В маленькой землянке было тесно и темно. Потолок был таким низким, что только она из всего отряда, кажется, и могла выпрямиться в полный рост. И все же, склонившись над едва тлеющей лучинкой и прислушиваясь к дыханию спящих товарищей, она думала о том, что давно не была так счастлива.
- Ты чего не спишь, мам?
Елена Павловна Волкова вздрогнула от неожиданности и повернулась к сыну.
- Да уже почти сплю. Ничего, задумалась.
- Зря. Ложилась бы. Тебе нужно выспаться. - Володя старался говорить, как взрослый, спокойно и рассудительно. Как будто он ничего на свете не боится, просто беспокоится за мать.
- Ты за меня не волнуйся. А вот тебе точно давно пора спать.
Володя не ответил. Он сел рядом с матерью и тоже стал смотреть на лучинку. Такой удивительно большой и такой еще маленький. Шестнадцать лет, кто бы мог подумать. Елена Павловна пригладила его вихры, и он даже не отдернул протестующе голову, как обычно. В любое другое время она обрадовалась бы, но сегодня отметила такую перемену с грустью. "Боится. Конечно, боится".
- Ты не грусти, мам. Все будет хорошо.
- Ну что ты, я не грущу. Боюсь разве немного. - Она пожала плечами. - На самом деле, мне давно не было так хорошо.
Володя посмотрел на нее удивленно.
- Эх, Володька, не знаешь ты, что это за счастье. Враг - близко, и это настоящий враг, и завтра мы встанем и пойдем его убивать. А вы - еще ближе, и вы свои. И пока что никто не убивает вас.
- Лучше, когда никакого врага вообще нет. - Буркнул Володя.
- Конечно.
Елена Павловна и Володя помолчали.
- А мы ведь здесь жили как-то неподалеку, да? - Вдруг спросил Володя. - Папа тут что-то строил, кажется.
- Да. Они проектировали несколько новых кварталов.
- И ты еще папу уговорила улицы какими-то смешными названиями назвать.
- Ничего там не было смешного, - сказала Елена Павловна, но улыбнулась. - Улица Лукерьи Гадюкиной, улица Зайцевой...
- И еще Канареечный переулок и Облачный переулок. Вы про них дольше всего спорили, я помню.
- Да, улицы так назвать не разрешили. Столько копий было сломано. Удивительно, что ты все помнишь. Маленький совсем был еще.
- Не такой уж и маленький. В школу уже пошел.
Она снова попробовала пригладить его волосы, но на этот раз он ловко увернулся от ее руки.
- Ты лучше скажи, зачем тебе были нужны такие странные названия?
Елена Павловна не ответила. Она сплела пальцы, стиснув их крепко-крепко, хмурилась и улыбалась одновременно. Она думала о чем-то, что прошло давным-давно. Наконец, она вздохнула и сказала:
- В том здании, где была твоя первая школа, раньше находился пансион благородных девиц. Помню, я как-то очень жалела, что не смогла придти на их выпускной вечер.
- Ты уже жила там раньше?
- Да.
- Давно?
- Приехала в восемнадцатом году. Уехала в девятнадцатом.
- Ты никогда не рассказывала. Что ты здесь делала?
- Не рассказывала. И сейчас не стоит. Шел бы ты спать, право слово.
Елена Павловна уже была готова начать сердиться на сына, но поймала взгляд Володи и замолчала.
- Расскажи, пожалуйста. Может... Может, мы с тобой вообще больше никогда не поговорим. - Мальчик судорожно сглотнул, но справился с голосом и повторил. - Расскажи.
- Ладно. Этот город тогда назывался Державин. Тут было расквартировано несколько подразделений Белой армии. Ими командовал генерал Белобородов. Константин Константинович.
- И ты тоже была... - Володя смешался, не находя подходящего слова. - Буржуем?
- О, да! - Елена Павловна рассмеялась. - Еще каким. Мне принадлежала целая газета. Настоящая белая газета "Глас Державина". Гласъ - на конце писался ер. А еще я была красной до мозга костей и состояла в подполье.
- В настоящем подполье? - Володя с восхищением смотрел на мать. Никогда еще она не представлялась ему в таком героическом свете. - Ты была настоящим красным агентом в белом городе?
- Настоящим, настоящим. А теперь живо спать.
- Нет! Расскажи, как все было.
- Расскажите, Елена Павловна, - донеслось сразу несколько мальчишеских голосов из разных углов землянки.
- Да вы что, все не спите? - Она растерянно оглядывалась. - Ребята, нельзя же так! Завтра немцы придут, а мы с вами, как сонные мухи, и гранату кинуть, как следует, не сможем. Володька, ты смотри, что мы наделали.
- Ничего, Елена Павловна! Мы выспимся, Вы расскажите только, как Вы с белыми...
Несколько мальчишек подошли и расселись рядом с ними, кутаясь в куцие одеяла. Немного осунулись, но еще веселые и живые. Кто-то щурится спросонья, кто-то улыбается во весь рот, предвкушая интересную историю. Еще бы, их учительница оказалась опытной подпольщицей!
Обычно она была строга с ними. Муж, если бы был жив, наверняка иногда даже упрекал бы ее в излишней жесткости. Но сегодня ночью сердиться на них было невозможно. Может быть, они и так не спали, лежали с закрытыми глазами, в ужасе предвкушая завтрашний день, и боялись показать свой страх. Конечно, лучше быть вместе, лучше говорить. И чем эта история хуже любой другой? Да, вот уже двадцать лет она привычно молчала, рассказав кое-что только мужу. Но какое сегодня это имеет значение?
