-- Вот наша лестница, смотри!
Он повернул голову и на самом деле разглядел ступени -- лестницу из наскоро составленных железобетонных блоков. Теперь, когда виделась цель, расстояние казалось не таким уж непреодолимым. Постепенно отдаляясь от моря, они пересекли это пространство.
Ступени были почти белыми, щербатыми от старости. Вблизи лестница казалась надежнее, чем издалека. В стыках бетонных плит торчала мертвая трава. Они стали неспешно подниматься наверх, время от времени отдыхая на плоских площадках. Nicolas мог лучше разглядеть свою спутницу. Он понял, что шел все это время рядом с незнакомкой. Никаких голубеньких глазок и завитушек. Невысокая, стройная девушка, ветер зарумянил ее щеки, и зеленые глаза смотрели на него ясно, без тени лжи. Nicolas не мог видеть себя со стороны, предполагал, что он-то уж не изменился до неузнаваемости. Его волосы, тронутые густой сединой, легли по плечам, лицо посветлело, но глаза оставались мрачными в окружении темных теней. Он был выше ростом, суше сложением своей спутницы.
Добравшись до просторной террасы, они остановились. Здесь лестница заканчивалась. Воздух как будто потеплел, сырость не так давила на грудь.
-- Теперь мы расстанемся, -- сказала девушка. -- Дальше нет лестницы, но мы ее еще увидим.
Улыбка тронула их губы одновременно.
-- Откуда ты пришла? -- спросил ее Nicolas.
--До встречи, -- не ответив на его вопрос, обронила девушка. Ее голос стал только эхом, стал шумом дождя и ветра..."
-- До встречи,-- едва заметно шевельнулись во сне губы Nicolasa.
III
Призрак больше не приходил. Иногда, когда особенно долго не удавалось заснуть, Nicolas вглядывался в темноту -- и никого не видел. Темные, осенние ночи сменились лунными зимними. Впрочем, и в лунных лучах призраку появляться было бы вполне уместно.
До сих пор Nicolas, хоть и любил внешне показать свою беспринципность, позволял себе иногда хулиганские выходки (с точки зрения общества -- но никак не его собственной), однако, он прекрасно знал, что мистицизма в его характере нет, и значительно больше здравого смысла, чем у некоторых. Потому появление призрака не испугало Nicolasа, но очень удивило. Так, иногда вдруг осознаешь, что собственный розыгрыш, тобою придуманный, на самом деле правда...
Нынче свободного времени хватало, и Nicolas попросил Даму-в-белом найти для него книги и статьи о привидениях. Этим чтением он развлекался, особенно заметками очевидцев. Теперь он и себя мог приписать к ним, что было еще смешнее.
Nicolas стоял перед зеркалом в ванной. Он относился к тому роду счастливых мужчин, кто может бриться раз в трое суток и при этом выглядеть ухожено. Его больше не раздражало созерцание собственного лица с дряблой кожей, что собиралась складками при оттягивании пальцами, с этой болезненной желтизной и опухшими от бессонницы глазами. Nicolas привык даже к своему халату с желтыми птицами. Кто купил ему такую дурацкую вещь? С синими птицами почему-то принято связывать слово "счастье", а вот с желтыми -- какое слово подойдет для желтых птиц? В ответ (мысленно) сразу же возникло ругательство. Nicolas улыбнулся: если он мог ругаться и замечать что-то смешное значит -- совершенно точно -- отлегло. Как бы ни удручала его своим присутствием здесь Дама-в-белом.
Он закончил бриться, сполоснул лицо холодной водой, промокнул полотенцем и вышел из ванной. Сегодня он решил подняться в верхнюю комнату, куда годами сбрасывался всякий ненужный хлам. Там обитали вещи, забытые его подружками, и его собственное ненужное барахло. Сегодня у него была цель. Где-то там лежал альбом со старыми вырезками. Не он их собирал, не он забыл в этом доме -- вся его роль заключалась в том, чтобы отнести этот альбом в комнату забытых вещей. Nicolas не имел привычки оставлять фотоснимки на память. Пусть для него закрыт доступ к бару и сигаретам, но не к старому барахлу и пыли.
Войдя в комнату, Nicolas стал методично переворачивать вещи. Память не могла подсказать в каком именно углу начать поиски, слишком давно все было, слишком незначительно. Возможно, сам же он тот альбом как-нибудь выкинул невзначай... И тут же увидел яркий переплет, словно бы кто-то специально выдвинул его из общего хлама. Вырезки занимали всего несколько страниц, остальная, объемистая часть, пустовала. Листы пропитались пылью. Nicolas перелистнул страницы, не задерживаясь на них взглядом -- только последний журнальный снимок... Он и запомнился потому, что был наклеен последним.
Nicolas сел в старое кресло, держа альбом открытым на коленях, заметил что насвистывает какую-то мелодию. Очень не хватало сигареты, отчего засосало под ложечкой. Выругавшись, Nicolas подумал -- раз ему стало лучше, значит скоро он попросит отсюда даму-в-белом. Найдя в этом себе утешение, он вновь погрузился в рассматривание снимка.
-- Глупенькие, голубенькие глазки... Хорошенькие глазки у тебя были, и ты почему-то любила жирно замазывать их тушью...
Еще секунду он сидел понурившись над альбомом, потом унес его с собой -- но только для того, чтобы засунуть в мусорную корзину.
Вечером Nicolas ожидал привычной бессонницы, специально для этого припас стопку свежих журналов. Но неожиданно, с первой же статьи понял, что устал и хочет спать. Скинув журналы на пол, он потушил свет и еще успел вздохнуть, поблагодарить неизвестно кого за этот подарок, возможность заснуть сегодня как нормальному человеку.
