Аннотация: Иногда и смерть отступает, если человек не одинок.
Кашниц Мария Луиза.
Полдень в середине июля.
Я вернулась из поездки и еще ничего не знала. Я приехала с вокзала домой и позвонила даме, которой оставляла ключ. Она дружески поздоровалась со мной и многозначительно посмотрела.
- А Вы знаете, что Вы умерли? - спросила она. Поскольку моей жизни ничего не угрожало, эти слова меня мало встревожили.
- Умерла? - переспросила я. - А почему?
-Да уж, - отвечала соседка, фрау Тайхман, - но Вы это к сердцу не принимайте, кого мертвым объявят, тот долго живет.
Я неуверенно улыбнулась и взяла ключ, который она достала из ящика письменного стола.
- Кто же объявил меня мертвой?
- Незнакомка какая-то, - сказала фрау Тайхман, - никто ее не знает, пришла в дом, позвонила во все двери и всем сказала, что Вы умерли. Очень смуглая и с худым лицом. Иностранка, это точно.
- Итальянка?
Этого фрау Тайхман не знала. Ей помнилось, что у незнакомки в руках были журналы, возможно, она разносила журналы подписчикам, вот только названий она не запомнила.
- Здесь многие ходят, даже молодые люди, вчера один стоял за дверью и все повторял одно: "Христос здесь".
И потом она рассказала, что незнакомка требовала отдать ей ключ от моей квартиры, и немедленно.
- Это уж бесстыдство, - возмущенно сказала я, поблагодарила соседку и пошла к себе. Я старалась не думать об этом странном случае, но мне это не удавалось.
При возвращении бывает легкое чувство потерянности, особенно у того, кто не привык жить один. Вещи встречают тебя иначе, чем люди, они потребуют от тебя разве что пыль вытереть, зато они тотчас вызовут сотни воспоминаний. И ты ходишь туда-сюда и делаешь то одно, то другое, чтобы только не было так тихо, а потом садишься и закрываешь глаза, потому что ни на что не можешь смотреть без боли. И я села, закрыв глаза, и сразу вспомнила незнакомку, и захотела узнать про нее побольше, каждую мелочь. Было уже пять часов, и я вообще-то предпочла бы выпить чаю. Но вместо этого я пошла к соседке снизу, а потом к семейству этажом выше. Кое-что я узнала, не слишком многое, и, вернувшись в свою комнату, я постаралась представить себе, как это было тогда, в полдень в середине июня, уже два месяца назад. Полдень, середина июня, жара, все женщины вышли на лестницу, на громкие звуки чужеземного голоса, и герр Фровайн, управляющий, как раз уезжал и на лестничной площадке столкнулся с незнакомкой, которая вела себя очень уверенно и настойчиво. "Вы можете мне верить, - повторяла она, - фрау Кашниц больше нет, она умерла, и это так же верно, как то, что я здесь стою". Женщины качали головой, а герр Фровайн невольно снял шляпу. Все были взволнованы, но не потрясены. Мы давно уже жили в этом большом доме, и соседи хорошо знали меня. Фрау Хослин посылала мне открытки, и я время от времени радовала ее видом римских фонтанов или побережья мыса Цирцеи. Такая открытка, как раз с мысом Цирцеи, пришла несколько дней назад. Я писала, что у меня все хорошо, и передавала привет от дочери. Моя смерть казалась невероятной, но, конечно, не была невозможной. Бывают волны, и течения, и акулы, бывают несчастные случаи и разрывы сердца, и немало людей уходит отсюда добровольно. Достаточно оснований, чтобы снять шляпу, но недостаточно оснований, чтобы отдавать ключ, да еще иностранке.
- Что Вы здесь стоите, - повторила фрау Тайхман, - хорошо сказано, но кто здесь стоит? Мы Вас не знаем, мы Вас никогда не видели.
- Мое имя не имеет значения,- поспешно сказала женщина, - я уполномочена, и этого достаточно.
- А почему именно Вы? - продолжала фрау Тайхман.
-Потому, - ответила незнакомка, откинув волосы назад, - что фрау Кашниц была совсем одинокой, потому что у нее не было никого на свете.
