То, о чем я хочу рассказать, мой родной, покажется тебе, скорее всего, невероятным. Я и сам сомневаюсь, было ли это со мною на самом деле или только приснилось.
Мы жили тогда с моей мамой (твоей бабушкой - ты не застал ее - она умерла за год до твоего рождения) у нас на даче. Теперь там новый дом, а тогда была настоящая изба с большой печкой, с чердаком, где пахло сеном и летней пылью, с щелястыми дверями, покосившейся кухонкой, и еще чем-то таким прекрасным и незабываемым, о чем и сказать-то нельзя. Моя мама была журналисткой да к тому же еще и большой фантазеркой. Она тогда очень сильно поссорилась с папой (так что решила ни за что к нему больше не возвращаться). Мне это было ужасно горько.
Хотя конечно тогда я ничего в этом не понимал.
Но всякий раз, когда по небу пролетал самолет, я в восхищении и надежде смотрел на него, ведь мой папа был летчик.
Да, может быть, летчик и журналистка - это плохая, неправильная пара, и им было так трудно срастись. Наша крошечная семья была на краю полной гибели в тот год. Мама нервничала и сердилась, часто плакала. А я чувствовал себя таким одиноким и ненужным.
Так вот тогда, поссорившись с папой, мама решила уехать из квартиры вместе со мной. Сюда, в деревню, в дом, который построил ее отец, мой дедушка. Дедушку я не знал, он скончался через несколько лет после войны, он был литературоведом, писал большую работу про писателя Писемского. Когда мне мама про это рассказывала, я принимал это как должное, ведь про кого еще писать, как не про Писемского, и кому еще быть писателем, как не Писемскому. Я потом эти пожелтелые страницы подслеповатой машинописи не раз листал и перечитывал, будучи уже взрослым, и всегда мне было грустно. Отчего грустно? - спросишь ты. Оттого, наверное, что жалко было и дедушку, который много лет над этой рукописью работал да так и не опубликовал ее, жалко было и Писемского - у него была грустная, бестолковая судьба, о которой очень проникновенно писал мой дедушка.
Он был не только литературоведом, но и страстным охотником, любителем природы. Дедушка дружил с писателем Пришвиным. Может, ты помнишь, вам задавали читать его "Кладовую солнца" и еще что-то. Вместе с ним они искали, где в Подмосковье можно было бы обосноваться в тишине и в близости к живой неповрежденной природе. Вот и нашли нашу деревеньку, где мы до сих пор живем. Рядом с сосновым лесом, на крутом берегу речки, на той стороне которой тянутся необозримые поля...
В этой-то деревеньке, а вернее, в прилежащей к ней рощице, в уютном лесном уединении дедушке удалось выстроить чудесную, почти сказочную избушку.
В ней мы проводили каждое лето, а тогда, когда произошло то, о чем мне хотелось рассказать тебе, оказались в деревенском уединении зимой. Мама самоотверженно и в какой-то степени назло всему миру топила печь, проходила со мной программу второго класса, писала заказанный ей цикл исторических статей, подолгу гуляла лесными тропинками, мечтала, плакала, а я возился со своими солдатиками. У меня их было ох как много, и они были исключительные и ни на что не похожие. С ними-то и связана та история, о которой я хочу тебе рассказать.
2.
Начнем с того, как они у меня появились. Когда мы переехали на дачу - холодным дождливым октябрем, это было совершенно для меня неожиданно. Правда, поначалу мне было радостно, ведь я больше всего на свете любил дачу. Я даже мечтал, когда вырасту, жить там всегда, и зимой, и летом. Но я плохо представлял себе, что такое дача осенью и зимой. Ведь она связывалась в моих мыслях с летом, теплой речкой, друзьями. А тут я вошел на голый участок, побродил по едва еще протопленной избе, по пустой деревенской улице с сизыми лужами и опавшими и уже потерявшими свою радостную разноцветность листьями, и, как мокрая серая тряпка, навалилась на меня тяжелая скука. На двери крохотного домишки моего друга-соседа, с которым мы проводили все дни напролет, висел огромный заржавленный замок, река, находящаяся в полукилометре от нашего дома, не могла порадовать меня своей ласковой прохладой и горячим песком пляжа. Она только пенила свои холодные свинцовые воды, по которым плыли последние бурые листья позднего октября.
Поэтому я, хмуро побродив по округе, бросив в реку пару грустных коряг, вернулся домой и с обидой уставился на маму, которая, забыв про быт и обед, про то, что дом не топлен и не ухожен, принялась выстукивать на хриплой машинке какие-то свои опусы. Наконец, заметив мой взгляд, она опомнилась, бросилась топить печь, и ее веселый огонь, постепенно разливавшееся ароматное тепло почти примирили меня с этой печальной ситуацией.