"-- При всем моем желании, я не могла бы тебе объяснить откуда пришла и в каком месте мы с тобой сейчас встречаемся.
Нынче все было по-другому. Приятно пах кофе, и Nicolas жадно курил одну за другой сигареты. Они сидели за столиком, среди кудрявой вьющейся зелени, на открытой террасе. С балкона виделся ночной город, его сапфировые огни. Джазисты наигрывали странную плавающую мелодию довольно вяло, их рабочий день подходил к концу.
Девушка пряталась в тень листьев от густого плюща. И на столике перед ними в керамической вазочке стоял круглый букет пестрых гвоздик. Фигурно-узорчатый, пушистый цветок был вплетен и в ее волнистые темные пряди. Переменчивый -- то резкий, яркий, то мягкий -- свет ложился на их лица.
Nicolas почему-то оставался в своем пестром китайском халате и белой рубашке с торжественным черным галстуком.
Она больше не старалась взять его за руку, подойти ближе, сидела, разделенная с ним столиком. Nicolas пил крепкий кофе с первоклассным коньяком и это было очень приятно, так же как выкуренные перед тем сигареты.
-- Послушай, какое все-таки замечательное время и место! И город, хоть я его узнаю, стал совсем другим.
Она кивнула, отпивая не больше глотка из своей чашки.
В основном говорил о чем-то Nicolas, а она сонно слушала, пытаясь не задремать. Nicolas видел ее худые цыганские запястья, обвитые чем-то бархатно-зеленым, как весенний лесной мох -- и не мог поверить, что это все та же девушка. Он помнил ее испуганной и решительной, готовой уступить отчаянию и не уступающей ему из-за дерзости и чего-то еще более глубокого, что не было ему
открыто, старательно пряталось ею. Nicolas принял бы ее за личное отражение в своей буйной фантазии, не будь они такими разными. Резкий звук саксофона заставил ее проснуться, вовремя вступить в разговор.
-- Это все Зеленая луна.
-- Зеленая луна? -- переспросил Nicolas.
-- Да, есть такое время в конце мая. Время Зеленой луны и майского меда. Здесь не видно, потому что небо затянуто тучами. Но сам воздух -- он говорит, что это время настало.
Девушка сбросила с себя дремотное состояние. Nicolas теперь уж не сомневался, узнал ее манеру двигаться, общее выражение лица и эту мягкую тень озорства, промелькнувшую во взгляде, в легкой улыбке. Он спросил:
-- А там, где ты живешь, бывает весна и все, что есть на Земле?
Девушка улыбнулась:
-- Ты ведь не думаешь, что я ангел, или еще кто-нибудь в том же духе?
-- Я вообще не знаю, что думать, -- откровенно признался ей Nicolas.
-- Это... Видишь ли, Nicolas, это игра, представление, будто бы все происходит на самом деле. И мы сидим в кафе за столиком, в совершенно незнакомом мне городе, -- она вздохнула. -- Хотя, все-таки жаль, что это не так.
Nicolas усмехнулся в ответ по-доброму.
-- Сон наизнанку?
Через несколько минут они поднялись с места -- пора было уходить, кафе закрывалось.
-- По-моему сюда, -- указал Nicolas на небольшой дверной проем под ветками плюща, отвел рукой их зеленый полог. В бликах ярких надоедливых реклам они увидели винтовую лестницу -- по таким поднимаются на башни замков или старинных маяков. Девушка шагнула в полумрак, Nicolas шел следом за нею.
На первом лестничном витке она остановилась под узким окном из цветных витражных стекол. Вся лестница озарялась волшебным светом, и они замерли ненадолго, чтобы полюбоваться его сказочной игрой.
-- Nicolas, я могла бы рассказать тебе одну историю, пока мы поднимаемся наверх, -- нарушила молчание девушка.
-- Давай, -- легко согласился он.
-- Историю о Короле и Лючии...
История о Короле и Лючии
Все началось с того, что отец дал ей не современное имя. Оно было чудесным и начиналось с буквы "Л", как слова "ласка" или "любовь", а звучало полностью "Лючия", что значило "светлая". Хотя во внешности ее это никак не угадывалось, только глаза выделялись из общего темного тона.
Возможно, Лючия придумала Его сама.
Здесь его просто не существовало. Он жил далеко и был королем одной страны, названия которой Лючия никогда не знала. Позади его дворца простирался сад, где вечерами они целовались среди фиалок и роз, почти не видя друг друга, скрытые полутьмой. Он был высокого роста, плотно сложен, весьма сильный и ловкий, как многие мужчины своего королевства. Рыжевато-русые волосы некрупными волнами спадали ему на плечи, густая борода щекотала губы Лючии, глаза его были подслеповатыми отчего взгляд казался рассеянным, добрым и беззащитным. Лючия приходила к нему, но это случалось редко и походило на сказку, так что и сами они не верили в реальность всего происходящего.
Так сладко и страшно было поздним вечером, втайне от всех достичь того заветного сада, брести между тихих деревьев, среди цветов, когда сильнее и душистее пахнут все травы, и вдруг в тени старых груш и яблонь, в полусумраке их тесно переплетенных ветвей встретиться с ним -- и прижаться, вздохнуть, почувствовать его дыхание на щеке. Лючия была ниже ростом своего короля, и лицо ее, когда она стояла рядом, скрывалось на его груди, а висок едва достигал плеча. Тогда они садились на зеленую траву, на расстеленный плащ, и поцелуи и беседы их длились без конца. Так бывало с весны до осени, до тех пор, пока не облетала листва с деревьев. Тогда сад заметало снегом и Лючия исчезала.
