Annotation

     

     У жены есть родственница в Уфе - Лиля. Однажды у Лили выдалось трудное лето.

     Предупреждение: это реальная история :)

     Лиля опаздывает на работу.

     Она летит, вся прекрасная, тоненькая, в узкой длинной юбке, на высоченных каблуках. И вот остановка уже рядом. Лиля может успеть... Лиля почти успевает. Водитель смотрит на нее равнодушно.

     - Подождите! - кричит Лиля. - Пожалуйста!

     В последний момент маршрутка закрывает двери и отъезжает. Лиля видит, как за грязноватым стеклом медленно проплывает лицо водителя...

     Циничное лицо.

     Это был удар. Подлый и предательский удар в спину красивой женщине на каблуках и на нервах.

     Вспышка. Лиля остается на остановке, дрожа и задыхаясь от гнева.

     В жару иногда так хочется пить, как Лиле захотелось справедливости. Именно здесь и сейчас.

     Лиля поднимает руку. Маршрутка — другой номер — тормозит. Она пустая.

     - Следуйте за этой машиной! - потребовала Лиля.

     Где-нибудь в Нью-Йорке эта фраза звучит как обыденность. В Уфе она пока еще вызывает некоторое недоумение. Особенно если произносится не помятым частным детективом, а красивой девушкой на шпильках. Водитель моргает. Это молодой парень:

     - Ээ... зачем?

     - Надо, - говорит Лиля. И в двух словах, но очень ярко, описывает ситуацию. Голос ее дрожит от негодования. Обертоны вибрируют. Гнев, богиня, воспой...

     - Ну, хорошо, - говорит водитель, чтобы отвязаться. Только мстительной восточной красавицы ему сегодня не хватало. - До следующей остановки, а там пересядете.

     Маршрутка аккуратно подъезжает к остановке, притормаживает...

     Лиля выскакивает.

     Не тут-то было. Первая маршрутка, увидев прекрасную охотницу, вдруг резко трогается. Набирает скорость.

     Лиля возвращается в машину, вся кипя. Второй водитель удивлен. "Может, не заметил?", неуверенно говорит он. Но когда тоже самое повторяется на следующей остановке, сомнения исчезают. Это война. Лиля настаивает на продолжении погони и она чертовски убедительна. На ходу водитель косится на точеный Лилин профиль и думает, что, возможно, всю жизнь ждал именно этого. Этой невыносимой красавицы. Все приключения начинаются именно так. Брюс Виллис в "Пятом элементе" дождался, теперь его очередь. Водитель не знает, что это действует стокгольмский синдром.

     Вторая маршрутка на полной скорости настигает первую, следует за ней впритык.

     Водитель сигналит тому, первому маршрутчику. Стой, гад.

     А тот не останавливается.

     Ничего себе! Водитель впадает в нешуточный азарт. Ах так, он нажимает на газ.

     - Вот сволочь. Ну, смотри.

     Что может быть более захватывающим, чем погоня?

     Особенно когда твоя маршрутка преследует другую, точно такую же, а красивая женщина взволнованно дышит на соседнем сиденье, переживая с тобой все взлеты и падения...

     Эта погоня длится и длится. Маршрутки проскакивают остановки.

     Маршрутки пролетают перекрестки.

     Маршрутки входят в повороты с заносом и взревывают изношенными движками.

     Маршрутки летят, как стремительные быстроногие лани.

     Водитель чувствует странное.

     "Все, кто любит меня, за мной", сказала когда-то Жанна Д'Арк. И была права. Священный огонь возмездия, что горит в Лиле, освещает ее прекрасное лицо. Уже не Лиля рядом с водителем, а сама богиня охоты Артемида, мстительная дочь Зевса, преследует убегающего оленя. Она загонит его и встанет длинными ногами над издыхающим зверем. Ее псы с железными зубами разорвут еще теплый труп.

     Маршрутка обходит первую, подрезает. Жуткий, нескончаемый скрежет тормозов. Маршрутки останавливаются в миллиметре друг от друга, из открывшейся двери выскакивает разгневанная и прекрасная Лиля, следом водитель — с монтировкой.

     Первый маршрутчик хватает ртом воздух. Но это его не спасает. Лиля набрасывается и отчитывает его так, что в воздухе сверкают молнии и слышен небесный гром. Воздух гудит и плавится. Пахнет озоном и освежителем "елочка".

     Когда Лиля заканчивает отповедь, наступает тишина.

     - Понял? - спрашивает второй маршрутчик у первого. Тот кивает, потрясенный. Кажется, даже удар монтировкой произвел бы на него меньшее впечатление.

     С гордо поднятой головой Лиля шествует в свою (уже свою) маршрутку, водитель закрывает за ней дверь. Маршрутка трогается...

     Маршрутка везет ее к офису, величественно и плавно, словно роскошный лимузин. Останавливается. Водитель открывает Лиле дверь и подает руку.

     Лиля сходит на землю. Она умиротворена и царственна.

     И прекрасна, как богиня.

     - Девушка.

     Она поворачивается.

     Огонь слепой преданности горит в глазах водителя. Все-таки историки недооценивают роль сексуального влечения к лидеру. Англичане сожгли не Жанну, они сожгли культ.

     - Спасибо, - говорит Лиля. - Вы мне очень помогли.

     - Девушка, - водитель вспыхивает, как роза. - дайте мне свой номер телефона. Пожалуйста! Я за вами куда угодно приезжать буду, в любое время! Только скажите. Хоть на край света!

     Лиля недоуменно смотрит на него. Затем надменно вскидывает бровь:

     - Вы что, дурак? Я замужем!

     ==========

      Фото: 50е годы, Одри Хепберн

     

     

      Радкин украдкой крадется к тетрадке.

     Утром АА и ОИ вызвал к себе руководитель Ансамбля, недавно назначенный Радкин. Не родственник, как он говорил о себе. "А жаль", подумала АА. Таланта знаменитого тезки там бы немного не помешало.

     Радкин привычно забегал по кабинету, блестя галстуком.

     - Вы не работали у Лoктева! - он хотел сказать "мне донесли", но в последний момент передумал: - Мне сообщили. Вы все врете!

     АА семьдесят пять, ОИ шестьдесят с лишним, Радкину -- за пятьдесят. Самое время бросаться детскими обидами.

     Анна Алексеевна онемела. Как интеллигентный человек, она всегда терялась при столкновении с откровенным хамством.

     - Да, не работала, - спокойно сказала Ольга Ивановна за нее. - А все почему?

     ОИ -- боевая единица этого дуэта. Если на ОИ наедут на рынке дагестанцы, то уйдут, раскаявшись, и с проверенным диапазоном голоса.

     И Ольга Ивановна рассказала, что действительно, АА не работала лично с Лoктевым, но тот ее прекрасно знал. Дело было так. У Лoктева в Ансамбле занимались дети, которые в свободные дни пели в школьном хоре. И Лoктев обратил внимание, насколько эти хористы быстрее развиваются и лучше схватывают материал. Он спросил у детей, в чем причина. Дети рассказали. В той школе хор вела молодая еще совсем, двадцатилетняя Анна Алексеевна.

     И "старик Лoктев нас заметил". Лoктев лично отправился на занятие. И высоко оценил талант молодой преподавательницы. Когда он умирал, то завещал ученикам найти АА и привести в Ансамбль. Только ей могу передать свое дело, сказал Лoктев.

     Так Анна Алексеевна оказалась в Ансамбле, закончила рассказ ОИ.

     Радкин побагровел и надулся. Синьор Помидор в костюме от Юдашкина. АА всегда опасалась, что однажды Радкин надуется так, что взорвется. Лопнет, как передутый красный шарик. И стекла в кабинете повылетают. Жалко, человек все-таки. Так уж пусть лучше орет, пар спускает.

     - Мы на самом деле любители, - разоткровенничалась АА позже, среди своих. Она пила чай, чтобы справиться с нервным потрясением. Родители и дети перед ней, все, кто остались с "Пионером". - Так не преподают в консерваториях. Вот вы думаете, мы все знаем и умеем. А у нас с ОИ таланта бы не хватило попасть в консерваторию. Не те данные. Единственное, что мы умеем: это учить. По-своему, иногда наощупь. Прежний директор Ансамбля мне говорил: Аня, ну что ты возишься с каждой нотой? Что ты одну песню месяцами делаешь? Сделай начало и конец, а середина так пройдет. Так даже в профессиональных оркестрах делают. А я так не могу. Нам с Олей надо идеально.

     Сказала и почувствовала себя беспомощной. Кому нужен этот идеал? Сейчас в ходу "американская" система. Ребенок черточку провел, сказал "а!" и все хвалят и хлопают. Вон на концерте "Юность" сфальшивила, стыдно слушать, а все в зале аплодировали и кричали "браво". Куда это годится? Куда?

     Пасхальный фестиваль во Владимире. Зал Дворянского собрания, великолепная акустика.

     Торжественное открытие. Камерные хоры со всей России. Камерный хор Большого Театра, камерный хор Храма Христа Спасителя и прочие.

     Профессионалы.

     Перед самой поездкой АА и ОИ вызвал к себе Радкин. Бегал по кабинету в костюме от Юдашкина.

     - Куда вы едете? - кричал Радкин в запале. - Вы... позорите хор! Это пасхальный фестиваль! Там только профессионалы, куда вы-то лезете?! Любители!!

