Аннотация: Не знаю, как и когда всё началось. Я знаю, как и когда всё закончится.
У него был план
...
Я не знаю, когда все началось.
___
Не знаю, когда прямая моей жизни дошла до точки невозврата на этой чертовой системе Декартовых координат вечности. Когда достигла точки отсчета, превратившей ее в стремительно убывающую кривую.
Не знаю.
Может быть тогда, когда я решила, что самостоятельность заключается во взбалмошном желании прогуляться под холодным осенним дождем. Или когда позволила ему надеяться, позволила ему заставить меня надеяться. Когда поверила его тихому, внушающену шепоту.
"Хей, милая. Доверься мне. У меня есть план."
Не знаю. И уже, наверное, никогда не узнаю.
У него был план.
Тогда почему сейчас я стою на коленях, нависая над его же бесчувственным телом, взглядываюсь в потухшие серо-голубые глаза, пытаюсь утереть тоненькую струйку уже почти загустевшей крови, сочащуюся из уголка приоткрытых губ? Почему минутой позже мне в лоб упирается твердое дуло пистолета?
___
Самое страшное - я не знаю, как все началось.
...
...
Verse 1
...
Темнота, давящая, душащая темнота, обрывается внезапно. Так же, как появляется запах, - резкий, отвратительный. От него мутит.
Меня выталкивает из темноты в полусознательное состояние. Нет, не так. Меня вытаскивают из черноты забвения в тускло-серую реальность.
- Врач будет через пару минут.
Часто моргаю. Свет неяркий, блеклый, но все равно режет, бьет по глазам. Щурюсь.
Медсестры уже нет в палате. А запах все еще есть. Отвратный, пронзительный запах нашатыря.
Закрываю глаза. Я хочу снова в темноту.
_
Стены серые. Потолок тоже. И постельное белье - на моей и еще трех стоящих в палате кроватях - серое в бледно-голубой частый цветочек.
Мне кажется, я не вписываюсь в атмосферу этого места. Хочется бежать отсюда, прямо сейчас. Но ноги ватные и не слушаются.
Врач заходит тихо и практически незаметно - профессионально. Он такой же серый, как и все вокруг. Пытается приветливо улыбнуться - не получается. Называет свое имя, но я не слышу.
Мне плохо. Сейчас я могу думать только о сухом жжении в горле и почти невыносимой боли в спине.
Единственное, что привлекает мое внимание - повязка. Белая марлевая повязка у него на лице. Яркое пятно света в этом маленьком бледно-сером мирке.
Мужчина подходит ближе, присаживается на стул возле кровати. У него глубокие темно-зеленые глаза и морщинки вокруг них. Я хочу увидеть все лицо - он наверняка красив, - но не могу из-за повязки.
Он что-то говорит. Я не разбираю слов - губ не видно.
- У тебя долевая двусторонняя пневмония.
Мне нравится его голос - в него приятно вслушиваться. Мне не нравятся его слова.
Пытаюсь подняться выше на подушке, и спина, словно в подтверждение ранее сказанного, отзывается обжигающей болью.
- Ал здесь?
Обрываю его на полуслове. Все равно ничего не понимаю - губ не видно.
- Да.
Он коротко кивает и поднимается.
_
- Ты чего скисла?
Ал сидит на краешке кровати и смешно кривится, окидывая палату взглядом. Его ярко-красный джемпер не вписывается в нее - как и я.
- Все так плохо?
Голос ломается. Не хочу верить в то, что знак вопроса здесь неуместен.
Он пожимает плечами и отводит взгляд. Я догадываюсь, что это значит.
На глаза наворачиваются слезы. В горле першит еще сильнее.
- Эй, ты чего? - Замечает. Всегда замечает и не дает расплакаться - говорит, нервы не восстанавливаются. - Все будет хорошо. - Слишком бодро. Ал всегда был плохим актером. Я знаю - он врет. - Я обещаю сестренка, - уже больше читаю по губам, чем слышу. И только сейчас замечаю. Повязка. Ее нет.
- Почему ты без ... ? - Показываю рукой на свое лицо, потому что договорить не могу. Больно.
Снова пожимает плечами.
- Тебе же не помогла.
Усмехается. Неправильно - только губами.
Я молчу, закрываю глаза. Тяжело сглатываю. Я должна рассказать о своем променаде под злым октябрьским ливнем. Должна, но не могу.
- Надень.
Ал мотает головой из стороны в сторону и взъерошивает свои короткие светлые волосы.
Упрямый.
