Кузнецова Дарья Андреевна. Кошачья верность

0x01 graphic

Дарья Кузнецова

КОШАЧЬЯ ВЕРНОСТЬ

Родной город встречал... прохладно. Во всех смыслах.

Моросил мелкий противный дождь, очень неожиданный в Старгороде даже глубокой осенью. Пронзительно-холодный ветер швырял в лицо сорванные с листьев деревьев крупные капли, заставляя ёжиться и пытаться поглубже спрятаться в капюшон.

Едва занимающийся рассвет не мог пробиться сквозь плотные облака, обложившие всё доступное глазу пространство, и вокруг царил грязный серый сумрак, настолько унылый, насколько это вообще было возможно. Желающих в такую рань и в такую погоду выползать на улицу не было, так что город казался вымершим. Случайных знакомых и встречающих не предвиделось -- лично меня так вовсе никто не ждал.

Сетуя на погоду, ныл левый бок. Рана сошлась и зарубцевалась, но зажила ещё не до конца, долгая дорога её растревожила, а сырость окончательно добила.

Я ехала и думала: а куда я, собственно, так спешила? Почему нельзя было прибыть со всеми вместе на два дня позже? Да, чуть медленней, но зато в торжественной обстановке, с полевой кухней под боком, без необходимости выворачивать себе мозги вопросом "а где можно остановиться в это время суток?". Правда, тут же себе и отвечала: хотелось побыть в одиночестве. Не только внутри, но снаружи. Просто послушать тишину, послушать лес...

Друзья и соратники, конечно, очень замечательные и нужные существа, но за столько лет одни и те же лица день за днём уже осточертели. Поэтому я при первой возможности оставила отряд, прихватила небогатое личное имущество и заводную лошадь и поспешила отделиться от них всех расстоянием.

Можно было бы перевернуть всё наоборот, заполнить пустоту внутри, но оставить пустоту снаружи, я бы так и сделала -- не от общей тоски по загубленной жизни, а ради разнообразия. Но с тем, что гнездилось внутри, я ничего не могла поделать, зато изменить окружение было вполне по силам.

Обидно возвращаться в родной город с пониманием, что тебе некуда идти. Мой дом, который должен был служить крепостью... Учитывая, что в нём никто не бывал лет двадцать, эта халупа давно должна была сгнить и рухнуть, а на её месте вполне могли построить что-то другое, так что я даже не поехала смотреть на то место, где он когда-то стоял.

Друзья... во-первых, именно от них я сейчас пыталась спрятаться. А во-вторых, Огнеяру, единственную, кого из местных жителей я с полной уверенностью могла назвать подругой, не хотелось видеть особенно сильно.

Я вполне отдавала себе отчёт, насколько это гадкие и низкие мысли, но меньше всего мне сейчас хотелось любоваться чужой семейной идиллией. И чтобы от зависти и дурного настроения не наговорить глупостей и гадостей, лучше было сцеживать яд в одиночестве.

Такой настрой объяснялся просто: я устала. От войны, от полевой жизни, от разъездов, от вечного риска, чужих смертей и собственной живучести. У каждого есть черта, на которой стоит остановиться, чтобы сохранить себя, и у меня было устойчивое ощущение, что моя осталась далеко позади. Неоригинально хотелось забиться в дальний тёмный угол, свернуться там клубком и вообще никого и никогда больше не видеть. А погода только добавляла обоснованного отвращения к окружающему миру.

Приняв, наконец, решение, я свернула на нужную улицу и через некоторое время оказалась у дешёвого и не слишком опрятного постоялого двора. Князь щедро платил своим войнам и я вполне могла позволить себе остановку где угодно, но у этой халупы было одно важное достоинство: минимальный риск пересечься с кем-то из знакомых.

Я оставила лошадей у пустой коновязи, закинула на плечо перемётную суму и через скрипнувшую дверь прошла в полутёмное нутро расположенного на первом этаже кабака. Пахло потом, гарью, дешёвым спиртным и... безразличием. Последний запах был сейчас как нельзя кстати.

Бурная ночная жизнь заведения, видимо, как раз затухала и последние алкогольные бойцы разбредались по домам. Кто мог. Кто не мог -- дремал лицом на столе, и зевающий за стойкой хозяин полностью их игнорировал. Какая-то помятая и сонная девица неубедительно делала вид, что подметает пол.