     Анна Алексеевна молчала. ОИ тоже молчала, но с вызовом -- она решила игнорировать Радкина.

     Хор "Пионер" готовится. Белые юбочки, синие жилетки, косички. АА вздохнула. Десять девочек, все, что осталось от огромного хора "Юность", которым она руководила раньше. Главный хормейстер Ансамбля. Сейчас смешно звучит, а раньше звучало гордо и красиво. Сейчас у "Юности" новая хормейстер -- ее бывшая ученица. А ее, старуху, прогнали прочь, как короля Лира. Сплошной Шекспир в нашем Ансамбле.

     Перед самым выступлением организаторам фестиваля позвонил Радкин. И наговорил много всего.

     И организаторы резко охладели к хору. Отношение стало, как к самозванцам и выскочкам.

     Все стерпели.

     - Спокойно, - сказала АА девочкам, хотя на сердце точно камень лег. - Выступаем как обычно. Танечка, выводи их.

     Время начинать.

     Да не тут-то было.

     Даже рояль не открыли им. Девочки выстроились на сцене — белые юбочки-плиссе, синие жилетки. Косички и испуганные глаза.

     И зал перед ними -- огромный. В зале профессионалы. Некоторые даже переглядываются — почему этих так шпыняют? Словно приблудных собак. Словно чужих.

     Ольге Ивановне не открыли рояль. Хорошо, она с собой возит маленький синтезатор для репетиций. Вот и пригодился.

     А чтобы задать тон девочкам, пришлось ей подуть в маленькую дудочку.

     "Ничего, ничего", - пробормотала АА.

     Настроились. Взяли "ля".

     Недоброжелательность сгустилась над ними, словно туча. Это профи. Сейчас эти, приблудные, выступят и с освистаем. Нет, просто промолчил — и пусть едут себе. Дети все-таки. Любителям здесь не место. Нет ничего хуже, чем выступать перед профи, если ты — не профи. Словно перед тобой каменная стена.

     И вот, взмах руки...

     И вдруг — чисто, как серебряная нить, как туманная дымка на рассвете:

     - Выйду ночью в поле с конем, ночкой темной тихо пойдем...

     И многоголосица. Когда-то лoктевцы выступали с Александровским ансамблем, так александровцы говорили: ну вы даете, мы так не можем. А теперь они мертвы, эти профи. Эх, мальчики, подумала АА с горечью. Сколько вас погибло в том самолете...

     И зал замер.

     Притих.

     - Мы пойдем с конем по полю вдвоем... - выводили юные голоса. - мы пойдем с конем по полю, пойдем...

     Последняя нота затихла. Пауза. Тишина.

     Анна Алексеевна повернулась. Девочки ждут, что будет.

     И вдруг — зал встал. Профи встали. И начали аплодировать. И аплодировали — стоя.

     У Анны Алексеевны на мгновение подкосились ноги.

     Надо петь следующую песню, а аплодисменты все не стихают.

     Так и начали "Веники" под аплодисменты.

     ...

     Радкин позвонил еще раз. Неизвестно, что сказал ему директор пасхального фестиваля, но стекла в кабинете Радкина внезапно дрогнули, как от воздушной волны, задрожали... А кто-то даже слышал хлопок. Но это слухи, конечно. Люди не могут взрываться как шарики. Особенно от стыда.

     Стекла выдержали.

     На следующий день на выступлении "Пионера" -- аншлаг. АА вывел на сцену лично худрук фестиваля. Поцеловал ей руку и сбежал по ступенькам, как молодой. ОИ, сидя за открытым роялем, сияла. Девочки, окрыленные, перешептываются...

     Наступила тишина.

     - Спокойно, - сказала АА. - Выступаем, как обычно.

     КОНЕЦ

     Жена встречалась с троюродной сестрой, которая приехала в Москву на семинар. Продвинутые современные женщины решили совместить приятное с полезным -- какое кафе, это мужики вечно бухают, а мы попутно культурно развиваемся.

     В театре не поговорить, в кино тоже. Третьяковка и музей Пушкина рано закрываются. Решено. Пойдем в музей Современного искусства, он до десяти.

     Приходят. На входе дают солидную толстую книжечку -- с описанием выставки. И вот женщины внутри...

     Огромные залы, приглушенный свет. Экспонатов немного. Там палка торчит, стена в пятнах, здесь какие-то бумажки и дохлая муха под стеклом, тут одинокий провод на стене. Хотя, может, кто-то удлинитель забыл.

     Продвинутые женщины растерянно оглядываются. На что смотреть? Куда идти? Это ж современное искусство, тут без поллитры... в смысле, не все так просто. Ржавая ванна в кровати -- это не ржавая ванна в кровати, а художественное высказывание. Сад расходящихся тропинок. Хеппенинг и сайнс-арт. Понятно, мужики с пивом тут бы вообще прекрасно время провели, но мы не такие. Нам нужно развиваться.

     На помощь приходит приятный молодой человек. Подсказывает:

     - Идите вон в тот зал, там сейчас свет выключат, увидите.

     Прибегают. Там вроде натюрморта из мусора... Свет выключается -- и вдруг! Вместо свалки -- ночной город, освещенный огнями. Взгляд с высоты птичьего полета. Красота.

     - Нижний Тагил, - говорит молодой человек. - Впечатляет?

     Продвинутые женщины кивают.

     Посмотрели на Тагил, пошли в другой зал. Какие-то цифры на стене, помятые, ржавые. Что это?

     Хорошо, рядом тот же молодой человек.

     - Это номера уцелевших домов из Грозного, - со знанием дела поясняет он. - Художник составил из них высказывание за мир.

     Женщины кивают. Все ясно.

     - А вот это что? - спрашивают. Молодой человек терпеливо объясняет.

     - А это? - не унимаются женщины. Они вошли во вкус. Понимать искусство -- это здорово.

     - Не знаю, - говорит молодой человек. Продвинутые женщины переглядываются. Как же так?

     - А вон то?

     - Не знаю.

     - А там? А вот это что?..

     - Женщины, - взмолился наконец молодой человек. - Не спрашивайте у меня больше. Я честно не знаю. Я вообще здесь охранник.

     

     

      В качестве иллюстрации: фото 50х годов, "Дети в музее современного искусства" :)

     Комик (от нем. Komiker, Komikus, в свою очередь от лат. cōmicus) — амплуа, а также актёр, исполняющий комические роли.

     Режиссерский курс Щуки.Статическая мизансцена. Игорь придумал отличный этюд -- солдаты-срочники в музее. Зал музея. Справа -- обнаженный бюст античной богини, слева на скамеечке отдыхает прекрасная живая дева -- длинноногая, в миниюбке, в блузочке, в чулках в сеточку. Это наша одногруппница секси Надя. Перед бюстом богини замер "прапорщик", за ним выстроилась череда срочников. Головы срочников повернуты отнюдь не к мраморной богине. И только бедный прапорщик смотрит в мрамор. Этюд назывался "Экспонат" (это было задолго до Шнура).

     Я был срочником, стоящим последним. И если первые в шеренге только повернули головы, то я почти целиком развернулся к живой богине. И пялюсь на нее во все глаза. Впитываю красоту.

     Для срочников нужна форма. Игорь взял в костюмерной старые советские гимнастерки, штаны, ремни, пилотки. Прапора одели, как положено прапору, фуражка, брюки с лампасами, даже ботинки нашли. А вот с сапогами -- засада.

     Сапог на всех не хватило. Игорь обегал всю Щуку, но нашел еще пару сапог. Занял у курса Иванова, кажется. Только сапоги оказались бракованные. Внутри подошвы выгнуло как от пожара, ступни целиком не засунешь. Ходить в таких сапогах невозможно. Что делать? Я посмотрел на осунувшееся лицо Игоря и говорю: ладно, давай их мне. Я на носочках постою. Десять минут? Подумаешь, задача.

     Генеральный прогон перед показом. Принимает ВВ, куратор курса.

     И вот -- смена мизансцены, мы расставили выгородку, разбежались по местам. Я вынес сапоги в руках на сцену, поставил и сунул туда ноги. Стою на пальцах. Забавно, я так даже выше ростом кажусь. Я приосанился.

     ВВ оглядел мизансцену, улыбнулся. Вроде доволен. Потом ко мне:

     - Овчинников, что ты стоишь, как герой-любовник?!

     - Ээ...

     - Добавь смущения. Смущайся! Еще!

     Я добавил. Зрители-режиссеры засмеялись.

     - Вот! - одобрил ВВ. - Теперь хорошо. Зафиксируй.

     Так я понял, что от меня ждут точно не героя-любовника.

     * * *

     Задолго до этого.

     Военные сборы. Отдельная трубопроводная бригада под Нижним Новгородом.

     Репетируем присягу.

     Я беру автомат наизготовку, встаю по стойке смирно. Подбородок задран, лицо торжественное.

     - Курсант Овчинников, для принятия воинской присяги, ко мне! - командует замком взвода.

     - Есть!

     Иду, печатая шаг.

     Слышу странный звук. Смотрю -- это замком взвода мучительно сдерживает смех. Его сгибает. Но меня не собьешь. Я репетирую присягу.

     - Тарищ заместитель командира взвода, курсант Овчинников для принятия присяги прибыл! - чеканю я.

     - Торжественно присягаю...

     Замок опять сгибается. Красный.