Тут женщины оживились и стали говорить, перебивая друг друга. Никого не было, да это неправда, это смешно. Гости приходили почти каждый день, друзья и родственники, и телефон то и дело звонил, и почтовый ящик всегда полон доверху. Все это они высказали очень убедительно, удивляясь, что незнакомка все еще не сдается. Твердо и уверенно она стоит на лестнице и кричит:
- Это неправда, я лучше знаю, она была одна на свете.
В своем воображении я дошла до этой сцены. История на этом не заканчивалась, но последние слова засели у меня в голове, и, чтобы избавиться от них, я прошлась по квартире, выглядывая то в западное, то в восточное окно. На улице полицейский вел за руку маленькую девочку, и я подумала, что в таких случаях надо оповещать полицию, даже непонятно, почему так не сделали. Или сделали? Нет, герр Тайхман только тихонько сказал про полицию своей жене, и после этого, а может, и не после, незнакомка сунула свои журналы в папку и ушла, не слишком, впрочем, спеша. Медленно, как оскорбленная королева, спускалась она по лестнице, ни с кем не попрощавшись.
Я должна найти эту женщину, подумалось мне, она торгует журналами, на улице или в соседних подъездах, и почему бы ей снова не оказаться в наших краях? Я надела перчатки, а жакет был не нужен, было еще тепло, прямо бесконечное лето. Я вышла на улицу, заходила в подъезды и ждала у дверей, а потом делала то же самое на соседних улицах и в еще открытых магазинах спрашивала про незнакомку. Но никто ее не видел, ни сейчас, ни раньше, а на улице я встретила только точильщика ножей и торговца яблоками, которые уже собирался уходить. Уже начинало темнеть, дни уже стали короче, а ночи длиннее, и самое жаркое солнце не могло этого изменить. Прежде чем идти домой, я направилась к полицейскому участку, но по дороге вдруг почувствовала усталость и расхотела куда-то идти. Я представила, сколько хлопот создаст полиция жильцам в нашем доме. Они будут слушать, переспрашивать и ловить на противоречиях. Была ли у той женщины шляпа - да, нет, конечно же, нет, или все-таки может быть, и под конец они сами будут чувствовать себя преступниками, а ведь они все сделали правильно и ключ не отдали. Что они не хотят иметь дело с полицией, ясно уже потому, что они ее сразу не вызвали.
И я пошла не в участок, а домой, и дома у меня появилась идея, и я достала свою записную книжку, то есть вообще-то календарь, но с местом для записей у каждой даты. Мне вдруг показалось очень важным узнать, что со мной случилось в тот день в середине июня, а почему это важно, я сама не знала.
Пятница, тринадцатое, суббота, четырнадцатое, воскресенье, пятнадцатое июня. Никто точно не вспомнил, когда в дом пришла незнакомка. Это уж слишком - требовать, чтобы они еще и дату помнили. Полдень в середине июня, это они все сказали, и отпадали пятница, потому что фрау Хослин уезжала в Таунус, и выходные, потому что в субботу герр Фровайн никуда не уходит, а в воскресенье не разносят журналов. В понедельник к даме надо мной приходит уборщица, и она, конечно, из любопытства вышла бы на лестницу. Значит, остаются только семнадцатое и восемнадцатое июня, и я стала искать их в календаре. Я не листала его, согнувшись над полуразобранным чемоданом. Я уселась за письменный стол, задернув шторы и включив торшер, так торжественно, словно должна была сделать невесть какое открытие. Но на восемнадцатое вообще не было записей, а на семнадцатое только несколько слов - "хлебнуть, захлебнуться, Орфей", и я не сразу поняла.
