У меня была собака. Точнее, у меня было две собаки и три кота, пять собак и семь котов, не знаю, не помню, какая разница? Я увяз в оксиде света, а они проплывают, обгоняют, лопаются, как будто кто-то за спиной пускает мыльные пузыри - Шайба, Мурзик, Уругвай, Момыкин, Загогуль, Загогуль-Момыкин. Помню, Мурзик был сука добермана, они смеялись, спрашивали, почему Мурзик, это же доберман и сука, я подумал и сказал "а не пошли бы вы на ...", я мог себе позволить, со мною был Мурзик - сука, доберман. Это был удобный момент, а момент нельзя упускать, точно так же, как и вечность, потому что один моментален, а другая всегда. Мурзик помер, сам, старый, не попавший под троллейбус, срок собаке десять-двенадцать лет, кошке - еще три года; чтобы постичь смысл жизни и суть мира, им этого достаточно, а человеку нет, нужно больше. Раньше я думал, что причиною снова тупость человечья, потом понял - проблема в слабости органов чувств. Мы с трудом понимаем умом, а они воспринимают напрямую, собака щупает воздух черным носом, а кот поднимает голову в ночи и включает глаза; возможно, у меня было семь собак и девять котов, и все они померли раньше меня, потому что тот, кто правит миром и диктует нашу судьбу, имеет запах и таится во тьме.
Когда я всё понял, было страшно, но радостно, потому что я так и думал. Каждое утро я выхожу на балкон и смотрю, как из-за микрорайона "Восточный" выкатывается кровавый будильник, всегда там, никогда нигде еще, и стоит задуматься, почему это так, как день уже падает с неба, будто утюг в стекло, и взрывается глумливыми трещинами. Они встают, идут копать землю, бурлить воду, писать книги, точить заготовки, земля круглая, книга прямоугольная, заготовка заготовчатая, когда я думаю о форме воды, приходит отчаяние. В этом нет никакого смысла, это хаос, это бред, люди, остановитесь, неужели вы не видите сами? Ночь, зацепившись за Землю, увращалась за горизонт, и с нею тот, кто сокрыт в ночи, но вечером он придет, откуда не ждали. Я уже это видел - Фэт-Фрумос на окне с мухой, он прижимал её черной котовской рукой и легонько тянул по стеклу вниз, никогда вверх, а если она и так была внизу, он тянул ее к себе, никогда от себя, это завораживало, в этом была система. Он отпускал муху, она ползла назад, и опять, и снова, дважды снова и снова опять, и с каждым разом это была все меньше муха и все больше кто-то еще - кто-то между мухой и никем, а дальше прозрачное стекло и город, отвернувшийся в страхе. Я трогал город за рукав и говорил - люди, вернутся когти в мягких лапах, усталость сядет на плечи и ткнет вас мордой в ваши книги и заготовки - всех, всех до единого, восемь часов без мысли, без цели, на животе, на спине, на боку, со слюной сквозь подушку, подобрав ноги, словно пнутые в пах. Человеки, твердил я, имейте мужество, откройте глаза, это Замысел, это Система, которую подсмотрели коты, это План, и, почуяв его, самые любящие и преданные на Земле не живут больше двенадцати. Вы как дети, что разбрелись от пьяной воспитательницы, но Фэт-Фрумос не уйдет, пока жужжит и щекотно, а они только кривились и огибали меня, каждое утро все сильнее, все дальше, всё меньше люди, всё больше никто. Только однажды, помню, пацан лет трех или не трех кинул мне под ноги мяч, раскрашенный под арбуз, он просчитался, я не поверил ни на секунду, никто не кидает арбузы. Я поднял его, зеленый, полосатый, резиновый, пустой, никакой, видимость, морок, химера, и я сказал: на что ты тратишь свою жизнь, пацан, ты сошёл с ума.
Не скажу, что я не боролся, я боролся, не скажу, что нет. Но я не знал, как, спрашивал себя, не находил ответа или забывал вопрос. Можно, конечно, не выключать свет, чтобы не видеть темноты, потому что все на свете освещается светом, и только тьма освещена отсутствием его. Но свет - он проникает, многие думают, что он сверху, а он нет, сверху только лампочка, и если ночью её не выключать до часов трех, то потом можно хоть и разбить, бесполезно, свет уже в тебе, он закипает в мозгу и выпадает в осадок, оксид света, седые хлопья на догоревшем костре. Багрово-серая масса течет, клубится в сосудах, это кровь, перелитая трупу, сапоги из резины, вязнешь, не дойти, она кружится, кружится, кружится, не смотри, затянет навсегда, и даже если будут звонить, а потом стучать, ты не найдешь, где двери, не сможешь открыть замок.
Они и звонили, но я как раз обувал ноги, чтобы идти ими в магазин, потому что у меня необутый кот и потому что надо как-то жить. Пустой пакет-маечка пузырился на полу, а когда я отдыхал после первого сапога, пакет был уже не пустой. Я никого не виню, я просчитался сам, я забыл про пакование. Они пакуются всюду и всегда, можно устлать пакетами мир, укоробить Вселенную коробками, и в них тут же окажется по коту, коты для пакетов - как мертвецы для могил, они не кончаются. Этот кот был откуда-то у меня последний, остальные израсходованы, я не помнил, зовут ли его как-нибудь, поэтому сказал просто, без имени: "Кот, ну что ты за человек?" Я знал, он поймет, что это я ему, никогда не подаст виду, но поймет обязательно.
Кот, сказал я, пойми, наступает момент, когда нужно очень точно рассчитывать силы, они не бесконечны, их не хватает на всё, потому что всего намного больше чем сил. Пока их грамотно распределяешь, есть еще какая-то надежда, а так нет. Я не в состоянии бороться еще и с тобой, я не планировал сегодня вынимать котов откуда бы то ни было, у меня нет для этого жизненных ресурсов, кот, прошу тебя, вылезь из пакета, пожалуйста, не предавай меня хоть ты. Кот сидел, не двигаясь, только смотрел, ну, может быть, двигался тем, чем двигаются, когда смотрят, не шевелясь, а больше ничем, и я понял, что это конец. Я сел, заплакал, а нет, я и не вставал, заплакал просто так, сидя. А потом перестали звонить, открылась дверь и с ключом в руках вошла женщина, которая была когда-то моей женой, бесконечно давно, когда еще существовали жёны. "Вы кто такой? - спросила она резко. - Что вы здесь делаете?" Потом закрыла рот ладонью и уже оттуда, из-под ладони, что-то сказала, кажется, "О, Господи!" Она дотронулась до меня рукой, очень неуверенно, до плеча, где прореха. Кто-то из них боялся, то ли жена в целом, то ли её рука, они не понимали, и я объяснил им, что не хочу быть, как арбуз, хочу, чтобы всё по-честному. Они поняли или не поняли, но отпустили меня, почти всего, только чуть-чуть синего осталось у них между пальцев. Пакет внизу был уже пустой, кот распаковался и тёрся об ноги моей бывшей жены или посредством ног обо всю мою бывшую жену сразу, опять же нельзя было сказать наверняка. Я поднял пакет, мне нужно было в магазин, но она все смотрела на меня, а потом на синее у себя на ладони, как будто никогда не видела меня или синего. У нее было такое лицо, что мне стало её жаль, жаль невыносимо, как тогда, даже немного невыносимее, до смерти хотелось хоть чем-то ей помочь, да и если бы не она, что бы я делал с котом, поэтому я сказал ей: "Ты, пожалуйста, не волнуйся. Из этого шьют. Это нитки".