     - Блин, ты замучил, - говорю я шепотом. - Издеваешься?

     - Овчинников! - говорит он. - Слушай, хватит. Я не могу, когда ты с таким лицом идешь.

     Я потом посмотрел в зеркало, когда брился. А что не так? Лицо как лицо.

     Красивое даже.

     Можно героев-любовников играть. Точно.

     * * *

     - Думаете, я всегда играл героев? - говорит Порох. Он суров и мощен, как литая старинная мортира. Боксерская челюсть в седой щетине, лысина отливает патиной. - Э, нет. Это в кино вы привыкли, что я герой. А в театр Сатиры меня когда-то приняли как комика.

     Александр Шалвович Пороховщиков, наш мастер. Порох.

     Когда я его увидел в Гитисе на поступлении, я подумал: "Это же тот актер, из "Свой среди чужих"!" Оказывается, он ниже ростом.

     А теперь я учусь у него на актерском курсе.

     - Завтра будет пересдача сценречи, - объявила преподавательница. - Тебя, Овчинников, это особенно касается. Что у тебя с упражнениями? Всем знать теорию и практику. Дома перед зеркалом потренируйтесь. Овчинников! Ты понял?

     - Понял, - я вздохнул. Из всех предметов мне труднее всего давались сценречь и танец. Особенно с танцем беда. Временами я чувствовал себя как сороконожка, которую спросили, с какой ноги она обычно начинает движение. Вот как можно одновременно быть почти Траволтой на танцполе -- и таким бревном в учебном классе? Однажды в клубе "Кабана" негр-кубинец, подвижный как ртуть, пожал мне руку, признавая свое поражение. Я сделал его в латине, а на уроке не могу повторить три движения, не запутавшись в ногах. Чертовы шаги!

     С речью лучше, но далеко до совершенства. Остальных на пересдачу оставили с акцентами и южным выговором, а нас с Пашкой -- за лень и глупость.

     Порох вошел в зал -- седой, мощный -- вместе с вокалисткой и сел в первом ряду. Его темные глаза смотрели на нас отрешенно и задумчиво.

     Пересдача началась. Нас было четверо. Две девчонки, Пашка (не тот, что с Танцором диско, другой) и я.

     - Кто начнет? - спросила педагог по сценречи.

     - Давайте я.

     Я сделал шаг вперед. Рассказал теорию и принялся за практику.

     Упражнение называется "Колокол". Оно в принципе простое -- встаешь, ноги чуть шире плеч, руки прижаты вдоль тела. Нужно качаться с ноги на ногу, изображая язык колокола и произносить при этом "БОМММ-БОМММ", начиная с низких нот и до самых верхних. Главное, чтобы звук шел из груди, а потом из головы. Это упражнение развивает резонаторы.

     Я это упражнение делал дома, прекрасно знал. Даже перед зеркалом репетировал. Так что в себе я был уверен. Как настоящий адепт системы Станиславского, даже в учебное упражнение я вложил внутренний монолог и киноленту видений. Я представлял, что я не просто колокол, а колокол из фильма Тарковского "Андрей Рублев", который отливают в последней новелле, и что я духовное воплощение шута, которому вырвали в начале фильма язык за правду, а теперь меня отлили в бронзе и дали мне новый медный язык, и я звоню над всем миром, над этой юной возрождающейся Русью, которая скоро сбросит рабское монгольское иго, и я смотрю на всех с высоты полета воздушного шара, подо мной проплывают поля и реки, и рыбаки в лодках, и табун лошадей, и я звоню. И звон мой чист и ярок. И разносится далеко.

     - Начали, - сказала педагог по сцен.речи.

     И я начал.

     - БОМММ, БОМММ, - очень низко.

     - БОМММ, БОМММ, - чуть выше.

     Я делаю -- и чувствую, что вокруг меня что-то происходит.

     Смех. Затем -- грохот горного обвала.

     Порох стал багровый, как помидор. Никогда его таким не видел. И хохотал. По лицу катились слезы.

     Что-то не так? - подумал я. И удвоил усилия.

     Порох рубанул ладонью воздух, задыхаясь.

     - Ты! - крикнул он своим мощным хриплым голосом. - Комик!!

     И продолжил смеяться. Рядом с ним плакала от смеха преподавательница вокала, а педагог по сцен.речи -- стояла с красным лицом, она честно пыталась сдержаться.

     - Овчинников, спасибо, - сказала она наконец сдавленно. - Все.

     На этом экзамен благополучно завершился. Всем поставили "зачет" и отпустили.

     После ко мне подошла Тамара и говорит со своим характерным гортанным акцентом:

     - Спасибо, что рассмешил Пороха.

     Я рассеянно кивнул.

     А я стою и не могу понять. Как я это сделал?

     Я же герой. Не комик.

     ============

      Александр Пороховщиков (Клавдий), Алла Демидова (Гертруда) и Владимир Высоцкий (Гамлет) в спектакле Юрия Любимова «Гамлет», Театр на Таганке

     

     21 мая 1957 года году умер поэт Серебряного века, певец и актер Александр Вертинский. Великий Вертинский.

     Он стал известен до революции. Он был кумиром кокаинеток и чувствительных женщин. Он пел странным, надрывным голосом о трагической любви и чужих странах с бразильскими крейсерами. Он был паяцем. Всегда выступал в гриме. У него был дефект речи, он не выговаривал "Р" — поэтому Станиславский не взял его в свой МХТ. "У актера должна быть чеканная речь!" — о чем потом жалел.

     Этот грассирующий паяц соблазнил Веру Холодную, киносекс-символ царской России. Этот паяц написал романс "Ваши пальцы пахнут ладаном" — и мы до сих пор видим ледяное кукольное личико, когда Вера Холодная шагает по ступеням белой лестницы. К свету. "А в ресницах спит печаль". И мы плачем, потому что...

     Потому.

     Он был избыточен и трагичен. Он был манерен. Но он был — поэт. И поэтому, несмотря на избыточность и манерность, попадал, как пуля — в сердце. Нежная пуля в изломах свинца. И раскрывался внутри миокарда, точно маленькая свинцовая роза... В брызгах алого.

     После революции Вертинский эмигрировал — и его надрывные песни зазвучали по всей Европе, а затем и в Китае. Белые эмигранты слушали его высокий дрожащий от боли голос и тосковали по России.

     Они тосковали по России по всему миру. Они пили боль и ностальжи, как ледяную водку. Они не закусывали, потому что на закуску не было денег. Если бы у них были деньги, он бы получил миллион. Два миллиона. Вместо этого Вертинский брал фрак напрокат.

     Он тосковал и писал письма. В Кремль, к новым хозяевам жизни. "Я хочу домой. Пожалуйста". Хозяева думали.

     А потом, во время страшной Войны, ему разрешили вернуться. Он уже был женат — на грузинской красавице с тонкими бровями. Шел 1943 год.

     Из ста песен ему дозволили петь тридцать. Хитов не надо, обойдемся без хитов. "Лирические песни отвлекают от строительства коммунизма", писали газеты позже. На каждом концерте в зале сидит цензор, а то вдруг споешь про ладан и ваши пальцы. И денег, денег, денег постоянно нет. Концерты, концерты, концерты — чтобы только не умереть с голоду. И вечная усталость.

     Никаких званий и привилегий. Только всемирно известное имя.

     И дети.

     Прекрасная грузинка родила ему двух дочерей, Марианну и Анастасию. Марианна выросла в настоящую французскую красавицу, а Настя — в сорванца и Ассоль, в которую влюбился весь Союз. Алые паруса потихоньку вырастали на горизонте — но ему не суждено было их увидеть.

     В 1956 году Александр Николаевич отправил послание заместителю министра культуры СССР: «Где-то там: наверху все еще делают вид, что я не вернулся, что меня нет в стране. Обо мне не пишут и не говорят ни слова. Газетчики и журналисты говорят: «Нет сигнала». Вероятно, его и не будет. А между тем я есть!»

     Ответом было ледяное молчание. Вероятно, это и был сигнал.

     Владимир Высоцкий, тогда еще молодой, никому не известный студент Школы-студии МХАТ, был дружен с Вертинским, и частенько забегал к нему в гости. Один великий В считал другого великого В учителем. В знаменитом фильме "Место встречи изменить нельзя" крутой советский опер Глеб Жеглов наигрывает на пианино и поет хриплым голосом "ариэтку" (так их называл сам автор) Александра Вертинского "Лиловый негр".

     - Вы, кажется, тогда любили португальца... или с малайцем вы ушли...

     В 1957 году, сразу после концерта, Вертинский вернулся в гостиницу и прилег. И не проснулся. Сердце. Свет. Белая-белая лестница. "Еще томит, еще пьянит весна"...

     Спи, паяц. Уносись в свою Палестину.

     Хозяева жизни мертвы и забыты, а твои стихи и твой изломанный голос по-прежнему звучит со старой пластинки. И по-прежнему попадает как пуля — в сердце.

     Свинцовая роза медленно раскрывает лепестки в брызгах алого...

     Смейся, паяццо. Ты выиграл.

     

     

     Серега -- мой дядя, жилистый, быстрый, загорелый, в синей клетчатой рубахе и потертых джинсах, в темных очках. В уголках глаз насмешливые морщины. Он напоминает мне Сталлоне из древнего фильма "Кобра". Особенно когда легко и изящно держит руль одной рукой, в уголке рта зубочистка.