- Зря вы думаете, что это так интересно.
- Нам - интересно!
- Расскажи с самого начала, мам. Ты же родилась не здесь, как ты здесь оказалась?
- Хорошо, хорошо. Родилась я, действительно, в Старосветске. Это тоже не очень далеко отсюда. Мой папа был купцом, мама рано умерла, потом он женился на Стефании Карловне... Это все к делу не относится, да я тебе, Володя, уже и рассказывала.
Володя поспешно закивал. Ему не очень хотелось при всем классе снова слушать про мамины детские годы и первую любовь.
- Как я уже рассказывала, я вышла замуж за Казимира Валенского. Он был поляком.
- Это дядя Казимир, да?
- Да, он самый. Он был католиком, я православной. Чтобы выйти за него замуж, мне пришлось принять его веру. Это все тогда было очень непросто. Из-за этого и не только нам пришлось уехать в Симбирск. Там был дом, который принадлежал прежде моему батюшке и который отошел мне в качестве приданого.
- А потом началась война с немцами? Предыдущая война?
- Не так сразу. Сначала мы успели немножко пожить счастливо. Мы даже съездили на воды. Там я познакомилась с очень интересным человеком, надворным советником Игнатием Афанасьевичем Дунаевским. Это было обоюдно приятное знакомство, но я сразу дала ему понять, что я замужем... - Елена Павловна заметила, что сын нахмурился. - Не кривись, Володя! Игнатий Афанасьевич был очень хорошим человеком. - Она сказала это твердо, тем самым стальным тоном, услышав который, все понимали, что речь идет о чем-то очень важном и перечить ей бесполезно. - Очень хорошим. И это знакомство оказалось важным для того, что произошло дальше. В общем, мы стали друзьями и начали переписываться. А потом началась война. Казимир, как и многие, многие мужчины ушел туда. Правда, его оружием оказалось перо - он стал военным корреспондентом. Я читала его письма, читала его статьи. Кое-что я даже помогала ему править. Меня увлекало это занятие. С другой стороны, я как будто вживую видела войну и ужасалась ей. Потом война закончилась. А Казимир не вернулся.
- Как - не вернулся? - Растерянно переспросил Володя. - Я же его видел, живой был и здоровый...
- Это я так всем говорила. - Елена Павловна смотрела прямо вперед, избегая взглядов. - Не вернулся с войны. Он, и впрямь, не вернулся - ко мне. Сбежал с какой-то медсестрой.
Ребята осуждающе заворчали.
- Конечно, это был страшный удар. Я никак не могла придти в себя. Кто знает, может быть, я совершила бы какую-нибудь глупость, бросилась бы его разыскивать, например. Но тут началась революция. В город пришли красные, отобрали у меня дом. Пожурили за недостойный образ жизни и дали работу - посадили за машинку печатать, благо я была грамотная. Тогда я и познакомилась со многими из них, но главное - тогда я впервые познакомилась всерьез с их идеями. Не то, чтобы я поверила в них сразу и безоговорочно, но что-то в них определенно было. Красные оказались разными людьми. Там были и добрые, и жесткие, но во всех них горел огонь, все они мечтали о новом прекрасном справедливом мире. Это заражало. Я видела, правда, и оборотную сторону - излишнюю жестокость, кровавые расстрелы. Но мне казалось, что это - ошибки людей. Если исправить их, то наши светлые идеи приведут нас к лучшему. Да, это были уже почти что и мои идеи. Но проникнуться ими всерьез и вступить в партию я тогда не успела - в Симбирск пришли белые. Меня допросили, проверили, но отпустили и даже вернули дом. Казалось бы, тут и зажить счастливо, насколько это тогда вообще было возможно. Но вышло по-другому. В канаве позади дома я обнаружила раненого комиссара. Я немножко слышала о нем - он был хорошим человеком. Делал свое дело и не марал руки ненужной кровью. Я его не выдала.
- Ты его вылечила?
- Да. - Елена Павловна улыбалась своим воспоминаниям. - Да, вылечила. Мы много разговаривали. Он окончательно убедил меня в правоте красного дела. Ох, ребята... Такое было время, все бурлило. И нельзя было сидеть, сложа руки. А еще я была такой одинокой, такой неприкаянной, так отчаянно искала хоть кого-то своего...
- Вы как будто оправдываетесь, Елена Павловна, - удивленно протянул Витька Ерофеев. Елена Павловна встретилась взглядом с его светлыми глазами. Она знала, что родители Витьки были "из графьев", оба сгинули в лагерях еще в начале тридцатых. Хороший тихий мальчик.
- Нет, не оправдываюсь. Объясняю. Тогда я не думала об этом, просто поступала так, как казалось правильным. В общем, вылеченный мной комиссар уговорил меня бежать вместе в Воронеж. Но нам не удалось добраться туда. Нас поймал какой-то белый разъезд. В моем спутнике опознали красного комиссара. Он поступил очень благородно, убедил всех, что взял меня в плен силой. Меня отпустили. Его расстреляли.
Она прикрыла глаза, восстанавливая в памяти расстрелянного комиссарика. Он был тоже еще совсем мальчишка, чуть старше этих. А она даже имя его не может вспомнить.
- Он не будет забыт. - Твердо сказал Алешка Краснов. Ему очень хотелось, чтобы никто не был забыт.
