Алёша привёз бабушке Лидии Васильевне в кармане два куриных яйца. Одно яйцо было розовато-коричневое, на редкость крупное, другое — белое, маленькое. Лидия Васильевна много чего знала о курах, да не только о курах: про лошадей, коров, кроликов, гусей, даже про индоуток, но когда подержала яйца в ладонях, поразглядывала, её лицо затмилось досадой — не смогла определить, какой породы цыплята выведутся из яиц. При всей своей приметливости Лидия Васильевна сперва могла различить среди жёлтеньких цыплят-пушинок тех, которые вывелись из большого и мелкого яйца: Алёша, склонный к лукавинке, спрятал скорлупу. Потом, едва они чуть-чуть подросли, она отличила их от привычных пород по лапкам. Из крупного яйца вывелся длинноногий неуклюжка. Он ступал как-то так, будто заплетался пальцами. Его ноги точечно пробили глазки, из которых выпростались перышки — мохны. Из мелкого яйца вывелась крохотуля с тонюсенькими шустрыми лапками. Крохотуля быстро рыжела, мало-помалу покрылась крапинками.
Наш двор радовался цыплятам, но вдруг они начали гибнуть.
Лидия Васильевна то грешила на пшено: не пагуба ли химическая угодила в него, то на весеннюю травку: не радиацию ли впитала.
Чтобы крепли неуклюжка и крохотуля, я подкармливал их коноплёй, льняным семенем, гречневым проделом, хлебными крошками, творогом. Крохотуля с неуклюжкой не болели, и я думал, что они держатся благодаря корму. И всё-таки они стали прибаливать: их пошатывало, они спотыкались, приникали к земле зобиками.
Я расстраивался, видя, как они перемогаются. Лидия Васильевна ещё горше переживала, говаривала, что надо бы разыскать ветеринара по домашней птице, а сама уже покорствовала цыплячьему мору.
Я рвал былинки батуна, дабы настричь его в суп, и внезапно надумал подкормить им цыплят.
Крохотуля лежала на боку, вроде умерла, да я заметил мерцание её глаза. Я пощипал стрелку лучка, положил возле крохотули, пошёл разыскивать неуклюжку. Неуклюжка лежал среди сныти, веки затягивались: хвороба явно смаривала его. И для неуклюжки я нащипал батуна. Петушок неожиданно взбодрился и склевал лучок. Так повторилось несколько раз. Я покамест не был уверен, что угадал то, чем цыплят необходимо спасать, а едва вернулся к оранжевенькой крохотуле, обнаружил, что и она клюёт батун. Обрадованный, я нарезал цыплятам репчатого лука, и его они съели. Рассказал Лидии Васильевне об этом.
Она была родом из калужских крестьян и как что, недовольная собой, виноватила собственный край.
Большинство цыплят спаслось батуном. Росли пискуны на удивление споро. Неуклюжка и крохотуля держались особняком. Неуклюжка сделался неуклюжей. Мохны пышно покрыли ноги, задевали друг о дружку, шурхали. Обнаружилось, что он из индийской породы брамапутра. Высок. Тёмные оплечья. Гребень низкий, вытянутой короной. Хвост короткий, серпообразный, черные перья с зелёным отливом. Я дал петушку имя Брама. Что петушок из породы брамапутра, поведала нам соседка. Её коза проникла к нам во двор и принялась уплетать иван-чай. Тут соседка и забежала, а так как мы не подняли паники из-за иван-чая, успела разглядеть Браму и нас. Оказалось, что какой-то наш российский путешественник облюбовал в Индии брамапутру, но ему не позадачилось: не сумел вывезти этот благодатный куриный народ. И только позже, уже из Америки, удалось его завезти в Россию.
Мы до того бурно восхищались Алёшей, словно он из самой Индии привёз в кармане джинсов огромное, чуть меньше страусиного, яйцо и тем самым облагодетельствовал всю нашу страну целиком. Ох, восторженные мы люди. Да как же иначе? Ведь не были бы мы жизнеспособными при своих недолях, если бы не владели даром восхищения.
Неторопким образовывался Брама. Замедленность выдавала в нём напряжение. В отличие от крохотули, да и от других петушков и цыпушек, Брама не страшился трёхбородого пса Рыжика и пышного, с дремучей мордой кота Маркиза Кис-Киса. Он шевырялся клювом в шерсти Рыжика и Маркиза Кис-Киса, выдирал пух, скатавшийся до колтухов. Милотой уютного облика Брама вызывал желание взять его на руки, оглаживать шею и зоб, обычно полупустой. Не был он жорким, впрочем, объедаловка не свойственна петухам. Он постанывал, рассматривая деревья, птиц, небо. Почему-то он выделял ёлки, поэтому первая попытка закукарекать произошла у него в ельнике. Такое же впечатление ёлки вызывали у моей внучки Мани, только она не кукарекала, а восхищённо вздыхала:
— Ах, красота!