     Под колеса его "китайца" убегает трасса.

     - В Москве? - говорю я. - Это когда ты ноги сломал?

     - Ага.

     Мы едем на большуху. Теперь так почти не говорят, а для старых северян были Север, где нужно было работать, и Большая земля, "большуха", куда потом можно было вернуться. Но многие так и остались в Вартовске, в городе, отсыпанном на песке. Север, он затягивает.

     - Барыга -- не человек, - произносит Серега. - Так пацаны в бригаде говорили. И относились к ним соответственно. Стригли, как овец. Жестоко. Барыга -- жадный и глупый, лучше сгноит товар, чем цену хотя бы на копейку снизит. За копейку удавится, даже во вред себе, и другого удавит. Какой он человек? Он -- барыга.

     Вот был случай.

     Арендовали однажды у нас экскаватор, в Радужный ехать, я водителем.

     Приехал. Что делать нужно? - спрашиваю. Мне говорят: грузи банки. Я говорю: как грузи? Я же экскаватор. А мне: ковшом грузи.

     Раньше такие консервы были. Селедка Иваси. Вкусные. Дефицит, сейчас не достать.

     Так вот я эти банки ковшом зачерпывал и грузил в самосвалы. Три самосвала нагрузил, и вывезли на свалку.

     А там банки -- раздувшиеся, некоторые вообще как железный шар.

     Этот бизнесмен, хозяин взял где-то партию "Иваси" и поставил их себе в магазин. За бешеную цену. Допустим, взял он их за десять рублей... я так, условно говорю... десять рублей. А продавал в своем магазине -- за двести рублей. Понимаешь? Куда это годится? Вот взял ты за десять, поставь цену двенадцать рублей или пятнадцать. Человек, работяга зайдет к тебе в магазин, увидит и возьмет, попробует. Я возьму. Но торгаш не хочет десять или двадцать процентов прибыли. Он хочет сразу сто процентов! Двести процентов!

     И ни на копейку не снизит цену, даже если никто брать не будет. Вот ты представляешь, сколько такие консервы хранятся? Не месяц, не два. Годы! А там банки раздуло до шара. Представляешь, сколько времени прошло?

     Серега качает головой, не отрываясь от дороги.

     - Я когда вернулся, Сереге Саляхову говорю: представляешь, грузил "Иваси" ковшом. А он мне -- знаю, я эти консервы в том магазине давно видел, хотел взять, но не стал -- дорого.

     А я ему говорю: я их три самосвала нагрузил.

     А теперь представь. Много лет эти банки стояли в магазине и лежали на складе у этого бизнеса, а он вместо того, чтобы снизить цену, все ждал свои двести процентов прибыли. Он в уме уже все посчитал, сколько получит, и уже не мог себя обделить. Жадность. Вот это -- барыга.

     Представляешь, сколько это стоило? Экскаватор заказать из другого города, самосвалы арендовать, свалку оплатить... Деньги огромные. Да и сами консервы когда-то денег же стоили, еще склад под них держать. Годами!

     Нет, не понимаю я.

     - Барыги, - Серега выговаривает это слово с презрением. - Я их много в Москве повидал.

     - А ты был в какой бригаде?

     - В ...кой.

     Из-за грохота обогнавшего нас дальнобоя, я не расслышал.

     - В солнцевской?

     - В коптевской. И не в бригаде самой, а при ней, водителем. Мы с Коротким жили за городом, там коттедж снимали специально для нас. С нами еще жили три молдаванина. Первый -- мастер спорта по боксу, второй -- мастер спорта по греко-римской борьбе, такой шкафчик два на два, кинг-конг, шея толстая, как бревно...

     - А третий?

     - Третий -- боевик Леха.

     - Мастер спорта по стрельбе?

     - Да нет. Солдат, вояка. Он воевать начал еще с Афгана, да так и не смог остановиться. Во всех горячих точках был. Афган, Чечня, Югославия, потом Приднестровье. Даже в Африке где-то воевал. Он сам откуда-то из-под Кишинева, "герой Молдовы" под номером восемьдесят. Единственный из первой сотни, кто живой и без серьезных ранений. Остальные или мертвы, или инвалиды. Или умом тронулись.

     - А он сам молдаванин?

     - Не... сам на лицо -- рязанский парень скорее. Русский, но из-под Кишинева. Он о себе мало рассказывал. В компании вообще ничего не говорил, только так иногда -- один на один. И то очень редко. Мы с ним как-то квасили, и я спросил: Леша, у тебя семья есть?

     - А он что?

     - Первая жена, говорит, сразу сбежала. И смеется. Вторая через два года. А третья еще держится. Ребенок растет. Я, говорит Леха, возвращаюсь домой, денег привезу, месяц-два отдохну -- и невмоготу мне. Надо на войну. Весь изведусь. Я сюда приехал, в Москву, думал, тут движуха будет, стрельба, дело. А тут тоска. Сидим на этой даче, балду пинаем.

     - Адреналиновый наркоман.

     - Ага, наверное.

     - Зачем молдаване сидели на даче? Как боевики?

     - На всякий случай сидели. Незасвеченные. Вот мы и жили там впятером в коттедже -- хороший был коттедж, большой, с гаражом и садом. Территория огромная, везде сигнализация, камеры. Впятером жили -- я, Короткий и эти трое.

     - А Короткий как в бригаде оказался? - вспоминаю я. - Он же водителем был в Вартовске?

     - В Вартовске, мы в одной бригаде работали, потом в Лангепасе. У него жена работала в Лангепасе. Он меня тогда и сманил -- приезжай, да приезжай. А я тогда с первой женой развелся уже, и думаю -- почему нет? Махнул в Лангепас. А потом Короткий в Севастополь собрался. Говорит мне -- поехали. Солнце, море. Я и поехал, вместе с Ириной уже. В Севастополе хорошо было, ничего не скажу. Мы с Иринкой неплохо жили. Я фуры по горам водил.

     - А как Короткий в Москве оказался? У коптевцев?

     - Так его Боря, морской диверсант, позвал.

     - Тот самый?

     - Угу.

     Я вспоминаю прежний рассказ Сереги -- о Борисе, "барракуде" из отряда черноморского морского спецназа. Советский гражданский корабль проходит пролив Босфор -- по международным правилам, а под ним идет наша подводная лодка, близко-близко, чтобы сигнал не разделялся. А вокруг подлодки -- наши боевые пловцы, охраняют, чтобы турки мину не поставили или жучок, или еще что. И с турецкими боевыми пловцами схватывались, бывало. На поверхности солнце, сухогруз идет, флагом салютует, все ручками машут. Идиллия. А под водой кипит безмолвная схватка.

     Боря несколько раз ходил через пролив, все проходило удачно. Но однажды Борю и еще одного пловца оглушили гранатой, они и всплыли вверх брюхом. Корабль прошел, остановиться не имеет права, а пловцов турки вытащили на берег. Товарища Бори сразу бросили в колею и проехали бмп-шкой. В назидание остальным. По международному праву пловцов наших там "не было", поэтому турки не церемонились. Этих людей не существует. Их нет.

     Избитого Борю погрузили в грузовик и повезли в тюрьму. По пути Боря сбежал (или из тюрьмы уже? забыл). И с одним ножом, без денег и документов, через полстраны вышел к советской границе и вернулся домой. Рэмбо. Дольф Лунгрен из "Красного скорпиона". Ти был в спэцназэ. Я и тэперь в спэцназэ.

     Он полковником, кажется, уже был, когда началась вся эта свистопляска с развалом СССР. Крым отдавали, флот делили, зарплату задерживали, полный швах.

     И оказался в итоге Боря среди коптевцев. Мы бывшие спортсмены, а ныне рэкетмэны...

     - Их там двое было, главных, в коптевской бригаде. Старший и младший, забыл, как их звали. А Боря при них. Вроде как третий человек в бригаде.

     - Силовик?

     - Ага.

     - А как его фамилия, этого Бори? Я бы материал покопал. Интересно.

     Серега смеется.

     - Не знаю. Я даже не уверен, что он Боря. Он только при мне два раза паспорт менял.

     - Ясно.

     - Поселились мы в коттедже. С молдаванами сели водку квасить, а ночью я встал отлить -- слышу, скрежет металлический. Я думаю, что это может быть? Вышел из дома. А там под домом гараж и мастерская. Я спустился вниз. А там этот Леха, боевик, топор точит. Искры летят. Представляешь? Темень вокруг, тишина. Я говорю: ты зачем топор точишь?

     Он мне: да я просто спать не могу, а делать нечего. Я уже четыре раза обход сделал. А там территория -- огромная. Вот представь, он ее четыре раза обошел, все проверил, - Серега усмехнулся. - Леха вообще ночью не спал.

     - Только днем?

     - Ага. Да и то, подремлет полчаса и все. Вполглаза.

     - Понятно.

     - Случай он мне рассказывал. Перестреливаемся Леха в какой-то школе. Приднестровцы наступали, пытались взять школу. Теперь полшколы молдавская, половина их. И перестреливается Леха с кем-то в коридоре, долго уже. Выстрелил рожок, тридцать патронов. И ждет. А тот, кто напротив, тоже выстрелил тридцать (Леха подсчитал) и тоже затаился.

     А рожок у Лехи подпиленный. Пружина в магазине подпиливается, чтобы туда влезло еще два-три патрона. НЗ, короче. И у Лехи, получается, осталось два патрона. И вот тишина, оба ждут.

