Почему такое большое значение уделяют именно последней сигарете? Вдумайтесь - горечь от осознания конечности данной пачки не так страшна, не так ужасна и не так противоестественна, как горечь осознания пути к этой конечности; выкуривать предпоследнюю гораздо, гораздо хуже. Ведь что говорит нам последняя сигарета? Ох, немного: только то, что курить тебе больше нечего. Все трудности, связанные с этим, заканчиваются поиском новой да и только; совсем же другое дело сигарета предпоследняя. Ты должен, нет, обязан, выкурив ее, задуматься о последней. Будешь ли ты искать случая особого для последней сигареты, или же просто выкинешь ее, отдашь бездомному, намочишь или сломаешь? Последняя - всегда тяжело; но гораздо тяжелее отказаться от последней или же наоборот, отсрочить неизбежный конец. Да, это ужасно и глупо, но предпоследняя сигарета выкуривается с большим удовольствием; последняя же обычно быстро тлеет в слабеющей руке.
Ты не удивлен, Миша. Конечно не удивлен - доктор говорил точно и тихо, а ты витал где-то еще, не слушал, вспоминал и даже немного у себя в голове поплакал; с удивлением смотрел на рецепты и на обведенные в кружок цены на проклятые лекарства, призванные удлинить твою бессмысленную и беспокойную жизнь. Слова странным заклинанием выстраивались на бумаге - полки и отряды, призванные королем воевать за тебя, наемники, которых нанимаешь всего один раз, умоляя их не предавать, а сражаться; отряды и полки со странными названиями, вроде полка Бетаферона и полка Дибазола; банально и даже совсем немного пошло, что за тебя будут сражаться мерзавцы вроде этих. Ты купил их на последние деньги, которые оставались у тебя после двух недель и двух дней беспамятства; томик Драйзера, растрепленный, лежит на твоем полу, а все бумажки и монеты куда-то исчезли. Ты их потратил, и теперь тебе попросту нечего курить, верно?
Аня сидит, обнимая тебя. Да, у нее есть пачка, улыбка, все время мира и черное шелковое или же атласное белье; что есть у тебя? Год или два отсрочки, тупая боль в голове и всего десять дней в запасе, пока не кончатся таблетки и ты не умрешь; ты критик, бесполезный литературный критик, проживающий свой личный ад, смешанный из французского реализма и суровой постсоветской действительности; у нее есть все, тогда как у тебя ничего совсем нет.
-Скоро Новый год. - как бы между прочим замечает она и ты легко улыбаешься, смотря на красоту, которую сам и создаешь - так тлеет предпоследняя; так тлеет твоя жизнь.
-Да, и правда.
-Ты будешь отмечать? - дрожащим голосом говорит она, с трудом сдерживая слезы.
Хм. Ты замечаешь, что с ней что-то не так. Она изменилась в последние несколько дней, в ней уже нет того, что тебе так было в ней дорого. Ты замечаешь это по одному лишь ее дыханию, а не по всхлипам. Навскидку перебираешь варианты, чтобы это могло быть. Болезнь? Твоя слабость? Рита Громова, до сих пор носящая твою фамилию? Ты не знаешь. Мог бы, конечно, вспомнить, кем ты был когда-то, а может, никогда совсем и не был. Литературный критик, ха! Литература в целом бесполезна, особенно когда ты умираешь и не понимаешь, что тебе писать дальше - то ли отзыв на очередную гениальную книгу, то ли собственный некролог.
-Ты подаришь мне что-нибудь на Новый год, да? Знаешь, я ненавижу подарки. Не заморачивайся только, прошу - не надо всего этого. Знаешь, Миш, что...ах, боже. Неважно.
Новый год...дожить бы. Странно, как в тебе перемежается желание жить и желание умереть. Тебе хочется жить, но не так, хочется умереть - но не так, как тебе обещано. Ты критик и ты насквозь пропах литературой, она - твой микрокосм, твои органы и твои ткани; в этом-то вся и беда. Двенадцать, или же больше лет назад ты выбрал этот путь, который был тебе навязан, не сумев справиться кое-с-чем страшным, один раз или три; Рита тогда плакала, а в городе шел дождь и гремела гроза. Смотришь на ее часы, представляешь ее в ее черном и даже не задумываешься, о чем говорить тебе следом. На телефоне пять пропущенных от Риты, которые ты не слышал, пока Аня плакала на тебе в твоей вновь безобразной квартире, а ты...да, к черту. К черту все - пора поговорить начистоту с Аней, ведь осталось не так уж и долго, в конце концов.
Начинаешь так:
-Я тоже не люблю подарки. Плохие воспоминания. - Подумав, добавляешь. - подари мне пачку сигарет.
-Этих?
-Этих. Красно-крепких.
-Держи.
Она кроткая и она нежная в твоих объятьях. Странное чувство.
-Я умру дней через десять.
-Нет! Врач сказал, что ты проживешь при долгом лечении еще целый год, может и пять, а то и семь, если будешь периодически...
-Я потратил все, что у меня было. Все до последней бумажки, я попросту умру от голода, как настоящий человек искусства.
