Генрик считает, что Берлин буквально забит русскими шпионами.
- Они везде, - говорит он, вытаращив глаза и ухватив меня за руку. - Везде! Представляешь?
Я не представляю, воображение работает в другом направлении, а русские шпионы в моём сюжете пока проходят лишь по касательной.
У Генрика, как мне кажется, нет женщины, но зато у него много книг. Стены обеих комнат заняты полками, так что создаётся впечатление, будто низкий потолок его квартиры опирается только на них. Большинство книг на русском. В основном это художественная литература, процентов на восемьдесят. Есть много раритетов, изданий двадцатых, тридцатых годов.
Продрав часам к десяти глаза, я сразу принимаюсь читать. Моя надувная кровать со всех сторон обложена стопками книг, некоторые из которых венчают пустые бокалы с тёмными ободками на дне и чашки с засохшей кофейной гущей. Каждое утро я даю себе слово собрать их и помыть, но всякий раз забываю.
- Кофе будешь? - орёт из своего кабинета Генрик, и голос его срывается на фальцет.
- Буду, - отвечаю я, улыбаясь.
Хмурый берлинский полдень скоро заглядывает в окно, а это значит, что пора вылезать из-под одеяла и начинать день, в котором всё может быть.
Генрик громко разговаривает с кем-то по-немецки. Телефон он держит левой рукой, а правой чешет яйца, блаженно прикрыв глаза.
- Это всего лишь лёгкий петтинг, - сообщает он, прикрыв трубку рукой, - а онанизм - лучшее средство от стресса.
Я забираюсь под душ, а Генрик возвращается к своим яйцам.
В два часа мне надо быть на Курфюрстдамм. Там у меня забита стрелка со старым приятелем, который теперь полирует лондонские мостовые своими изысканными итальянскими штиблетами, купленными на полученные от продажи недвижимости бабки. Недвижимость он в основном толкает богатеньким русским, которые слетаются в Лондон как мухи на говно. Им наплевать, что, не прибегая к услугам соотечественников, то же самое можно купить в полтора раза дешевле - деньги они не считают, а потому, люди вроде моего приятеля всегда имеют свой жирный профит, несмотря на кризисы и прочие превратности бытия. Это такой тренд, говорит он, имея в виду миграционную моду, человеку с деньгами везде стрёмно, особенно если эти деньги нажиты нечестно, а страна, в которой это произошло, время от времени оказывается во власти революционных стихий. В Лондоне такой человек почему-то чувствует себя спокойнее, хотя приходится отваливать налогов больше, нежели, скажем, в той же Америке. По-моему, нажить такие деньги честно вообще нельзя и не стоит пытаться. Жизнь слишком коротка, чтобы тратить её на амбициозные проекты подобного свойства.
Пока я вытираюсь, Генрик успевает разлить кофе себе на колени.
- Шайзе! - орёт он, проносясь мимо меня с вытаращенными глазами.
- Генрик, - кричу я ему вслед, - онанизм лишает мужчину сил.
Ожог несильный, и обложенный льдом потерпевший, наконец, успокаивается. Я наливаю себе кофе и включаю телевизор, подвешенный на кронштейне под потолком кухни. Собственно кухни в квартире нет, есть только вот этот угол, в котором примостилась маленькая электрическая плита, раковина размером чуть больше ладони и такой же миниатюрный холодильник, где Генрик держит пиво и два старых фолианта, так как считает, что комнатная температура может им повредить. Фолианты куплены на eBayе за какие-то немыслимые деньги. Генрик утверждает, что через десять лет цена их как минимум утроится. Я сомневаюсь, что он их когда-нибудь продаст, даже если они будут стоить целое состояние. Библиофилы, а он настоящий библиофил, такими богатствами не разбрасываются. К тому же денег ему и так хватает, учитывая невысокий уровень запросов. Жратвы в холодильнике нет, и не потому, что там нет для неё места, а потому, что дома Генрик почти не ест.
- Сейчас бы сосиску и тёплую булочку, - мечтательно бормочу я, отхлёбывая горький кофе. - Говорил тебе вчера, давай купим круасанов, а утром подогреем их в микроволновке.
