Аннотация: Ребенку обязательно нужна настоящая семья. Ну или хотя бы выдуманная...
Мария Луиза Кашниц. Боб и Мингель.
Они до сих пор все спрашивают меня, как это вышло тогда, в День Поминовения, и почему я это сделал. Они говорят, что я ведь не в первый раз оставался один в квартире на несколько часов, уже должен бы привыкнуть, и хотя день и правда был хмурый, но все же ничего особенного, и еда у меня была, жареная картошка и даже кусок колбасы. Мама все время говорит про эту колбасу, когда речь заходит об том злосчастном дне, а это бывает часто, и она каждый раз повторяет, какая была хорошая колбаса. Колбаса из телячьего ливера, твердит она, полторы марки за четверть фунта, и в пакете в кухонном шкафу были еще два яблока, банан и пара пряников, и мне все это можно было брать, никто бы ничего не сказал. И потом, они не понимают, почему я, если уж боялся один, не мог просто уйти, во двор или к ребятам с первого этажа или даже в кино, в "Альгамбре" на углу шел детский фильм, карманных денег мне хватало, и они не возражали.
Да, конечно, все это я мог сделать, и мог просто лечь в постель и поспать, пока родители не придут домой. Потому что я в тот день очень устал, я помню, как на лестнице несколько раз зевнул и при этом быстро хлопал ладонью по рту, чтобы получался смешной звук. В подъезде было довольно темно, как всегда в это время года, только наверху чуть светилась витражная русалка, сейчас таких больше не делают, но наш дом - очень старый. И совсем тихо было, никто не шел ни вверх, ни вниз, только на третьем этаже справа за дверью ворчала собака. "Ты глупая собака, - сказал я, - ты грязная собака", совсем тихо, потому что я знаю, что это ее сильней всего злит, а потом громко крикнул: "Гав! Гав! Гав!" и быстро побежал вверх, потому что это ужасно уродливая, огромная собака, которая может сорвать засов. Но в тот день она не запрыгала и не залаяла, и даже ворчать перестала, и я помню, что мне это не понравилось. И я еще раз зевнул и пошел медленней, на ходу расстегивая куртку и доставая ключ, который мама утром повесила мне на шею на бельевой веревке, хотя я запросто мог положить его в карман брюк.
Когда я отпер дверь и вошел, то сразу заметил, что воздух несвежий, и подумал, что сегодня, наверно, опять никто не успел заправить постель перед уходом, и после завтрака опять все осталось на столе, даже масло и хлеб. Так что я сначала убрал масло в холодильник, а потом пошел в спальню, расправил простыни и накрыл кровать покрывалом, потому что я знаю, что папа каждый раз сердится, когда приходит домой и видит такой беспорядок. Пару раз из-за этого случались скандалы, и папа, он очень нервный, даже кричал, а мама только смеялась и говорила: "Я ведь могу и дома сидеть, посмотришь тогда, как мы останемся без проигрывателя и холодильника, и кому непременно нужна машина, тебе или мне?" И она становилась совсем ласковой, гладила папу и меня тоже и говорила, что когда у нас будет машина, мы будем втроем ездить в лес на пикник и играть в футбол или "Поменяйся, деревце!" Только ничего этого не вышло, когда они наконец купили машину, то стали всегда брать своих друзей. Этим взрослым пешком лень шаг пройти, а по лесным дорожкам машина не ездит. Правда, я об этом не очень грущу, меня в машине часто укачивает. Я иногда мечтаю, чтобы мама опять заболела, как тогда, когда она подвернула ногу, и я делал ей компрессы с арникой и приносил кофе в постель, и я часто думаю, как бы сделать, чтобы у нее расстроило живот. Но живот у нее в порядке, и вообще она всегда веселая и говорит, что ей нравится ходить в контору, потому что там она среди людей, и было бы скучно целый день сидеть дома. Она не очень устает к вечеру и всегда готова сходить с папой в кино. Только играть она не хочет и читать вслух тоже, она говорит, что у нее целый день перед глазами рукописи да перепечатки, и я должен сам читать свои книжки, я уже большой мальчик. Конечно, я большой, и я могу сам читать свои книжки, и у меня бывает много уроков, только не в тот день, тогда ничего не задали, двух учителей не было. И вот я заправил постели и должен был разогреть обед, и ведь наверняка я был голодным, иначе не зевал бы так много. Но мне почему-то вдруг расхотелось, я сунул в рот пару кусков холодной картошки и хотел сразу начать играть.