     Потом тот, приднестровец, кричит Лехе:

     - У тебя патроны кончились? Или тоже магазин подпиленный?

     Представляешь?

     Мы с Серегой смеемся.

     - Леха понял, что там тоже человек опытный. Кричит, ты в Афгане был?

     Ага, отвечает приднестровец, там-то там-то, вторая рота.

     Э, говорит Леха. А я там-то и там-то.

     Блин, говорит приднестровец после паузы. Так я тебя знаю! Ты Леха, да? А я Миша... или кто он там был.

     - О, так это ты! Выходи, покурим, - говорит Леха. - Стрелять не буду.

     Вышли в коридор, покурили. У обоих, действительно, магазины подпиленные. Поболтали, вспомнили Афган, общих знакомых, друзей.

     - А чего, - говорит Леха. - Вы в эту школу вдруг ломитесь? Нафига она вам?

     - Понимаешь, нам пятьдесят штук обещали, если возьмем ее к вечеру.

     - Так там наемники что ли, воевали? - я удивился. Хотя чему тут удивляться?

     - Само собой. С обеих сторон причем.

     - ...Так вот. Леха говорит: давай, я со своим переговорю, сдадим вам эту школу, а деньги пополам. Годится? Приднестровец: годится. Покурили и разошлись. Вечером приднестровцы начали штурм, молдаване постреляли для проформы и отошли. Деньги разделили, без обмана. А утром, опять же по договоренности, молдавская армия пошла на штурм и отбила школу. Так и воевали.

     Я Леху спрашиваю: а как ты патроны считал? И у себя, и у другого? Откуда ты знал, что именно тридцать каждый выстрелил? Леха говорит: просто знал. Не могу объяснить.

     Это для меня, - говорит Серега и качает головой. - Темный лес. Меня спроси, сколько патронов я выстрелил? Откуда я знаю? Хотя на охоту хожу постоянно. А он знал. Не думаю, что Леха врал. Когда придумываешь, надо на компанию рассказывать. Чтобы все ахнули. А он только мне рассказал -- да и то, еле вытянешь из него. Ну что, попьем кофе?

     Мы останавливаемся там, где останавливаются дальнобои, пьем растворимый кофе с сахаром и едем дальше. На такой диете Серега может работать сутками.

     Палит солнце. Ветер теребит Серегины коротко стриженные волосы с сединой. Какие-то цыганские.

     - Еще был случай, попал Леха в плен. И начали его расстреливать. Ополченцы подогнали бмп к стене жопой, открыли двери. Разложили закуску, нарезали сала и хлеба, водку разлили. Их трое было. А Леху поставили у стены. Он стоит и ждет. Ничего, говорит мне, тогда не хотел. Просто ждал. Словно пустота внутри. Так бы и расстреляли, но тут один из приднестровцев говорит: выпьешь водки?

     И наливает Лехе.

     Леха на негнущихся ногах подошел, взял стакан. Пока тянул руку, заметил нож, им закуску резали. Опрокинул стакан. Когда потянулся за закуской, схватил нож и...

     Я его потом спрашиваю: а как ты их порезал? Их же трое было.

     Леха: а знаешь, ничего не хотел. А водки выпил -- представляешь, так жить захотелось!

     Серега смеется.

     - Выпил водки и жить захотелось! - повторяет он. - Вот Леха. Короче, сел он в бмп и поехал к своим. А там посты, все дела. Давай, короче, они стрелять по нему из всех стволов. Ладно, хоть гранатомета у них не было, сожгли бы к ебеням. Леха им уже кричит, белым флагом из люка машет.

     - Бесполезно?

     - Да нет, узнали наконец. Обошлось. Даже какую-то медаль дали за это дело.

     - Однако. Рэмбо прямо.

     Мы садимся в машину и трогаемся.

     - А сейчас он где? Небось тоже где-то воюет?

     - Да ну, вряд ли... Думаю, убили где-нибудь за столько-то лет. Или осколок зацепил. Или снайпер. Или пацан с ружьем. Война это дело такое. Непредсказуемое.

     Серега молчит.

     - Леха всегда пластины дополнительные в броник совал. Тяжело бегать, зато надежней. Как-то его снайпер снял. Леха говорит: иду я и чувствую, что-то не то. Оглядываюсь -- никого нет. Но чувство нехорошее. Я начинаю отступать, и тут -- мелькнуло что-то. Я успел только дернуться, а тут вспышка и удар. Меня снесло. Я весь рожок в ту сторону выпустил -- не знаю, попал или нет. Как в себя пришел, отполз в развалины. Болит все тело зверски. Потом в развалинах наши снайпера нашли. Мертвого. Зацепил я его все-таки. Синячище, конечно, был здоровенный. Но через месяц прошел. Главное, что жив. Пуля почти вторую пластину пробила.

     - Повезло.

     - Да, повезло.

     Некоторое время мы едем в молчании. Серега обходит одну фуру за другой. Машина несется по дороге, плавно, легко. Серега перед выездом поставил новые газо-масляные амортизаторы.

     - Вот ты про солнцевских спрашивал... - говорит он.

     - Ну да. Вроде как одна из самых больших группировок тогда была.

     - Мы с ними раза два пересекались, при мне.

     - Разборки?

     - Да не, какие разборки. Так, пересекались. Первый раз я пацанов вез, остановились на МКАДе, кофе попить. А там рядом тормознул автобус, он на Киевскую челноков вез. Там аэропорт рядом. Внуково, что ли? Все с баулами. Вова и говорит, это че? Почему они не платят? Пойду тряхну. Ему все пацаны -- да брось, оно тебе надо? Вова: да мне просто скучно. Щас вернусь. Подошел к водиле, переговорил. Как это делается, это надо видеть, словами не расскажешь. Там выражение лица, жесты... ну, не передать. Вова вернулся. Сейчас будет, говорит.

     И через десять минут подваливают два черных джипа. Солнцевские. Водила сбегал, сел на телефон, вызвал их. Вываливают шкафчики и к нам. Они, оказывается, с этих челноков уже процент сняли, и теперь их крыша. Давай нам претензии предъявлять. Кто такие, это наши овцы, мы их стрижем. Как услышали, что это коптевская бригада, понты сбавили. А потом вообще утихли. У нас-то серьезные люди, а это обычные "быки", для стрижки.

     Один из солнцевских с обидой: это, мол, наш район, наше шоссе. Вова не выдержал. Не понял. С чего это ваше шоссе?! Ты его купил, что ли?! Барыг вы первые остригли, это без претензий, имеете право, мы их не тронем. А "мое, наше" -- тут нефиг словами бросаться. И пошел базар. В общем, не передать. Тот "бык" скис уже окончательно. Пошел начальству звонить. Развлекся Вова.

     В другой раз у нас с ними была "стрелка". Мы из коттеджа каждый день ездили одной дорогой в город и останавливались в одном ресторане. И как-то нам там нахамили. Хозяин борзый, мол, у меня "серьезная крыша", все дела. А это солнцевские. Ну, зови свою крышу. Вызвали коптевцы их на "стрелку". Приехали серьезные люди с обеих сторон. И давай разговаривать. Ни разу не было при мне, чтобы кто-то в кого-то стрелял или еще что. Все решалось разговорами.

     В общем, инцидент замяли. Солнцевские нам накрыли "поляну" -- за счет хозяина ресторана, конечно. И сказали хозяину: ты был неправ, вот этих угощаешь бесплатно.

     Так что мы каждый день в том ресторане завтракали и ужинали.

     - Хозяин сам себя наказал, получается?

     - Ага.

     - А ты там грузовики водил?

     - Не, большегруз только один раз. Мне в пару дали московского таксиста, он весь город наизусть знал. Представь. Молодой парень в общем-то, только вышел, отсидел десять лет, но до того работал таксистом, Москву знал -- куда там навигатору. Без карты, чисто по памяти. Он рядом со мной сидит, а я как руки его. Он скажет влево, я кручу влево, скажет вправо -- я кручу вправо. Так и ехали. Он говорит: вот здесь перестраивайся в левый крайний, сейчас гаи будет. И точно -- я только перестроился, справа стоят. Не будут же они нас из левого ряда выдергивать? Они всегда здесь стоят, говорит парень. Хлебное место.

     - За десять лет Москва не изменилась?

     - Видимо, не очень.

     - А обычно ты на какой машине ездил?

     Серега пожимает плечами.

     - На разных. Коптевские заберут машину за долги, поездят, продадут или отдадут кому-нибудь. Тогда разговор короткий был. Да и они чаще сами ездили, пьяные или нет, без разницы. А я молдаван возил или там юриста, куда скажут. В Нижний Новгород я много раз мотался. С молдаванами приедем и стоим, ждем в отдалении, пока пацаны там решают. Видимо, на всякий случай. Но ни разу этот случай не настал. И хорошо. Так что я только водителем был, ездил и все, без криминала.

     - А с ногами что?

     Серега усмехается. Кажется, ему приятно вспоминать это.