- Вот бы и купил.
- Но ты же торопился, волок меня, чуть ли не волоком.
Генрик осторожно убирает полотенце и с интересом рассматривает свои порозовевшие от ожога ляжки. Несколько не растаявших кубиков льда с дробным стуком падают на пол и разлетаются в разные стороны, оставляя после себя мокрые прямые дорожки.
- Хорошо, что не на яйца, - сообщает он, поглаживая ноги. - Подумать страшно...
- Это точно, - соглашаюсь я, - сорвал бы мне встречу.
На улице тепло, но влажно. Некоторое время я стою, принюхиваясь и прислушиваясь, как вылезший из норы енот. Откуда-то тянет сдобой. От этого аромата мне ещё сильнее хочется есть. До встречи чуть больше часа, а это значит, что можно заглянуть в ресторанчик на углу и перехватить чего-нибудь горячего.
Я не торопясь двигаюсь вдоль витрин, заглядываю в них, попутно смотрю на своё отражение и мысленно пристраиваю к жизни параллельный сюжет, в котором всё не так однозначно, а предстоящее рандеву наделено новым смыслом. Встречных курсом спешит толстый суетливый араб. В его усах застряли крошки. Я улыбаюсь. Араб недовольно хмурится, всем своим видом показывая, что важность его миссии на этой грешной земле, не позволяет ему обращать внимание на мелких представителей городской фауны, к которым он, естественно, относит и меня.
Внутри пусто. На стенах какое-то подобие гобелена с золотыми виноградными гроздьями: красные скатерти, красные салфетки, красные кожаные диванчики на чёрных лакированных ножках вдоль стен и расписанные павлинами ширмы в дальнем конце помещения, за которым видны силуэты. Мир становится красным, только скрещенных серпа и молота не хватает. Тут же ко мне подкатывает миниатюрная вьетнамка. Её чёрные глаза как-то необычно искрятся в электрическом свете. К таким глазам хорошо бы ещё иметь и сиськи, думаю я. Но сисек нет. Совсем. Вьетнамка виновато улыбается, словно оправдываясь за их отсутствие. Ничего, мысленно утешаю я её, в жизни это не самое главное, уж поверь мне, детка. Её маленькие руки с крошечными серебряными перстеньками не находят себе места. Кажется, ещё немного и она запустит их мне в волосы, проскользнёт под рубашку, ещё куда-нибудь...
Мне нравится угодливость восточных людей. Она какая-то естественная, мягкая, неброская и вовсе не пугающая, в отличие от угодливости, скажем, европейцев. Может быть, это своего рода проявление мудрости? Восточному человеку важно не то, как его оценивают другие, а то, как он сам себя ощущает. Я думаю, что это правильно. Душевный комфорт важнее общественных предрассудков и норм. Правило должно быть одно, а способов - много.
Таким образом, я останавливаю свой выбор на куриной лапше, салате из спаржи и запечённых баклажанах. Венчает всё это великолепие большой бокал пшеничного.
Вьетнамка радостно кивает и уносится вдаль, неслышно скользя над плитами пола. Мне даже кажется, что у неё за спиной мелькает что-то похожее на прозрачные крылья, как у стрекоз или пчёл. Сравнение с пчёлами, наверняка, польстило бы ей, но я до конца не уверен, а потому держу эту мысль при себе.
Я ем медленно, стараясь не упустить ни один нюанс вкуса. Лапша горячей рекой растекается у меня внутри. Словно напалм над джунглями, мелькает нелепая мысль. Почему, собственно, напалм? Странное сравнение... Я гоню мысли о напалме прочь, после чего стараюсь настроиться на благостный лад, который и должен сопутствовать процессу принятия пищи. Постепенно, мне удаётся достичь полной гармонии. Где-то в вышине над моей головой заливаются небесные колокольцы... Пиво окончательно примиряет меня с окружающим красным миром. Напалм потушен, и над джунглями поднимается заря новой жизни, в которой нет места проискам империализма, расовым предрассудкам и голоду в Африке. Все люди братья, думаю я, щурясь от удовольствия. Где-то на заднем плане звучит музыка постепенно переходящая в шелест прибоя.
