Кто такой профессор Шнейдерв романе Ф.М. Достоевского "Идиот"?
Авторская публикация по изданию: Воронцова-Юрьева Н.Ю.Из наблюдений за прототипами романа "Идиот". Стр. 356--371. // Достоевский и мировая культура. Альманах, N33, 2015. (год выпуска 2016). СПб.: Серебряный век, Литературно-мемориальный музей Ф. М. Достоевского в Санкт-Петербурге. -- 416 стр. // ISBN 978-5-906357-26-7.
Пристальное внимание Достоевского к своей болезни, эпилепсии, является давно известным фактом, зафиксированным в изданных дневниках писателя[1]. Очевидно и то, что наделение этим недугом литературных персонажей[2] являлось для Достоевского в том числе попыткой глубже проникнуть в сам механизм болезни, составляющей важную часть его личности: "Священность болезни, которой Достоевский наделял своих героев, была значима и для него самого, поднимая его в глазах окружающих и подкрепляя его убежденность в своем особом предназначении"[3].
Роман "Идиот" в этом смысле стал наиболее значимым в творческом арсенале писателя. Здесь и впечатляющие описания пред- и постприпадочных симптомов у князя Мышкина, вызвавшие неподдельный интерес у психиатров[4], неврологов[5] и психоаналитиков[6]. Здесь же и упоминание двух мировоззренческих полюсов: с одной стороны -- намек на низшую, демоническую природу эпилепсии, что много веков являлось основным представлением о болезни, отголоски которого еще встречались даже к середине XIX века; с другой стороны -- наличие в тексте пророка Магомета как представителя высшего человеческого кластера, одаренного "божественной" эпилепсией -- священной болезнью[7].
В контексте такой пристальной авторской значимости, возможно, приобретает дополнительный смысл появление почти в самом финале романа "Идиот" на столике Настасьи Филипповны, в доме учительши, особенной книги "из библиотеки для чтения" -- это был "французский роман "Madame Bovary", полный натуралистических сцен и оканчивающийся гибелью героини, преступившей нормы морали того времени. Этот роман был прочитан Достоевским буквально накануне его работы над "Идиотом", в 1867 году[8].
Что же касается экземпляра Настасьи Филипповны, то, судя по означенному в тексте месту публикации, это была библиотечная книга первого русского перевода скандального романа,вышедшего в 1858 г. в "Библиотеке для чтения" -- первом российском коммерческом ежемесячном журнале, выходившем в 1834--1865 гг. в Санкт-Петербурге[9].
Этой французской книге Достоевский отвел несколько полновесных строчек. Понятно, что неслучайно этот роман читает именно Настасья Филипповна -- с французской героиней ее объединяют похожие житейские обстоятельства.
Но еще более неслучайно, что эту книгу находит на ее столике именно князь Мышкин, причем когда сама Настасья Филипповна была уже мертва! Как известно, автор этого произведения Гюстав Флобер также страдал неврологическим (эпилептическим) расстройством[10]. В связи с этим мне видится здесь очень изящная аллюзия Достоевского на сплетение двух столь похожих обстоятельств: как эпилептик Флобер не спас свою грешницу, так и эпилептик Мышкин оказался не способен спасти свое совершенство (как он назвал Настасью Филипповну в знаменательный день своего возвращения в Россию).
Возможно также, что культовый роман французского эпилептика, под самый конец вплетенный в роман эпилептика российского, является, помимо перечисленных характерологических деталей, еще и неким художественно-эпилептическим артефактом в творческом собрании самого писателя.
На фоне такого значительного присутствия эпилепсии в творчестве Достоевского следует, на мой взгляд, пристальней вглядеться и в фигуру единственного дипломированного психиатра в произведениях Достоевского -- швейцарского профессора Шнейдера, наделенного автором даже некоторыми правами героя третьего плана. О Шнейдере в романе не просто упоминается -- он в нем достаточно активно действует: наблюдает, задумывается, раздражается, осуждает, качает головой, разъезжает, встречается и т.п.
Так, может быть, Шнейдер это не просто выдуманный герой? Может быть, у персонажа Шнейдера был исторический прототип? Берусь утверждать, что был.