Улыбаюсь. Я всегда улыбаюсь, когда смотрю на него.
- Что сказал врач?
Теперь улыбается он. Знает о моей глупой привычке.
- Случай и правда тяжелый. Выписал нужные лекарства и сказал, что необходимы какие-то специальные уколы.
Киваю, хотя моего согласия никто и не спрашивал.
- А когда домой?
Мне здесь не нравится. Я хочу в свою яркую комнату с видом на закат.
- А-а. - Ал ехидно щурится и качает головой. Затем указывает на меня пальцем. - Ты, - обводит рукой пространство палаты, - остаешься здесь.
У него красивые пальцы пианиста - длинные и тонкие. Но он не играет даже для меня.
Снова ерошит свои и без того растрепанные волосы, а затем - мои. Дурачится. И еще - переживает. Я вижу. И мне страшно - он никогда не переживает просто так.
...
...
Verse 2
...
Больница "Пэйл-Грэй" не пользуется большой популярностью.
Здесь лучшие специалисты, оборудование, персонал. Она самая старая в городе. И еще - ее не любят.
Потому что "Пэйл-Грэй" - это клеймо. Люди оставляют здесь часть себя - таковы правила. И потом на них смотрят, как на прокаженных, тычут пальцами.
И я боюсь. Боюсь, что со мной будет то же самое. Что стану такой же серой и блеклой, как эти стены, потолок, осеннее небо за окном. И еще больше - что даже это не поможет.
Я лежу в своей (нет, не в своей) выцветшей постели. На мне ярко-желтая хлопковая футболка и темно-синие пижамные штаны - Ал знает, чего я боюсь.
Жгучая боль в спине (не в спине, в легких - теперь знаю) не дает забыть, почему я всё ещё здесь, в бледном мире "Пэйл-Грэй", а не в своей уютной маленькой комнатке. Синий катетер, закрепленный на сгибе локтя, и капельница рядом - что это должно скоро закончиться. Мне хочется верить - не так, как рисует мой воспаленный мозг.
_
- Соскучилась?
Он всегда задает глупые вопросы.
Я лишь широко улыбаюсь - все, что могу сделать, потому что горло сильно саднит.
Ал присаживается на краешек кровати - теперь его место. Тоже улыбается.
Он яркий, яркий до невозможного, будто светящийся изнутри.
Я хочу его обнять, но не могу - капельница мешает.
- Врач жалуется, что ты не хочешь с ним говорить. - Глупо хихикает - знает, что это заразно.
- Не "не хочу" - не могу.
Пожимаю плечами. Просить снять повязку я его не буду.
- Ты странная. Всегда это говорил.
Ал подвигается ближе, заправляет мне за ухо прядь волос. И я не могу понять - то ли у него холодные руки, то ли я горю.
И ещё - он не говорил. Говорили все вокруг, я думаю. Не знаю точно, они ведь были в повязках.
- Как у меня дела?
Не хочу, чтобы это звучало жалко. А звучит. Даже хуже, чем жалко. Это звучит, как "пожалуйста, скажи, что я не умру!"
И Ал тоже это слышит.
- Неделя - не показатель. Все так же, как было.
Его мобильный звонит - громко и требовательно. И он меняется в лице. Нехорошо, неправильно - мне не нравится.
- Да? - Отходит подальше, подпирает спиной дверь. И теперь я знаю - нервничает. Потому что забыл: мне достаточно видеть его губы.
- Нет. Я же сказал, что будут. - Тихо, зло, напряженно. Я хочу зажмуриться, чтобы не видеть - не слышать. - Нет. Он меня кинул. Да. Все сделаю.
Ал сильно сжимает в руке телефон и понимает, что оплошал, только когда перехватывает мой испуганный взгляд.
- Что случилось? - Выдавливаю из себя, когда он уже рядом. - Только не ври!
Молчит. Будто бы решает: стоит говорить или нет. И это впервые.
- У меня проблемы. Большие проблемы. Я задолжал крупную сумму. - Произносит тихо, резко, быстро, словно боится, что передумает.
- Сколько?
- Не важно. Я все решу.
Сейчас он жесткий, колючий. Я не знаю такого Ала. Я не хочу знать такого Ала.
- Хей, милая. - Чувствую мягкое прикосновение его пальцев на подбородке. - Доверься мне. У меня есть план.
Я киваю - верю. Ему - верю.
Просто боюсь.
...
...
Verse 3
...
