Дурак, Миша. Едешь в такси, горько смотря в окно и пытаешься своими мыслями пересилить добродушный треп водителя - думая о ней, о себе и о мелочах, которые на поверку являются совсем не мелочами.
Посмотри в окно. Да, вглядись в серую дымку, затянувшую город, который никогда ты не считал своим. Он живет, наряжаясь в новую одежду, каждый новый день проживает, чтобы в ночь умереть, а после - обязательно возродиться; колонны и серые стены, заметаемые первым снегом, колонны и стены, оттаивающие и вновь замирающие, почувствовав приближение зимы. Они реальнее, чем все, во что ты веришь - давай, выпрыгни на ходу, и подойди к ним, прояви силу духа и открой в себе зарытое на глубине сокровище, что люди постарше называют мужеством. Давай, Миша. Стены и колонны ждут тебя - ждут прикосновения твоей горячей руки и того, как ты облокотишься на них, жадно вдыхая ноябрьский воздух. Давай. Дотронься на них или же урони окровавленную от удара о холодный асфальт голову - они не будут против, они этого ждут. Они же настоящие, в отличии от тебя. Они стоят уже с тысячу лет, а может и с две: они видели и знают больше, чем когда-либо положено будет тебе. Они ждут, пока ты дотронешься и решишься испытать наслаждение от собственной ненужности и недолговечности. Колонны и стены, да окровавленный от удара об асфальт человек возле них. Попроси водителя нарисовать это или же, на худой конец, сфотографировать; придумайте название вместе, что-то вроде: "Крушение надежд и возрождение былого качества". Да, так и никак иначе - все остальное попросту не подойдет к описанию этой баталии, или идиллии, или кубического искусства, которое как нельзя лучше опишет этой картиной тебя.
Ты дурак, Миша. Полный дурак. Ты едешь в такси не один - Рита, Рита, совсем не пьяная и не уставшая Рита уронила голову на твои колени и дышит еле-еле, ничего совсем не говоря. Она лежит, безмолвная, ожидая твоей руки на своем плече или же на своей талии. А ты - всего лишь жалкий дурак, не способный дать даже такой ничтожности, как эта. Ты ненавидишь ее и ее кивки, и продолжаешь невпопад отвечать на треп водителя такси. Твое левое колено промокло от слез, но ты не спрашиваешь, отчего она плачет. И он не спрашивает; Рита не говорит ничего, она замерла в неудобной позе, она стареет и ты чувствуешь, нет, слышишь, как в ней умирают клетки и просыпается сентиментальность; заклинание: "не грусти, старуха, все было, все исчезло", - что теперь плакать, что теперь горевать, когда Лиссабон заколочен досками, а ужасные один или три раза несомненно произошли. Ты мог бы избежать этого. Мог бы прыгнуть с моста, наглотаться таблеток, перерезать веревки, проходящие под твоей кожей, броситься под машину, хамить в неблагоприятных районах, оскорбить не того человека, заняться парашютным спортом, удавиться, с размаха удариться об острый угол, начать писать стихи - и умереть от стыда, повеситься, утопиться, сломать себе шею или же наесться битого стекла, но нет. Ты едешь дальше, не получив ничего от этого утра и от этого своего монолога, продолжая отравлять то, что люди, которым ты нужен, считают жизнью. Ты продолжаешь почему-то. У тебя ужасно болит рука - и это лишь отговорка, чтобы не положить ее Рите на плечо. У тебя шумит в голове, а вечером, ты знаешь, другая будет сидеть на твоей холодной кровати и раздеваться, надеясь на твою решительность, которой как всегда не будет. Ты дурак, Миша. И, что самое страшное, ты оставишь все как есть. Мы все это знаем задолго до того, как ты только об этом подумаешь - нечестно было бы взять, да и утаить это.
-..Витя, который шурин мой, постоянно поговаривал, что дождь - это только повод для, - слова водителя тонут в шуме идущих навстречу машин.