-- Комнату с ванной и чего-нибудь пожрать. И пусть о лошадях позаботятся, -- стаскивая капюшон, потребовала я, с глухим стуком выкладывая на скоблёное дерево пару крупных монет. -- Столько же по результатам.

Хозяин заметно взбодрился, и буквально треть часа спустя я вкушала плоды его трудов. Вода в кране была горячая, еда -- горячая и сытная. Вкус оставлял желать лучшего, но лужёный желудок привык и не к такому. Наскоро перекусив, пока в обшарпанную чугунную ванну набиралась вода, я с удовольствием скинула одежду. Тонкие кривые полосы шрама имели нездоровый красноватый оттенок, краснота расползалась вокруг. Надо же было умудриться: всю войну прошла почти без царапин, а подставилась едва не в последнем бою. Раздражённо поморщившись, я нашла в сумке заживляющую мазь и отправилась греть кости с дороги.

Не удержавшись от длинного блаженного стона, когда горячая вода обняла усталое тело, я сползла в воду по горло, откинулась на твёрдый холодный бортик, прикрыла глаза. Некоторое время просто прислушивалась к собственным ощущениям, для разнообразия -- приятным. Мышцы расслаблялись, в голове становилось тяжело и пусто. С повышением температуры окружающей среды начал потихоньку теплеть и градус настроения.

Прорвёмся. В конце концов, где наша не пропадала! Я же не облезлый волчий хвост -- герой!

Последняя мысль показалась смешной и жалкой, но я решительно отодвинула эти эмоции. Воевала? Воевала. Задачи выполнила? Выполнила. Отличилась? Неоднократно! Значит, всё заслуженно, а остальное стоит оставить за скобками.

Вот сейчас отдохну с дороги и сразу пойду выбирать дом. Небольшой, крепкий, на отшибе, чтобы вокруг было достаточно земли. И заведу себе хозяйство. Буду, скажем, породистых кур разводить. Или лошадей. Или собак. Какая в конце концов разница!

Эти мысли почему-то вызвали раздражение и несколько нервных смешков, и чтобы разогнать мрачное уныние, я принялась за мытьё, остервенело растирая себя старой жёсткой мочалкой, валявшейся до поры на дне сумки. Только бок пощадила и промыла осторожно, бережно -- зачем издеваться над собой лишний раз? Пока тщательно вымывала волосы, в очередной раз задумалась, на кой мне такая грива? Давно бы уже состригла, но... почему-то рука не поднималась.

Впрочем, ответ на вопрос "почему" я прекрасно знала, но думать об этом не хотелось -- и без того погано.

Обтёрлась грубым серым полотенцем, аккуратно намазала бок и, дождавшись, пока мазь впитается, рухнула в постель. Унылые мысли об одиночестве и бессмысленности решительно всего и сразу попытались отвлечь меня от сна, но привычка спать в любой ситуации при любой возможности опять выручила: наплевав на них, я просто отключилась.

Проснулась от какого-то грохота прямо под окнами -- и заслушалась длинной многоэтажной конструкцией, которой разразился низкий хриплый мужской голос. Голос обвинял некоего кривого во всех местах субъекта в противоестественных пассивных сношениях с не вполне живым жеребцом. В процессе также участвовали ящики, горшки, камни и что-то деревянное. Не выдержав, я завернулась в брошенное на спинке стула полотенце и выглянула посмотреть, что происходит снаружи.

А снаружи был уже разгар дня. Тучи ушли, и синее небо с интересом гляделось в умытый город. Высокое, от пола до потолка окно было заодно дверью и вело на небольшой балкончик, куда я и вышла, щурясь на солнце и озираясь.

Судя по всему, у старой дряхлой телеги на ходу развалилось колесо. Если прикинуть разброс уже упомянутых горшков и ящиков, которыми была нагружена телега, получалось, что отвалилось оно на хорошей скорости. Лошадь -- неожиданно хорошая для такой телеги и явно молодая -- хрипло и нервно дышала. Похоже, испугалась чего-то и понесла.