После еды на меня сразу же нападает сонливость. Хочется прилечь, расслабиться, предаться неторопливому размышлению о чём-нибудь приятном, например, о куриной лапше или пользе морских отливов для сельского хозяйства. Да мало ли приятных мыслей может посетить отдыхающего человека, если, конечно, он не собирается просто вздремнуть или посетить собрание свидетелей Иеговы.
Оставив пару монет девушке с кольцами на бусы, я спускаюсь в метро, где вся благость мгновенно куда-то улетучивается, уступая место деловой сосредоточенности. Теперь главное - не заблудиться и не проехать свою станцию. Такое уже случалось и теперь мне неприятно об этом вспоминать. Пунктуальность - не главное из моих положительных качеств, а потому мне следует быть внимательным.
В вагоне волшебное действие лапши, баклажанов, спаржи и пива возобновляется с новой силой. Мне кажется, что я плыву по волнам тёплого южного моря, и звёзды над моей головой щедро посылают бледный свет, озаряя мой нелёгкий путь. Где-то на заднем плане этой картины слышится слабый всплеск вёсел. В искрящейся воде мелькают светящиеся рыбы, обитательницы глубин, поднявшиеся на поверхность, чтобы увидеть меня и пожелать удачи. Само собой, я говорю, что не буду их есть, даже если они меня об этом попросят. Рыбки кружатся в радостном танце. Дружелюбие буквально сочиться из меня, и вскоре это начинают замечать окружающие. Вот закутанная в арабский платок немецкая девушка останавливает свой взгляд на мне и улыбается. Её улыбка -- добрый знак. Я улыбаюсь в ответ и даже слегка киваю, полагая, что так могу выказать ей своё расположение. Тут же мой взгляд пересекается с взглядом фрау в мохнатом свекольном жакете. У неё выщипанные под прямым углом брови и крохотные рубины в ушах. Интересно, думаю я, знает ли она, что на башнях Кремля в Москве, куда в сорок первом так стремились попасть до холодов её предки, тоже вставлены рубины? Эта мысль кажется мне неуместной, как и та, другая о напалме. Какая, в конце концов, разница, что там, на башнях Кремля? Главное - не проехать свою станцию, а ещё мне обязательно надо вечером купить что-нибудь на завтрак. Генрик, конечно, человек хороший, но пожрать у него нечего, это - факт.
Тут я начинаю думать о Генрике.
Ему уже сорок два, а у него до сих пор нет постоянной женщины. Может быть, она ему и не нужна? Такое бывает и не моё это, наверное, дело. Я знаю, что десять лет назад, когда он окончательно перебрался в Берлин, у него была постоянная женщина. Звали её Татьяна, но он за глаза называл её почему-то Степанидой. Любви между ними не было, но секс случался регулярно. Татьяна-Степанида была на две головы выше Генрика и шире в плечах. Она рассказывала, что её отец в молодости работал кузнецом в колхозной кузнице. Генрик в эту историю не верил, но мне она казалась правдоподобной, особенно та её часть, где описывалась мечта молодого кузнеца о том, чтобы стать членом партии. Мечта сбылась, а потом родилась дочь Татьяна, которую, если говорить начистоту, следовало бы назвать Степанидой.
Дальнейшая судьба генриковой сожительницы так и осталась для меня неизвестной. Думаю, никакой особой тайны в их отношениях не было, просто однажды Татьяне надоело быть Степанидой, и она ушла к дальнобойщику, который ради такого случая наверняка задвинул ей трижды подряд. С его стороны это был подвиг, на который Генрик никогда бы не отважился, так как по природе своей вообще не очень решительный человек, тем более, когда дело касается женщин. А может, она попала под поезд, и ему теперь неприятно об этом вспоминать? Где-то я читал, что каждый год в Германии под колёсами поездов гибнет какое-то количество людей. Наверно, не только в Германии, но и в других странах тоже. Люди беспечны, как мотыльки. Я бы не хотел такой смерти. Наверняка, Татьяна-Степанида тоже не хотела. Кажется, у неё остались родители. Где-то в Харькове или Белгороде... А почему же не в Петербурге? Ну да, ведь она была из Петербурга. По идее, должны остаться именно там, если не переехали. Мне стало жаль стариков, хотя я не был уверен в том, что Татьяны больше нет. Вполне вероятно, что она сейчас едет в этом же вагоне и смотрит на свои коленки, мечтая о богатом любовнике, постоянной работе и победе над собственным телом, которое никак не желает поддерживать само в себе гармонию.