В своем исследовании я отталкивалась от мысли, что реальный человек, ставший в романе Шнейдером, должен был обязательно чем-то глубоко поразить Достоевского прежде всего как эпилептика. Чем же? Неким научно-медицинским прорывом? Вряд ли, это было бы отражено в романе, но ничего подобного там нет. Особо запоминающимися чертами своей индивидуальности? Тоже нет. Никакого чудачества за Шнейдером не числится. Оставалось одно: новизна и оригинальность клинических методов, что как раз и могло произвести на Достоевского самое сильное впечатление.
Что же это могли быть за методы? Проведем краткий исторический экскурс. Эпилепсию еще к середине XIX века нередко причисляли к разновидности сумасшествия, во всяком случае она считалась болезнью, способной привести к полному умственному расстройству: "Уже в XVIII веке эпилепсия нередко стала отождествляться с сумасшествием и слабоумием. Больных "падучей" насильственно госпитализировали в дома для умалишенных, изолировали от общества, и такие жесткие ограничения продолжались вплоть до середины XIX века", -- отмечает врач-невролог с тридцатилетним стажем Е. И. Нечаева[11].
Известно, что Достоевский и сам в некоторые моменты боялся, что припадки доведут его до потери рассудка, инсульта или внезапной смерти[12]. Из письма Достоевского к жене от 13 августа 1873 г.: " Никогда еще, даже после самых сильных припадков, не бывало со мной такого состояния. Очень тяжело. Боюсь очень за голову. <...> Ближайшая же причина, полагаю, в том, что еще не очнулся от припадка <...> Очень, очень боюсь, чтоб не случилось еще припадка. <...> я наверно знаю, что, случись теперь вот в это время еще припадок -- и я погиб. Удар будет. Я слышу это, я чувствую, что это так"[13].
Нередко и своими внешними проявлениями эпилептические припадки походили на внезапное сумасшествие и зачастую вызывали у присутствующих ужас и суеверный страх: "Из всех нервно-психических заболеваний, уже в самые отдаленные времена, сильное впечатление производила эпилепсия. Молниеносное начало припадка, крик, потемневшее лицо, кровавая пена и судороги -- все это как нельзя более подходило для сверхъестественного объяснения"[14].
В Европе "госпитализация больных эпилепсией в дома для умалишенных и их изоляция продолжались вплоть до 1850 года"[15]. Содержание умалишенных в европейских больницах и госпиталях было ужасающим, многое в этой системе ничем не отличалось от узаконенных пыток[16]. Гуманный подход к аномальным людям, похоже, просто не приходил психиатрам в голову: "Кроме ударов палкой и пощечин, самая настоящая порка была в порядке вещей. Обо всем этом знали за стенами заведений для умалишенных, но далеко не всегда выражали протест, так как эти способы воздействия оправдывались особой теорией <...> что палка заставляет помешанных снова почувствовать связь с внешним миром, именно потому, что оттуда исходят удары"[17].
Период начала и середины следующего века явил наконец миру целую плеяду истинных гуманистов от психиатрии, и общепринятые бессердечные методы стали понемногу замещаться их идеями[18], но все-таки некоторые прежние жестокие способы обращения с умалишенными искоренялись с трудом: "Как ни странно, эти "методы" долго не вызывали протеста -- ни в XVIII, ни даже в середине XIX века, когда гуманные концепции широко проникли в философию, литературу и искусство. Общество созерцало безумцев и пока что не могло предложить иных способов их содержания и лечения"[19].
Особенно удручающе такой подход сказывался на детях, в том числе и на больных, -- избиение розгами было обычным делом в лечебной и воспитательной практике: "Розги в семье и в школе занимали далеко не последнее место. Такого рода педагогические приемы были перенесены и в область практической психиатрии"[20].
Без сомнения, неслучайно два этих подхода - прогрессивный человечный и традиционный жестокий -- нашли свое прямое отражение в романе "Идиот". На жениховских смотринах князь Мышкин знакомится с родственником Павлищева, неким Иваном Петровичем, который "прежде довольно часто заезжал в Златоверхово", где воспитывался маленький князь у двух родственниц Павлищева. Иван Петрович помнил, в каком тяжелом болезненном состоянии был Мышкин-ребенок, и как по-разному с ним обращались две родственницы Павлищева: "как строга была к маленькому воспитаннику старшая кузина, Марфа Никитишна, "так, что я с ней даже побранился раз из-за вас за систему воспитания, потому что всё розги и розги больному ребенку -- ведь это... согласитесь сами..." -- и как, напротив, нежна была к бедному мальчику младшая кузина, Наталья Никитишна".