Рычащий и ругающийся мужчина, стоявший ко мне спиной, держал одной рукой за ворот трясущегося долговязого подростка; кажется, именно это и был возница. Второй рукой скандалист придерживал за шкирку жмущегося к его боку мелкого пацана. Сына его этот гонщик чуть не затоптал, что ли?

Облокотившись о перила, я наблюдала за происходящим, разглядывала рычащего типа и пытаясь сообразить, почему он кажется мне знакомым? И как я могла это определить по совершенно обыкновенной тёмной с проседью коротко остриженой макушке и не менее обыкновенной рубахе? Несколько секунд наблюдения позволили прийти к выводу, что передо мной бывалый воин, но -- и только. Проснувшееся любопытство не позволило развернуться и уйти обратно в комнату, и я терпеливо ждала, пока мужчина обернётся, я смогу его опознать и со спокойной душой выкинуть из головы.

Наконец, возница был выпущен на свободу и засуетился, не зная, не то хвататься за телегу, не то для начала собрать разлетевшееся имущество, а скандалист развернулся к мальчику, присев на корточки. А я рассмотрела профиль мужчины и не поверила своим глазам.

Какова была вероятность, что из всех жителей этого города мне на глаза попадётся именно тот, кого я меньше всего хотела видеть? Казалось бы, ничтожна, но закон подлости работал отлично.

Я застыла, боясь неосторожным движением привлечь внимание, только богам было угодно не останавливаться на достигнутом. Мужчина, будто почувствовав пристальное внимание, резко повернул голову и поймал мой взгляд. На пару мгновений, кажется, весь мир замер, застыл, позволяя мне убедиться, что ошибки нет, и внимательно рассмотреть всё. Грубое рубленое лицо: кривой, неоднократно поломанный нос, тяжёлый квадратный подбородок, тонкие губы, широкие скулы, низкие нахмуренные брови. Тёмная повязка закрывала левый глаз, крест-накрест пересекая длинный шрам, тянущийся от левого виска к правой щеке.

Очнувшись, я торопливо отшатнулась от перил, отступила внутрь комнаты -- и в раздражении саданула кулаком по стене, закусив губу. Досадовала на себя за неуместное любопытство и вот это позорное поспешное отступление. Ну что мне стоило поздороваться и уйти спокойно? А я... струсила.

Тихо ругаясь под нос, я принялась торопливо потрошить сумку на предмет смены одежды, но успела только достать штаны, когда входная дверь с грохотом и хрустом распахнулась. Судя по тому, с какой лёгкостью был вырван замок, тратить время на стук и разговоры незваный гость не собирался, а просто бесхитростно шарахнул по двери ногой. Особой крепостью запор не отличался.

-- Кого я вижу, -- процедил всё тот же хриплый голос. Задумавшись, как я умудрилась его не узнать, ответила вежливой улыбкой, не прерывая своего занятия.

-- Привет, Мир, -- проговорила спокойно, вытаскивая рубашку. -- Обязательно было дверь ломать?

Первое смятение от встречи прошло, и я уже могла держать себя в руках. Правда, была не уверена, что собеседник найдёт нужным ответить тем же. Мужчина буравил меня тяжёлым непонятным взглядом, не спеша как-то комментировать собственный поступок и отвечать на вопрос. А когда он отвернулся и с размеренной медлительностью прикрыл дверь, более того, подпёр её стулом, отчётливо поняла, что неприятности только начинаются.

-- Давно приехала? -- мрачно уточнил Миробор, и я кожей ощущала его взгляд. Но всё равно -- упрямо пыталась делать вид, что всё нормально. Даже несмотря на то, что руки, перекладывающие вещи в поисках расчёски, ощутимо дрожали.

-- На рассвете, -- спокойно ответила ему и наконец-то нащупала искомое.

-- Почему остановилась здесь?

-- Первый постоялый двор, который попался под руку, -- проговорила я.

Лукавила, и он это понимал: данное заведение находилось совсем не по пути, а едва ли не на другом конце города.

Пытаясь не суетиться и сохранять хотя бы внешнее спокойствие, я поднялась и направилась в сторону ванной комнаты, на ходу разбирая кончики спутавшихся за ночь волос, которые поленилась с вечера собирать в косу. Под пристальным тяжёлым взглядом было сложно не думать о том, что меня прикрывает только полотенце, не достающее и до середины бедра.