Но в разлуке они думали друг о друге еще больше, чем в те дни, когда встречались. Король не связал себя узами брака и, быть может, в том виновата была Лючия, исчезающая время от времени в неизвестность, как солнечный луч. Он не знал, откуда она приходит, ничего, кроме ее прелестного имени -- Лючия.
Однажды она не появлялась очень долго, и король впервые подумал, что Лючия может когда-нибудь исчезнуть навсегда. Прошла весна, лето, король часто гулял по их местам, но не встречал ее. С деревьев уже почти облетели листья.
Стоял яркий день, теплый как летом. Король присел на опавшую листву в их опустевшем доме, золотой солнечный луч коснулся его руки, напомнил светлое имя -- и он заплакал, оттого что боль разлуки с нею была слишком сильной. Потом странный сон нашел на него, может быть слезы отняли слишком много сил или он устал ждать. А во сне ему привиделась Лючия -- мертвой.
Проснувшись, он все еще помнил этот кошмар, слишком правдивый для сна. И король решил, что так оно и есть, ведь Лючия была человеком из плоти и крови. Хотя в его стране такой девушки не существовало. Солнце еще находилось высоко в небе, верно, он проспал недолго, но от теней уже веяло осенней сыростью. Король вернулся во дворец и там странный сон вспомнился ему с новой силой. И он снова безоговорочно поверил в то, что это правда. Король почувствовал еще худшее, чем было, отчаяние, опустошенность. Не стало Лючии, но из его сердца она не ушла. А мысль о том, что он никогда уже не сможет увидеть ее, услышать ее голос, почувствовать запах губ и волос, словно прикосновение нежной фиалки, все это было ему просто непереносимо. Ведь ушедших от нас мы любим сильнее.
Король так сильно печалился, что это походило на тяжкий недуг, мучивший его всю осень, всю зиму. Друзья и приближенные видели это, но ничем не могли помочь. Он забросил все дела, не читал книг, которые раньше любил, не принимал участия в воинских состязаниях. Король старался делать вид, что живет по-прежнему, чтобы не огорчать своих друзей, он до сих пор был им славным товарищем, добрым королем (некоторые говорили, что даже слишком добрым). Все старались отвлечь его от непонятной печали, устраивали охоты, турниры и балы -- никогда еще не бывало более шумно в королевском замке. Однако, его это мало веселило, и друзья постепенно оставили свои старания.
Прошла зима. Как-то король ехал по дороге в свой замок и увидел тех странных людей, что вечно кочуют. Тоска настолько истомила его сердце, что он почти неосознано повернул коня к их цветным шатрам. Шум и гомон были вокруг, и никто не признал в нем короля, но и не прогнал его. Там увидел он молодую цыганку, ее смуглая кожа и темные волосы так напомнили ему Лючию, что слезы набежали на глаза. Впрочем, когда он подошел ближе, то увидел что сходство это придумано им с большой натяжкой. В руках ее была гитара, цыганка пригласила господина к костру и пела ему свои песни. Король все больше убеждался, что она совсем не похожа на Лючию -- ни голосом, ни видом. Душистую нежность садовой фиалки не сравнишь с цепкостью дикого цветка, сорной травы, выросшей у дороги. Все же ее роскошные темные волосы и смуглость кожи не давали ему покоя. У цыганки этой были такие же светлые глаза, как и у его любимой. Во всем остальном никто не назвал бы ее красавицей -- костлявая, грубая и крикливая, как все женщины ее народа. Но король, одурманенный чарами весны, привел ее в свой дом.
Много горя принесла ему эта связь, и ничем не напоминала она любовь Лючии. Лоретта была грубой и порочной. Впрочем, она быстро освоилась среди новых людей, и среди придворных короля, среди его друзей появились корыстолюбие, зависть и жадность до денег.
Три года прошли для него, как тяжкое сновидение. Лоретта обосновалась в его доме, хотя не могла быть там хозяйкой, и король ничего не делал, чтобы убрать ее. Он теперь редко гулял по своему любимому саду. Если вдруг случалось забрести на те памятные сердцу места, король возвращался с такой горькой печалью в душе, что несколько дней ходил как потерянный.
В какой уж раз наступила весна, и его замок посетили музыканты. Они прибыли, словно, перелетные птицы -- из неизвестных, далеких земель. Король не знал, кто и зачем пригласил их. Музыкантов было пятеро: трое мужчин и две женщины. Главенствовал у них скромный, незаметный человек, уже немолодой, низенький и полноватый, с лысиной, старательно им скрываемой, и седыми висками. Сначала никто не обратил на него особого внимания, но только до тех пор пока он не взял в руки лютню. А когда инструмент запел в его руках -- тогда все затихло, тогда сорная трава, заглушавшая радость и свет, должна была отступить.
Потом они стали петь и играть -- кто на чем, на флейтах, виоле, тамбуринах, рожках и свирелях. Музыка их впервые за несколько лет пробудила весь замок -- так солнечные лучи вдруг ярко и сильно вливаются в закрытую до того комнату. Одна из девушек была такой молоденькой и свежей, как только что пробравшийся из-под старой листвы подснежник. Когда она прикладывала к своим румяным губам свирель -- невольный общий вздох проходил по всему залу.
Король смотрел и слушал их молча. Ни радость, ни печаль почему-то не тревожили его. Просто удивительное искусство этих музыкантов заполнило душу -- и он понял, что там больше нет места тоске. Рядом сидела Лоретта, но на ее вороний профиль ему даже смотреть не хотелось. "Придет весна, -- пела девушка-подснежник -- снова зацветут в садах фиалки, пряно распустится розмарин, и белые жасмины украсят твой дом. Не печалься! Ничто в мире не вечно -- всегда только Жизнь, только Любовь. Пусть она придет хоть единожды, главное чтобы она пришла."