Елена Павловна едва качнула головой. Всех забывают. Но о вас, милые мои мальчики, конечно, будут помнить. Она взяла себя в руки и продолжила.
- После этого я уже никак не могла оставаться в Симбирске. Я продала дом и поехала в Державин. Именно там жил Игнатий Афанасьевич. С тех пор, как я рассказала ему в очередном письме про то, как не вернулся мой муж, он не уставал повторять, что я всегда могу рассчитывать на его помощь. Теперь мне не оставалось ничего, кроме как принять ее. В Державине Игнатий Афанасьевич был важным человеком - главным городским финансистом. Он помог мне купить на деньги, вырученные с продажи дома, державинскую газету. По работе Казимира я была уже немного знакома с журналистикой, и такое вложение средств показалось мне удачным. Так я стала владелицей и главным редактором газеты "Гласъ Державина".
- А как же красные идеи? Почему ты не присоединилась сразу к Красной армии?
- Как тебе сказать... Во-первых, не так просто было приличной девушке просто взять и уйти в Красную армию. Да и куда идти? Что для этого делать? Чем помочь, если не очень-то хочешь брать в руки маузер? Во-вторых, в Державине, конечно, я могла принести своим друзьям куда больше пользы. На меня почти сразу вышло красное подполье. А после чистки державинского подполья в начале девятнадцатого года со мной на связь вышел сам товарищ Тиро, глава разведки местного отделения ЧК. Ближайшие части Красной армии тогда располагались в Преображенске, ближнем городке, недавно отбитом у белых. То есть, фактически, мы оказались в прифронтовой полосе. В одном городе красные, в соседнем - белые, посередине какой-то хутор... И я, агент красных, позывной Крапива, главная связная державинского подполья.
- Тебе не было страшно?
- Было. Очень. К тому же, я была не только агентом Крапивой. Я была и Еленой Павловной Валенской, журналисткой, доброй и импульсивной женщиной. Я дружила со многими в городе. И еще, конечно, у меня была моя редакция, о ней мне тоже приходилось заботиться. У меня работали чудесные девочки - Надежда Николаевна Колчинская, Екатерина Юрьевна Волкова - она рисовала карикатуры против красных, Анастасия Филипповна Книппер (лучший ночной редактор во всей стране, наверное), Лизонька Полянская, Зиночка Кузнецова. И, конечно, Алексей Петрович Крейцер, единственный мужчина в нашей женской компании. Какие у него получались яркие статьи! Он почти успел переквалифицироваться в военного корреспондента...
- Почему почти?
- Его убили. Во время одного из набегов красных на Державин. Не знаю, зачем им потребовалось врываться к нам в типографию. До сих пор не знаю. Меня не было там в тот момент. Сотрудниц оглушили, Алексей Петрович пытался оказать сопротивление, не успел поднять пистолет, как его расстреляли. Сломали станки, унесли важные детали, перерезали электрические провода... Я никогда не забуду, как мы везли отпевать Алексея Петровича. Был поздний вечер, май. Дороги развезло от дождей. Нам пришлось тащить его тело на волокушах к церкви через весь город. У нас в редакции больше не осталось ни одного мужчины - Алексей Петрович умер, Игнатий Афанасьевич сидел в застенках контрразведки, даже дворника, который иногда помогал нам по хозяйству, и то уже убили. А ни одного способного помочь женщинам военного в городе не оказалось. Все были на войне, город опустел. И вот мы впятером, пять молодых женщин, везли нашего последнего мужчину. Впрочем, по дороге нам встретился один офицер. Кажется, это был кто-то из контрразведчиков. Конечно, у него были дела поважнее, чем помогать нам.
- А что Вы делали в качестве разведчика?
Елена Павловна оглядела мальчишеские лица. Все они смотрели на нее с любопытством и нетерпением. Им хотелось слушать о подвигах разведчиков, и было мало дела до проблем обычных жителей белого города во время гражданской войны.
- Когда я всерьез занялась подпольной работой, я, как уже сказала, стала главной связной в городе. Нас - красных разведчиков - было немного. Я знала всех и должна была передавать информацию от них друг другу и от них в ЧК. Я не занималась боевыми операциями, не печатала листовки (хотя контрразведка, конечно, в первую очередь ждала бы этого от нашей типографии, подозревая нас в пособничестве большевикам), не хранила ничего у себя дома. Когда мне удавалось получить чистые бланки паспортов или партию оружия, я спешила избавиться от них как можно скорее. Если бы контрразведка взяла меня, если бы они смогли под пытками расколоть меня - они накрыли бы всю нашу сеть. Конечно, все было не так просто. С одной стороны, наши агенты далеко не все были гениями конспирации. С другой, и контрразведчики не всегда спешили сделать свою работу быстро и хорошо. Например, полковник Воронин, который одно время был начальником контрразведки Державина, говорят, едва ли не специально покрывал нас.
- Как это? Разве так бывает?
- По-разному бывает, мальчики. У старшего Воронина - полковника - был сын. И этот сын оказался по другую сторону баррикад, он стал начальником разведки ЧК.
- Как, товарищ Тиро?!
- Да. Я сама только случайно узнала, что товарища Тиро тоже зовут Воронин. Его отец мечтал выманить сына и собственноручно убить его. Для этого он изо всех сил пытался создать видимость, что контрразведка плохо работает в Державине, и Тиро безопасно придти туда самому.