Совершить тактическое отступление мне не позволили. Неуловимое глазом движение -- и расчёска отлетела куда-то под шкаф, а я оказалась вжата в стену. И тело мужчины, фиксировавшее меня в таком положении, казалось не мягче. Я даже не пыталась сопротивляться: понимала, что бесполезно. С ним вообще бесполезно бороться.

-- Продолжаешь от меня бегать? -- хрипло уточнил он, уткнулся лицом в затылок и принялся накручивать на руку жгут моих волос.

-- У меня вообще-то служба, -- стараясь, чтобы голос звучал ровно, проговорила я, упираясь ладонями в стену. -- Пусти, ты делаешь мне больно! -- проворчала, когда он потянул за волосы, вынуждая запрокинуть голову.

-- Я ещё сдерживаюсь, -- угрожающе прорычал он, стаскивая с меня полотенце. -- Очень хочется выпороть тебя так, чтобы на задницу сесть не могла! Девчонка!

-- Не увлекайся, тебя там сын ждёт, -- проговорила, с неудовольствием ощущая, что в голосе всё-таки проскользнули эмоции -- досада и раздражение.

-- Дура! -- несдержанно рявкнул он.

Продолжая одной рукой удерживать волосы, второй он перехватил меня поперёк талии и рывком оттащил от стены. Повалил на кровать, подмял под себя, вжал в жёсткий матрац. Прикосновения губ на плече и шее -- то ли укусы, то ли поцелуи, от которых по телу стремительно растекался предательский жар. От них, и от ощущения прижимающегося к бёдрам свидетельства возбуждения мужчины: плотная ткань брюк не мешала чувствовать, насколько он напряжён.

-- Пусти! -- прошипела я, дёрнувшись, когда ладонь Мира двинулась по пояснице вниз. Собственная беспомощность злила, но одновременно распаляла настолько, что я уже была готова ко всему без прелюдий. Понимала, что моё состояние не является для него секретом -- и вновь захлёбывалась в противоречивых эмоциях, смеси злости на собственную податливость и предвкушения грядущего наслаждения. -- Что ты себе позволяешь?

-- Ничего такого, что бы тебе не нравилось. Я же чувствую твой запах и знаю, что ты уже влажная, -- хриплый шёпот пощекотал ухо, заставив меня вздрогнуть всем телом. Мужчина надавил коленом, вынуждая развести плотно стиснутые бёдра. Я вновь дёрнулась, когда уверенные твёрдые пальцы начали осторожно поглаживать, лаская, безошибочно находя самые чувствительные точки, вызывая волны мурашек и заставляя кусать губы, чтобы сдержаться от стонов.

-- Пусти! -- получилось жалобно и жалко.

В его руках моё тело уже не принадлежало мне самой. Предавало каждый раз, стоило Миру коснуться, поманить за собой, а следом за телом -- предавала воля. Я просто не могла сопротивляться и не знала, кого ненавижу за это сильнее -- его или себя.

-- Отпускал уже, неоднократно. Больше такую ошибку я не совершу, -- в голосе прозвучала неподдельная злоба. Возбуждение моё достигло пика, но пересечь грань мужчина не позволил. Убрал руку -- я рефлекторно подалась бёдрами за ней, желая продолжить ласку, и жалобно всхлипнула, безуспешно пытаясь взять себя в руки. А Миробор тем временем торопливо расстёгивал собственные штаны.

-- Пусти! -- упрямо выдохнула я.

-- Обязательно, -- огрызнулся он. -- Когда ты ответишь мне за каждый год, за каждую ночь без тебя, за каждую тревожную мысль, всё ли с тобой в порядке. Самоуверенная девчонка!

Отвлекаться на то, чтобы полностью стянуть штаны или хотя бы разуться, он не стал. Вновь лёг сверху, одной рукой продолжая удерживать волосы, второй -- упёрся между лопаток, не позволяя шевельнуться. Коленями вынудил ещё сильнее раздвинуть ноги, чтобы принять его. Вошёл -- издевательски медленно, на мгновение подарив острое сладкое ощущение заполненности, -- и тут же отстранился. Я застонала, потянулась за ним, попыталась продлить это ощущение, но в таком положении почти не могла шевелиться.