     - Да по глупости. У нас, главное, с Коротким уже билеты на самолет были -- до Симферополя. Завтра вылет. Мы приехали в гостиницу "Космос", туда Боря должен был со старшими подъехать. Мы его ждем. Пока ждем, сидим в ресторане, квасим. И вот Вова мне говорит: выгляни с балкона, приехал Боря или нет. Я выглядываю: нет, не вижу ничего. Темно. А напротив нашего здания -- еще одно, чуть пониже, мы-то в центральном. Там как раз номер Бори. Я смотрю на стоянку -- вижу, подъезжают две машины. Выходит Боря, еще пацаны. И идут в здание, где номер Бори.

     Я кричу им -- бесполезно. Не слышат. Кричал, кричал -- вернулся.

     Вова говорит, будь другом, сбегай в то здание, скажи, что мы здесь сидим. А я пьяный уже, говорю, нафига я буду бегать в обход? Я сейчас прямо пройду.

     А там вроде террасы, нависает над соседней башней. И там тоже терраса наподобие.

     В общем я, дурак, и прыгнул туда. Чудом ведь вниз не улетел. Обе ноги сломал. Лежу в темноте, а вокруг никого. Кричал -- никто не слышит. Пару раз мимо люди проходили, парочки. Как услышат мой голос в темноте -- сразу бежать. Только грохот по лестнице. Время такое.

     Лежал, лежал, на балкон вышел Короткий, давай меня звать. Я ему кричу, я здесь. Где здесь? В другом здании. Ноги сломал.

     И пришли они меня забирать.

     Пацаны притащили меня обратно вниз, потребовали врача. Навели кипеш, короче. Тут и Борю вызвонили из соседней башни. Медсестра пришла, осмотрела мои ноги и говорит: пятки раздроблены, надо скорую, я ничего сделать не могу. Вызвали скорую. А пока она ехала, дура администраторша, молодая девка, увидела кровь, как меня тащат, и вызвала милицию. Решила, что тут убийство.

     Милиция приехала быстрее. И давай паковать пацанов. Старлей ко мне подходит, я сижу в кресле. Мол, этот с ними? Вставай! А Боря говорит с подковыркой: да-да, забирайте, у него как раз обе ноги сломаны. Старлей аж в лице изменился. "Нет-нет", говорит мне, "Сиди". Еще бы -- потом скажут, что в ментовке ноги сломали. Забрали пацанов. Они прежде чем уйти, свои барсетки мне поскладывали. Вот я сижу, как склад барсеток. И приходят главные коптевские. Старший и младший. Смотрят на меня и спрашивают, а где остальные? Я говорю: забрали их.

     Идти можешь? Нет. Я скорую жду. Они меня тогда под руки взяли и понесли к себе в номер. Мужики здоровые. Принесли и водки налили. Чтобы нескучно было скорую ждать.

     Скорая приехала наконец. Врач говорит: его надо в больницу. Младший: а куда лучше? Врач: в Склиф. Младший: поехали тогда в Склиф. Но я не на скорой поехал. Старший с младшим меня на своей машине везли.

     Палата, врачи, рентген, все дела. Утром приехали Боря с Коротким, их отпустили из ментовки. Они взяли с собой молдаван -- боксера и борца. Меня с загипсованными ногами -- такие гипсовые сапоги выше колен, в машину на руках и в аэропорт.

     Серега смеется воспоминаниям. Зубы белые, красивые.

     - Очень смешно было, как меня эти два шкафчика на руках таскали. Весь аэропорт, наверное, озадачили. Кто это, мол, такой? Меня в медпункт, Вова с моими документами на регистрацию. К самолету меня на скорой привезли через все взлетное поле. Место дали впереди, у пилотской кабины. Там места много для ног, они в гипсе не сгибаются.

     Сижу я, значит, и заходит этот.... Сиреневый туман... как его?

     Серега щелкает пальцами. Я тоже не сразу вспоминаю имя, хотя лицо вспоминается мгновенно. Большой, седой. Поет хриплым голосом.

     - Добрынин!

     - Да, точно. Он как раз на день рождения летел к Шуфутинскому, вроде. Он увидел меня, говорит: сидишь? Я говорю: сижу. Он кивнул мне и зашел к пилотам в кабину. И там шу-шу-шу до самого взлета, болтал. Я только голоса слышал. Потом перед самым взлетом вышел, ушел на свое место. Можно было автограф взять для Ирки, но я не сообразил.

     Прилетели в Симферополь. Командир вышел ко мне, спрашивает: скорую надо заказывать? Я говорю: ну, а как? Я ходить не могу совсем. Командир: понял. Так что и там везли меня на скорой до вокзала.

     В Симферополе нас встречал на машине друган Короткого. Посадили они меня с Коротким, привезли в Севастополь. А тут как раз засада. Лифт сломался в тот день. И они меня вдвоем на девятый этаж.

     Серега смеется.

     - Звоним в дверь. Вот представь картинку: Иринка, она как раз беременная была, открывает дверь, а там две взмыленных пацанов, а на руках я с ногами в гипсе и с букетом. И улыбаюсь. Привет, говорю. Я вернулся. Как она меня тогда не прибила, не знаю.

     Я еще год на коленях передвигался. Инка скоро родилась, мы потом вместе с ней ползали по квартире. На пару. Трехмесячный ребенок и я.

     - Ничего себе. А потом?

     - Короткий в Москву опять умотал. Я за руль сел, только ходить еще не мог. Потом Люда в гости приехала... Я ее на машине встречал, ноги еще в гипсе были.

     Люда -- это моя мама. Я помню, она тогда из Севастополя вернулась, была проездом через Москву. Я спрашивал: как там у Сергея дела? Мама передернула тогда плечами. Сказала нехотя: "Ну как. Нищета. Но Серега гордый, он не скажет. Ты же знаешь. Работы нет, а фуры водить он не может, с гипсом-то. Я как увидела их каморку, у меня сердце оборвалось. Поехала на рынок, накупила продуктов и детских вещей, привезла. Так он разозлился".

     Серега ведет "китайца", это двухтонный пикан с движком два и три литра. Я знаю, что Серега может быть резким, в молодости он был резким, как удар в нос, особенно, когда выпьет. Сейчас он уже три или четыре года не пьет совсем, но спустя много часов дороги, на одном кофе и сахаре, он словно возвращается в молодость. Точно дорога дает ему опьянение, которого он давно лишен. Он снова резкий и опасный. Как Кобра из старого фильма.

     - Люда говорит, чего ты тут маешься? Возвращайся в Вартовск, там работа всегда найдется. И через несколько месяцев, когда гипс сняли, я своих отправил поездом, а сам на машине своим ходом. В Вартовске работы много было...

     Так закончилась эпопея гангстера Сереги. Судьба его сделала крюк от Урала до Дальнего Востока, где он чуть не попал в Суворовское училище (но это другая история), забросила обратно на Урал, затем армия, Хакасия, ревущие в ночи "ураганы" с атомными боеголовками, потом Нижневартовск, снега, бросок через полстраны в Севастополь, море, солнце, затем Москва, стрелки, пацаны, разборки, опять Крым, и снова Вартовск, город, отсыпанный на песке посреди болот.

     Почти все, кто когда-то приехал на север, собирались вернуться на Большую землю. Некоторые вернулись. Но Серега остался.

     Север, он такой. Затягивает.

     А может, просто работы было много.

     

     =====

      Дисклеймер: любые совпадения с реальными людьми и событиями чисто случайны :)

      В качестве иллюстраций: кадр из фильма Джона Ву "Светлое будущее" и фото "Нижневартовск после дождя, 1980е", автор неизвестен

     Пашка -- уникум. Пашка не хотел быть актером.

     По всей "физике", психотипу и трогательно оттопыренным ушам, это мог быть второй Никулин. Видимо, Пашке это часто говорили, поскольку до актерского он учился в цирковом училище на клоуна. Но ушел оттуда и поступил на курс Пороховщикова. Строгая мама Пашки (он в семье был единственным ребенком и мужчиной), железной рукой вела его по творческой стезе, несмотря на взбрыки и сопротивление. Мама Пашки работала режиссером на телевидении.

     На показ самостоятельных работ Пашка явился с опозданием, к самому финалу. На голове Пашки была трогательная потертая ушанка. На груди синий рабочий фартук с карманами (подозреваю, он остался после школьных уроков труда).

     В руках Пашка держал блюдце со свечой и чернильницу с пером. Блюдце было с золотой каемочкой, а чернильница пустая.

     Я вздохнул.

     - Какой у тебя этюд?

     - Чехов, "Ванька".

     Однако.

     - А текст ты выучил? - спросил я.

     - Зачем? - искренне удивился Пашка. Глаза его стали круглые. Он вынул из кармана и показал нам исписанные крупным почерком листки. - Здесь все есть. Я просто буду делать вид, что пишу, а сам буду читать, - доверительно сообщил он нам.

     Мы с Андреем Калининым переглянулись.

     Мда. Мы тогда оба очень серьезно относились к актерской профессии. Возможно и нам, и самой актерской профессии было бы легче, если бы мы относились к ней чуточку несерьезней. Процента на два. То есть, девяносто восемь процентов -- серьезно. И два -- дуракавалянье. Мне кажется, Калинин освоил эту истину раньше меня. Поэтому сейчас он режиссер в Александринке, а я простой безтеатральный писатель.

     Но в тот момент не выучить текст нам казалось -- чем-то странным, вроде пришествия инопланетян ясным солнечным утром. Типа "привет, земляне!". И кто-то машет тебе зеленой кожистой лапой.

     Я нашел на столе листок с планом выгородки. План был удивительно лаконичным. Внизу листа крупные буквы "З А Л", а посередине -- неровный прямоугольник. Подписано "с к о м е й к а".