Громов, Громов...не надо было такого говорить. Она вскочила, ужаленная и оскорбленная, начинает покрывать поцелуями твои руки и приговаривать, что никогда не даст тебе умереть. Глупая. Обещает отдавать тебе все деньги и покупать тебе все на свете лекарства; кроме, разумеется, некоего реаферона-а, купить который можно лишь продав квартиру. Зря сказал; к ней только начало возвращаться хорошее настроение, а тут ты со своими социальными; теперь она плачет, зарываясь в одеяла твоих плеч, а может и не одеяла, а носовые платки; ты вспоминаешь Риту в похожие минуты и тут же ее кивком отгоняешь куда подальше этот образ. Странно, что ты слишком часто теперь о ней думаешь, Громов - наверное, глубоко в душе понимал уже с месяц как, что тебе настает конец. Наверное, все случилось тогда, с падения пустой бутылки хереса месяц или два назад - она щелкнула и ты понял: тебе конец. Кончилась бутылка, другая, сила и продолжительность полового акта в ту ночь, кончилась твоя ненависть, а лет двенадцать или же больше кончилась твоя любовь; херес был утерян безвозвратно, его не вернуть уже и не заполнить ту щелкнувшую в темноте и белоснежности комнаты бутылку, херес был выпит и потерян навсегда; много чего в тот вечер кончилось: твои слова и ее слезы, ее признания и даже немного твои - ты понимал скоротечность и крах, к которому пришел как критик и немного как редактор, а она - к тому краху, который раньше назывался вами, пусть по-настоящему этот крах случился гораздо раньше; то был один страшный раз или же целых три - кто теперь разберет? Кончилось в ту ночь многое, но ты понял самое очевидное, банальное, пошлое, безвкусное...ты понял самое что ни на есть главное - ты тоже кончаешься, тлеешь и угасаешь, - и пустая бутылка как следствие слабости есть ни что иное, как замечательное подтверждение твоих мыслей и домыслов. Да. Ты кончился на следующий день как критик, а как человек...существовал ли ты когда-нибудь вообще? В любом случае, Аня плачет - но не потому, что не хочет быть Анечкой, твоей Анечкой; чего она хочет, ты не знаешь, но вряд ли твоей голодной смерти; хорошо, что у нее не хватит денег на чертов реаферон. У Риты, точнее, у ее мужа, денег бы хватило; но ты не будешь больше унижаться перед ней. Рита...ты стала кем-то, кем никогда не была. Ты видишь, конечно все видишь, Громов. Ты видишь в Ане что-то, что когда-то ты видел в той, другой; с Аней не будет подработок и ночей где-то под Минском, с Аней не будет одного или трех ужасных разов, с Аней...нет, ничего с ней не будет, если она не поможет тебе деньгами или же едой. Да. Правильно сделал, что сказал. Пусть спасает тебя, если хочет - то, что ты задумал сделать, ты делаешь не поэтому; неоновые буквы приговора "МОНОГАМЕН" меркнут, затираются ластиком; нелитератуными словами они вычленяются, эти буквы, меняются на приговор: "МЕРТВ. СКОРО"; пускай помогает, отплатишь ей за это тем, что Рита называла иначе, чем секс - как, как, как она все это называла? Не важно. Нужно бы объяснить Ане значение секса, значение критики, разума, чувств; она умненькая, она поймет, если выполнит обещание - и если ты, конечно, не умрешь раньше этого объяснения.
-Ты успокоилась? - просто говоришь, крутя между пальцами сигарету. Последнюю маленькую суку, которая, как ни странно, не убивает, а продолжает твою жизнь; рассеянный склероз. Всю жизнь воображал, будто диагнозом будет рак, а тут это. - Я не хочу об этом. Это звучит так плохо.
-Да, да, да...да, - с придыханием шепчет Аня, смотря на него и почти уже не плача. - да, просто, я...знаешь...
Нет, не знает.
-просто...очень тяжело осознавать это, все это.
-Какое сегодня число? - Аня говорит, что четырнадцатое. Уже поздно, а за окном падает белый снег. Белый...ты уже ненавидишь белый, Громов. - Мне нужно побыть одному...какое-то время. Приходи восемнадцатого в семь.
-Ах. - она смотрит на тебя и вновь начинает плакать. Спрашивает только - что ты будешь есть?
-Оставь мне денег и я не умру. Или плов, ты уже умеешь готовить плов? Хочется именно его, еще хочется подумать. А теперь иди. Иди, ладно? Пожалуйста, Ань.
Она плачет, но уходит, оставляя немного денег и полную красно-крепкую пачку; банально и пошло, что теперь двоим не о чем рассуждать, остались лишь" "single man words"; обсуждения не спасают, религия - тоже. Разве что тогда, когда в пачке останется одна, нет, две; тогда и продолжите, ладно? ЕЕ взгляд надолго запоминается и слова ее последние тоже; кажется, она все поняла, умница; предел пробки, отречение врожденного причастия. Кажется, все стало либо чересчур очевидным, либо же она так сильно к тебе привыкла - но тела в черном белье ты так и не увидел; сим-во-лизм. Так глупо. Так...совершенно.
Слова въелись в черепную коробку и теперь их не выгонишь и не выдворишь никогда, вплоть до восемнадцатого декабря энного года.
-Я приду в том самом, в котором была у тебя в первый раз.
Символизм - это почти что целая религия для литературного критика.