Некоторое время я думаю о своей книге и вчерашнем телефонном разговоре с гордым британцем. Мне кажется глупым, когда человек, наделённый крохотной властью, пытается изображать из себя секретаря самого Бога. Говорить об этом не стоит, но подумать можно. Потом мои мысли снова возвращаются к Генрику и Татьяне. А если он её убил? Взял и убил, например, будучи в состоянии аффекта. На мгновение у меня перехватывает дыхание, но потом я успокаиваюсь, потому что не могу представить себе Генрика в этом состоянии. Да и на роль убийцы мгновенный кастинг он не проходит. Если уж развивать эту версию, то убийцей должна была быть Татьяна, а никак не мой неврастеничный друг. Однако Генрик жив, что полностью исключает такую развязку. Татьяна-Степанида тоже, по всей видимости, жива и давно забыла о своём учёном приятеле. Тут до меня, наконец, доходит, что прошло уже десять лет. За это время у неё уже двое детей могло родиться... Могло... Почему Генрик не сделал ей детей? Наверно он её никогда не любил. Зачем делать детей, если не любишь человека? Незачем. Вот и получается, что все остались при своём, а я тут просто фантазирую, когда суть проблемы только в том, что у Генрика в данный момент нет женщины. Кроме того, я уверен, что в момент, предшествующий данному, женщины у него тоже не было. Скорее всего, это вообще не моё дело, но хочется же помочь человеку. "Помощь подоспела вовремя...", вспоминается фраза из какого-то фильма. Единственное, чем я могу помочь, так это купить ему проститутку, румяную лягастую девку, одну из тех, что по вечерам толкутся на Курфюрштенштрассе. Непроизвольно моё лицо расплывается в идиотской улыбке. Пассажиры с опаской поглядывают на меня, а один господин даже демонстративно отодвигается. Горожане знают, что безумие часто приходит с улыбкой на лице. По-моему, Генрик и проститутка - лучшее шоу сезона. Мне приходится закрывать рот ладонями, чтобы не заржать в голос.
В детстве Генрика часто били, и мне приходилось его защищать. Я был старше почти на два года, выше и сильнее. А ещё меня боялись, потому что мне ничего не стоило засадить в ляжку обидчику сделанную из пистолетного шомпола короткую заточку. Репутация отчаянного драчуна бежала впереди меня, что обеспечивало определённое положение в дворовой иерархии. Несмотря на регулярное заступничество дружбы между нами не было, вернее, поначалу не было. Лет в тринадцать меня начали интересовать такие вещи как Ролинг Стоунз, Секс Пистолз и Дип Пёрпл. Вот тут-то и выяснилось, что Генрик был ниспослан мне самой судьбой. Его старшая сестра, два года назад закончившая школу, училась в мединституте и имела немалое количество поклонников, которые наперебой стараясь ей угодить, снабжали её дефицитными в нашем советском захолустье записями.
Станция Мирендорфплац - узкая унылая дыра, вход в преисподнюю и выход из неё же. Go crawl into your little hole and stay there, бормочу я себе под нос, вглядываясь в лица людей. Некоторые лица кажутся мне знакомыми, несмотря на то, что я вижу их впервые. Раньше такие вещи меня пугали, но теперь - нет. В сущности, все люди похожи между собой, как початки кукурузы или, например, каштаны. При мысли о каштанах, вспоминается тёплая парижская осень и вечно зарёванное лицо Жанин, которая теперь совершает свои утренние пробежки в Сентрал парке, а два раза в год присылает мне длинные имейлы с перечнем своих побед. Я уже давно подумываю, не сошла ли она по тихой грусти с ума. У меня есть веские основания, чтобы так думать - четырнадцать женских романов за десять лет - это тяжелое испытание для хрупкой психики бедной французской девочки, мать которой успела за тоже время шесть раз выйти замуж и столько же раз расторгнуть узы брака.
