Часы пробили десять тридцать три. Анечка, нет, Аня судорожно поднимает тебя, почти плачущего и роняет об пол, снова пытается поднять и куда-то унести; не хватает сил; и куда-то отнести. Твои ноги подкашиваются, ты что-то лепечешь, то, что ей совсем непонятно. Ты воешь и бессвязно приказываешь ей:
-..убирайся, ты!
А она стоически пытается поднять тебя и увести куда подальше. Анечка, нет, Аня; интересно, где проходит эта таинственная грань? Наверное, там, где царит красное, а царствует владыка секс - и твое к нему почти божественное поклонение. Наверное, когда ты наконец соберешься с силами, ты точно решишь как ее называть: будет раздеваться - будет Аней, если же наоборот - тогда, конечно, Анечкой. Кое-как она поднимает тебя, одетого и небритого и пинком открывает дверь, шепча тебе на ухо:
-...все будет хорошо, слышишь? Слышишь, Миша, ты...
Ты в бреду. В голову вбивают гвоздь за гвоздем и ты легонько покрикиваешь, пока еще отдавая себе во всем отчет. Ты не понимаешь кто она и зачем она - у тебя белая горячка, галлюцинации, а, быть может, и внезапно наступившая жизнь. Ты материшься и небритым лицом пугаешь соседей, которые выбегают из своих квартир. Ловишь себя на мысли : "почему она, собственно, не вызвала врача?". А уже из этого вытекают две следствия, твои треклятые ergo sum: "а зачем мне врач, когда я здоров" и "кто она такая, кто".
Странно. Люди шепчутся, пока тебя мешком картошки роняют в кабину какой-то машины. За стеклом ты видишь деревья, снег и проблеск далеких звезд; они смотрят на тебя, молчаливые, ожидая твоей арии, вступления, твоей первой скрипки в незнакомой кабине рядом с молчаливым осуждением других людей; они мерзнут на улице, ты мерзнешь внутри непрогретой машины. Так странно. У тебя в воспаленной голове кружатся мириады мыслей, перемежаясь своей значимостью и своим бессмысленным значением - успеваешь только услышать их и провертеть на языке, сладостно повторив; ты уже совсем не помнишь их значения. Парии, нарративы, сенильность и апостольские наветы - все это лишь слова, слова которые роятся, словно пчелы в огромном улье; улыбаясь, ты краем своего сознания пытаешься составить эти беззначительные слова в словосочетания и у тебя даже получается, хотя смысла ты, как всегда, не уловил; ах, Миша, как банально, что ты остаешься литературным критиком даже в минуты слабости или минуты болезни. В этом ты весь. Ты занимался этим двенадцать лет - словоблудием, не приносящим никому пользы; с тобой ссорились, ругались, подавали на тебя в суд, трижды грозились убить и дважды пытались, ты был осмеян и восстановлен в званиях и регалиях, ты был признан шутом и возведен однажды до гения, был сущим творцом чего-то нового и стареющим ненавистником старого. Ты писал яростно и, к сожалению, ни о чем - так, выводил на полях каракули и выдавал это за проделки эстета. Много ли от этого толку, раз ты хрипишь в полутемной кабине, пока она о чем-то с жаром спорит, выдыхая горячим воздухом? Критик, критик; самая твоя суть - быть бездельником, попросту не найдя себя больше нигде и ни в чем, выдавая свой субъективизм за истину; ты лежишь и хрипишь, а пока еще Аня стоит и чуть ли не слезно умоляет отвезти тебя туда, где тебе помогут. У тебя в голове роятся мысли и складываются там в бессмысленные предложения - и ты даже немного улыбаешься, как и всегда, занимаясь тем, к чему привык за долгие двенадцать лет. Впервые после падения бутылки хереса из руки ты почти ни о чем не думаешь и ни к чему не возвращаешься; говоря честно, это вполне мог быть и не херес, а кальвадос, бренди или же красное без мяса; ты пьян и наконец-то изъят из своей отвратительно белой и отвратительно беспорочной квартиры; говоря еще честнее, ты очень сильно устал смотреть на белое и видеть белое; немного хочется красного, а не черного белья, вся краснота во главе с сексом - прямо там, за ним; хорошо-хорошо, что машину заводят и увозят наконец в Красную страну, там, где не существует молока и снега; пузырьки билирубина - быть пузырьком билирубина, быть одной кровью на двоих.
-...не отключайся, смотри на меня и слушай мой голос, слышишь? Миш, посмотри на меня. Черт, улыбаешься чему-то. - Смеется. - Дурачок. Что с тобой, что с тобой? Мы уже едем к доктору, да, мы едем...