То, как постоянно поговаривает шурин таксиста, безусловно, интересно - но не так, чтобы переспрашивать, особенно когда та, которую ты так любишь и так ненавидишь, отвратительно плачет на твоих коленях, непонятно зачем и для чего. Минут через десять будете на Чайковского - и она выскочит из такси, ничего тебе совсем не сказав. Ты поедешь дальше и, может, будешь улыбаться - шурин Витя тогда точно передаст то, что обычно говорит; возможно, что в этой его присказке - самая суть бытия, ответ на все тайны сущности, которые подолгу не могут разгадать лучшие из нас. Кто знает? Странно, если это будет так - вряд ли в ответах на вселенские вопросы должен фигурировать дождь - но, с другой стороны, почему бы и нет? В любом случае - это будет минут через десять, если на Пятом кольце не будет пробок. Сегодня вторник. Вторник или же среда? Неважно, потому что в среду бы она плакала, молчала и пулей вылетала из такси совершенно так же. Она была бы такой и в среду, и в пятницу, и может быть, недели через две; она бы так же кивала, смущалась и была ненавистной за свою любовь и любимой за взявшуюся годы назад ненависть; она выйдет из такси, нет, вылетит, всего через десять минут, а может и меньше; высохшие колени оповестят об этом Мишу, таксиста, его шурина, обладающего тайным знанием и почему-то никому, кроме таксиста, о нем не говорящим; остается ждать; критика - метафизическое значение слез в контексте разрушенных судеб, вавилонский мотив в структуре советского империализма как следствие...
Болит рука, наливаясь тяжестью. Болят глаза, которые ты устало потираешь, сваливая вину на красное вино, выпитое без какого-либо, красивого или же нет, мяса, что украшает твою тарелку лишь тогда, когда за новую бутылку платить уже не хочется. Кто-то умирает за эту твою робкую черту характера, которую остальные называют жадностью - но тебе плевать, потому что тебе уже хорошо от несвоевременно выпитого напитка. Болит твое постаревшее тело, а разум требует монолога, как когда-то в прежнее время, когда все на свете давалось тебе легче. Тогда ты не думал о красоте и о том, как будут звучать твои слова для других: ты был для всех тем, кем сейчас не являешься даже для себя. Годы выбелили тебя и убрали из тебя все другие краски, кроме белого - да и то, потому лишь, что ты не приемлишь другого цвета; красный - цвет эмоций, во главе восседает сам секс; помнишь, как за двенадцать лет ты не познал ни одной другой женщины?
Минута за минутой; она все ближе к квартире своего мужа, а колени, кажется, высыхают. Ей нельзя больше плакать, и она это отлично знает. Таксист делает погромче радио, а колонны и стены удаляются, оставаясь в другой части города. Там, где они сейчас, такого не встретишь. Там - лишь высохшие слезы на старых джинсах и молчаливое бегство в пустоту холодного дома, в котором отопление почему-то включают раньше. Там все иначе - наверное, там твои руки не будут болеть, ноги отказывать, а глаза - сереть и периодически побаливать. Видишь это место только из-за стекол такси. Ты...а, к черту. Десять минут, превратившиеся в четырнадцать, вышли. Она не изменила своей привычке.
-Стоп, стоп, а запла...а, вы тут остаетесь. Теперь куда? - смешно спрашивает таксист.
-Домой. Великорусская, 18.
-Это...
-Да покажу я. Дай только вперед пересесть.
Налево, прямо. Три светофора и светящийся ларек под вывеской о реставрации старого дома. Помнишь, Миша, как ты жил там когда-то? Теперь больше нет - дом реставрируют, жильцов, кажется, переселили куда-то еще.
-Что, непруха? - спрашивает таксист, ожидая удивления, но ничего совсем не получая. Объясняет, кивая, но не так, как это делает она. - Ну, с бабой твоей. Я ж как мог вас веселил, чтобы вы отвлекались...
-Не стоило. - Пожимаешь плечами, но губы зачем-то подрагивают. На сердце у тебя тяжко, а дыхание сбито. Но сейчас уже не так, как было утром - утром думал, что так тебе настает конец. Лицо посинело, а выдохнуть ты не мог целых полминуты. Сейчас не так, конечно же не так - поэтому и говоришь, не обращая внимания на последствия. - Но спасибо.