И все же было ужасно скучно.
На следующее утро призрак неутолимой скуки продолжал висеть надо мной, и тогда я решил с этой скукой бороться и полез на чердак. О, милый мой, тебе наверняка знакомо это замирание в потемках незнакомых таинственных помещений. Летом я как-то прежде не успевал добраться до чердака, да и мал был, а теперь я подрос, и занятая своими переживаниями и статьями, мама, наконец, разрешила мне приподнять заветную крышку на потолке, и я оказался в этом неизведанном мире.
Там было крошечное окошко, от которого шел бледный косой луч, освещавший веселые столбики густой пыли. На полу лежал слой старого-престарого (еще времен дедушки) сена и много каких-то коробок, полочек и стопочек, которые я и бросился разбирать. Чего там только не было! Я боюсь тебе наскучить перечислением всех этих таинственных предметов. Скажу только, что я нашел там огромную морскую лупу, которой штурман корабля водит по карте, рассматривая все возможные подобности маршрута судна, а еще множество гильз от охотничьих патронов и мешок дроби. Но главное, что я там обнаружил - это большая коробка, очень тяжелая и пыльная. И я сразу понял каким-то внутренним чутьем, что ее содержимое имеет прямое отношение ко мне.
Да, мой драгоценный, там было то, что и тебя не оставило бы равнодушным.
Там были прекрасные, изумительные солдатики, настоящие оловянные солдатики! Только... Они все были переломаны, и сколько я не перебирал эту серую груду - я не нашел ни одного целого. Но как чудесны были эти обломки! Как прописаны их лица, детали вооружения, формы!Не безжизненные слепки, а еще дышавшие духом побед и горечью поражений настоящие воины, застывшие в своем оловянном безвременье, оказались передо мной. И я кусал себе локти, я досадовал, что никак не могу ими играть - это были абсолютные инвалиды. Как будто какая-то коса жесткой инквизиции прошла по ним.
Как же было мне обидно! Найти такую радость, такую возможность украсить мое дачное одиночество и в одночасье потерять ее! Но вот рассматривая то, что ютилось на чердаке по соседству с оловянными сокровищами, я наткнулся на коробку с гипсовыми формами, бережно завернутыми в бумагу, а еще на тяжеленную коробку со свинцовыми пластинами. Я все это с великим трудом и огромной осторожностью стащил вниз (Ах, как самозабвенно выстукивала мама что-то на своей машинке!). И стал разбирать и разглядывать. И вот что я обнаружил. Гипсовые пластины были формами для всех этих солдат. Это были те материнские утробы, в которых они рождались на свет, и, очевидно, они были отлиты моим дедушкой, ведь я смутно помнил, как мне мама рассказывала о том, что дедушка еще во время войны, в эвакуации, наловчился делать разные детские игрушки.
Милый дедушка! Как я был ему благодарен, когда рассматривал эти формы, улавливая четкие слепки киверов и ружей, позументов и кирас! А потом мама с радостью включилась в мое счастливое творчество. Она разрешила мне растопить всех солдатиков в старом алюминиевом ковшике, который краснел и поскрипывал в угольях нашей печки, а потом я заливал страшную ртутную жидкость в белые формы и спешно накрывал их второй половиной, а потом пеленал эти формы, как девчонка своих кукол.
О, мой дорогой, мой славный любитель баталий и сражений, ты не представляешь, с какой таинственной радостью я распеленывал на следующее утро переночевавших на осеннем холодке новобранцев! Как я приподнимал верхнюю половину формы, осторожно-осторожно, и обнаруживал новых целеньких красавцев! Я потом их старательно протирал тряпкой и расставлял на полу. Они браво стояли на неровных крашеных досках нашей избушки и совсем не по-оловянному блестели, натертые тряпкой.
Я слышал окрики генералов, выстрелы салютов, зычный и немного визгливый голос Маршала, низенького широкенького солдатика, который почему-то мне сразу не приглянулся.
Мной овладела настоящая лихорадка. Каждый вечер, пока ни кончился весь свинец, я наполнял формы таинственной, густой и раскаленной жидкостью, спеленывал их, выставлял на холод, а утром снова и снова благословлял свое творение. Шесть дней ушло у меня на эту прекрасную возню. На седьмой - вся моя огромная армия была в полном составе. Да, мой родной, я был на вершине счастья. Ты бы, я полагаю, восхищался не меньше моего. Ведь почти весь пол нашей немаленькой комнаты (она была даже чуть побольше вашей детской) был уставлен оловянным войском.
3.