Ребята были потрясены.
- Так не бывает, - сказал Алешка. - Не может человек так хотеть убить своего сына. А даже если и хочет - не может ради этого портить все свое дело.
И почему Алешке кажется, что бывает только то, что правильно? Елена Павловна с трудом удержалась, чтобы не погладить мальчика по голове. Не стоит, они уже большие, они уже мужчины, настоящие партизаны, и завтра все пойдут умирать под немецким огнем.
- Так было.
- И все-таки, Вы ужасно смелая.
- Не очень. Мне было иногда очень страшно. Однажды я почти отправилась в контрразведку сама... Но мои друзья удержали меня и вместо этого я снялась в фильме.
- Вы снимались в кино? Вот это да! А в какой картине? - Мальчишки снова ожили и загомонили.
- Она так и не вышла на экраны. Рабочее название было "Приключения современной Золушки", а окончательным названием, кажется, должно было стать "Роза в пыли". Там играла чудесная актриса Марина Григорьевна Сербская. Слышали о такой?
Мальчики замялись. Вроде бы, кто-то что-то слышал, кажется...
- Да. О ней теперь не вспоминают. А как она была популярна тогда! В Державин приехала сама Марина Сербская, боже мой! Все офицеры были готовы носить ее на руках - некоторые и носили, по той-то майской грязи. Даже большевики рукоплескали ей и беспрепятственно пропускали на гастроли, куда ей вздумается. У нас в трех газетах подряд только и разговора было, что о Сербской. А ее бенефис! Это был триумф. Зал замирал и не сводил с нее глаз, а я - честное слово, ребята - я почти плакала, слушая ее пение. Умница, красавица, популярнейшая актриса... Она снялась в нескольких очень популярных тогда картинах. Фильмы были еще немыми. Как она сама говорила мне, "я пришла в кино, потому что очень плохо запоминаю слова. Да и нужно же иногда помолчать".
- Ты была знакома с ней?
- Да. Представляешь, что я почувствовала, когда она приехала в наш город, а я должна была пойти и поговорить с ней, чтобы приготовить материал для моей газеты? В первый же вечер по приезду устраивался закрытый показ ее нового фильма. Это происходило дома у графини Елизаветы Петровны Вишневской-Мышкиной, самой богатой и знатной женщины города. В тот же вечер она праздновала именины своей дочери, и по этому поводу у них собралось изысканнейшее общество. Помнишь, Володя, тот заброшенный особняк на краю города?
- Где собирались сделать музей?
- Да. Как раз графиня и ее отец собрали очень хорошую коллекцию живописи. До своего отъезда в Ниццу Елизавета Петровна собиралась передать все картины, кроме одной, в дар городу. Чудесная была женщина. Изящная, утонченная, добрая. Кажется, она жила в каком-то своем мире, я не уверена даже, что она заметила революцию. У них дома всегда пели, рисовали, с удовольствием принимали гостей, были веселы и дружелюбны. Еще у нее служил немецкий доктор, Карл Францевич. Я так и не смогла понять, что у него за фамилия. Мне было ужасно неудобно перед ним, тем более, что у нас были хорошие отношения. Он всегда очень сердечно здоровался со мной и целовал руку... Впрочем, я отвлеклась. На тот вечер я, к сожалению, смогла придти слишком поздно - дела задержали меня в редакции, и мы до поздней ночи вместе с Зиночкой разбирались со станками. А вот следующее утро застало меня у дверей гостиницы, в которой остановилась Марина Сербская. Я вхожу в номер Сербской - везде цветы, цветы, запах духов... Меня встречает сама Марина в утреннем пеньюаре. Я восхищенно смотрю на нее и говорю: "Ах, Марина Григорьевна, если бы я могла, я бы женилась на вас". Она оценивающе стреляет в меня глазами и спрашивает: "Что же Вас останавливает?". А я весело отвечаю: "К сожалению, я уже дала обещание другому", и верчу обручальное кольцо на пальце.
Мальчики смотрели скептически. Разговор казался им довольно глупым.
- После этих слов мы могли полностью доверять друг другу. Это был ее пароль, ответ и подтверждение. Передо мной стояла не только всенародно любимая актриса, но и красный агент, позывной - Канарейка.
- Так вот почему Канареечный переулок!
- Да. К сожалению, мне не удалось убедить руководство, что стоило бы назвать улицу именем Сербской. Теперь фильмы с ее участием считаются пропагандирующими буржуазный образ жизни. Все бумаги, в которых имя Сербской связано с ее позывным "Канарейка", были уничтожены в огне, когда белые наступали на Преображенск, и чекисты жгли все архивы. Так же нигде не сохранилось и досье на Игнатия Афанасьевича Дунаевского, позывной "Облако в штанах".
Кто-то прыснул.
- Маяковский. - Протянул Володя.
- Он что, тоже был вашим?
- А какой у него был пароль?