Моего лондонского приятеля зовут Денис, но он просит, чтобы его называли Дэнис, с ударением на первом слоге. Мне в сущности всё равно, как его называть. Попросит звать Махатмой, буду звать Махатмой. У некоторых народов принято иметь по десять, пятнадцать имён на все случаи жизни, и одно секретное, которое могут знать только духи. Денис в духов не верит, но он верит, что можно заработать много денег и стать хозяином своей судьбы. Я не понимаю, почему нельзя стать хозяином своей судьбы без денег. Мне это кажется неправильным. Раньше мы с ним много спорили об этом, а теперь не спорим, потому что нам и без этого есть, что сказать друг другу.
Он стоит возле витрины и смотрит в другую сторону: высокий, прямой, русоволосый - молодой Аполлон в поисках райской тени. На нём чёрное узкое приталенное полупальто, застёгнутое на одну пуговицу, шелковый шарфик небрежно повязан поверх воротника. Из кармана торчит какой-то журнал, должно быть The Sunday Times. Вот человек, которого нельзя заподозрить в отсутствии женского внимания. Это правда. Денис им даже избалован, о чём предпочитает не вспоминать. Его нынешнюю подругу зовут Агнесс. Она из Монтрё. Родители Агнесс буржуа, большую часть года проводящие в Лондоне. Ей двадцать пять и у неё очаровательная улыбка, которая тут же заставляет забыть о несколько крупноватом носе. Денис не исключает того, что однажды сделает ей предложение. Он рассказал мне об этом во время нашего последнего разговора. Пятнадцатилетняя разница в возрасте его не смущает. Её, по всей видимости, тоже. Я сомневаюсь, что родители Агнесс не будут рады такому повороту событий. Они наверняка скажут ей, что с русским лучше не связываться, что у него тяжкая наследственность и криминальный склад ума. Чёрт знает, что они ещё скажут, но меня это не касается. Если Денис хочет стать мужем Агнесс - пусть. В таком случае хозяином своей судьбы ему уж точно не бывать, сколько бы он не заработал.
- Извини, - говорю я, - если опоздал. - Перекусил по дороге.
Он смотрит на свои дорогие часы и улыбается.
- Ещё нет двух.
Мы заходим в ближайший бар и, выбрав тихий укромный уголок, усаживаемся друг напротив друга.
- Начнём с дела.
Я не возражаю.
Он извлекает из внутреннего кармана узкий желтый конверт и кладёт его на стол между нами. В конверте должны быть деньги, процент от сделки, и кое-какие материалы, которые нужны мне для работы над романом.
- Этот твой клиент оказался изрядным чудаком. Истрепал мне нервы, но, к счастью, всё закончилось хорошо. Пришлось немного уступить. - Денис пододвигает конверт ко мне и тут же накрывает его рукой. - Всё в фунтах, как договорились.
- Ок.
- Что касается твоей просьбы, то тут есть некоторые сложности. Видишь ли, мой круг общения далёк от криминальных тем и всего, что связано с полицией. Да, иногда попадаются люди теоретически способные что-то знать, но из них и клещами ничего не вытянуть. В основном болтают то, что уже было в газетах. А задавать наводящие вопросы как-то неловко. Ну, сам посуди, что подумают люди, начни я выспрашивать. Все же знают, что там обозначился какой-то русский след. Мне это надо? Не успеешь оглянуться, как к тебе начнут относиться с подозрением.
- Я же тебе говорил, что меня интересуют любые домыслы и слухи, словом всё, что, так или иначе, относится к обозначенной теме.
- Да-да, я помню, - он поспешно кивает. - Там на диске, - небрежный жест в сторону конверта, - то, что удалось отсеять. Не много, но всё же больше, чем можно прочитать между строк в Дейли Миррор или Телеграф. Источники указаны в скобках. На мой взгляд, история мутная, многое в ней сильно смахивает на дезу.