И король почувствовал, что наконец-то печаль оставила его. А Лючия -- это солнечный луч, появившийся и исчезнувший во вселенной, теплый янтарь, бывший в его ладонях хотя бы несколько минут живым светом. И пришли к нему долгожданные умиротворенность и покой. "
IV
Утром Nicolas встал в одиночестве, присутствие в доме Дамы-в-белом больше не требовалось. Уже несколько дней он без особого труда, спокойно засыпал вечерами, и связывал возобновление нормального сна и хорошего настроения с отсутствием этой надзирательницы. Как человека Nicolas ее совсем не запомнил.
Он сварил себе крепкий кофе и выкурил сигарету, всю, до конца. Почувствовал себя значительно лучше, чем тогда, когда его изводили запретами. На обеденном столе перед ним в какой-то глиняной плошке стоял букет пестрых гвоздик. Такие неприхотливые цветы росли во многих садах. Но Nicolas никогда не интересовался садоводством, и обратил внимание на них потому, что за окном-то шел снег, стояла зима. Кто-то их принес и поставил сюда. Возможно, та женщина, что приходила к нему убирать комнаты. Nicolas допускал иногда в людях проявление жалости к каким-нибудь несчастным (сейчас он вполне подходил под эту категорию людей) От гвоздик шел приятный, почти незаметный аромат, глаз отдыхал на пестрых соцветиях, оттенках красного и розового. Это были живые цветы, а не какой-нибудь пластмассовый суррогат. И Nicolas остался благодарен тому, кто их принес.
Он по привычке быстро проглотил завтрак и поднялся к себе в комнату. Настроение оставалось бодрым, он взялся за работу, для этого ему не нужно было выходить из дома. Наконец-то здесь сложилась привычная атмосфера, чтобы он мог погрузиться в мир звуков.
Вечером Nicolas позволил себе немного побездельничать, отказался от сигареты (теперь, когда никто не стоял за спиной -- как легко было это сделать!), полистал журнал. Он с удовольствием думал о том, что жизнь его вошла в нормальное русло, что он снова может работать и в голове еще есть какие-то мысли. И с этим чувством час или два спустя Nicolas заснул вполне спокойно.
"-- Послушай, все-таки необыкновенно странно, что ты уходишь и приходишь по своему желанию. Значит ты не моя фантазия, но и не призрак. Что я для тебя значу? Зачем ты приходишь?
Девушка пожала в ответ плечами. Нынче они встретились у него дома. Горел огонь в камине и они пили вино, темно-красное, под цвет ее платья. Nicolas казался мрачным, молчал. Они сидели поодаль, он -- на диване, она -- в большом мягком кресле, вся утонув в нем. Ее голос прервал молчание:
-- Это значит, что скоро в моих визитах исчезнет необходимость.
-- Да. Но зачем они тебе были нужны?
Девушка задумчиво отпила вино, медлила с ответом.
-- Трудно объяснить... Очень трудно. Но я не старалась тебя смутить чем-то. Помнишь, как мы бродили у моря?
Он кивнул.
-- Какое-то время пройдет и мы снова будем жить как всегда, обычно. Но не лучше ли нам и дальше идти вместе? До той лестницы, что уведет нас вниз, под землю, в царство Аида?.. Ведь у каждой башни есть свои корни. Идти туда одной слишком страшно.
Nicolas понимающе кивнул:
-- Так ты боишься смерти?
-- Конечно, -- ответила она. -- А ты разве нет?
-- И я тоже. Но только той лестницы, что спускается вниз. Не больше. Что будет потом мне почему-то безразлично.
-- Иногда человеку приятно бывает умереть, -- отозвалась девушка, -- Он несется вниз, не замечая ступеней.
-- Или катится кувырком от хорошего пинка Судьбы, -- усмехнулся Nicolas.
Они снова замолчали. Nicolas понимал, что его гостья ждет ответа. Вместо этого он вновь принялся терзать ее вопросами:
-- Значит ты уйдешь, исчезнешь так же как появилась, по своей воле и своему желанию?
Девушка подняла голову, взглянула на него -- и Nicolas заметил в ее взгляде, необыкновенно кротком сейчас, печаль. Ее лицо стало совсем детским, темные брови пасмурно свелись. Она ответила вопросом на вопрос:
-- Ты думаешь в этом лишь моя воля?
-- Кто ты? Откуда? -- продолжал решительно спрашивать Nicolas.
-- Не знаю. Разве ты сам знаешь, кто ты, можешь мне это с определенностью сказать? Разве я одна могу понять, объяснить все то, что с нами происходит?
-- Тогда я не отвечу тебе ни да, ни нет.
Nicolas тоже умел быть упрямым. Но на этот раз не упрямство остановило его. Он смотрел в ее прозрачно-зеленые глаза -- и думал, что эта девчонка говорит о слишком серьезных вещах, которыми шутить нельзя. Огонь играл в их бокалах рубиновым, жарким светом.
-- Может ты хоть что-нибудь расскажешь напоследок?-- обратился к ней Nicolas, добавил, не в силах справиться, со своей привычной иронией, -- твои рассказы забавны.
Девушка не обиделась, отозвалась спокойно:
-- У меня осталась последняя, на сегодняшний день, история.
-- О каком-нибудь короле?
-- Нет. Об одном человеке, который не боялся смерти.