     - Одна скамейка? Поперек сцены?

     Пашка кивнул.

     - И все?

     Пашка снова кивнул.

     - Я вынесу, - быстро сказал Калинин.

     - Свечку, чернильницу?

     - Я сам, - сказал Пашка. Он поморгал. - Только надо зажечь, наверное.

     Калинин вытащил зажигалку.

     У него ее тут же отобрала Катя Чебышева. Катя была старостой, а я заместителем старосты. У Кати было чувство ответственности размером с Тюменскую область. Вы представляете себе чувство ответственности размером с несколько Франций?

     - Я зажгу, - сказала Катя Андрею. - А ты вынеси скамейку.

     - Хорошо, так и решим, - сказал я. Времени у нас было в обрез. Сейчас должен был закончиться этюд, нам делать выгородку на следующий, а мне ставить музыку. Я как обычно, работал "радистом" и помощником режиссера, то есть, вел показ. А мы еще не разобрались с этюдом. Вообще, по-хорошему, тот, кто не явился на генеральный прогон, автоматом снимается со спектакля (показа). Вадим Чеславович, наш преподаватель актерского мастерства, так бы и сделал. Но мы были молоды и отходчивы. И это был показ самостоятельных работ.

     - И еще, - смущенно попросил Пашка. - Можно мне какую-нибудь музыку?

     Выгородку для следующего номера мы поставили мгновенно, я сел к музыкальному центру. Этюд начался.

     Пока он шел, я мысленно переворошил свои диски. У меня их целый чемодан. Что подойдет для чеховского "Ваньки"? Рассказ трагический, зимний, хотя, казалось бы, смешной. Но от этого смеха на стенку лезть хочется. Ага. Я мысленно прослушал вступление. Вот это подойдет, пожалуй.

     Заунывный вой вьюги, переходящий в классическую музыку (Чайковский, Скрябин? уже не помню). Да, это хорошо.

     * * *

     Это был первый показ самостоятельных работ нашего курса. Заявок было так много, что преподаватели посовещались с мастером, и тот выделил нам два дня. То есть, мы показывали самостоятельные отрывки два дня подряд.

     По три-четыре часа. Два действия с антрактом. Практически спектакль. Мы были кривые, зажатые, переигрывающие, с плохой дикцией. Мы на сцене кричали, прыгали, странно дергались и рвали страсть в клочки. А народный артист Пороховщиков на все это внимательно смотрел. Порох всегда считал, что показ самостоятельных отрывков -- важная часть обучения будущего актера.

     На первом показе мы с Димой Глущенко сделали рассказ Довлатова (забыл название). Я играл дядю, туповатого и прижимистого, а Глущенко -- прохиндеистого студента-племянника. Потом я играл голову Иоанна Крестителя в монологе принцессы Саломеи.

     На второй день мы с Надей показывали отрывок из комедии Гольдони "Трактирщица". Я изображал Кавалера, туповатого и надменного женоненавистника. Надя играла хозяйку трактира, прекрасную и лукавую. Она с помощью шикарного бифштекса и женского коварства разбивала Кавалеру сердце. И я fallin' in love прямо на сцене.

     * * *

     ...Калинин с Катей закрыли занавес.

     Этюд закончился. Теперь Пашка! Я бросился на помощь. Мы дружно потащили со сцены столы, стулья, какие-то лампы и столовые приборы.

     Через две минуты площадка была пуста.

     Я вернулся к пульту. Калинин вытащил скамейку на середину сцены. Катя чиркнула зажигалкой и зажгла свечу.

     Я поставил и включил музыку. Поехали.

     Калинин приглушил свет. К сожалению, на этой сцене наши осветительные возможности были ограничены. Только включить/выключить одну зону из четырех или две, или все сразу.

     Пашка вышел на сцену в полутьме. В руке он нес блюдце с горящей свечей. В другой руке — чернильницу с гусиным пером. На круглом курносом лице Пашки дрожали отсветы пламени (Пашка изрядно нервничал).

     За окном бушевала вьюга. Я медленно поворачивал ручку громкости, чтобы плавно свести звук на минимум.

     В зале затихли.

     Пашка поставил блюдце на скамейку, рядом чернильницу. Опустился на колени. Он был нелеп и трогателен в своей дурацкой ушанке. Пашка вытащил из кармана фартука измятые листки, положил на скамейку, тщательно разгладил ладонями. Затем взял перо, зачем-то осмотрел кончик (муха?) и обмакнул в чернильницу...

     - Милый дедушка, Константин Макарыч, - заговорил Пашка, медленно и тщательно выводя пером. Он почти касался носом листка. - И пишу тебе письмо. Поздравляю вас с Рождеством и желаю тебе всего... всево... от господа бога.

     Пашка остановился, всхлипнул носом. Затем продолжил писать:

     - Нету у меня ни отца, ни маменьки, только ты у меня один остался.

     В зале стояла странная, озадаченная тишина. Кто-то приглушенно сказал "он что, на самом деле?". Кто-то засмеялся.

     Я решил, что это провал. Совершенный провал. Пашка говорил очень тихо, даже я, стоя за кулисой, его едва слышал... Значит, в зале вообще не поймут ни слова.

     - Подмастерья надо мной насмехаются, - бормотал Пашка, карябая пером. Он, похоже, сам с трудом разбирал собственный почерк. - посылают в кабак за водкой и велят красть у хозяев огурцы... а хозяин бьет чем попадя... А еды нету никакой.

     Я видел Пашкины оттопыренные уши, розовато просвечивающие в полутьме, и пожалел его. Эх ты, актер.

     - Утром дают хлеба, в обед каши и к вечеру тоже хлеба... а чтоб чаю или щей, то хозяева сами трескают... - Паша вытер нос рукавом и неожиданно всхлипнул.

     В зале вдруг всхлипнули в ответ. Я покосился. Мы с Калининым переглянулись. Андрюха пожал плечами -- ничего не понимаю.

     - А спать мне велят в сенях, а когда ребятенок ихний плачет, я вовсе не сплю, а качаю люльку. Милый дедушка, сделай божецкую милость, возьми меня отсюда домой, на деревню, нету никакой моей возможности... - Пашка стащил с головы ушанку, вытер слезы (какие еще слезы?!) и снова напялил на голову. Голос его дрожал: - Кланяюсь тебе в ножки и буду вечно бога молить, увези меня отсюда, а то помру...

     Прошло двадцать минут. Это было долго. Это было как в фильме Тарковского, когда камера мучительно медленно плывет над бегущей водой, и полем, и деревьями, и ветер колышет травинку, и поток воды уносит кусочки белой краски с кистей, и во всем этом есть какой-то высший смысл и предназначение, и давление времени, и необъятность жизни, и высказывание художника, только в конце -- Пашка.

     - А намедни хозяин колодкой по голове ударил, так что упал и насилу очухался. Пропащая моя жизнь, хуже собаки всякой... А еще кланяюсь Алене, кривому Егорке и кучеру, а гармонию мою никому не отдавай. Остаюсь твой внук Иван Жуков...

     Когда Пашка наконец дописал письмо, в зале всхлипывали уже в несколько голосов.

     Пашка достал конверт, купленный за копейку, тщательно запечатал письмо, и, высунув язык от старания, дописал адрес.

     - На деревню... дедушке... - он остановился, подумал и добавил: - Константину Макарычу.

     В зале уже рыдали.

     ...Роль Ваньки ненадолго сделала Пашку звездой нашего курса. На разборе самостоятельных работ Порох хвалил его. "Вот, - говорил нам Порох своим мощным хриплым голосом. - Он ничего не играл, он существовал. Был самим собой в предлагаемых обстоятельствах. Молодец! - это уже Пашке. - Ты на сцене занимался ДЕЛОМ".

     Мы с Калининым и Катей переглянулись. Мы-то знали. Какой там наигрыш, что вы... Пашке на сцене было не до этого.

     Вся его уникальная "физика", психотип, актерский талант и вдохновение сошлись вместе, чтобы создать образ несчастного Ваньки Жукова и...

      - А текст ты выучил? - спросил я.

      - Зачем? - удивился Пашка. Он вынул из кармана и показал нам исписанные сверху донизу листки. - Здесь все есть. Я просто буду делать вид, что пишу, а сам буду читать.

     ...и вы только попробуйте разобрать эти его каракули!

     Тут не то, что Никулиным, тут Марлоном Брандо станешь.

     

     Если поступаешь на актерский, то поступаешь во все вузы, какие есть в городе. Гитис, Щепка, Щука, Мхат, Вгик, Кулек, какая-то академия мюзикла. Ты везде. Скоро ты становишься профессиональным абитуриентом. Ты знаешь, кто набирает курс в этом году, сколько курсов, хороший мастер или не очень. А потом, с треском провалившись, едешь в Питер, чтобы попробоваться и там.

     "Знаете, только Мхат", говорит сногсшибательная брюнетка с огромными голубыми глазами. А потом ты видишь ее на пробах в Институт Культуры и вместо того, чтобы насмешливо улыбнуться (ну и где твой Мхат, красотка?), серьезно киваешь. Держись. Мы с тобой одной крови, ты и я.

     Театр пылает у нас в крови.

     А казалось бы, ничто не предвещало.