Я часто задаюсь вопросом, почему о некоторых вещах можно писать только намеками, шифром. О вещах, которые позже можно будет оценить беспристрастно, но пока они еще слишком близки, слишком опасны. И сейчас я об этом думала, опасность, тревога, тревожное предупреждение, маленький красный лоскут полощется над пляжем на бамбуковом шесте. Шторм, течение, опасность, не заходите в воду. Но в тот полдень в середине июня все было совсем иначе, я вдруг четко вспомнила это. Ярко-голубое небо, море как зеркало, волны с едва слышным шелестом набегают на берег, песок раскален добела. Роскошь юга, и я заплыла далеко, по случайности одна. На белом песке под зонтиком остались черное платье, черные чулки, черные туфли. Констанца с подругой, и Маго, и инженер отошли выпить, до бара несколько ступеней вверх, и магнитофон перед танцплощадкой, взревев, всхлипывает и замолкает. Кто-то по-английски зовет детей обедать: "Ну-ка, кто там еще остался?" Берег здесь очень пологий, чтобы поплавать по-настоящему, приходится долго идти, и уже не различить ни лиц, ни фигур. Я лежу на спине, плотная соленая вода несет меня, совершенно неподвижную, руки закинуты за голову. Дома на склоне совсем маленькие, выше поднимается лес, еще выше скала, голова Цирцеи, согнувшейся и окаменевшей от боли. Никудышная волшебница, неудачница, со всем своим искусством ты не смогла удержать Одиссея, кто хочет уйти, тот уходит, даже если ему обещают вечную любовь, кто должен странствовать, тот странствует, и кто должен умереть, тот умирает. А больше я ни о чем не думаю, просто плыву дальше, открываю глаза под водой, вижу глубоко, очень глубоко под собой отпечатки волн на мелком песке. Мне страшно поднять голову, придется возвращаться, одеваться, идти обедать. А зачем, собственно, ведь все кончено, ты не остался со мной, Одиссей, твоя судьба уйти от меня на Итаку, а Итака - это смерть. Я не волшебница, не бессмертная, мне не надо каменеть и стоять под небом печальным монументом. Я могу хлебнуть, захлебнуться, погрузиться в глубину, подняться ввысь, вверх или вниз - все равно, вверху и внизу есть святые души, вверху и внизу есть ты. Несчастный случай, остановка сердца, никто не подумает плохого. Хлебнуть, захлебнуться, и вода уже пенится и накатывает, серая, зеленая, белая, и уже давит на грудь. Еще немного глубже, давит на грудь, перехватывает горло, но что это за звуки, пенье флейты, Констанца никогда не берет флейту на пляж, песок может ее испортить, да и не услышать отсюда игру, берег слишком далеко. Но я слышу голос флейты, совсем даже не буколические напевы, незнакомые, сильные, дикие звуки. И неожиданно - как много можно передумать за секунду - я думаю, что есть Констанца, что жизнь не бессмысленна, что я не одна на свете. И ведь я знаю, дети есть дети, у них своя жизнь, можно радоваться за них, сердиться на них, бояться за них, но нельзя ждать от них помощи. Но вот же он, таинственный голос флейты, зов жизни, он вырывает меня из глубины и удерживает на поверхности, и я задыхаюсь, кашляю, отплевываюсь, отдыхаю, лежа на спине, и наконец плыву к берегу. А на берегу меня уже ждет Констанца с пляжным полотенцем и гневно спрашивает, зачем я так далеко заплыла, или я не знаю, что здесь акулы? Мы собираем вещи, и я напоминаю ей про флейту, а она смотрит на меня с недоумением. Не в это ли время, в двадцать минут первого, чужая женщина покинула наш дом, и почему, собственно, ведь не из страха перед полицией?
Я встала из-за стола, ничего не видя и спотыкаясь на ходу, вышла на площадку и позвонила соседке, а та была уже в постели и открыла мне только окошко в двери.
- Извините, - спросила я в окошко, - я не совсем поняла, почему та женщина, что меня назвала мертвой, наконец ушла, а мне бы надо знать.
- Все еще думаете об этом, - ответила соседка, - я ведь Вам сказала, кого мертвым назовут, тот долго живет.
- Да, но мне надо знать.
- А я разве не сказала? - удивилась фрау Хослин. - Кто-то заговорил про Вашу дочь. Тут она повернулась и ушла.
Фрау Хослин мерзла и зевала, было уже почти одиннадцать.
- Вы сообщили в полицию? - спросила она. Нет, я не сообщила и не буду.