Здесь неслучайно именно в отношении старшей кузины Марфы Никитишны Достоевским употреблено словосочетание "система воспитания", включающая в себя только один метод -- "розги и розги больному ребенку", что на тот период как раз и являлось привычным способом воспитания через наказание: "В домашнем кругу, а также и в школе телесные наказания пользовались большим почетом. Таким образом, розга и плеть, заботившиеся о воспитании детей, особенно наиболее непослушных из них, постоянно бывали заняты своим делом"[21].
Видимо, зрелище постоянно избиваемого строго в рамках системы воспитания больного испуганного малыша, не понимающего, за что его бьют, было настолько угнетающим, что даже у совершенно постороннего человека (Ивана Петровича) однажды сдали нервы и он "даже побранился" из-за князя.
Что же касается Натальи Никитишны, то ее нежное, доброе отношение к умственно нездоровому ребенку -- пока еще крайне необычное для социума явление, а потому не имеет звания системы.
Примечательна реакция на этот рассказ и самого князя. Уловив в интонации Ивана Петровича не исчезнувшее с годами возмущение методами Марфы Никитишны, князь с жаром вступается за нее: "Простите меня, но вы, кажется, ошибаетесь в Марфе Никитишне! Она была строга, но... ведь нельзя же было не потерять терпение... с таким идиотом, каким я тогда был".
Как видим, укорененность воспитательной системы слабоумных и умалишенных на основе наказаний[22]в общественном сознании была еще в то время настолько глубока, даже сам князь воспринимает подобные методы как нечто естественное и полностью их оправдывает.
И все-таки именно Наталья Никитишна является, так сказать, представителем нового, гуманистического направления в психиатрии. Неслучайно именно она устами князя получает от Достоевского самую возвышенную оценку: "Какая прекрасная, какая святая душа!"
Несомненно, качественные характеристики системы профессора Шнейдера отразили в себе эту подчеркнутую Достоевским позицию доброты и ненасилия Натальи Никитишны, явленные в ней без всякого научного обоснования, а просто в русле заповедей божьих.
Из повествования известно, что у Шнейдера была своя клиника, что он много занимался детьми и что у него была особая система, включающая в том числе закаливание и духовное развитие. В первой половине XIX века признанными новаторами психиатрии с особой гуманистической системой и с упором на детей (копия Шнейдера) считались двое: француз Эдуард Сеген[23] и швейцарец Иоганн Гуггенбюль[24]. Как и литературный Шнейдер, оба они имели частную лечебницу: Сегеном в 1841 году была открыта первая публичная частная школа для умственно отсталых (идиотов) в хосписе для неизлечимо больных, а Гуггенбюль в том же году основал Абендбергскую школу-приют для идиотов и эпилептиков[25]. Достигнутые обоими экспериментаторами успехи были настолько впечатляющими, что заставили общество взглянуть на проблему слабоумных людей по-иному -- поверить, что их обучение и воспитание возможно, а результат достигается без жестокости[26].
Так кто же: Сеген или Гуггенбюль? В пользу Сегена дополнительно говорил тот факт, что в 1837 году он занимался индивидуальным воспитанием идиота и достиг серьезных успехов[27]. Это существенно перекликается с историей Мышкина: Шнейдер также проводил с ним индивидуальные занятия, и хотя "он его не вылечил, но очень много помог".
И все-таки совпадения между Шнейдером и Гуггенбюлем выглядели весомей, и их было намного больше.
1. Серьезным аргументом в пользу Гуггенбюля, на мой взгляд, являлся тот факт, что он был швейцарцем и его клиника также находилась в Швейцарии. Это напрямую соотносится с швейцарским восстановительным периодом Мышкина. А кроме того, сам Достоевский во время написания романа почти целый год жил в Швейцарии[28].