Дождь идет уже второй день не прекращаясь. Его крупные капли - я не знаю точно, но мне так кажется - разбиваются о стекло с приглушенным равномерным стуком - убаюкивающим. И в палате сонно, серо и почти тихо. Почти, потому что иногда я или девушка, лежащая на соседней кровати, - кто-то из нас - заходимся в приступе надрывного болезненного кашля.
Она появилась здесь неделю назад. Появилась, потому что когда я засыпала, её ещё не было.
Она какая-то безжизненная и уже серая. Я не знаю её имени, не хочу знать - боюсь, что вместе с этим знанием мне передастся и серость. Я по-прежнему боюсь.
В горле пересохло. Тянусь к высокому прозрачному стакану на прикроватной тумбочке. Вода стекает вниз по воспаленному горлу, но не избавляет от мучительной жажды, как и десять, и двадцать минут назад. И я морщусь, потому что меня уже тошнит от выпитого количества жидкости.
Бросаю взгляд на соседку по палате (подругу по несчастью?). Она лежит, уставившись отсутствующим взглядом в потолок. В этот блеклый, невозможно серый потолок. Её длинные светлые волосы свалявшимися сосульками змеятся по подушке.
Я оттягиваю свою темную - до плеча - прядь и чувствую необъяснимую благодарность к беспокойному пятилетнему мальчугану в очереди к лору, оставившему в каскаде моих локонов - тогда ещё до талии - жвачку. Большую, ярко-красную, с запахом клубники - я тоже любила такие в детстве. Его мать так долго извинялась.
И я, кажется, начинаю ненавидеть себя за то, что так и не решилась больше пойти к врачу.
_
- Как ты, сестренка?
Он приходит почти каждый день, и это вызывает привыкание.
Я чувствую, как губы растягиваются в улыбке на столько, на сколько это вообще возможно.
Хочу ответить, что нормально, терпимо - соврать. Но мне не даёт очередной приступ дикого обжигающего кашля - кажется, что ещё чуть-чуть и легкие застрянут в горле.
Ал хмурится, и между его бровями залегает упрямая складка.
Мне хуже, хуже с каждым днём.
Я думаю, что сейчас увижу, как его полные бледные губы сожмутся в тонкую прямую линию. И осекаюсь.
На нём повязка. Эта чертова белоснежная повязка - почему-то хочется, чтобы она была серой. И я не знаю, радоваться или плакать.
- Лекарства помогают? - Мой голос дрожит.
Специально опускаю "не", чтобы ему было легче солгать.
- Да. - Ал понимает.
Мне даже не нужно видеть его губы - я знаю каждое их движение наизусть.
"Нет".
Выражения его серо-голубых глаз я тоже различаю досконально.
Задыхаюсь. Хватаю ртом воздух, будто бы его сильным ударом поддых выбили из моих легких вместе с новой порцией отвратительных каркающих звуков. Чувствую на губах металлический привкус крови.
Зарываю глаза. Мне страшно, страшно так, что кажется, ещё немного - и вывернет наизнанку. Потому что три недели - это показатель.
_
Мы молчим уже полчаса. Просто молчим - он сидит, я лежу.
Теплая сильная рука Ала сжимает мою - слабую и холодную.
Он красив. У него светлые короткие волосы, проникновенные серо-голубые глаза, высокие скулы, аккуратный нос, полные губы, широкие плечи.
Я опускаю взгляд ниже и ловлю себя на странных мыслях, на определенно неправильных для больной (умирающей - боюсь этого слова) девушки, разглядывающей человека, который называет её "сестренка", мыслях.
Сестренка.
Ал мне не брат. Даже не далекий родственник. Никогда им не был и, похоже, так и не стал.
Он крестный сын моих родителей, моих давно погибших родителей.
(Я скоро их увижу).
Ал мне не брат, но я его "сестренка". И он повторяет это часто, очень часто - мне даже иногда кажется, что слишком.
Крепче сжимаю его руку с каким-то извращенно-болезненным упоением и наблюдаю, как он запускает вторую в свои волосы.
Я задерживаю дыхание.
У него разбиты костяшки. Разбиты в кровь, в темно-бурую запекшуюся уже кровь.
Перевожу взгляд на наши переплетенные пальцы и резко выдыхаю.
- Ал, что у тебя с руками?
Я хочу добавить "братишка", чтобы хотя бы перед смертью узнать, что же он чувствует, когда произносит это частое-частое назойливое "сестренка". Но сдерживаюсь.
- Ничего. - Не слышу - практически угадываю. И морщусь.
- Сними повязку.
Он молчит. Смотрит на меня долго, странно-странно и молчит. А затем стягивает белый кусок марли со своего лица.