- Само собой, - соглашаюсь я, ещё раз мысленно перебирая палёные факты. - Эти парни умеют прятать концы в воду.
Денис оглядывается, проверяя, не слышит ли кто-нибудь посторонний наш разговор.
Бокалы пусты. Мы берём по второму и переходим к произвольной части программы.
- Ты что, серьёзно решил жениться на Агнесс? - спрашиваю я, не в силах сдержать иронию.
Он медлит с ответом. Наконец, пожимает плечами: - Не знаю, не готов сейчас сказать определённо.
Через сорок минут мы снова оказываемся на улице. Там всё как прежде: люди, машины, тучи над нашими головами... Октябрь отсчитывает последние часы. Где-то над Северным морем ноябрь уже расставляет свои полки и готовится к штурму города. Сейчас самое время сбежать, затеряться в толпах беженцев, скользнуть серой тенью в переулках Стамбула или Дубровника.
Ещё какое-то время идём вместе. Денис рассказывает о своей поездке в Шотландию.
- Представь, у них там свой сепаратизм, - восклицает он, останавливаясь и хватая меня за рукав. - Страсти кипят нешуточные. Был в одном семействе - настоящие революционеры от мала до велика. Живут как-то замкнуто, не то чтобы совсем, но есть какая-то отчуждённость.
Мы быстро прощаемся у метро. Говорить больше не о чем. Он смотрит на часы и удаляется торопливым шагом в сторону Юнгфернхайде, чтобы через полгода снова возникнуть в моей жизни с конвертом или без, но обязательно со своей новой историей, которую можно будет потом приспособить к какому-нибудь сюжету.
В вагоне мысли вновь возвращаются к Генрику. Откуда-то из глубины поднимается почти забытое чувство товарищества. Сразу вспоминается наш вытянувшийся вдоль забора военной части двор: кусты сирени, за которыми можно было спрятаться, чтобы покурить, огромные тополя, площадка для игры в пикаря, деревянная горка, сколоченная на века дембелями далёкого 1969 года... Пожалуй, оплачу парню немного плотских утех, пусть расслабится. В конце концов, я и так ему многим обязан. Теперь надо придумать план. Генрик щепетилен как провинциальный пастор.
Не доходя квартала, останавливаюсь, чтобы позвонить.
- Это я.
В трубке слышна музыка.
- Мне тут сегодня подкинули бабла, так что готовься, вечером пойдём в люди. Многого не обещаю, но программа будет разнообразной.
- Видишь ли, - мямлит Генрик, - я сегодня занят.
Где-то внутри у меня начинает зарождаться странное тревожное предчувствие. Оно растёт и ширится и, в конце концов, закрывает собой весь горизонт.
- Что тебе взять на ужин? - осторожно интересуюсь, гадая о причине занятости.
Он шумно вздыхает. Медлит. Музыка наплывает волнами...
- Послушай, не мог бы ты где-нибудь погулять часиков до десяти, а лучше - до одиннадцати. Ко мне тут подруга заехала, ну и...короче, сам понимаешь, как это бывает.
- Хорошо, - соглашаюсь я, - чего же тут не понять: прошвырнусь по Курфюрстендамм, может быть позже загляну в клуб, пропущу пару стаканчиков... А то, смотри, могу снять номер.
- Не надо, к одиннадцати управимся.
- Чего ж сразу не позвонил, я бы не возвращался?
- Извини, так получилось, - почти шепотом оправдывается он. - Я думал, она вернётся из Бремена только к концу следующей недели.
- И как у вас?
Генрик тихонько хихикает: - Потом расскажу.
Я поворачиваюсь и иду в обратную сторону, стараясь не замечать прохожих. К счастью, их немного. Прорвавшееся из-за туч солнце мгновенно меняет перспективу улицы. Город кривляется, отражаясь в стёклах витрин, провоцируя меня на безумство и транжирство. У Генриха есть женщина и это не может не радовать, хотя на самом деле мне немного грустно. Когда ещё представиться возможность помочь другу?..