Нет сомнений, что тема психиатрии в силу личных обстоятельств всегда интересовала писателя. "По свидетельству доктора С. Д. Яновского, Достоевский еще в молодости глубоко интересовался болезнями мозга и нервной системы, изучал научную литературу по этим вопросам"[29]. Понятно, что этот интерес мог только усилиться в связи с заболеванием главного героя романа "Идиот". И первое, что в этой связи Достоевский мог услышать, проживая в Швейцарии, это еще не так давно прогремевшая на всю Европу школа-приют врача и педагога Иоганна Якоба Гуггенбюля. Эта клиника была закрыта в 1858 году[30], то есть всего девять лет тому назад (с даты приезда Достоевского в Женеву в 1867 году[31]). А сам оклеветанный Гуггенбюль и вовсе скончался лишь четыре года тому назад, в 1863 году[32]. Так что память об этой знаменитой клинике и ее создателе была в Швейцарии еще свежа.
2.Веским доводом в пользу швейцарца стало присутствие в романе "Идиот" двух кантонов -- Валлис (Вале) и Ури[33]. Про первый сказано, что профессор Шнейдер "имеет заведение в Швейцарии, в кантоне Валлийском" -- это означает, что именно там, в кантоне Валлийсом,и проходил курс лечения Мышкин. Второй же кантон Мышкин узнает в пейзаже, висящем в кабинете генерала Епанчина: "Я уверен, что это место я видел: это в кантоне Ури", -- говорит он.
Включение Достоевским в повествовательную канву именно этих двух кантонов показалось мне неслучайным. По какой же причине писатель мог выбрать именно эти два административных швейцарских подразделения? И для чего Достоевскому понадобилось непременно сообщить читателю их названия, вместо того чтобы ограничиться в лечении князя просто названием страны?
Дело в том, что Европа в то время довольно сильно страдала от эндемического кретинизма, а Швейцария в этом смысле и вовсе находилась на особом счету -- ее "когда-то называли "страной кретинов" <...> только в Берне ежегодно до 700 человек госпитализировали с диагнозом кретинизм, что для маленькой Швейцарии было чревато экономическими потерями. И это продолжалось до конца XIX века"[34].
Два швейцарских кантона с общей границей -- Валлис и Ури -- являлись наиболее тяжелыми очагами[35] этого заболевания, т.е. рождаемость кретинов здесь намного превышала рождаемость психически здоровых людей. Бывало, что целые семьи здесь состояли из одних кретинов, и таких семей бывало в деревне большинство. Таким образом, расположение клиники Шнейдера в эндемическом очаге вполне обосновано: где же, как не здесь? А историческое лицо, послужившее прототипом для профессора Шнейдера, становится все больше похожим на гражданина Швейцарии.
Знал ли Достоевский, что два этих кантона -- Валлис и Ури -- являются эндемическими очагами кретинизма? Нет сомнений, что знал, иначе бы не ставил их в пару, не выделял бы их в романе так настойчиво и не привязывал бы к ним психиатрическую клинику Шнейдера.
Здесь необходимо заметить в скобках, что в этой связи самоубийство другого героя Достоевского -- Ставрогина из романа "Бесы" (1872 г.) приобретает совершенно иной оттенок, да и всей его жизни Достоевским придается абсолютно иной смысл, что еще не было рассмотрено достоевистами. "Гражданин кантона Ури висел тут же за дверцей" -- сказано в романе. И только один этот штрих, одно это намеренное авторское упоминание тяжелейшего очага кретинизма мгновенно превращает кантон Ури в страшную метафору невероятной разрушительной силы, подчиняясь которой жизнь и смерть Ставрогина вдруг обнажают перед нами свою чудовищную и непоправимую дурь, а сам Ставрогин, пойдя на самоубийство, окончательно превращается в гражданина Страны Дураков.
3. Следующим доказательством послужило то обстоятельство, что клиника Шнейдера находилась в горах, о чем неоднократно упоминает Мышкин. Уникальная клиника И. Гуггенбюля также была открыта на склоне горы Абендберг на высоте 1100 м над уровнем моря[36]. В долинах подобные лечебницы не строили: считалось, что для успешного лечения психиатрических заболеваний и умственных расстройств оптимален определенный уровень высоты -- не менее 900 метров над уровнем моря[37], т.к. существовало мнение, что выше этого уровня кретинизм не развивается.
