Аннотация: История о парализованном человеке, запертом в собственном теле и о том, каково это вообще.
День.
Я лежу в кровати. У меня есть желание подняться и встать с неё. Но завтрак мне приносят в постель. Всё та же неугомонная, любящая сюсюкать служанка Патриция. Ненавижу это имя. Она была латиноамериканкой по происхождению и какого-то чёрта забыла в России. Наверное, не хотела ехать в Америку, хотя там горничные зарабатывают, судя по рассказам Лари, моего старого приятеля из Бостона, довольно, хорошие суммы. Смотря у кого, правда.
Солнце светит мне в глаз и я, шевельнув указательным пальцем, даю ей приказ завесить край шторы, не подпуская к моей нежной коже ультрафиолетовый луч жёлтого засранца. Она кудахчет о том, какая замечательная погода и о том, что мне бы нужно было выйти. Я, с усилием сдвинув правую бровь к переносице, приказываю ей заткнутся. Она перестаёт говорить, но не перестаёт улыбаться. Сколько можно, ты дура, столько улыбаться?!
Подойдя ко мне, Патриция подаёт мне ко рту трубку, через которую я буду завтракать. Вы ели когда-нибудь блины с мёдом, перемолотые в кашу? Дерьмо редкостное. Затем, запив всё это крепким зелёным чаем с мякотью лимона, я так и не смог приподняться с кровати ни на сантиметр. А позавчера мог ведь. Большой палец на левой ноге, вчера чесавшийся, сегодня словно умер. Чешись, сволочь, ЧЕШИСЬ, ТЫ, СУКАААААА!!!
Я заплакал, но, ни один мускул на моём морщинистом лице не двинулся с места. Лишь правая бровь двигалась, как бешенная от переносицы и обратно...
Воспоминания.
Пару лет назад мы с моим другом Михаилом катались на лошадях по горам. Горы... Поднебесная высота Кавказа. Подо мной был белый мерин, который так и рвался в бой. Миша предложил вдарить галопом вниз "ведь это так здорово будет, Пантелеевич, нестись вниз на лошади. Когда ты ещё так сможешь?", спрашивал он. "Я тебя ещё перегоню, внукам будешь своим рассказывать, как тебя батя Михаил сделал!", молодецки улыбался я. И мы понеслись. До подгорья оставалось около двух километров, когда моя лошадь споткнулась о камни и повалилась на колени, перекинув через себя моё тело. Я летел вперёд, не имея шансов на хоть какое-то торможение. Приземлился я на голову, которую удар о землю согнул так, что своим носом я почувствовал грудную клетку.
Хруст позвонков.
Тьма.
Очнувшись в больнице, я оглядел всё вокруг. Ко мне сразу же подбежала медсестра-сиделка и что-то начала спрашивать. Но я её не слышал.
Через пару дней слух вернулся. Я смог шевелить языком, но, как оказалось, ненадолго. Врач говорил, что я родился в рубашке. Что в коме я пробыл около двух недель. А я лишь хотел послать его в жопу и сказать ему, что бы он скорее починил меня, а не разглагольствовал, ведь шевелить я не мог даже челюстью. А палец на левой ноге отчего-то стал часто и нестерпимо чесаться.
Пролежав в больнице два месяца, меня так и не вылечили. А ещё сказали, что в мозге у меня произошло кровоизлияние и в любой момент я могу откинуть коньки. Я злился. Я был готов отдать ему свой автозавод и все деньги, лишь бы эта сука поставила меня на ноги, но они лишь разводили руками и говорили забитую фразу для любых случаев "простите, но мы сделали всё, что могли". Чёрт побери, я встал на путь ожидающих экспресс в преисподнею...
Ночь.
Патриция, накормив меня манной кашей и десертом из перетёртого с сахаром яблока ушла в свою спальню, подложив под мой указательный палец кнопку с электронным звонком на случай... На всякий случай.
В моей просторной спальне висела красивая, большая картина с морским пейзажем. В свете садового ночника она всегда оживала. Никас Сафронов, тот пижон художник все-таки умеет рисовать. Сквозь приоткрытое окно, размером в рост двухметровых стен шелестели листья дуба - моего любимого дерева. Летний ветер гонял их каждый день, и ему абсолютно не надоедало это занятие.
Ночью я часто, да что там часто, я каждую ночь думаю о том, чего я не успел сделать в своей жизни. Думаю о том, что я сделал не так и что должен был сделать иначе. Вспоминал свою дочь, бросившую меня умирать на Патрицию. Вспоминал свою умершею жену Асю... Ассоль, мой свет. Как мне тебя не хватает, родная моя. Я отдал бы жизнь за то, что бы снова увидеть тебя... Я думал о том, что станет с моим заводом после моей смерти, если уже не стало. Пытался придумать себе сон, каждый раз засыпая, но не мог... Я даже ссать сам не мог, чёрт побери!!!
Мне захотелось пить. Я хотел нажать на кнопку вызова горничной, но он меня не слушался. Я приложил одно, второе и третье усилие - тщетно. "Ааагггххх! Уууггххх!" - я пытался кричать, но после двух попыток внутренний голос отказал мне. Мои глаза бешено округлились, но тут я понял - время пришло. От нахлынувшего в кровь адреналина не на долго зашевелился палец, но всё, что я сделал, это скинул кнопку вызова на ковёр.
Я был готов.
Один поэт сказал - "My body is a cage" (Моё тело - моя тюрьма). В чём-то он всё-таки прав. Мы с рождения заточаемся внутрь бренной оболочки, обречённый до скончания наших жалких веков влачить мученическое существование. Обречены на болезни, страдания, боль и неудобства. А в один прекрасный день придёт она "собирайся, скажет, пошли - отдай земле тело". И ты, послушно поцеловав её руку, покорно побредёшь за её чёрным балахоном во тьму, в неизвестность.
Я всегда мечтал о безболезненной смерти, но по иронии судьбы именно я её не получил.
Внезапно, мой живот словно закоротило, в солнечном сплетении зажёгся пожар. В голове всё вспыхнуло красным. Кажется, в левом глазу полопались все капилляры, и зрачок медленно заполнялся кровью. В ушах стоял непреодолимый звон. Всё тело трясло бешеной судорогой, руки неистово хватались за одеяло, словно искали в нём спасение. В горле стоял ком, но я всё равно хрипел, как мог. Ещё секунда и тело, выпрямившись в натянутую струну, обмякло. В глазах потухло. Они медленно закрывались. Руки расслабились, отпустив ткань одеяла. Ноги бессильно упали на кровать. А изо рта вырвался наружу облегчённый стон. Стон свободы. Стон освобождения...