-- Когда я думаю, что ты так же пахла для кого-то другого, кончала под кем-то другим, хочется каждому из них вырвать горло, -- прохрипел Миробор.

-- Можно подумать, ты жил затворником, -- я всё-таки нашла в себе силы огрызнуться.

А пытка близостью и недостижимостью желанной разрядки продолжалась. Всё те же мучительно медленные движения и невозможность что-то изменить...

-- Тебя, дуру, из головы пытался выкинуть. Каждый раз, когда сбегала. Других трахал, и всё равно тебя на их месте представлял. Девять лет тебя не видел, и всё равно запах помню. Наперечёт каждый шрам помню, каждую родинку, -- хрипло шептал он.

-- Мир, пожалуйста, -- не выдержав, всхлипнула я.

-- Пожалуйста -- что? Отпустить? -- зло уточнил он, выходя полностью. Стоило бы ответить "да", но от возбуждения уже темнело в глазах, дыхание сбилось, запах мужчины дурманил голову, и к стыду своему я была готова на что угодно, лишь бы получить желаемое.

-- Прекрати это и дай мне кончить! Я хочу тебя!

-- Горячая, страстная... -- выдохнул он, и опять мучительно медленное движение, не дающее разрядки. -- Сколько их было? Скольких ты просила об этом же?! Молчишь? Не помнишь?

-- Помню, -- бессильно выдохнула я, окончательно смиряясь и понимая, что сейчас, вот прямо сейчас, отвертеться уже не удастся.

И сейчас я уже почти призналась себе, что бороться попросту не хочу, что готова принять поражение -- окончательное и бесповоротное.

-- Сколько? Отвечай!

-- Ни одного, -- прошептала, зажмурившись. Миробор замер, будто окаменел, и несколько бесконечно долгих секунд в тишине комнаты я слышала только его хриплое торопливое дыхание.

-- Повтори, что ты сказала, -- тихо потребовал он.

-- Кроме тебя у меня никого не было. Никогда! Доволен?! -- я вновь сорвалась на злое шипение и, не выдержав, задёргалась и забилась, пытаясь вывернуться из-под него. Мужчина резко поднялся, но выпускать меня не собирался: рывком перевернул, опять вжал в постель, зафиксировал руки вверху, над головой, и впился в лицо жадным взглядом.

-- Никого? -- переспросил неверяще.

-- Никого, -- зажмурившись, повторила я. -- Пару раз пыталась, но кроме тебя моё тело не реагирует ни на кого. Ни тело, ни... -- пробормотала, но вовремя осеклась, всё-таки не добавив "сердце".

-- Посмотри на меня, -- не просьба, приказ. Я послушалась. Не могла не послушаться, потому что уже сдалась. Не сейчас, раньше, когда увидела его на улице. Или даже когда въехала в этот город... -- Моя. Только моя! -- выдохнул почти беззвучно и не дал ответить, закрыл рот поцелуем -- глубоким, властным, но неожиданно нежным. Одновременно с этим вошёл, заполняя собой, заставляя чувствовать себя завершённой, законченной. Моё тело было создано для этого мужчины, я сама была -- для него, но именно сейчас это уже не пугало.

Мне хватило всего нескольких размеренных толчков, чтобы достичь разрядки и выгнуться дугой, изо всех сил обхватить мужчину ногами, пытаясь прижаться ещё крепче, со стоном выдохнуть его имя. Мир на несколько секунд замер, позволяя мне испить наслаждение до последней капли, а потом вновь начал двигаться, быстрее и быстрее, и поутихшее желание вспыхнуло с новой силой. Я цеплялась за покрытые капельками пота плечи, ритмично приподнималась ему навстречу, всхлипывала, кусала губы и уже не пыталась сдерживать стоны. Поначалу Миробор ещё пытался быть осторожным, но вскоре потерял терпение и начал двигаться сильно и резко, раз за разом вбивая меня в простыни.

В этот раз пика мы достигли почти одновременно и замерли, отрывисто дыша и пытаясь вспомнить, в каком мире находимся.