4. Красноречивым совпадением с клиникой Шнейдера стала уникальная восстановительная система Гуггенбюля[38], состоящая из двух разделов:
1) Гуггенбюль поделил своих пациентов на две категории: на идиотов и на кретинов в самом широком клиническом диапазоне, включая эпилептиков;
2) Гуггенбюль применял к пациентам комплекс, состоящий из трех авторских методик: лечения, обучения и подготовки к труду; он занимался развитием интеллектуальных зачатков у пациентов, лечебной гимнастикой, для них были устроены ванны с целебными травами.
Такой медико-воспитательный подход с элементами образования очень напоминает клинику Шнейдера. Так, Мышкин сообщает, что для него Шнейдером был выработан индивидуальный курс обучения -- что он там учился "не совсем правильно", "по особой его системе". Из романа ясно, что профессор также и лечил по своей методе, в том числе гимнастикой и холодной водой; что у Шнейдера также существовало деление пациентов на две категории -- он "лечит и от идиотизма и от сумасшествия"; и что система Шнейдера также включает в себя комплекс из трех методик -- он лечит, "при этом обучает иберется вообще за духовное развитие".
5. Примечательные разъезды Шнейдера очень похожи на частые деловые поездки Гуггенбюля. Из романа мы знаем, что Шнейдер ездил в Германию, где и встретился с Павлищевым; также известно, что вместе с Мышкиным он посещал немецкий Дрезден, французский Лион, соседние кантоны Ури и Люцерн.
Частые поездки Гуггенбюля по Европе были продиктованы его стремлением широко пропагандировать свой метод, и первое время эти поездки приносили желаемый результат. Абендбергский приют становился популярным, посмотреть на чудо психиатрии приезжали врачи, государственные мужи, общественные деятели, даже туристы. Однако возникший ажиотаж и частые отлучки Гуггенбюля в итоге пагубно сказались на лечебнице[39]: ее работа стала все больше носить показной характер, а воспитательная часть из-за отсутствия должного контроля пришла в упадок. В итоге прекрасная идея и ее триумфальное воплощение были загублены погоней за славой и отсутствием дисциплины среди персонала[40].
6.Важнейшим направлением в работе школы-приюта Гуггенбюля была работа с умственно отсталыми детьми[41]. Гуггенбюль полагал, что полное или достаточное выздоровление возможно, если начать как можно раньше. Вот почему Абендбергская клиника была выстроена по принципу обучение плюс проживание, то есть действовала на круглосуточной основе со штатными педагогами и учителями, проживающими там же, вместе с детьми. Также "было создано отделение и для нормальных детей, чтобы в их лице аномальные имели постоянный образец для подражания[42].
Что касается клиники Шнейдера, то указания на то, что в этой клинике дети не только лечились, но и учились, мы получаем из множественных свидетельств Мышкина: "Когда я уходил тосковать один в горы, -- когда я, бродя один, стал встречать иногда, особенно в полдень, когда выпускали из школы, всю эту ватагу, шумную, бегущую с их мешочками и грифельными досками, с криком, со смехом, с играми, то вся душа моя начинала вдруг стремиться к ним"; "Это были дети той деревни, вся ватага, которая в школе училась"; "многие уже успевали подраться, расплакаться, опять помириться и поиграть, покамест из школы до дому добегали".
Из слов князя понятно, что школа находится не в долине, а в горах, то есть там же, где и клиника Шнейдера, и когда пациент Мышкин в горах гуляет, то встречает там детей-школьников. Закономерный вопрос: если бы это были обычные деревенские школьники, то стала бы местная администрация строить школу в горах? Очевидно, что нет: и затратно, и неудобно, и просто бессмысленно. Значит, вывод один: дети-школьники, которых встречает в горах Мышкин в тот момент, когда их выпускают из школы и они идут домой, -- это здоровые дети местных жителей, посещающие специально созданное для них школьное отделение, -- как и в клинике Гуггенбюля.