Она вновь взглянула на Nicolasа. Он готов был посмеяться над собой, но ведь испытывал все же к этому ребенку нежность! У нее было горе, (конечно!) он понимал -- отобрали забавную игрушку, не дали проявить свое любопытство. Девушка серьезно сказала:
-- Сейчас или потом, вдруг ты в нем кого-то узнаешь?
Он пожал неопределенно плечами. Она стала глядеть на огонь, рассказывая негромко:
-- Эта история об одном бродячем музыканте. Его звали Вальдэн. Разумеется, это было прозвище...
История о музыканте.
Из всех достоинств, какие существуют, природа подарила ему только два -- идеальный слух и красивый голос. Одно другое очень дополняло. Поэтому он считал себя полноценным человеком, несмотря на свой маленький рост и нескладную фигуру. Он жил как живется и никто, это уж точно, не мог определить, сколько ему лет. Себя именовал он шутливо Вафлей, а бродил всюду, во многих местах его знали. Увидят только его широкую, сутулую спину в дверях питейного заведения и сразу весть о его прибытии облетала всю деревню, а у кабатчика намечался повышенный спрос на пиво, колбасу и другое съестное. Люди приходили послушать его песни и, конечно, сплетни и новости, правдивые и не очень. Поэтому проблем с ночлегом у Вафли никогда не бывало, стоило только подстроить лютню.
Так заночевал он раз в одном веселом кабачке, проснувшись лишь после полудня. И, высунув голову с чердака, он узрел во дворе паршивого этого заведения великолепные носилки, которые держали четверо слуг в богатых одеждах и испарине. А еще увидел он белую ручку на секунду показавшуюся из-за занавесок, восхитительной формы и белизны, -- незнакомка приняла кубок вина из рук кабатчицы и расплатилась за него золотой монетой.
Вафля осторожно слез с чердака, почистил свой костюм от соломинок, поправил за плечом мешок с торчащим из него грифом лютни и подошел к носилкам, когда четверо слуг взялись за деревянные ручки. Учтиво поклонившись носилкам, Вафля заговорил самым сладкоречивым своим голосом, достойно и, вместе с тем, кротко:
-- Сиятельная дама, великолепная госпожа, миледи, сударыня, восхитительнейшая из всех ныне живущих и раньше живших, не найдется ли среди ваших слуг места для одного дурачка?
Край узорчатой занавески слегка отодвинулся и в узкую щель Вафля успел разглядеть бело-розовую щечку, быстрый голубой глаз, сияющий весельем, да еще золотой локон. Потом услышал нежный голосок дамы:
-- Кто же этот дурачок?
-- Я, миледи... Я, госпожа.
-- А кем ты желаешь стать среди моих слуг, что ты умеешь делать?
-- Как и положено мне -- дурачиться. Еще играть на лютне и петь. Я бы развлекал вас песнями в утомительном путешествии в минуты отдыха и своей болтовней во время пути. О большем и не мечтаю.
Несколько секунд госпожа молчала, потом снова раздался ее приятный голос.
-- Я не против, ты можешь следовать за моими носилками. Как твое имя?
-- Вафля, госпожа, наисладчайшая синьора.
За занавеской послышался смех.
-- Твое имя подходит тебе!
И она дала короткий знак слугам двигаться дальше. Носилки покинули двор кабачка, за ними следом шел и Вафля.
Слуги шагали до полудня. День выдался жарким, теплым, хотя до лета было еще далеко. Госпожа иногда переговаривалась с Вафлей из-за занавески, и он успел ее развеселить, не раз слыша ее мелодичный смех. "Ей-ей, это такая прелестная птичка, что жаль было бы расстаться с нею!" -- думал Вафля, стараясь вовсю ей понравиться. В полдень носильщики свернули с дороги в небольшой лесок у ручья, указанный Вафлей. Носилки поставили в кружевной тени едва распустившейся ивы. Светлый ручей омывал ее корни и тень других деревьев, менее мощных, но тоже раскидистых, давала путникам прохладу. Слуги занялись приготовлениями, разожгли костер, расстелили на земле ковер и разложили приборы. Наконец, из носилок вышла сама госпожа. Вафля, конечно, мог только предполагать насколько она красива, судя по голосу и тому, что он мельком увидел. Но та, что предстала перед ним, превзошла все его ожидания. Все те титулы, которые он так красноречиво расточал, в полной мере относились к ней... Вафля знал свою разнесчастную влюбчивость, многих красивых женщин он видел, но сейчас стоял, потеряв дар речи, -- что для него было уж совсем невероятно! Девушка посмотрела на него свысока (ибо она была выше его ростом), прелестно улыбаясь и, пройдя мимо, опустилась на ковер. Слуги без лишних слов понимали все ее желания. Госпожа соизволила обернуться к Вафле:
-- Намерен ты и дальше стоять там, или подойдешь все же сюда?
Девушка указала ему на противоположный угол ковра, и жестом дала понять, чтобы ему тоже подали прибор. Окончив трапезу, она отложила белую салфетку, слегка коснувшись ею розовых полных губ. Вафля почти не притронулся к еде, оробевший и весь поглощенный открывшимся зрелищем.
-- Хорошо, ты не голоден, хотя мне в это не вериться. Ты не сказал ни слова, хоть всю дорогу болтал без умолку. Но петь то ты умеешь, или уже разучился? -- доброжелательно спросила его девушка.
Вафля молча положил свой мешок на траву, аккуратно достал из него инструмент, подстроил его. Потом выдержал паузу и вдруг великолепно-печальной мелодией всколыхнул весенний воздух, запел. И никогда еще, так ему показалось, не пел он лучше. Он видел, как глаза его госпожи слегка затуманились. Он, владевший лютней так, как если бы это была его душа, извлекал из нее все, на что способен был сей инструмент. А голос его так искусно подавал мелодию простонародной песни, так украшал то глубиной своей, то серебром высоких нот, что госпожа глубоко задумалась.