Теперь мне не было времени скучать. Встав с кровати, я еще до умывания, до завтрака, до просыпания моей мамы, которая обычно засиживалась за своей работой сильно за полночь и спала поэтому часов до одиннадцати, я кидался к моим солдатам. Я творил для них мир, резал из картона очертания дворцов, которые располагались на пустующей папиной кровати, делал из обрезков досок корабли, которые бороздили море крашеного пола, устраивал военные операции против гнездившихся в горах книжных полок диких племен, жестоко истреблявших все живое на своем пути.
Проснувшись, мама прерывала мои самозабвенные игры, впихивала в меня суховатый творог или подгоревшую яичницу, потом усаживала меня за прописи, заставляла складывать буквы в слоги и слова, что я послушно, но без энтузиазма делал. И мне все казалось, что буквы под моей ручкой или на странице букваря вдруг сейчас ухарски разогнуться, привстанут и обернутся еще одним взводом пехоты или даже кавалерии. Так что я часто путал буквы, пропускал в списываемых словах целые слоги, и мама начинала волноваться, даже ругаться, боясь, что я окажусь каким-то неспособным и нерадивым. Но тогда я как-то заставлял себя сосредоточиться, забыть о любимых солдатах и показывал образцовые успехи.
- Ведь можешь, можешь, если захочешь! - нервно и радостно кричала мама, моя милая, худая, нервная мама, одинокая и немножко злая на весь мир.
Да, мой родной, такое бывает с мамами, не удивляйся. Но прошло две-три недели, и мое упоение и счастье дали трещину. Однажды утром, как всегда, бросившись к своим солдатам, я обнаружил, что чуть ли не половина перебита, переломана, так же безнадежно и злобно, как это было в самом начале, когда я только обнаружил свое драгоценное сокровище. Я просто онемел. А потом заревел во весь голос, так что взъерошенная мама вскочила с постели.
- А что ты так кричишь? - сказала она мне, когда поняла, в чем дело. - Просто эти злобные дикари все-таки проникли на твой остров и расправились с лучшей частью твоих солдат.
- Но мама, - дикари были уничтожены еще на прошлой неделе, - отвечал я сквозь слезы, однако подумал, что, в самом деле, могли быть перебиты не все, и, скрываясь несколько дней, они наращивали силы и теперь осуществили свой отвратительный жестокий план.
Весь тот день оставшиеся в живых солдаты занимались уничтожением распоясавшихся дикарей, у которых не было ничего святого. А вечером я снова занялся чудотворством. Я плавил убитых и отливал новых воинов. На этот раз утром я вынимал уже из пеленок льдистые пластины, потому что выпал снег и здорово морозило, ведь на дворе был уже декабрь. И я снова расставлял обновленный состав и радовался воскресению своих воинов.
Но прошло несколько дней, и все повторилось - опять переломанные руки и ноги, груды трупов, и более того, у меня было ощущение, что солдатиков стало меньше или, по крайней мере, сохранились не все части изуродованных тел. Целых солдатиков остались считанные единицы. Еще я заметил, что вовсе пропал тот солдатик, которого я считал Герцогом (у него было какое-то особенно возвышенное и тонкое лицо, изящный мундир и чудная шпажка, которая на удивление прочно держалась в его руке). А Маршал, немного грузный насупленный солдатик, был и в первый, и во второй раз совершенно целым, и мне даже померещилась какая-то самодовольная улыбка на его широкенькой оловянной физиономии.
Я был в недоумении! Весь день я ходил как в воду опущенный. На мамины вопросы ничего не отвечал, мне было отчего-то стыдно признаться, что за беда случилась опять с моими солдатами. Дурацкие прописи выходили у меня криво. И я в конце концов до того рассердился на них, что перечеркнул несколько раз эти мои каракули, и когда мама увидела это, она вдруг вышла из себя, стала ругаться, потом плакать.
- Как я одинока и ни от кого мне нет помощи! - причитала она. - И ты, ты уже мог бы быть повзрослее! - и она ушла во двор, ходила между морозными соснами, дымила своей противной сигаретой. Я так не любил эти сигареты, я так не хотел, чтобы мама курила. Но она, она дымила этим вонючим дымом. Запах табака - это запах горя, обиды, запах скуки и одиночества.
Я сел возле кровати, на которой располагалось мое герцогство. Бедные солдаты лежали жалкой кучкой. На полу валялись обломанные ружья и руки, и только самодовольный Маршал с кучкой оставшихся в живых преспокойно стоял у самого дворца, который я вырезал из картона, и сам нарисовал окна, даже сделал стены и ворота. А из старых катушек соорудил прекрасные пушечки. Эти катушки я нашел там же, на чердаке. Старые нитки, коричневые, красные, белые, были такие уже ветхие, пахли плесенью и позапрошлой осенью и тут же рвались, стоило их только начать разматывать, и я быстренько сорвал их и сжег в печке. А из катушек получились пушки. Но теперь даже и пушки были переломаны, а частью скинуты со стен. Я глядел на весь этот сумбур и перебирал оловянные останки.