Несколько мгновений я ощущала на себе тяжесть мужского тела, потом Мир приподнялся, отстраняясь, но тут же потянул за собой. Устроился полулёжа, откинувшись на спинку кровати, и уложил меня у себя на груди. Сил сопротивляться не было вовсе, я чувствовала себя тряпичной куклой. Уткнулась носом в его шею, закрыла глаза и в очередной раз с удивлением поняла, что собственное поражение совсем не расстраивает. С наслаждением втянула знакомый, родной запах, и этот вдох отдался теплом где-то в груди.

-- Глупая Белка, -- проворчал Мир, одной рукой прижимая меня к себе, а второй теребя пряди волос. Я не видела, но знала, что он набирает их в горсть, протягивает между пальцами, порой подносит к лицу, касаясь губами и принюхиваясь. Ему всегда нравились мои волосы.

-- Сам дурак, -- пробормотала я из духа противоречия.

-- Да, дурак, -- неожиданно согласился он. -- Дурак, что позволял тебе убегать. Всё ждал, как дурак, надеялся, когда же ты набегаешься и вернёшься ко мне. Надо было...

-- Запереть на волчий манер, да? -- раздражённо поинтересовалась я.

-- Ребёнка тебе сделать, сама бы никуда не ушла, -- тихо проворчал он, крепко прижал к себе обеими руками. -- Был бы уже взрослый, а у меня, может, седины было не столько.

-- Причём здесь твоя седина? -- пробормотала я растерянно.

-- А как ты думаешь, легко ждать, не получая ни единой весточки и догадываясь, всё ли с тобой хорошо, из чужих писем? -- рвано вздохнул он. А я до боли закусила губу и зажмурилась, пытаясь сдержать подступившие слёзы. Не обиды -- стыда. -- Нет уж, довольно. Сегодня же пойдём к князю, пусть он тебя отпускает, навоевалась.

-- Зачем к князю? У меня контракт уже кончился, -- тихо пробормотала, сама удивляясь, что решилась это сказать.

-- Тем лучше. Тогда сразу в храм.

-- А меня спросить? -- со вздохом уточнила я.

-- Больше я тебя спрашивать не буду, -- раздражённо огрызнулся он. -- Твои "я пока не готова к такому шагу" меня Длиннохвостой в мешок сведут, хватит. Считала, что я на тебя давлю? Так вот теперь действительно надавлю, хоть поймёшь, в чём разница. В самом деле привяжу к кровати, подожду, пока зелье выветрится, и каждую ночь буду на практике показывать, откуда берутся дети, пока не родишь мне сына.

-- Прямо так, привязанная рожу? -- не удержавшись, я тихонько захихикала, а Мир напряжённо замер.

-- Что я слышу? -- тихо пробормотал он, приподнял моё лицо за подбородок и заглянул в глаза. -- Никакого возмущения? Никаких претензий? -- подозрительно уточнил, вопросительно вскинув бровь.

-- Прости меня, пожалуйста, если можешь, -- выдохнула я, прикрыв глаза. Смотреть на него было слишком стыдно. -- Я... в самом деле редкая дура. Просто... Ты ко мне тогда так отнёсся -- тепло, снисходительно-покровительственно, ещё и прятал ото всех, будто стеснялся, и мне стало до слёз обидно. Действительно, ты живая легенда, а я что? Пигалица бестолковая. Хотелось тоже чего-то добиться, тоже что-то значить, чтобы ты взглянул на меня с уважением.

-- И как? -- с непонятным выражением уточнил он.

-- Добилась, -- ответила мрачно и после небольшой паузы продолжила. -- Вот только почему-то от этого совсем не радостно. Тоскливо. Бок ноет, в груди пусто... Я думала, возвращаться мне не к кому. Думала, ты уже женился давно.

-- На ком?

-- Мало ли женщин, -- неопределённо отмахнулась я. -- Почему ты меня дождался?

-- Потому что люблю именно тебя, -- неожиданно спокойно и уверенно проговорил мужчина, а я вскинула на него недоверчивый взгляд. -- Девчонкой любил. И потом, когда по всей стране носилась, любил. Из шкуры вон лез, чтобы ваш отряд мне под командование отдали, чтобы поближе быть. Потому и прятал ото всех -- чтобы никто о тебе дурного не говорил.

-- Но почему ты не говорил этого раньше?! -- выдохнула потрясённо.

-- А ты бы меня услышала? Ну, не плачь, дурёха, сейчас ещё больше люблю!