Потом все взрослые спрашивали меня, как я люблю играть, и, кажется, ждали, что я скажу, с пожарной машиной или с кукольной комнатой, где в светильнике есть настоящие маленькие свечки, в общем, с чем-нибудь, светящимся или горящим. Но я сказал - с маленькой машинкой, у которой гараж под шкафом, а сторожем там солдатик в коричневой форме, которого я нашел в развалинах, и папа каждый раз, как его видит, говорит: "Выбрось ты проклятого штурмовика!" но я его оставляю, потому что он мне нравится и потому, что я не знаю толком, что значит "проклятый штурмовик".
Конечно, в тот день я собирался играть не с машинкой, а со своей семьей, но об этом мои родители не знают и не должны узнать, и учителя тоже, а главное, не должен узнать врач, которого родители при мне называли "дядя доктор", хотя они его раньше никогда не видели и очень стеснялись. "Так-так, ты играешь с машинкой",- сказал так называемый дядя доктор со странным выражением лица, а я кивнул и дерзко посмотрел на него, и мне подумалось - а что бы он сказал о моей семье, в которой папа - старый футбольный мяч по имени Пип, а мама - смешная одноногая кукла по имени Мингель, и кроме меня у них еще двое детей, один из которых старая шахматная фигурка, а другой - сдувшийся воздушный шарик.
Всю семью я прячу в шкатулке в своем шкафу и, когда прихожу из школы, вынимаю ее и рассаживаю всех по местам, а потом снова выхожу в корридор и делаю вид, будто я только вошел, и когда я вхожу в комнату, все смеются и радуются. "Вот и наш младшенький!"- говорит Пип, лежа в кресле-качалке и улыбаясь, как полная луна, а Мингель зовет: "Подойти ко мне, мое солнышко!" и тянет ко мне руки, из которых сыпятся опилки. "Ну что сегодня в прерии?"- спрашивает мой брат Гарри, шахматный конь из слоновой кости. И я начинаю рассказывать, сколько диких мустангов я изловил своим лассо, и рассказываю так увлекательно, что моя сестричка Люция, воздушный шарик, от волнения ойкает. "А сейчас тебе надо поесть славного жаркого из медвежатины",- говорит Мингель, и, поскольку у нее нет ноги, я отношу ее к плите, и она начинает помешивать в кастрюле. Тем временем я выхожу с братом на балкон и показываю ему лунную ракету, которая как раз пролетает над домами, и мы спорим, сядет ли она сегодня или опять сгорит. Потом мы пишем наши имена на маленьком листке, это значит, что мы хотим лететь добровольцами на Луну на следующей ракете. Записку мы прячем под цветочный горшок, потому что Пип и Мингель всегда так волнуются за нас и нипочем не разрешат нам ничего такого. Целый день они сидят дома и ждут нас, а когда мы выходим на балкон, они спрашивают нас, нет ли тумана и не простудимся ли мы. "Да с чего бы нам простудиться",- отвечаем мы совсем хриплыми голосами и садимся за стол, и я дразню сестру, что она все худеет и теряет цвет. "Оставь ее в покое",- говорит Пип, а потом мы обсуждаем, чем теперь займемся, и я достаю из шкафа игру в скачки.
В этой игре Мингель всегда достается белая лошадь, но ей вечно не везет с кубиком, и я должен немного подправлять очки, чтобы она тоже иногда выигрывала. Пипу все равно, выигрывает он или нет, он всегда круглолицый и в хорошем настроении, и когда игра заканчивается, он раскачивается в своем кресле и говорит: "Подумай, Мингель, а если бы у нас не было наших детей?" Тогда Мингель тихонько плачет, она такая чувствительная, и Люция утешает ее и шепчется с ней о печенье к Рождеству.