- Как у меня болит вот тут! - громко причитала мама, распахивая дверь из сеней. - А ты, ты... И тут мама осеклась, увидев меня, моих солдат в таком плачевном состоянии.
- Что опять? - и мама присела на корточки перед моим герцогством.- Ты опять переломал всех своих солдат? Ты что полоумный?
- Я, я, я не... - и я не смог ответить, но заплакал, уткнувшись в острые мамины колени, в мамины руки, худые, сухие руки, которые так быстро умели плясать по клавишам печатной машинки, выстукивая барабанную дробь марша. Под эту дробь Маршал нередко устраивал парады, а молодой Герцог, не очень любивший парады, смотрел с балкона дворца на плац, а потом уходил в комнаты и занимался деловыми бумагами и большими книгами, до которых был ужасный охотник.
- Ну, ну, я понимаю - игра, ну чего ты, Сережа, будет, - быстро и примирительно говорила мама, но я не мог успокоиться и плакал уже не только о том, что мама меня не понимает и злится совершенно несправедливо, но и на то, что здесь в деревне так в конце концов одиноко и сиро, что папа летит сейчас в самолете в неведомые страны, а когда снова вернется в Москву, уже не придет к нам радостный, свежий, с большим чемоданом, из которого появится рано или поздно что-то такое прекрасное, неожиданное, иностранное - ну, допустим, ковбой с ружьем, который, представь себе, снимается с лошади, или блестящий железный револьвер с вертящимся барабаном... Нет, он больше не придет к нам, потому что мы уже больше не с ним.
И кто в этом виноват? Кто?
Я тыкался хлюпающим носом в мамины коленки, терпел ее суховатые поглаживания, а потом вскочил и, наспех накинув пальтишко, выбежал на холодную террасу. Там сиротливо стояла старая сахарница с наледями сахара, попахивала неприятно пепельница, и на стуле лежали две кривых бадминтонных ракетки - грустной памятью о том, как летом мы с папой резались в бадминтон. Слезы снова подступили к моему горлу, и я хотел было дать им волю, как вдруг услышал звук, странный, неприятный звук, похожий на голос, на крик, на стон, но какой-то странный, сдавленный. Я мигом бросился в комнату. Мама как-то необычно сидела на диванчике, рука у нее была вывернута, голова опустилась. Я прижался к ней. Она чуть слышно шепнула мне:
- Беги к тете Груше, скажи, чтоб скорую вызвала, - и лицо ее было такое бледное-бледное, - сердце у меня, Сереженька.
СИНОПСИС
Повести-сказки "Солдатики"
Восьмилетний мальчик Сережа страдает от того, что его родители ссорятся. После очередной семейной неурядицы мама решает увести сына осенью на дачу, где Сережа обнаруживает формы для выплавки солдатиков, которые остались от умершего еще до его рождения дедушки. Самозабвенно творит Сережа новых солдатиков и мир, в котором они обитают. Но вот в этот мир входит зло. Раз за разом мальчик обнаруживает, что солдатики отчего-то ломаются и портятся. Одновременно с этим, случается настоящее несчастье - его маму с сердечным приступом увозят в больницу. Сережа остается у соседки, но затем, проникнув на родной участок, встречает в своем доме дедушку, который дает ему поручение спасти солдатиков. Ведь он должен нести ответственность за тех, кого сделал сам. Дедушка не скрывает от Сережи, что это будет нелегкое испытание. После серьезных колебаний мальчик решается исполнить дедушкино поручение.
Сережа попадает в мир своих солдатиков и там предпринимает отчаянные усилия, чтобы спасти молодого благородного Герцога, которого заточил в башню вероломный Маршал, однако он терпит неудачу. Его хватают и приговаривают к казни, а Герцога отправляют в глубокую подвальную тюрьму, где и без того томятся тысячи узников Маршала.
Вытерпев многие издевательства, Сережа должен испытать самое страшное - казнь. Пройдя через казнь, он обретает способность вывести из темных подземелий Герцога и его сторонников. Вместе с тем Маршал и его приспешники теряют силы. Они побеждены, их козни разрушены, и благородный Герцог снова получает власть над своим родовым наследием.
А Сережа приходит в себя и видит, что он в больничной палате, а рядом с ним папа и мама. Оказывается, мама быстро выздоровела, а он сам в тот же день заболел опасной детской болезнью. Но болезнь эта помогла родителям простить друг друга и воссоединиться.
В повести-сказке около 80000 знаков, она разделена на 9 главок и является одной из повестей цикла "Сказки о детстве"