- Не знаю. Он сам на меня вышел. К тому времени я уже год жила в Державине, а Игнатий Афанасьевич снимал часть того же дома, где находилась наша редакция. Я вам уже говорила, он очень помог нам. Не уверена, что без его помощи я всегда могла бы доставать еду для своих сотрудников в ту голодную пору. Так вот. Выходим мы с ним однажды на наш обычный вечерний променад. Все, как положено: на мне шляпка, перчатки, Игнатий Афанасьевич несет мой зонтик. И тут он вдруг и говорит мне: "Извините, а не могли ли мы встречаться в Москве?" Согласитесь, удивительно услышать такие слова от давнего знакомого. Но момент был удачный, прохожих рядом не было, и я ответила ему: "Может быть, не в Москве, а в Симбирске?" А он мне - "Нет-нет, именно в Москве. Я встретил Вас в театре и отчего-то запомнил Ваше лицо". Мое удивление, конечно, не имело предела. Но это был приятный сюрприз. Теперь мне не приходилось хитростями узнавать у него об экономической ситуации в городе. Он сам передавал через меня все, что считал необходимым, и мы могли вместе обсуждать его диверсионную деятельность. Мы передавали нашим сведения о том, когда и куда придут поезда с продовольствием и патронами, а Игнатию Афанасьевичу удалось серьезно пошатнуть экономику города и другими способами. В какой-то момент на него, видимо, упало подозрение. Он догадался об этом и вместе с добытыми сведениями стал передавать свои соображения по поводу того, какие из них, скорее всего, являются дезинформацией. Как выяснилось впоследствии, он почти не ошибался...
- А кто еще был у вас в подполье?
- Еще была крестьянка с ближайшего хутора, позывной "Джузеппе". Через нее было удобно осуществлять связь с нашими, не пользуясь дуплами, до которых одинаково трудно было добраться и мне, и людям Тиро. И была боевая группа "Факел". Это были ребята помладше вас, сироты. Кажется, белые когда-то пожгли их деревню. Валерка, как он сам представился мне - Валерий Михайлович, Аленка, его сестра, и еще одна девочка. Не помню, как ее звали, она служила машинисткой у градоначальника.
- Подожди, - Володя хмурился, припоминая, - это тот самый Валерий Михайлович, с которым ты переписываешься все время? Председатель колхоза, да?
- Да, он самый. Тогда он работал билетером и официантом в местном ресторане-варьете. Удивительно, как ему удалось выжить. Он два раза поджигал державинский штаб, стрелял в Белобородова, попал в контрразведку... Бежал оттуда чудом.
- И это все члены подполья?
- Больше мне ни о ком не было известно. Была еще анархистская ячейка, но о ней я знаю мало, только со слов Валерки. В нее точно входила племянница градоначальника, госпожа Рокицкая, какой-то юноша, который застрелил Константина Константиновича Белобородова. И моя Лизонька. Из-за нее-то я и попала в кино.
- Это как?
- Лизоньку схватили однажды утром. Полковник Воронин, когда я пришла к нему требовать объяснений, почему при выходе из города был задержан мой сотрудник (и почему в шесть утра, когда я всего час как легла после окончания работы над утренним номером, меня будят и требуют подписать бумагу о том, что я действительно послала мою сотрудницу в командировку), объяснил мне, что его патруль видел, как Лизонька расклеивала по городу листовки анархистского толка. Мне было удивительно слышать это. Оставалось только надеяться, что все это окажется ошибкой, и девушку вскоре выпустят. Ее не выпустили. Сначала ее долго пытали и избивали. После этого, когда она подписала признательную бумагу, ее повесили. На главной площади, с лицом, изуродованным до неузнаваемости.
Еелна Павловна помолчала. Мальчики тоже замерли, боясь пошевелиться.
- К счастью, я не видела этого. Мне рассказали. И сказали, что в контрразведке хотели бы видеть и меня. Я знала, что они подозревают меня в причастности к Лизиным делам. Я... Сложно сказать, что я чувствовала в тот момент. Агент Крапива была спокойна. Елена Павловна бушевала. Она жалела Лизоньку, она негодовала на контрразведку. Мне хотелось побежать туда сразу, посмотреть им в глаза и высказать все, что я о них думаю. А если будут спрашивать - что ж. Все равно я не смогу рассказать им ничего, что могло бы их заинтересовать. Если даже под пытками меня стали бы спрашивать про причастность к анархистам, они не узнали бы ничего. Наверное, это было глупо. К счастью, со мной были верные Марина и Игнатий Афанасьевич, которые сдержали мой безрассудный порыв. Я не пошла в контрразведку. Но Крапива не стала запрещать Елене Павловне грустить по своей сотруднице - куда подозрительнее было бы, если бы я восприняла эту новость со спартанским спокойствием.
Игнатий Афанасьевич и Марина и тут пришли мне на помощь. Марина Григорьевна как раз искала актеров на две характерные роли для эпизодов, пленки с которыми отобрали у нее большевики, когда она проезжала через Преображенск. Не знаю уж, насколько правдива была эта история, но мы использовали ее в качестве прикрытия - красные обидели нашу драгоценную Марину, теперь она их, конечно, ненавидит. В утраченных эпизодах действовало, помимо главной героини, которую играла Марина, два героя: злобная мачеха и безвольный пьяница-отец. Мне, как нетрудно догадаться, досталась роль злой мачехи. Моим товарищем по этому кинематографическому эскизу стал Архип Аристархович, новый городской голова. Он появился в нашем городе совсем недавно, но уже успел заслужить признательность жителей своими щедрыми ссудами городу. Игнатий Афанасьевич поначалу был категорически против моего участия в съемках. Это казалось неприличным для порядочной женщины. Но после того, как я чуть сама не пошла в контрразведку, он горячо поддержал Марину Григорьевну - пусть я лучше занимаюсь чем-то, развлекаюсь, пусть на мне будет грим, да и не посмеют меня забрать в случае чего, если за меня вступится сама Марина Сербская. Так я оказалась перед камерой. Ох, и веселье это было, доложу я вам! Я, конечно, смущалась страшно. Мне нужно было на уважаемого человека грозиться поварежкой. А потом и вовсе решили, что я у него как бутылку отберу, так сама к ней приложусь. Немыслимо! Я в таком виде на глазах у всех зрителей... Но ничего, с шутками да прибаутками такое представление показали - любо-дорого. Хорошо мы с Архипом Аристарховичем сыграли. Увековечили себя.