-- Какая грустная песня! -- воскликнула она, когда музыкант замолчал. -- Откуда она? Кто ее написал?
-- Их сочиняет народ. Эту спела мне одна крестьянка. А я импровизировал перед вами.
И госпожа впервые посмотрела на сидящего перед ней смешного человечка с уважением, сказав искренне:
-- Ты поешь и играешь лучше многих. Я вижу, что хотела из развлечения подобрать на дороге простой камень, а нашла бесценный алмаз. Если ты все еще не передумал, я обещаю тебе почет и уважение в доме моего отца, да и во всем нашем городе тоже. А теперь спой мне еще, но только веселую песню!
Пожелала светлокудрая богиня -- и Вафля, размякший от похвал, рад был стараться. А потом последовал вслед за носилками госпожи в ее город.
Прошло полгода. Жилось ему хорошо. Нинон в лучшем свете представила его своему отцу, человеку богатому и уважаемому. Он сам не любил пения и не понимал музыки, зато очень ценил мнение свое дочери по этому поводу. Да и в первый же вечер, когда в доме собрались гости, Вафля очаровал их своим пением и игрой. Мужчины не боялись кинуть ему похвалу, видя что он им не соперник. Женщины обращались с ним ласково. Таким образом, Вафля прекрасно устроился хоть и на чердаке, но под одной крышей с обожаемой Нинон. А она осыпала его своими щедротами и расположением. Он приоделся, ходил щеголем, пестротой одежд напоминая какую-нибудь мелкую, забавную птицу.
Он любил искренне и упивался своей любовью, превознося и ее и свою госпожу. Он посвящал ей песни, столь прекрасные, что Нинон, одухотворенная его любовью, заблистала с свете еще ярче, еще величественнее. И так прославлена стала ее красота, что многие знатные, почитаемые люди приезжали в город из-за нее. Нинон ни одному из поклонников не отдавала своего предпочтения, что заставляло их терзаться, томиться и упорствовать еще больше в достижении своей цели. Гораздо больше времени проводила она с окрыленным Вафлей, отношения их не могли подразумевать ничего, кроме дружбы. Она могла отказать в прогулке какому-нибудь родовитому дворянину, но, взяв под руку Вафлю, тут же уходила с ним в сад, любоваться розами и бабочками, слушать его волшебную лютню... А он !... Он чуть ли не каждый день дарил ей новую песню, или набрасывал легкую мелодию для разных инструментов к очередному празднику. Он пел, он изливал свою душу до дна -- но источник не иссыхал все равно. Его луной была Нинон, его солнцем была Нинон.
О многом говорили они, гуляя вдвоем, как лучшие друзья. В душе Нинон находил он отклик на многие свои мысли, переживания. Когда она о чем-нибудь спрашивала, Вафля отвечал простосердечно. А госпожа всегда обращалась к нему с уважением, ласково.
-- Скажи,-- спросила раз она,-- что увело тебя из дома? Неужели так хотелось тебе посмотреть мир ?
-- Нет, госпожа, не только это. Ведь сколько бы ни был человек талантлив, истинное мастерство дается тяжким трудом и учением. Меня увела из дома любовь к музыке, царице моей души.
-- Что же на первом месте в твоем сердце -- я или музыка? -- спросила Нинон полушутливо.
-- Вы равны, госпожа моя, -- серьезно отвечал ей Вафля.
И девушка не спросила больше ни о чем.
Рассуждали они о нравах, поэзии, даже о политике, но никогда о любви. Нинон первая прерывала разговор, если заходила о том речь. Вафля и не надеялся услышать от нее, что-нибудь иное, кроме молчания.
Так летели дни, быстро, сгорая на лету как бабочки-однодневки. Никогда еще день не вмещал в себе так много, как теперь для Вафли. Наступила осень. В доме жарко зажглись камины, и кончились блаженные прогулки по саду, задушевные беседы. Вафля все чаще в одиночестве щипал струны лютни, живя воспоминаниями о тех днях. Как и положено солнцу, Нинон появлялась перед ним все реже. И Вафля уже предвидел зиму... Хотя ни вниманием, ни заботой его не обходили.
Однажды, когда он сидел в одиночестве около одного из каминов в большой комнате, то теребя свою лютню, то попивая горячий глинтвейн, а за окном уже мерцали сумерки, из этих сиреневых, мечтательных сумерек показалась его госпожа, его Нинон, войдя тихо в круг света от камина. Вафля невольно вздрогнул, он давно уже, около недели не видел ее. И сразу же почувствовал, что госпожа за это время переменилась в чем-то очень важном. Она не казалась такой цветущей, радостно-спокойной как летом, стала бледнее и у глаз ее легли тревожные тени, во взгляде замечалась грусть. Девушка зябко куталась в меховую накидку, и ее великолепные волосы были просто распущены по плечам. Она с прежней доброжелательной ласковостью поздоровалась с музыкантом, села напротив, на такую же низкую скамью поближе к камину и сказала , что давно уже не слышала ни его пения, ни музыки.
-- Что хотели бы вы послушать? -- спросил ее почтительно Вафля.
-- Быть может, ты написал что-то новое, то, чего я еще не слышала.