Белки забавляли Браму. Когда они сигали с ветки на ветку, Брама подскакивал. Ему, наверное, хотелось взлететь на дерево и прыгать с ветки на ветку? Он забавлял белок, они кидались в него шишками и свисали над ним, походя на летучих собак в окрестностях Коломбо. Из птиц Брама выделял соек, явно за усы, по-казачьи размашистые, за нарядную расцветку, за проказливость: уж так передразнивают стрекот и трескотню, аж доводят сорок до ярости, и сороки нападают на них.
Крохотуля оставалась около Брамы. Удались в сторону, а вдруг появится сокол, того страшней — коршун, зазеваешься — и нет тебя. Брама невольно заметит хищника: петух, да ещё из Индии, где до жути полно стервятников, — и так гаркнет грозное предупреждение, отливающееся в звуковой сгусток «кху», что крохотуля в укрытие, а хищник увильнёт между деревьями. Да, крап на крохотуле позолотел, и мы, моя жена Татьяна Петровна, внучка Машенька и я, назвали её Золотаюшкой. Красоту придал крап Золотаюшке, но и опасную приманчивость: копчик над ней зависал, сапсан прицеливался с высоты, пастился дремучий кобель сиу-сиу. На адмиральской даче, от нас наискосок, велись изгибистые зверьки ласки. Жили они там из года в год, но к нам на участок не перебегали. У нас Рыжик и Маркиз Кис-Кис, там — ни собаки, ни кошки. И всё-таки однажды ласка очутилась подле домика, в котором клубились за стеклянной дверцей дымчатые крольчата. В соседнем домике ютились Брама с Золотаюшкой: то ли они продолжали обосабливаться, то ли их не пускал в курятник белый, с желтоватым лоском петух.
Брама заметил шныряющую перед стеклом ласку, выпорхнул из домика. Нет, не кху он гаркнул, а всхрапел наподобие рыжего скакуна, на котором приезжала к нам грациозная девушка Оксана, работающая в конюшнях столичного ипподрома. Храп, конечно, испугал ласку, однако удрала она, уклончивая бестия, от удара лапы, же тяжелеющей, когтистой, со шпорой.
Добряк, скромница, Брама ни минуты не торжествовал из-за победы над лаской. Он даже посторонился, едва верховный петух — белый, с желтоватым лоском насупился на него, чтобы потом попытаться отделить Золотаюшку к своему гарему. Золотаюшка не подчинилась петуху, зато начала его побаиваться. Как он к ней вышагивать, так Золотаюшка наутёк. И Браму она стала побаиваться и сторониться после того, как ему надумалось уцепить её клювом за гребешок и попробовать взгромоздиться ей на спину. Золотаюшка вырвалась, проворно несколько раз клюнула Браму и улизнула в заросли крапивы. Случай был вроде ожидаемый: ведь неразлучная пара, но куры возмущённо раскудахтались, а верховный петух взялся приглядываться к Браме. Не забияка, да от его взгляда гнетёт душу. Не простой взгляд — таинственный. И смотрит петух этим взглядом из-под колдовских бровей: тянутся они над глазами белыми, с прожелтью узорными колосьями. Понаблюдает этак час-другой и навяжет впечатление, что он поопасней родственников Лидии Васильевны. Сама Лидия Васильевна не ест кур, а родственников поневоле угощает: охочи до птичьего мяса. Поговаривали в местечке, что лишь одна её внучка Валя потребовала зарубить в прошлом году трёх петухов-плимутроков. Гигантами были плимутроки, и все с именами: Эдик, Ваня, Самуил. Да что имена? У каждого был непохожий характер. И ни одного не пожалела Валя, и не совестилась, когда её спрашивали, правда ли, что она съела трёх плимутроков. Признавалась. И ни капелькой сомнения не замутнялся хрустальный голосок.
Не забияка верховный петух, но волю свою ломил. Приведёт кур поближе к Браме с Золотаюшкой, дерзко похаживает, оттесняя Браму от них, а Золотаюшку к ним. И хотя Золотаюшка не смешивалась с куриной толпой, упорно сторонясь её, верховный петух мешал ей возвращаться к Браме. Не будь Золотаюшка норовистой и миниатюрной — за курицу спрячется, за травкой-кустиком схоронится, — не удавалось бы ей вернуться к своему доброму дружку. От радости Брама подскакивал ещё выше, чем при виде перескальзывающей с ветки на ветку белки. Тут уж всевидящая Лидия Васильевна облегчала им участь: кур с белым петухом, как он ни насупливал брови-колосья, как ни артачился, загоняла в дощатый сарай, чтобы без помех Брама пообирал Золотаюшке голову. Над слуховыми отдушинами были у Золотаюшки клапаны, похожие на жемчужно-зелёные крохотные ракушки. Он и на отдушинах с клапанами наводил чистоту кончиком носа. Прямо-таки по-голубиному ласково обихаживал Брама красавицу Золотаюшку, украшенную коралловым, чуть внаклон венцом.