-Да ты браток совсем уже...эх. - Таксист качает головой. - Такую бабу и плакать заставлять? Не по-мужски как-то. Вижу все - плевать тебе на нее, а вот ей, браток, совсем...
Шелест твидовых вещей и превратившихся в песок соленых слез. Рита. Рита. Уже дома со своим любимым мужем, пока ты, Громов, сохраняешь в себе безумие чужого человека, просто находясь с ним рядом. Она поговорит с отцом, нет, врет, что поговорит, но на секунду можно представить иначе. Поговорит - и что? Думаешь, поможет? Ты же откажешься - сам прекрасно это знаешь; ты больше не наемный критик, больше не человек, а лишь оставленная кем-то на погибель ненужная вещь, купленная в перерыве между крупными и полезными покупками. Ха, Миш. Ты только вдумайся - как ты завуалировал то, что так не хотел, чтобы она поняла! Она, дура ненавистная, решила, что ты выбит из колеи потерей работы. Она думает, что тебе скоро совсем нечего будет есть. Глупая. Она совсем не знает тебя, что бы не утверждала, пьяная или же нет, любимая или же нет. Глупая, с годами приняла кодекс пробок, пустых, легких. Она не подозревает, что сегодня же ты пошлешь к черту и Риту, и весь ее краснолицый выводок, как бы заманчив он ни был; она не подозревает, что это все игра, затеянная ради того, чтобы снова крепко встать на ноги - да, встать на ноги, а не подолгу лежать, массируя их, и молиться богам Литературы и Социальности, не признаваясь и одновременно веря в это. Она глупая. Нет, не так - она Глупая, сама Глупость, потому что она женщина. Или - сама Женщина, что в принципе одно и то же. Она купилась на дешевый монолог, потому что он был личным. И все, в этом вся причина.
Стой, стой...о чем ты таком говоришь? Замолчи сейчас же и перестань этим заниматься! Ты врешь, врешь сам себе. Прямо тут, сидя на переднем сиденье такси рядом с пожилым уже человеком, хотя он старше тебя всего на несколько лет; ты пересел, а твои колени высохли, а она ушла к мужу и некрасивым детям; ты врешь и улыбаешься, а таксист думает, что это ты ему. Ты так просто рассуждаешь о вещах, которые тебе неподвластны, что уже и думать забыл, как хорошо тебе было рядом с ней, сегодня, сейчас, когда ты доводил ее до слез и принижал ее значимость в твоей жизни; ты успокаиваешься, принимая вымысел своих разных душ за чистую монету. Ты - лишь жалкая пародия на себя, Миша, пародия, которая не желает ощущать себя этой пародией; ты убеждаешь себя в том, что она нужна была лишь за чем-то одним, хотя на самом деле - за всем и сразу. Твои колени высохли, а рука снова начала болеть; но рядом с ней ты чувствовал себя иначе, да, иначе; четырнадцать минут прошли и она ушла, но не для того, чтобы ты теперь принижал ее значимости - она обязана помочь тебе там, где ты сам попросту не хочешь и пытаться. Ты думаешь, будто...
Нет, уже не думаешь. Таксист гордо заключает, постукивая пальцем по приборной панели:
-Великорусская, восемнадцать. Браток, ты же понял...
-Стойте. - Ты так много хочешь сказать ему, но не говоришь. Кое-как выдавливаешь из себя. - Едем обратно, где мы ее высадили.
-Хорошо, хорошо! - улыбается пожилой уже таксист, как будто бы все понимая. - Правильное решение. Ты, должно быть, сейчас многое осознал - я, браток, всем всегда и говорю - ...
Нет, не осознал; дома делать пока нечего. Мы доедем до нее, чтобы потом снова уехать на Великорусскую. В этом вся суть. Размышления стоят того, чтобы за них заплатить, пусть и всего на сто пятнадцать рублей больше.