Вафля задумчиво провел по струнам... Огонь в камине взметнулся ярче, загудел в трубе, словно, вторя ему, и, в то же время, темнота обступила их плотнее. Он пел и играл. За окнами шел дождь, ветер пытался проникнуть в трубу и задуть огонь, так же как темнота -- погасить его... Нинон так глубоко погрузилась в музыку, сидела ошеломленная, а потом вдруг уронила голову на руки и заплакала, стыдясь своих слез, и не в силах удержать их. Вафля замолчал, приглушил ладонью звенящие струны, смотря грустно на волны золотистых волос, покрывавших ее плечи. Как бы он хотел прикоснуться к ним, поцеловать хоть раз... Нинон отерла тончайшим платком щеки, подняла на него глаза.
-- Ты не представляешь, что творит с людьми твоя музыка, твои песни! И откуда берешь ты их, где они рождаются? Из воздуха и света, из небытия?!
-- Из моей души, от моего сердца, -- ответил просто Вафля, глубоко тронутый ее словами.
-- Тогда душа у тебя много прекраснее тела, а сердце твое больше и сострадательней, чем весь мир! И кто даст тебе награду, достойную твоей души и твоего сердца?...
-- Госпожа, ваши слезы теперь -- вот моя награда. И ваши слова -- вот то, что достойнее золота, достойнее всего на свете... для меня, -- отозвался ей тихо музыкант. Нинон некоторое время сидела молча, сжимая плечи руками, а потом встала и ушла, не сказав ему больше ни слова.
Вафля отпил из своей кружки. Глинтвейн его остыл, да и без Нинон все очарование вечера пропало.
А через несколько дней госпожа, сияющая и радостная, словно и не было никогда тех слез, подошла к нему, заговорив первой:
-- Выполнишь ли ты мою просьбу? Я не требую, но прошу...
-- ВЫ знаете, госпожа, что не было такого дня, когда бы я не выполнил хоть малого вашего желания.
-- Тогда напиши мне свадебную песню и танец, и пусть они будут лучшими из всех! Пусть они будут радостными, будут веселыми, как тот чудесный день, что ожидает меня.
-- Свадьбы?! -- воскликнул Вафля, внезапно все осознавая.
-- Конечно, мой дорогой. Моя свадьба будет через две недели, а сегодня оглашена наша помолвка. Он лучший из всех мужчин. Он будет мне добрым супругом.
И, наклонившись, Нинон поцеловала в щеку растерявшегося Вафлю, прежде чем уйти. А он сел на скамью, обхватив голову руками, и лютня его соскользнула с плеча, с жалобным звоном упала к ногам. Слова Нинон о свадьбе отрезвили его. Резкий звук заставил его вздрогнуть -- обрывок струны болтался на грифе лютни, раскачиваясь из стороны в сторону...
Он написал все, о чем просила его госпожа. В самый лучший и счастливый день ее жизни, веселил гостей своими песнями, ни разу ни один печальный взгляд его не омрачил торжества. А новая песня и танец так полюбились гостям, что скоро можно было слышать их всюду. Да и потом, когда имя его стерлось из людской памяти, музыка осталась. И другая девушка-невеста танцевала под нее, и для нее исполняли прекрасную песню. Другими устами говорила Любовь -- хотя не было уж давно ни того музыканта, ни возлюбленной госпожи его.
Прошло около полугода. Вафля все еще оставался в городе. Госпожа предлагала и даже просила его поехать вместе с ней, обещая, как и прежде, кров, почет и уважение. Он отказался. Правда, не отказался от денег, которые ему вручили за работу -- и теперь жил на них. Если только можно было назвать это жизнью.
Уже полгода он не брал в руки инструмент. Сначала его стозвучная сереброголосая лютня покрывалась пылью на видном месте. Вафля все думал, что, видя ее, наконец-то душа не выдержит, руки коснуться струн... Все это было напрасной надеждой. Всякий раз, собираясь утром в кабак, он вздыхал и проходил мимо. Наконец, он завернул драгоценный инструмент в чехол и свой лучший бархатный плащ, убрал подальше. После этого он уже окончательно успокоился. Раньше словно чей-то грустный взгляд следил за ним из угла комнаты, и он уходил быстрее, уходил пристыженный. Теперь уже ничего ему не мешало. Он выходил из дома целенаправленно, правда, не зная вернется ли обратно или нет.
Так и ходил Вафля, никем не замечаемый, из кабака в кабак. И обошел уже почти все заведения города, остановившись на некоторых, особенно полюбившихся ему. Когда надоедало в одном кабаке -- переходил в другой. Там он пил и смотрел на людей, причем предпочитал пить в одиночестве. Может быть, его еще не совсем обносившийся костюм заставлял сторониться бродяг и пьяниц.
Кончалась зима -- самое отвратительное время в городе: узкие улицы полны грязи, из каждой подворотни прет нечистотами, а стены домов словно линяют. Сырость, проникающая всюду, и сонливость после долгой зимы. Солнце еще не греет, а морозов уже нет.
Вафля, как всегда, сидел в кабаке. Был полдень и он еще не успел напиться. Какой-то музыкант щипал в углу струны -- подразумевалось, что он всех развлекает. На самом деле играл он на редкость фальшиво и грязно. Вафля вздохнул -- если бы он был чуть пьянее... Музыкант попытался запеть. Пел он не то чтобы плохо -- никак не пел. Вафля встал с места, сначала он хотел пройти мимо, в сторону двери. Но потом, когда музыкант сделал паузу, положил ему на колено золотую монету, сказав негромко:
-- Отдохни, я тебя подменю. Только оставь мне инструмент, я его тебе верну.
Он охотно взял деньги, передал свою лютню Вафле, уступая свое место без особого сожаления. Струны этого, измотанного дорогой и плохим обращением инструмента, дребезжали, фальшивили. Но все же она имела свой голос, прислушиваясь к нему, Вафля почувствовал печаль, тихую усталость.