Так бывало каждый раз, когда я приходил из школы, и можно понять, что я не хотел идти во двор или к ребятам с первого этажа, они такие наглые и постоянно ссорятся и все называют "дерьмо" и "гавно", о чем бы не говорили. И, конечно, я не хотел к мальчишкам, которые свистят под окном и строят мне презрительные рожи за то, что я не хочу идти к ним в банду, и они думают, что я неженка или трус. А я вовсе не трус, просто мне совсем не хочется, да и без того время проходит быстро, посреди своей игры я слышу, как мама или папа открывают дверь, и нужно успеть спрятать свое семейство и наспех разложить учебники. Но в День Поминовения я не доставал учебники и не прятал семью, потому что их и не было, просто не было и все, всей моей семьи.
Сперва, когда я полез в шкаф за шкатулкой и не нашел ее, я подумал, что она в нижнем ящике, или в одежном шкафу, или еще где, потому что я всегда убираю ее второпях и, бывает, могу сунуть ее не туда, куда надо. Начались большие поиски, в шкафах и под шкафами и наконец на шкафах, куда я и дотянуться-то не мог, и пришлось вставать грязными ботинками на красивый мягкий стул, и мама потом за это очень сердилась. Наконец я снова сунулся в шкаф с игрушками и вдруг увидел шкатулку, только на совсем другом месте, а когда я ее открыл, там оказались только старые доминошки. Тут у меня появилось ужасное подозрение, и я побежал на кухню и открыл мусорное ведро, совсем новое, там надо нажимать на педаль, чтобы крышка отскочила. В ведре ничего не было, только горсть картофельных очисток и много мятой оберточной бумаги, которую я разорвал и бросил на плиту, меня потом спрашивали, зачем, а я и сам не знаю. Я еще продолжал поиски, ведь раз их нет в мусорном ведре, значит, они где-то еще, и я выдвигал все ящики и открывал все дверки, и в бельевом шкафу, и в буфете, и все сильнее волновался, гораздо сильнее, чем, по правде говоря, стоило волноваться из-за старого мяча, сломанной куклы, шахматного коня и сдувшегося шарика. Да я и сам чувствовал, что веду себя как сумашедший, и на секунду у меня мелькнула мысль назвать именами Боб и Мингель, Гарри и Люция что-нибудь другое и так устроить себе новую семью. Но я тотчас понял, что не стану так делать, видно, я действительно давно вырос. Я знал, что теперь всегда буду таким же одиноким, как сейчас, когда я, закончив поиски, стоял у кухонного окна. Мне было не до того, чтобы включить свет, и в квартире стало совсем темно и так тоскливо и тихо. Я уже думал, что не выдержу и снова уйду, хотя бы в кино на углу, деньги у меня есть, и, пожалуй, теперь я не откажусь, если они опять позовут меня вступить в банду, хотя мальчишки там делают очень глупые вещи, прокалывают автомобильные колеса и разбивают витрины, на большее их не хватает. Но, может быть, со временем мне это понравится, и во всяком случае мне не будет больше так одиноко.
Так я думал, стоя у окна рядом с газовой плитой, и мне пришло в голову, что можно зажечь газ, все четыре конфорки, и не для того, чтобы наконец разогреть еду, а просто так, для забавы. Я открыл горелки до конца и зажег, и огонь был такой высокий, живой, светлый и теплый, что я обрадовался и подумал, что и с ним можно поговорить. Вот только жаль, что на плите лежало много бумаги из мусорного ведра, и пламя вспыхнуло и перескочило на гардины, все вдруг оказалось в огне, и я очень испугался и закричал. В этот момент папа открывал дверь квартиры, и это было счастье, только потом начались сплошные расспросы и разговоры с учителями и с доктором о том, что я, ненормальный или ненавижу родителей. И мама все не понимает, почему я так с ними поступил, а я против родителей ничего не имею, они такие, какие есть, и я их люблю. Просто есть вещи, которые совершенно точно нельзя им рассказывать, только записать, пока дома никого, и снова разорвать, а на улице уже темнеет, и снизу свистят мальчишки из банды, и еще пару минут, чтобы распахнуть окно и крикнуть: "Иду!", и потом вниз по лестнице, по-хулигански засунув руки в карманы брюк, мимо русалки, которая раньше мне очень нравилась, но теперь я знаю, что больше я не ребенок.