7. В тексте присутствует некий школьный учитель Жюль Тибо, о котором Мышкин говорит следующее: "И как он мог мне завидовать и клеветать на меня, когда сам жил с детьми!" Из приведенной реплики следует, что жить вместе с детьми учитель Жюль Тибо мог только в клинике Шнейдера, устроенной по типу школы-приюта Гуггенбюля, поскольку в обычной деревенской школе проживание персонала вместе с детьми в то время не предусматривалось, а значит, и не практиковалось.
Итак, суммируя сказанное, можно с уверенностью утверждать, что существование у профессора Шнейдера в романе Ф.М. Достоевского "Идиот" прототипа доказано: им является историческая личность, известный швейцарский врач-педагог, психиатр Иоганн Якоб Гуггенбюль.
Воронцова-Юрьева Н.
_____________________________
Сноски к статье:
[1] Александровский Ю. А. Глазами психиатра. М.: Советская Россия. Изд. 2-е, 1985. -- 256 стр. -- С. 205.
[2] Сараскина Л.И. Достоевский. М.: Молодая гвардия, 2011. (Жизнь замечательных людей: сер. биогр.; вып. 1320). -- 825 с. -- С. 17.
[3] Кузнецов О. Н., Лебедев В. И.. Достоевский над бездной безумия. М.: Когито-Центр, 2003. -- 227 стр.
[4] Чиж В.Ф. Достоевский как психопатолог [1885] // Болезнь Н.В. Гоголя. Записки психиатра. М.: Республика, 2001. -- С. 330.
[5] Бехтерев В.М. О Достоевском // Публ. С. Белова и Н. Агитовой // Русская литература, 1962. N 4. -- С. 131-141 (140).
[6] Фрейд З.. Достоевский и отцеубийство // Классический психоанализ и художественная литература / сост. В. М. Лейбин. -- СПб.: Питер, 2002. -- С. 70--88.
[7] Достоевский без глянца. Сост. предисл. П. Фокина. -- СПб.: Амфора. ТИД Амфра, 2008. -- 460 с. -- (Без глянца: сер.). -- С. 104--105.
[8] Достоевская А. Г. Дневник 1867 г. М.: Наука, 1993. -- С. 141. (Литературные памятники: сер.). Изд. Подг. С. В. Житомирская.
[9]Старчевский А. В. Воспоминания старого литератора. История "Библиотеки для чтения", 1848--1856 гг. // Исторический вестник, 1890. -- Т. 45. -- N 8. -- С. 307--342, N 9. -- С. 559--592.
[10]Фоконье Б. Флобер / Бернар Фоконье: пер. с фр. Л.Чечет.-- М.: Молодая гвардия; Палимсест, 2015. -- 297[7] с.: ил. -- (Жизнь замечательных людей: Малая серия: сер. биогр : вып. 72).
[11]Интервью с врачом-неврологом, эпилептологом Е. И. Нечаевой // Когда нейроны мозга чрезмерно активны... // газета "Кузнецкий рабочий", 26 января 2012.НП "Редакция Новокузнецкой городской газеты "Кузнецкий рабочий".
[12]Кэнноскэ Накамура. Чувство жизни и смерти у Достоевского. СПБ.: Издательство "Дмитрий Буланин". 1997. 280 стр. -- С. 98.
[13] Ф.М. Достоевский. А.Г. Достоевская. Переписка. N56. // Издание подготовили С. В. Белов и В. А. Туниманов. Серия "Литературные памятники". М.: "Наука", 1979.
[14] Каннабих Ю.В. История психиатрии. Л.: Государственное медицинское издательство, 1928. 284 с. -- С.9.
[15] Мухин К.Ю., Крушинская Н.С., Пылаева О.А. Мифы об эпилепсии и объективная реальность. Институт Детской Неврологии и Эпилепсии имени Святителя Луки. http://www.epileptologist.ru/pacient.php?id=22
[16]Александровский Ю. А. Глазами психиатра. Изд. 2-е. М.: Советская Россия. 1985. -- 256 стр. -- С. 15--16.
[17] Каннабих Ю.В. История психиатрии. Л.: Государственное медицинское издательство, 1928. 284 с. -- С. 125.
[18] Жариков Н.М., Тюльпин Ю.Г. Психиатрия: Учебник. -- М.: Медицина, 2002. -- 544 с. -- С. 16-17.