Странно, что дорога так приятна и так легка. В кабине пахнет чем-то металлическим, а согнутые в коленях ноги упираются в детское кресло. Ногам холодно; ты что, не надевал носки? Разум шепчет тебе, что носки уже давно тебе не принадлежат - когда-то другая подарила тебе свои, голубые, взамен тех, которые ты порвал, бегая за ней по полю. Теперь она не хочет с тобой знаться; стой, а она ли или же ты? Да неважно все это. Значение в сексе, в одном лишь сексе, который всему виной; только он один и имеет значение, кто бы рядом с тобой не лежал. Помнишь, Миша, как когда-то мы вместе пришли к пониманию твоей проблемы? Ох, ты был молод и был наивен - совсем тогда не брился, совсем тогда не был меланхоличным и почти не пил; теперь же ты изредка пытаешься вернуть себе юность, соскребая рябь с лица - но мы-то знаем, что душу так не отскоблишь. Все дело в сексе, а точнее - в полном его отсутствии с ДРУГИМИ, что и имеет единственно важное значение. Имело тогда, когда ты порвал свои носки в поле и в то время, когда ты лежал, обездвиженный на полу больше часа, когда ноги твои отказали и ты думал, что умрешь прямо там; сколько дней назад это было - четыре или пять? Неважно.
Мало что вообще имеет значения - даже пропахшая металлом кабина и рука, пропахшая сокращением женского имени; литература и секс, критика и секс, секс, секс, лите...а, к черту. Звезды зажигаются, а она все ждет признания, благодарности, или же одержимости; давай, Громов, схвати ее чуть повыше колена и сожми, как ты умеешь, отблагодари, будто бы она - та самая, кто одолжил тебе сначала свои носки, а потом и свое тело на том сером поле. Представь, будто бы она, а не другая, отозвалась на Офелию или же гражданку Офелию, представь, будто бы та, кто держит тебя за руку среди этих вот беснующихся звезд, давным-давно открывала бутылку портвейна ржавым куском арматуры, прекрасно осознавая, что это не вино и даже не бутылка с винным напитком; дотронься до колена и она прошепчет: "о, Лиссабон, мой милый Лиссабон"; закрой глаза, открой - моргай и представляй, будто бы это она, а не кто-то еще; спроси у пока еще Ани про Минск, украденную водку и бессонные ночи, проведенные где попало; поцелуй ее так, как ту, другую, а не корчась от равнодушных мук. Сделай ей приятное, Громов, - будь мужчиной, а не литературным критиком; в этом, кажется, и заключается вся трагедия твоей бренной жизни - ты никогда не относился так же, как к разного рода строчкам, сам к себе.
-...потерпи, Миш, почти уже, почти! Я знаю, ты слушаешь, ты просто обязан слушать...
Она гладит твои волосы, словно бы оправдываясь за твое нынешнее состояние. Интересно, кого она представляет на твоем месте, и вообще, представляет ли? Ты не думаешь о ней - тебе слишком для этого хорошо и недостаточно для этого плохо; ты думаешь о ней как о вещи, но как о самой ценной на свете. Нет, она не живая - скульптура из холодной кожи и черного белья, замершая на белоснежности кровати; тайный артефакт из древних легенд и сказаний, магическим образом дарующий тебе бессюжетность и отсутствие даже намека на какой бы то ни было порок.
Человека за рулем не видно, но он косится на странную пару позади себя. Человека зовут обычно Володей, а по пятницам - грязным животным; он еще относительно молод, и находит привлекательной девушкой, придерживающей голову бедолаги. Он думал, что они родственники, пока через какое-то время после начала этого странного пути она не начала гладить его волосы. Он же, глупо улыбаясь потолку и стеклам, развалившись на его сиденьях и ее коленях, целовал ее руку, громко причмокивая и водил одной из рук где-то по ее ноге. Она плакала. Мысленно Володя (просто сегодня был вторник) хотел выкинуть их из своей машины, этих двух наркоманов, которые слезно умоляли отвезти их к доктору. Но он не стал. Слезы были настоящими - Володя вздыхал и видел, как ей больно. Он несколько раз пытался завести разговор, но осекался, потому что она поджимала губы и отрывисто качала головой. На протяжении двадцати трех минут поездки она покачала головой раза четыре, не меньше.
Миша стонет - так в его жизни снова появляется белоснежность, но уже - палаты. Что это? Больница, кажется. Но так быстро, без справок, формуляров, описи имущества, очередей на перевязку, запаха формальдегида или чего-то в этом роде, без шума радио, фона криков и матерящихся санитаров, звуков приближающейся или отступающей смерти, вони, уток, каш на громыхающих тележках, дедов-киборгов с трубками вместо живота, истеричных бабок и не менее истеричных детей, без отблесков капельниц, врачей и медсестер, вновь врачей, врачей...Что это за больница такая? Но он не думает. Ему что-то вкололи без его на то согласия и куда-то катят; кое-как он разлепляет глаза и видит, как прямой женский силуэт хочет попасть прямо к нему в палату; теряя сознание, он слышит обрывки фраз:
-...тите, я жена его, жена, Рита...Громова Маргарита, почему, почему...
Ты улыбаешься - все это похоже на чудной сон.
-...почему я узнаю об этом последней?