Он вновь подвинулся и уложил меня спиной на кровать. Наваливаться не стал, опёрся на локоть, принялся покрывать лицо лёгкими поцелуями, гладить -- осторожно, невесомо. Грубые заскорузлые пальцы с вечными оружейными мозолями были удивительно нежными и чуткими. А я с наслаждением касалась в ответ, ласкала плечи и руки, грудь, наперечёт вспоминая каждый рубец на коже, ерошила короткие волосы, пыталась губами поймать его губы, тоже целовала лицо -- подбородок, нос, щёки, шершавую широкую борозду шрама. И раз за разом просила прощения -- за своё упрямство и гордость, за глупость, за каждый его седой волос и каждую упущенную минуту.

В этот раз мы любили друг друга с осознанной сладкой неторопливостью, стремясь прочувствовать каждую секунду, каждое прикосновение, каждый вздох. Глаза в глаза, ладонь к ладони, сердце к сердцу. Нам не нужен был храм, боги сейчас скрепляли нас узами брака. Внутри, в душе, а всё остальное -- пустая формальность...

-- Пойдём отсюда, -- когда страсть улеглась, тихо проговорил Миробор, поднимаясь и увлекая меня за собой. -- Не хочу наслаждаться тобой в чужой кровати.

-- Куда пойдём? -- осторожно уточнила я, хотя об ответе догадывалась.

-- Домой.

-- К тебе?

-- К нам, -- возразил он, и от этого ответа стало одновременно тревожно и радостно.

-- А как ты здесь вообще оказался? -- поинтересовалась я, торопливо одеваясь.

-- Не знаю, -- со вздохом отозвался мужчина. -- Почувствовал что-то, наверное. Понесло прогуляться по городу, забрёл в переулок, а тут этот дурень со своим жеребцом и телегой. Чудом успел мальчишку из-под копыт вырвать и скотину эту унять, возницу прибил бы, не будь он сам пацаном совсем. А потом... знаешь, как будто окликнули по имени. Тебя увидел, сначала решил -- совсем умом тронулся, мерещится. Бель, не убегай больше, -- веско проговорил он, привлекая меня в объятья и заглядывая в лицо.

-- Я больше не буду, обещаю, -- умиротворённо ответила я, обнимая его в ответ и устраивая голову на плече. Несколько мгновений мы так постояли, не шевелясь, а потом я тихонько добавила: -- Мир, а я не пила зелья. Давно уже. И... пока, думаю, не стоит.

Он понял меня правильно, крепко сжал -- а я наконец поняла, почему в сердце совсем недавно царила пустота. Потому что его не было рядом.

Мой Мир. Мой мужчина. Мой первый и -- единственный мужчина. Он вернулся с войны, когда мне было шестнадцать, старше на двадцать лет, за которые успел повидать многое и многое потерять. Я влюбилась с первого взгляда, как умеют, наверное, только вот такие юные порывистые особы. До тех пор меня не очень-то волновали мальчики, гораздо интереснее были тренировки с клинками, а он... жил по соседству и почему-то тоже обратил на меня внимание. Не знаю, почему, но не думаю, что мой восторг ему как-то льстил, таких было много.

Первое время я плавала в сладком тумане его желания и, как я сейчас понимала, нежности. Наверное, я олицетворяла для него тогда продолжение жизни как таковой -- юная, горячая, полная энергии и устремлений. Потом в эту сказку начала вплетаться горечь. В ласке мне чудилась снисходительность, в объятьях -- опека, и тогда я ушла от него впервые.

Если подумать, я вообще потратила всё прошедшее с тех пор время на попытки от него уйти. Или не от него, а от себя? От собственной, как мне всё это время казалось, унизительной готовности подчиниться его воле. От желания мурлыкать, свернувшись под его рукой. От нежелания видеть рядом с собой кого-то другого. От своей любви, что прочно укоренилась в сердце ещё тогда, в юности, и все эти годы упрямо жила, не желая сдаваться и покидать нагретое место.

Говорят, что кошки ветрены и не умеют хранить верность. Может, тот, кто так говорит, просто никогда не видел по-настоящему любящих кошек?

Кузнецова Дарья Андреевна : другие произведения.

Кошачья верность