Не напрасно дышал таинственностью взор верховного петуха. Спрятался петух в дровяном балагане, покамест Лидия Васильевна загоняла куриц в сарай. Из сарая, через прорезь, вылез петух в загон для кроликов, оттуда взлетел на прясло, с прясла спланировал на тропинку вдоль картофельного огорода. В тени рогатого клёна, который весной давал сок всем обитателям двора, обихаживал Брама прилегшую на песок Золотаюшку. Здесь и настиг верховный петух разнеженных Браму и Золотаюшку. Браму он яростно долбил, пока тот не скрылся в парнике среди огуречной чащи, Золотаюшку сёк крыльями, вздёргивал за венец в воздух и оттоптал. Золотаюшка клевалась, драла петуха коготками, да было поздно: установил он над ней неодолимое владычество.
После злого того предвечерья не столько верховный петух отделял Золотаюшку от Брамы, сколько она сама прибивалась к курам, верно, чаще держась поодаль от них, благодаря чему успевала схорониться от петуха, едва угадывала его грубое намерение.
И постигло одиночество Браму. Будто по сговору мчали куры от Брамы, когда он призывал их полакомиться кормом, вынесенным Татьяной Петровной, мною или привезённым из Москвы Ириной, Антоном и их малышами Саней и Маней. Татьяна Петровна больше всех жалела Браму, потому и баловала его. Брама неохотно ел, но она вызнала, чем его привлечь, вот и готовила на подсолнечном масле жареную картошку, яичницу на молоке, творожники, ржаные лепёшки, вообще всяческие печёности.
Во время ремонта дома старое крыльцо перетащили под клён. На это крыльцо, дабы охолонуть от кухни, садилась Татьяна Петровна, взявши Браму на руки. Здорова, весела ли, нет ли, она с утренней рани пела, и здесь в отрадной тени клёна тоже напевала. Скоро Татьяна Петровна заметила: лишь только она заводит песню «На улице дождик землю поливает», Брама приникает к ней, даже глаза зашторивает, и слушает, слушает. Маня завидовала Браме:
— Баба Таня, возьми меня на ручки и тоже пой «На улице дождик...»
Баба Таня прижимает к одному плечу Браму, к другому Маню и поёт горестные песни.
Антон с Ириной и малышами иначе лакомили Браму. Скормили крошеные грецкие орехи, колотый жмых, овсянку, а когда пошли огурцы, он склёвывал их подчистую, семя арбузов и дынь не жаловал, зато мякоть выбирал до кожуры, от кукурузных початков молочной спелости оставлял лишь гнездовье. Из молодых подсолнухов Антон с Маней вышелушивали ему ядрышки. Отец с дочкой сидели под клёном на крыльце, Брама стоял на ступеньке и снимал с их ладоней ядрышки, так ловко снимал — сроду не ущипнул.
Порой Брама пытался вернуть дружбу Золотаюшки, однако, без удачи. От Брамы она отбилась, с верховным петухом и курицами не сблизилась. Вроде их держится, а сама поврозь шастает, да строгущая: кто к ней подступит, того она отгонит, завсегда дерётся, но ей почему-то не отвечают. Скорей всего, по неведению относили мы Золотаюшку к карликовым курочкам. По тому, как долбила она верховного петуха, создавалось неотразимое впечатление: великанша!
Нередки бывали у Брамы дни, когда он оказывался покинутым людьми. Забот у людей невпроворот, считая и ребятню.
Стоит Брама на крыльце под рогатым кленком с неподвижностью чучела, засматривается на чёрную, мерцающую зелёным отливом курицу Цыганку. Не на что ему надеяться — Цыганка любимица белого петуха, неотступно он рядом с ней, — и всё же улучал Брама момент, будь что будет, кидался к Цыганке. Цыганка, заметив бегущего Браму, а бежал он машистым шагом страуса, присаживалась то ли по жалости к индийцу, то ли зачарованная красотой его страстного бега. Увы, верховный Петух перекрывал ему путь, и Брама падал, кувыркался, Плёлся восвояси.
Кабы не застаивался, не распухли бы у Брамы ноги. Перья на ногах выпадали, чешуя пугающе отслаивалась. Мы лечили Браме ноги мазью зверобоя, календулы, багульника, понуждали его к ходьбе. Сердясь на неподатливость Брамы, науськивали на него соседского псишку Тиму, но Тиме не удавалось погонять Браму как следует: Рыжик был тут как тут, и из чёрного псишки летели клочья жесткой шерсти.
Застой и тоска мешали Браме выздоравливать. Он мокнул под дневными дождями. В курятник не пробовал проникнуть, да и помешал бы этому верховный петух, единственный повелитель, признаваемый несушками. К осеннему похолоданию Брама уже ходил еле-еле. На ночь, от непогоды, мы закрывали Браму в один из кроличьих домиков. Однако, спрятать бедолагу от зимы было невозможно: он обморозил ноги и умер. О том, что Брамы не стало, мы скрыли от Татьяны Петровны. Мы сказали ей, что Лидия Васильевна отдала Браму своим родственникам, которые обзавелись курами породы брамапутра.
Внучка Маня и я похоронили Браму под плакучей берёзой. На холмике мы посадили сосёнку, выросшую во мху на крыше курятника.
Миновали годы, а мы всё ещё горюем о Браме. Да кем бы мы были, кабы легко расставались с печальными судьбами?