[19]Александровский Ю. А. Глазами психиатра. Изд. 2-е. М.: Советская Россия. 1985. -- 256 стр. -- С. 16.
[20]Каннабих Ю.В. История психиатрии. Л.: Государственное медицинское издательство, 1928. 284 с. -- С. 125.
[21]Бертрам Д.Г. История розги. -- М.: Просвет, 1992. -- В 2-х томах. Т.1. -- 288 с. /Преступление и наказание в мировой практике/ Пер. с англ. А. Б. Головин. -- С. 125--126.
[22] Каннабих Ю.В. История психиатрии. Л.: Государственное медицинское издательство, 1928. 284 с.
[23] Замский Х.С. История олигофренопедагогики. -- Изд. 2-е -- М.: Просвещение, 1980. -- 398 с. -- С. 105.
[24] Замский Х.С. История олигофренопедагогики. -- Изд. 2-е -- М.: Просвещение, 1980. -- 398 с. -- С. 113.
[25]Малофеев Н.Н. Специальное образование в России и за рубежом: В 2-х частях. Часть 1: Западная Европа. -- М.: Печатный двор, 1996. -- 182с. -- С. 64.
[26]Сеген Э. Воспитание, гигиена и нравственное лечение умственно-ненормальных детей. Пер. с фр. М.П. Лебедевой под ред. В.А. Енько. СПб., изд. М.Л. Лихтенштадт, 1903г. 8, XLVIII, 319 с.
[27] Замский Х.С. История олигофренопедагогики. -- Изд. 2-е -- М.: Просвещение, 1980. -- 398 с. -- С. 105.
[28]Сараскина Л.И. Достоевский. М.: Молодая гвардия, 2011. 825 с: ил. (Жизнь замечательных людей: сер. биогр.; вып. 1320). -- С. 473, 478, 486--488, 495, 506.
[29]Коган Г. Ф. Лекция Е. В. Тарле "Шекспир и Достоевский" // Известия Академии наук СССР. Серия литературы и языка. М.: Наука, 1979. Т. 38. N 5. С. 477--484.
[30]Замский Х.С. История олигофренопедагогики. -- Изд. 2-е -- М.: Просвещение, 1980. -- 398 с. -- С. 114.
[31]Сараскина Л.И. Достоевский. М.: Молодая гвардия, 2011. 825 с: ил. (Жизнь замечательных людей: сер. биогр.; вып. 1320). -- С. 477.
[32] Johann Jacob GuggenbЭhl (1816--1863): A Biographical Sketch. // The Journal of Special Education, Vol. 8, No. 3, 214--215 (1974).
[33] Лохвицкий А.В. Обзор современных конституций Часть 1: Швейцария. Франция. Германия. Швеция. Норвегия. Дания. Финляндия. Польша. -- СПб.: Изд. книгопродавца А.Ф. Базунова, 1865 -- [8], 270. С.6.
[34]Петр Алтунин. Йододефицит -- последствия чреваты...// Статья. М.: газета "Красная звезда". 15 октября 2010 года.
[36] Замский Х.С. История олигофренопедагогики. -- Изд. 2-е -- М.: Просвещение, 1980. -- 398 с. -- С. 113.
[37] Замский Х.С. История олигофренопедагогики. -- Изд. 2-е -- М.: Просвещение, 1980. -- 398 с. -- С. 113.
[38] Замский Х.С. История олигофренопедагогики. -- Изд. 2-е -- М.: Просвещение, 1980. -- 398 с. -- С. 113.
[39] Б. П. Пузанов, Н. П. Коняева, Б.Горскин и др. Обучение детей с нарушениями интеллектуального развития: (Олигофренопедагогика): Учеб. пособие для студ. высш. пед. учеб. заведений / Под ред. Б.П.Пузанова. - М.: Издательский центр "Академия", 2001. -- 272 с.
[40] Замский Х.С. История олигофренопедагогики. -- 2-е изд. -- М.: Просвещение, 1980. -- 398 с. -- С. 114.
[42] Кожухова Д. А. Опыт обучения и воспитания умственно отсталых детей за рубежом. // Реферат. ФГБОУ Нижегородский педагогический университет им. Козьмы Минина. Нижний Новгород. 2013.