- А с ним я не знаком? - Спросил Володя.
- Нет. Архип Аристархович умер несколько часов спустя во время наступления на Державин красных. Я видела его еще живым, он лежал на земле, раненый. Он засмеялся и сказал так, знаете, с сожалением - ни одного-то человека я, говорит, здесь не убил. Только двух красных.
Елена Павловна плотнее закуталась в шаль. Прислушалась. Ни звука не доносилось снаружи, слегка потрескивала лучинка. Даже мальчики дышали тихо-тихо, будто боялись помешать ей вспоминать.
- Я очень хорошо помню этот день. Тогда казалось, что победа совсем близко, руку протяни - и возьми. Отряды красноармейцев приблизились к Державину, и бои шли рядом с городом. Улицы опустели, люди притихли. Только с той стороны, где шло сражение, то и дело приносили раненых в госпиталь. Мы с Игнатием Афанасьевичем были в редакции одни - мы только что сдали очередной номер, и я отпустила сотрудников отдохнуть. И тут мы заметили в окно какое-то движение на дальнем конце улицы, с той стороны, где городская окраина выходила к лесу. Присмотрелись - и правда, наши. Крадутся, держат оружие наготове. Видимо, малый отряд красноармейцев решил зайти в город с тыла. Конечно, мы с Игнатием Афанасьевичем сделали вид, что ничего не видели - ушли в дом, заварили чай. Только пить чай, когда такое творится рядом, оказалось невозможно. Я выглянула украдкой в окно. Смотрю - за ближайшим деревом стоит товарищ Тиро. В кожаной куртке. Прижался к стволу, будто сросся с деревом, а в руке - пистолет. Я смотрю на него. А он вдруг поворачивается и смотрит тоже на меня, прямо в глаза. Вижу - узнал. Так поглядели друг другу в глаза пару мгновений, и я от окошка отошла.
Не знаю, поймете ли вы меня. Представьте себе, что это такое, жить в чужом городе, зная, что враги на каждом шагу, работать в постоянном напряжении, знать, что свои - где-то там, за лесом, за рекой. Товарищ Тиро, единственный из всех в Преображенске, кто знал о нас, и с кем я поддерживала связь, был для меня символом всех тех людей, ради которых я работала все эти месяцы. И вдруг я выглядываю в окно и встречаюсь с ним взглядом, а он стоит там, готовый ринуться в бой...
Отряд товарища Тиро прошел мимо нашей редакции в сторону города. Мы с Игнатием Афанасьевичем замешкались. Что делать? Оставаться на месте? Невозможно. Пойти следом? Но что мы можем сделать? У нас не было никакого оружия, последний пистолет Игнатия Афанасьевича я отдала Валерке, когда тому не с чем было отправиться на боевое задание. Все же, мы решили пойти следом за нашими. Мало ли, чем мы сможем быть полезны, может быть, хоть отвлечем на себя внимание в решающий момент. Отряд товарища Тиро зашел в кофейню, которая стояла рядом с редакцией. Мы неспешно подошли к кофейне, как подходили к ней сотни раз до этого. На улице тихо, никто еще не заметил нежданных гостей. Дверь заперта. Я постучала. Мне открыли. Я вошла, а Игнатий Афанасьевич, отчего-то замешкался и остался на улице, когда дверь за мной закрылась. В помещении кофейни было полутемно, за столиками никто не сидел, зато по всей комнате россыпью стояло несколько людей, в которых сразу можно было признать красноармейцев. В буденовках, с красными звездами, с оружием наготове. А в глубине я увидела хозяйку кофейни, мою добрую соседку. Никто не сказал мне ни слова, просто стояли и смотрели. У каждого в руках было наготове оружие. Совсем рядом с дверью я снова увидела товарища Тиро. Мы снова встретились взглядами и слегка кивнули друг другу. Тогда мне показалось, что это такой явный, заметный каждому жест. К счастью, это было не так. Не зная, что мне делать, я прошла вглубь кофейни. Вошла в следующую комнату - гостиную - и обомлела. У окон и второй двери на улицу тоже караулили красные, а все остальное место занимали девушки из пансиона благородных девиц. Похоже, неожиданные военные действия прервали их урок с учительницей, снимавшей комнату при кофейне. Девушки были напуганы, и даже шоколадное фондю, редкое лакомство в те голодные дни, не могло их развлечь. Я тут же присоединилась к их преподавательницам, начала их успокаивать, а сама все косила глазом в основное помещение - как они там? Вскоре началась стрельба. Всех девушек спрятали в огромный бельевой шкаф, чтобы не задело шальной пулей, и я присоединилась к ним. Смотрела сквозь щель в дверцах, как отстреливаются наши сквозь окна, и все твердила: "Держитесь, голубчики, держитесь!" Не удержались. Кого-то ранили, кто-то скомандовал отход. Через заднюю дверь отряд ушел к лесу. Хозяйка кофейни, причитая, закрыла тут же все двери. А я бросилась к окнам - что там творится? Прямо под окном, из которого я выглянула, лежал Архип Аристархович, он был еще жив. А дальше по улице - у меня чуть сердце