-- Ничего, дорогая, -- бомотал про себя Вафля, удивляя просетителей, -- Старые кости еще не все рассохлись...Мы утрем нос титулованным красавицам.
Кабатчик с удивлением смотрел в его сторону.
Внезапно сквозь гул людских голосов, сквозь их суетливое течение, пробилась мелодия -- такая щемяще-нежная, что постепенно люди начинали прислушиваться. А мелодия походила уже на песню, только не голос пел ее. И была она вроде бы такой простой, но пробирала до дрожи.
Окончив играть, Вафля дал еще некоторое время позвучать в воздухе струнам, потом осторожно приглушил их ладонью, поставил лютню и, встав с места, пошел к выходу. А шум людских голосов
вновь наполнил воздух. Кабатчик догнал его на улице:
-- Парень, если ты надумаешь играть пару часов в день в моем заведении, проблем с жильем и выпивкой у тебя не будет.
Вафля ничего не ответил ему, вышел под мелкий дождь.
А через неделю он пришел туда снова и сказал хозяину, что согласен. Таким вот образом Вафля переменил место жительства, и скоро, до этого дня не такое известное заведение, приобрело необычайную популярность. Хозяин только успевал набавлять цену.
Вафля делал то, что привык -- развлекал народ. Они пили пиво, жевали жесткое как подметка мясо, и хохотали над его незамысловатыми шутками, охотно слушали душещипательные простые песенки. Вафля забыл о прошлом. Он сменил свой богатый костюм на одежду простолюдина, благо к этому ему было не привыкать, и смеялся над собой, вознамерившимся стать господином. И за его музыку хозяин прощал ему колкости в собственный адрес, а стражник пропускал мимо ушей выпады в сторону знати. Его песни были простыми и сложными одновременно, как летний дождь, как радуга, что тянется по небу самоцветной дорогой.
Он веселил людей, забывая про слезы, про свою рану, которая все еще саднила. Поэтому Вафля не любил теперь бывать один. Часто, отыграв положенное время, он присоединялся к людям за столами, где его принимали охотно -- был он веселым собутыльником и даже чушь с его языка слетала, как истина. Изрядно нагрузившись, Вафля поднимался к себе и проваливался в сон, чтобы и завтрашний день провести так же.
Тяжелее всего было утром, хотя пирушки затягивались за полночь и он просыпался, в лучшем случае, в полдень. Долго тянул время, потом кое-как вставал, считая часы до вечера. Нынче он встал раньше полудня, выглянул из окна на улицу. Но в городе не особо замечалась смена времен года. Грязь прошла, зато наступило время сухой, забивающей нос пыли. И выходить на улицу совсем не хотелось. Чего он там не видел, конских хвостов что ли! Вафля попытался побриться перед осколком зеркала, водруженном на подоконнике, но руки его мелко дрожали и он бросил это занятие, плюнув на щетину -- хуже, чем есть, она его не сделает.
Послышались шаги, тихо открылась дверь и в комнату вошла служанка с подносом в руках. Секунду постояла, оглядываясь, куда бы его поставить.
-- Мариточка! Доброе утро, детка,-- воскликнул Вафля, беря из ее рук поднос и ставя его на свою постель.
Девушка закраснелась, она жила здесь уже год, но никак не отучилась от деревенской стеснительности по пустякам. Она всегда мило называла его "господин Вафля", потому что свое имя, данное матерью при рождении, он и сам забыл. Вафля вожделенно схватил кружку пива, пригубливая ее и, допив до дна, подал Марите:
-- Принеси еще, сделай милость, душенька !
Марита взяла кружку, но стояла на месте, потом сказала негромко и укоризненно:
-- Не пили бы вы, господин Вафля...Это не хорошо.
-- Эх, что бы ты понимала, цыпленок! Вино утешает наш желудок и веселит сердце. Ну, иди, иди...
Девушка вышла. Когда Вафля допил вторую кружку, он заметно оживился, заговорил с ней снова, принимаясь за завтрак.
-- Отчего ты такая печальная, Мариточка, или не нашлось парня, который бы тебя развеселил?
-- Откуда, господин Вафля? -- обернулась к нему девушка, заканчивая сметать со стола мусор, -- Ведь я не красавица и приданого у меня нет. Кому я нужна?
-- Насчет красоты, могу с тобой поспорить, -- Вафля помедлил, пережевывая пищу, -- Скажи мне, я по-твоему красавец или нет? Только смотри внимательней, не забудь ни неряшливых бедных тряпок, ни моей щетины.
-- Я бы не назвала вас ни красавцем, ни уродом. В вас много хорошего, есть и плохое... Но хорошего все же больше, -- рассудительно ответила девушка.
-- Хвала вашей правдивости, прелестная синьора! А теперь подумай о том, что я много некрасивее тебя, по многим причинам... Поэтому, запомни, Мариточка, что красота -- понятие растяжимое. Некоторым нравятся толстые, другие -- худые, третьим рыжие, и еще всякие разные! Есть такие, которым нравятся хромые, косые, сварливые, злые... Всех не перечислить. Поэтому брось об этом думать и развеселись.
Вафля посмотрел на пустые тарелки и, с особым сожалением, на дно кружки.
-- А если ты мне принесешь еще пива, то, обещаю, что приданое у тебя будет и жених вскорости найдется.
-- Шутник вы!-- улыбнулась Марита, забирая поднос с посудой и пустую кружку. Но все же через несколько минут вернулась с полной, а Вафля ее цветисто отблагодарил.
Через пять дней, которые Вафля провел образцово, то есть не напивался, не ходил по другим кабакам и даже побрился, он сказал как-то Марите: