В голове несутся мысли - дикие лошади по безумным прериям, на которых восседают дикие же всадники; то образы и события, закончившиеся и уже умершие, те, которых ты никогда не знал и не любил, но почему-то они верхом; ты понимаешь, да, понимаешь, что спишь, но просыпаться тебе не хочется. Посмотри направо - красноватое существо восседает на лихой идее, отбивающей ритм особый среди топота других копыт, - то, наверное, Велин, скачущий на "Геликооне" навстречу новым горизонтам. Вот он протягивает тебе руку, но ты слишком слаб, чтобы поднять ее - и, честно говоря, у тебя нет руки, ты понимаешь это запоздало, когда всадник уже на горизонте; слезы стекают по твоим щекам, а небо дрожит, потому что ты хохочешь жалким своим смехом. Так происходит раз, или два, или семнадцать тысяч, - ты не видишь, Громов, и не чувствуешь течения времени; для тебя секунда или же миллиарды лет соединяются воедино, соединяются в мире, который реальнее, чем белоснежность и безсюжетность, возведенная в квадрат.
Ты не знаешь, что Аня, нет, сейчас она Анечка, стоит на коленях и плачет, не решаясь дотронуться до твоего лица. Она смешная и глупая - она на коленях и почти раздета, так и не доведенная тобой до того состояния податливости, которого она так от тебя ждет или же от кого-то другого ждет; ее слезы падают на твое лицо и скапливаются в ложбинках твоих неровностей; две или три попадают в твой раскрытый рот - ты мог бы захлебнуться, верно, ты мог бы захлебнуться и сделать счастливыми десятка два людей, если бы только это потребовалось.
-Проснись, встань, - она бессвязно лепечет, трогая твое лицо и поспешно отдергивая от него руки. - пожалуйста, пожалуйста, встаньвстаньвстань, если слышишь, Миша, встань...
Это продолжается минуту, целую вечность. Открывая глаза, ты видишь перед собой ее заплаканное лицо, красивое и чужое; ты не хочешь видеть ее лица и в то же время не хочешь видеть иного лица; жаль, что ее лицо, встревоженное и красивое - это все, что у тебя есть в тот странный вечер. Ты открываешь, разлепляешь, рассекаешь тьму и порок движением глаз, движением век, чтобы в итоге увидеть нечто более темное и порочное; сэ ля ви, Громов, но разве ты ожидал чего-то другого? Нет, ты втайне на это надеялся.
Она обнимает тебя и целует твое лицо, приговаривая:
-...я так боялась, боялась, за тебя, дурак, боялась...
А ты все смотришь в темноту, не понимая, что только что произошло с тобой и какое значение это придало тому, что теперь зовется вами. Так проходит этот вечер - и так понемногу проходит твоя жизнь; темнота и почти обнаженная девушка становятся твоими ментальными любовницами, ты собираешь свой собственный миниатюрный гарем, отдаваясь им без остатка. Миша, ты лежишь, а твою шею обвивают руки одной, в то время как другая обвивает вас обоих.
Вы кружитесь в этом странном танго втроем, но молча. Сидите после и лежите, молча куря, делая вид, что ничего совсем и не было. Аня шепчет:
-Я так боялась за тебя, мне было страшно.
А ты, напрягшись, выдаешь набор плохо звучащих слов:
-Ну что же, бывает.
***
Две недели, целых две недели плюс два дня ты живешь, не зная забот и печали. Твои руки снова сильны как прежде, твои глаза остры, как никогда; она изредка приходит, пока ты забываешь остальных, даже треклятый и начисто выдуманный Минск. С тобой многое происходит и в то же время не происходит совсем ничего - лишь впечатления, не стоившие и медного гроша, и наслаждения, бесценные и мимолетные окружают тебя, Миша; она спрашивает тебя строго, через каждые три дня:
-Как ты сегодня себя чувствуешь?
Ты отвечаешь просто:
-Удивительнее прежнего.
И после она неизменно улыбается тебе, а ты, сам себе удивляясь, выдавливаешь что-то похожее на улыбку в ответ. Две недели плюс два дня; много ли это или мало? Смотря для чего, разумеется. Она - твоя ночная сиделка, вместо аспирина держащая под рукой объятья и поцелуи твоих небритых щек; она - спасительница, потому как с ней ты не думаешь о Рите, Велине и остальных. За две недели плюс два дня всего два вопроса остаются неизменными - как ты себя чувствуешь и тот, другой, важный. Она спрашивает после пяти минут пребывания на твоей кровати:
-Чем ты сегодня занимался, расскажешь?
-Чернотой, которую я возвожу в квадратную степень. - хочется отвечать тебе один день из трех на протяжении двух недель плюс два дня; однако молчишь, вновь выдавливая из себя что-то противоестественное.
Шестнадцать дней - за это время можно попробовать написать коротенькую повесть, построить бизнес-империю, разориться и вновь вернуться к своей повести; можно нарастить сантиметр или два своего левого бицепса, потолстеть или жить это время на одной лишь воде, можно уйти в запой или же благополучно из него выйти, объявив амнистию страданиям своей печени. За шестнадцать дней можно было бы побегать по врачам и узнать, что с тобой происходит. Можно было бы помириться с Велиным и раз восемь или семь удовлетворить его дочь, отплатив за слезы на твоих коленях; можно было бы прочитать три книги, или перечитать одну, но хорошую; можно было бы завести читательский билет и просрочить его, а можно было бы найти новую работу; обратно к стройке, строить, не быть критиком - первобытное заклинание, синайская заповедь, одиннадцатая: "Не критикуй ближнего своего. Нет, не критикуй вообще". Знаешь, Миш, можно было бы не тратить остатки твоих денег, а попытаться найти другую работу. Ты бы мог устроится курьером, продавцом, альфонсом или бы искусствоведом, если бы только захотел. Мог бы на остатки денег купить себе что-либо с выходом в интернет и устроится независимым критиком в одно из этих новомодных изданий, не боящихся ничего - они не делают, как ты тогда со своей последней статьей: они пишут гордо, развалившись в кресле, в халате или же совсем без него; они пишут, прикрываясь именем своих начальников и слепленных наскоро логотипов их фирм; они - дилетанты, но оплачиваемые, и ты, Мишенька, тоже мог бы таким стать. Да. За шестнадцать дней ты мог бы заниматься хоть чем-то, что запомнишь. Ты помнишь, что происходило с тобой? Нет, верно?
Конечно же нет. Ты ничего совсем не помнишь.
-Чем ты сегодня занимался, расскажешь?
И так целый один раз через три дня, на протяжении двух недель плюс два. Ты в прошлом, Миша. Закрывая глаза, ты видишь то, что давно минуло и ушло, видишь то, чего давно уже на свете нет. Своих родителей, соседей, жизнь до и во время "Геликоона", поездки по Золотому да остановки в гостиницах на короткие ночные часы. Что ты делал в эти шестнадцать дней? Ты врешь Анечке, нет, все же Ане, что подолгу спишь и выздоравливаешь. Но болен ли ты? Разве что самим собой. Тебя пожирает мишагромовия, болезнь, равной которой нет. Ты возвращаешься к словам, именам, поступкам, лицам, так и не уяснив, что возвращаться к ним совсем не надо или же надо, но на чуть-чуть; вспоминается все украденное и все сказанное; жажда говорит, что ты снова хочешь пить дождевую воду с ритиного лица, устраивать водопой прямо на камнях ее неровных губ; пить дождевую воду ее лица, быть ее кровью, быть ее плотью; ты вспоминаешь, как когда-то понял, что не все женщины произошли из адамова подреберья - такие, как Рита(не принимавшие пробочного причастия), произошли прямо из адамова разума.
Аня из подреберья спрашивает тебя день ото дня:
-Чем ты сегодня занимался, расскажешь?
А тебе кажется, что спрашивает это не Аня, а Рита. Ты выдавливаешь что-то похожее на улыбку, видя перед собой другую. Рита спрашивает себя, что ты сегодня делал, а ты невпопад отвечаешь: "сама знаешь", не замечая удивления на чужом для тебя лице. Конечно, она знает - она целый день провела с тобой, подыскивая мимолетную работу, ночуя с тобой по гостиницам и читая тебе перед сном. Когда ты устаешь, она вкладывает упавшую ручку в твои онемевшие от долгого писания пальцы и сжимает их, заставляя заново циркулировать кровь. Она держит тебя за руку, пока ты звонишь куда-то, пока ты ищешь очередную стройку и говоришь о строительстве не через дефис созидании; она кивает, смущенно или же уверенно, увидев разного порядка блеск в твоих глазах. Она чмокает тебя в пока еще незаросшие щеки, она, Рита или же Анечка, нет, Аня, она подставляет руки под дождь и пьет, ловя на себе твой влюбленный взгляд. Почему ты спрашиваешь его, что он сегодня делал? Это же глупо; ты все видела сама. Ты ходила с ним под ручку, а потом и без нее, ты гладила его и любила, а он отвечал тебе чем-то подобным; он помнит, что он делал утром и в течение всего дня; почему ты спрашиваешь? Вчера, когда ты спросила, вы были где-то под Минском, в поле под дождем мы промокли и скинули прохудившуюся одежду, а ты размазывала грязь по шее, давая ему повод пройтись по ней сначала украденным полотенцем, а потом и губами, разве нет? Да, все так и было; почему же тогда ты, идиотка, спрашиваешь? Это было вчера, а не двадцать или семнадцать лет назад; вчеравчеравчера! Ты сама знаешь, потому что ты была рядом и клялась никогда не звонить отцу и не предлагать Мише самого верного для него места, того, где в итоге он и проработал двенадцать лет. Это было вчера, а не двадцать или семнадцать лет назад; так почему же ты спрашиваешь, дура, чем он занимался сегодня?
-Чем ты сегодня занимался, расскажешь?
-Сегодня? Ох, Анечка, нет, Аня, дай подумать. Сегодня пятое августа и у нас осталось не так много денег; любви, правда, хоть отбавляй. Мы едем и ночуем там, где придется - автостопом, на телегах и забившись под брезент, минуя границы; в стране все нестабильно, но зато все стабильно у нас - мы целуем губы друг друга, когда брезент поднимается и нас ослепляет холодный свет. Нас гонят, а мы улыбаемся, пьем дождь с твоих губ, встречаем рассветы и жмемся друг к другу; мы завтракали яблоками и остатками вчерашней украденной водки; мы воруем еду, потому что счастливы настолько, что не готовы пока умирать. Мы не воруем машины и деньги - нам ничего этого не нужно, нет, нет, нет. Сегодня? Мы, уставшие, купались где-то в озере, где зелень начиналась дальше, а вода под нами удивляла своей чистотой. Там было девственно чисто - слившись, мы доказали это, и никто совсем нас не прервал. Ань, кивни, разве нет, не помнишь? Ох, брось же - пятое августа и мы ныряем, чтобы после обсохнуть друг у друга на плечах. Мы спали, а потом дальнобойщик подбросил нас до деревни, где мы проживем следующие три дня; я целовал твои губы, а водитель смеялся и улыбался нам, слушая политические сводки. Да, сегодня, никак не вчера или же двадцать лет назад. Почему ты спрашиваешь? Ты в моей рубашке, а я в твоих носках - самых больших, но они мне малы, разве ты и это забыла? Глупая. Ты, наверное, больна - потому что забываешь, что мы делали совсем недавно. Анечка, ты меня слышишь? Тебе надо бы к врачу.
-Чем ты сегодня занимался, расскажешь?
-Да, расскажу. Я сегодня...целый день спал. Думал обо всем. Ты спрашиваешь так похоже, так похоже...на кое-что, о чем я почти не вспоминаю. Сегодня седьмое декабря, а не пятое августа. Седьмое...
Две недели плюс два дня; вечность, запертая в воспоминаниях. На шестнадцатый день сдаешься. Белые стены заполняют собой все пространство в голове. Ты отвратительно пьян и плача встречаешь бедную Аню.
-Чем ты сегодня занимался, расскажешь?
-Умоляю, спаси меня, - шепчешь, падая на колени, и больно ими ударяясь. - спаси, спаси, спаси.