не разорвалось - лежал в крови мой Игнатий Афанасьевич. О какой осторожности могла идти речь? Я бросилась к двери, и выражение лица у меня, должно быть, было такое, что хозяйка распахнула ее передо мной. Я подбежала к своему другу. Он был ранен, но жив. Рядом лежали госпожа Рокицкая и машинистка градоначальника, тоже с огнестрельными ранениями. Я склонилась над Игнатием Афанасьевичем, пытаясь выяснить, что случилось, но он был так слаб, что едва смог прошептать что-то про один пистолет на троих и про то, что он не смог попасть. Я вскочила, запричитала, стала просить окружающих офицеров помочь отнести раненых в госпиталь. Но тут появился господин Гиреев. Ох. Никогда я не видела такой ярости на лице человека, и не хотела бы еще увидеть. Я и так мало хорошего думала о нем с тех пор, как он на мою Зиночку, разносящую газеты, накричал за что-то, что ему в газете не понравилось, да еще хотел Алексею Петровичу как единственному мужчине в редакции морду набить. (Кстати, никакой клеветы там написано не было, но всякому же неприятно читать про то, как в твоем штабе важные карты сгорели) Но по сравнению с тем, в каком бешенстве он был теперь, все прежние его крики казались цветочками. Он указывал на Игнатия Афанасьевича, Рокицкую и машинистку и кричал не своим голосом, что это самые что ни на есть главные предатели, что они стреляли в него, и что всех их немедленно нужно доставить в контрразведку. Ему не было дела до их ран. А когда один из сотрудников варьете попробовал поднять госпожу Рокицкую и отнести ее в варьете - не для того, чтобы спасти ее от гнева офицера, просто для того, чтобы раненая женщина не лежала на холодной земле - Гиреев чудом не застрелил этого мягкосердечного человека. Увидев меня рядом со своими обидчиками, Гиреев заявил, что и я, наверняка, с ними одним миром мазана, и я также должна быть доставлена в контрразведку. Разрешил только меня не связывать, а так привести...
- И тебя привели?
- Никуда меня не привели. Бой за пределами города еще продолжался, да и в городе после нападения с фланга стояла страшная неразбериха. Если бы я хотела, я бы ушла на все четыре стороны. Только это мне показалось глупым. Да и как я могла оставить Игнатия Афанасьевича в таком виде? Я сказала офицерам, что никуда не денусь, и сдержала слово. Сопроводила Игнатия Афанасьевича в госпиталь, и осталась там ждать его дальнейшей судьбы.
- А он правда стрелял в Гиреева?
- Правда. Смешная вышла история. Хотя чего уж смешного, казалось бы, там, где стрельба начинается, а вот, поди ж ты. Вышло так, что во время атаки красных Гиреев в какой-то момент остался один, все остальные офицеры отвлеклись на видимого врага. Тут-то неподалеку оказалась машинистка градоначальника, которая, как вы помните, тоже была из красного подполья. Девушка решила воспользоваться таким редким случаем, выхватила пистолет - а это, по удивительному стечению обстоятельств, оказался ровно тот пистолет господина Дунаевского, который я для Валерки передала, а тот уже отдал своей подруге по боевой ячейке - и выстрелила в Гиреева. Увы, девушка оказалась не так проворна, как хотелось бы. Гиреев ушел от пули, повернулся и выстрелил в нее. В этот момент подоспела госпожа Рокицкая. Увидев такую картину, она выхватила у упавшей девушки пистолет и тоже выстрелила в Гиреева. Гиреев не замедлил ответить ей тем же. Когда же от пули беляка упала и она, на помощь подоспел Игнатий Афанасьевич. Я уверена, не будь он членом нашего подполья, и то недолго бы думал, видя, как офицер расстреливает женщин. Игнатий Афанасьевич схватил с земли все тот же пистолет и тоже выстрелил в Гиреева. И был так же ранен им. Не знаю, что за злой рок помешал всем троим выполнить задуманное. Гиреев в результате оказался серьезно ранен, но мне неизвестно, была ли тому виной хоть одна пуля из пистолета господина Дунаевского, или еще раньше об этом позаботились красные. Но несомненно то, что Гиреев тут же понял, что перед ним изменники и взбеленился. Раненых он приказал связать и допрашивать.
Вы не представляете себе, как я ненавидела его в тот момент. Товарищ Тиро давал мне четкие указания - физическое уничтожение противников, террористические акты не входят в задачу нашего подполья. Нас слишком мало, все мы слишком ценны. Мы добываем информацию, вносим панику, мешаем противнику. Но физически уничтожать имеет смысл только ключевых командиров, и то в обмен на жизнь самого главного генерала Тиро не был согласен менять даже одну жизнь рядового члена подполья. Я все это помнила. Но, видит Бог, кто бы он ни был, есть он или нет, если бы в тот момент у меня была граната - я бы кинула ее в Гиреева. Даже находясь в центре госпиталя. Я была счастлива, что у меня нет гранаты.
Бывает так, что наступает абсолютная точка ярости, которая сменяется точкой покоя. И то, и другое я испытала в том госпитале. Сначала я просто стояла рядом с палатой, в которую снесли всех без разбора - и офицеров, и рядовых, и красных, и белых, и легко раненных и тех, кто уже умирал... Я не могла войти, там было слишком много людей, я смотрела на Игнатия Афанасьевича, который сидел, связанный, в дальнем углу с простреленной ногой, и иногда - на Гиреева, который лежал ближе ко мне, в глазах его ярость, а на устах - бесконечные проклятия на всех дорогих мне людей. А потом я поняла, что невозможно быть здесь и ничего не делать, я прошла в операционную, где колдовал над очередной страшной раной Карл Францевич, и сказала ему: "Я ничего не умею, но я хочу помочь. Что мне делать?" В течение следующих нескольких часов я мыла инструменты, дезинфицировала их, искала лекарства, помогала переносить раненых. Я помогла дойти до операционного стола даже Гирееву. Там стояла невыносимая вонь, невозможно выли раненые, невозможно было видеть столько боли. Иногда меня начинало мутить. Однажды я чуть сама не упала в обморок. Но я снова брала себя в руки и продолжала - мыть, протирать, носить. Именно тогда, в этом эпицентре боли и страдания, я вдруг почувствовала тот абсолютный покой, которого мне так долго не хватало. Здесь ничто другое не имело значения, здесь было раз и навсегда понятно, что делать. Когда человеческие чувства так обнажаются и тебя окружает такая концентрированная смесь самых важных порывов, начинаешь все воспринимать по-другому. Там была абсолютная боль, абсолютный страх. И абсолютная любовь. "Девушка, милая," - шептал мне кто-то, - "вон там, такой красивый офицер, это мой брат. Вам же разрешат войти туда, умоляю Вас, узнайте, что с ним". И я забывала про все свои печали, узнав, что у того красивого офицера всего лишь легкая рана, и видя улыбку, которая была ответом на мою новость.
После того, как Гиреев вышел из госпиталя, он подошел ко мне и признал, что, возможно, был не прав в отношении меня. Посетить контрразведку мне, все же, пришлось. Со мной говорил уже новый начальник контрразведки. Но его вполне удовлетворил мой рассказ о том, как я увидела раненого друга и подбежала помочь ему. Ни о чем больше он меня не спросил и вежливо отпустил прочь. Уходя, я слышала, как Гиреев предупреждает его о том, что Марина Сербская находится под подозрением, но проверить это нужно очень аккуратно, все-таки, ее так любит публика. Гиреев думал, что я не слышу его.
А Игнатия Афанасьевича я сама проводила в контрразведку. Ему все равно не разрешили бы уйти. Он был еще слишком слаб после ранения, а никто, кроме меня, не помог ему даже перейти через площадь, чтобы добраться от госпиталя до тюрьмы.
Елена Павловна поспешно вытерла глаза шалью.
- Он вышел оттуда?
- Нет. Его расстреляли. Провести следствие путем не успели, почти все офицеры находились в зоне очередных военных действий... Но когда появилась опасность, что Державин может быть взят красными, оставшиеся контрразведчики поспешили избавиться от всех, кто находился в камерах. Мы почти успели подготовить побег. Почти.
- А Сербская?
- До нее они не добрались. Она... Она умерла через неделю от банальной испанки. Даже Карл Францевич ничего не смог поделать. Сгорела за считанные дни. - Елена Павловна оглядела ребят. Они сидели, притихшие, задумчивые. Невеселая сказка на ночь. - Я вскоре уехала из Державина. Почти беспрепятственно добралась до Преображенска. Когда белые все-таки взяли его, отступила вместе с частями Красной армии.
Все понемногу укладывались спать. Перед глазами у ребят стояли картины из тех времен, когда они еще не появились на свет. Вот отважные разведчики крадут бумаги из-под носа у важных белых офицеров. Вот они ползут по кустам, скрываясь от патрулей. Вот люди в кожанках с маузерами в руках выходят из-за деревьев, чтобы дать бой ненавистным сатрапам. Эти мечты были так восхитительны и захватывающи, в них действовали настоящие герои, которых поджидали настоящие приключения. Ребятам казалось, что они тоже могли бы быть такими, если бы жили тогда, и они совершенно забыли о том, что настоящий враг уже крался к ним самим, и о том, что сами они завтра возьмут оружие и станут такими же героями...
Володя задержался рядом с матерью.
- Мам, можно еще спросить?
Елена Павловна встала, кутаясь в старенькую шаль, и кивнула сыну.
- Ты ведь работала при ЧК, да? А когда мне было четыре года, мы вдруг уехали из Москвы. Я знаю, это не из-за папы, он мог бы дальше работать в Москве... Он специально попросил перевода, чтобы уехать. Почему?
Она вздохнула, потерла глаза. Медленно сняла лучинку.
- Да, мы уехали из-за меня. Я попросила Сережу что-нибудь сделать, он устроил свой перевод, мы уехали...
- Почему?
- Я перепечатывала какой-то список. Это было в тысяча девятьсот двадцать девятом, кажется. - Она с трудом выговаривала слова. - И наткнулась на имя Владимира Воронина.
- Товарищ Тиро?
- Да. Это был расстрельный список.
Лучинка с треском сломалась у нее в руках и погасла. Стало темно.
- Все, живо спать.
Елена Павловна Волкова погибла на следующий день. Она была серьезно контужена осколками гранаты, которой успела уложить двух немцев. Умирая, она непонятно твердила: "А мы еще смеялись над Лихтенштейн". Володя Волков прошел всю войну, получив только несколько несерьезных ранений. Он прожил долгую счастливую жизнь и был хорошим человеком.