     

     * * *

     РГУ нефти и газа им. И.М.Губкина, "Керосинка", 1999 год

     - Овчинников, вы сегодня защищаться будете? - спросил доцент Андреев. Я встрепенулся. Что?

     - Ээ... я же завтра по плану?

     Андреев кивнул. У него борода норвежского шкипера, короткая трубка в прокуренных зубах, растянутый свитер советского геолога и злодейский вид старого флибустьера с деревянной ногой. Только грабит он измерительные приборы. И вообще, добрейшей, хотя и ехидной, души человек.

     - Кхм... Да, завтра. Но сегодня один кандидат выпал. Выступите вместо него?

     По плану сейчас защита проекта, первый день. Репетиция будущего диплома.

     Первый день — день отличников. А я так, второй эшелон. Если не третий.

     - У вас же проект готов? - спросил Андреев.

     - У меня плакаты не с собой.

     Андреев вздохнул, сунул в рот трубку.

     - Часа вам хватит?

     Я прикинул. Рысью через Ленинский проспект, на остановку. На маршрутке двадцать минут до фотоателье, двадцать обратно. Дискета у меня с собой. Только вот там очередь, наверное, черт. Плакаты формата А1, распечатать нужно на плоттере. Какое слово интересное — плоттер. Плот-тер. Завораживающе.

     - Да.

     Я успел. Взмыленный, как рысак на скачках, я примчался в институт с плакатами, еще горячими после печати. Сашка Кротов, звезда нашего курса и мой друг, только что защитился. Пока я переводил дыхание, ребята развесили плакаты. Я выдохнул и шагнул в класс.

     Комиссия сидела на стульях, смотрела на меня. Замдекана Попадько, элегантный как рояль, в дорогом костюме — даже отсюда я чувствовал холодноватый аромат его одеколона, профессор Браго, весь круглый, словно собранный из чугунных гирь, его галстук-слюнявчик знаменит на весь институт, как и его требовательный характер, профессор Тумайкин — добрый и мягкий, мы очень любили. Доцент Андреев стоял в стороне, прислонившись к приборной стойке, и покусывал трубку. Похоже, нервничал. Вокруг расположились зрители — мои одногруппники.

     - Дима, вы готовы? - сказал Андреев. - Начинайте.

     Я начал доклад.

     Мне повезло, что из-за спешки я не успел испугаться. Слушали меня вежливо, но довольно равнодушно. Еще бы, думал я. После блестящего, наверняка, проекта Сашки Кротова... Эх.

     Я закончил доклад, повернулся к комиссии, ожидая вопросов. "Десять минут позора, и ты инженер", шутили на курсе. Правда, до диплома еще надо дожить.

     - Скажите, - начал Попадько вежливо, с легкой холодцой в голосе. Я мысленно приготовился к худшему. - Вот вы выбрали такой дорогой прибор, а датчики поставили простые "сапфиры". Почему?

     К тому моменту мне эти "сапфиры" уже снились. До сих пор при слове "сапфир" мне представляется датчик давления в разрезе, а не сверкающие россыпи графа Монте-Кристо.

     Но в тот момент все знания о "сапфирах" куда-то улетучились. Осталось только удивление.

     - Так хорошие же датчики? - сказал я. - Пока вроде никто не жаловался...

     Эффект оказался странный. Сокрушительный.

     Простая фраза порвала зал.

     Смеялись все. Даже элегантный Попадько. Смеялся великий и невыносимый Браго. Профессор Тумайкин закрыл глаза ладонью и хихикал.

     И все изменилось.

     Я поймал волну. Забрал внимание. Теперь они были мои.

     Я фактически заново описывал проект, только теперь — по-другому. Это было путешествие в мир невероятных вертикальных сепараторов и их автоматического регулирования. В этом мире кипели страсти, и сталкивались потоки, добро и зло мелко сепарировались, а фракции разделялись. Это был Шекспир. Это был театр — как я понял намного позже, когда уже учился на актерском. Я играл на сцене. И даже не подозревал, что играю.

     Вдохновение. Разойдясь, я схватил мел и начал рисовать на доске схемы и диаграммы.

     - ...а раз характеристика датчика линейная...

     - Как линейная? - встрепенулся Браго. Кажется, он сделал попытку вырваться из паутины моего обаяния. "Слышите вы меня, бандерлоги?"

     - Все правильно, на этом интервале — может быть принята за линейную, - отрезал профессор Тумайкин. "Слышим, Каа". - Продолжайте, пожалуйста.

     И я продолжал.

     Когда я закончил, раздались аплодисменты. Я вышел из лаборатории, не чувствуя под собой ног. Меня поздравляли, хлопали по плечу. "Ну ты даешь", сказал кто-то. Я только помотал головой. Особое чувство. Полет. Ты легкий-легкий, а земля проносится где-то далеко внизу под твоими ногами. Словно ты человек с картины Марка Шагала. И вслед за тобой летит бесконечный, на все небо, лохматый шарф. Кайф.

     Именно ради этого чувства актеры выходят на сцену.

     Комиссия ушла. Доцент Андреев позвал всех в лабораторию, чтобы огласить итоги.

     - Кротов — пять, отличный проект, отличные знания. Овчинников... - доцент помедлил, пожевал шкиперскую бородку. И добавил, с сомнением глядя на меня: - Овчинников пять. Понравился.

     Кажется, в этот момент мне стоило что-то заподозрить...

     * * *

     =========

      В качестве иллюстрации: Лоуренс Оливье в фильме "Гамлет" :)

     

     Знаки были повсюду, но я их игнорировал. Кого боги хотят наказать, делают Врочеком.

     Квартиру на двоих с Юркой Рюминым мы снимали в подъезде Тарковского, недалеко от Мосфильма. Каждый день я проходил мимо усатого изможденного профиля великого режиссера -- и хотя бы раз задумался. От проходной Мосфильма к киоску на углу регулярно бегали за пивом и сигаретами робин-гуды и революционные матросы. Это было забавно, но я не представлял себя на их месте. Как-то раз в очереди за хлебом передо мной стояла актриса Елена Сафонова с сыном. Высокая и страшно худая. Я вспомнил, что французы назвали ее идеалом женской красоты, и подумал "ничего себе худая", надо маме рассказать (маме нравится фильм "Зимняя вишня"). Но даже мысли об актерской профессии у меня не возникло.

     Хуже того. Хозяйка квартиры, что мы снимали, тоже оказалась непроста.

     Мой отец был в Москве по делам. Мы поехали смотреть квартиру.

     Я за день до этого подстригся налысо. И почему-то сильно понравился бабушке, хозяйке квартиры.

     - В этом году был очень серьезный конкурс, - рассказывала она, сидя на кухне и помешивая ложечкой чай. - Набрали ребят, таких талантливых, неординарных... Прекрасные ребята!

     Я кивал. "Конкурс? Курс? О чем это?"

     Когда через два года я прослушивался во МХАТ, бабушка сидела в комиссии. Я как раз читал басню Крылова "Волк и ягненок" (НИКОГДА! Никогда не читайте на поступлении две басни: "Ворона и лисица" и "Волк и ягненок") и вдруг сообразил, кто это.

     Мы оба сделали вид, что друг друга не узнали.

     * * *

     "Керосинка", 2000 год

     - Прекрасно выглядите, - сказала доцент Гершкович.

     - Спасибо, Юлия Борисовна.

     Черный костюм я выбрал, чтобы он был в точности как у Джорджа Клуни в фильме "От заката до рассвета". Плюс белоснежная рубашка и бордовый галстук (отцовский). На меня весь троллейбус оглядывался, что есть, то есть. Вообще, наверное, нечасто видишь человека, который второй раз в жизни надел костюм.

     - Дима, вы подготовили речь?

     - Почти.

     Я показал план. Я набросал его по пути в троллейбусе. Доцент Гершкович покачнулась, но устояла. Железная женщина.

     - Ну меня же будут ругать, - протянула доцент Гершкович детским голосом. Это был ее способ впадать в панику. В этот момент ее лицо стало как у хорошей девочки, чей непослушный котенок разбил мамину чашку.

     - Юлия Борисовна, честное слово, я справлюсь.

     - Хорошо, Дима. Давайте порепетируем, пока есть время.

     Я начал доклад -- и сбился три раза подряд. Еще на вступлении.

     Юлия Борисовна и это вынесла. Не зря я ее выбрал в дипломные руководители. Горжусь ей. Даже почти не побледнела.

     Доцент Гершкович всегда очень аккуратно и интеллигентно выражала свои чувства. Вместо того, чтобы закричать: "Боже, мы все умрем!" и убежать, заламывая руки, она спросила:

     - Дима, но почему вы записались первым?

     Это правда. Первый день -- день отличников. А теперь он начнется с меня. Сюрприз-сюрприз.

     - Потому что мне завтра на армейские сборы.

     - Профессор Браго, - осторожно начала Юлия Борисовна. - Очень любит задавать вопросы.

     - Понятно, - сказал я. "И вопросы не по теме". Браго я три раза пересдавал экзамен. Каждый раз Браго атаковал меня десятками вопросов, пока не забирался в такие космические дали, что меня засасывала черная дыра невежества. Тогда Браго кивал и говорил: "Мда. Четверку я вам ставить не хочу, а пятерку вы не заработали" и отправлял меня на пересдачу. Я скрипел зубами. Четверки мне было бы вполне достаточно. В итоге в третий раз Браго принял экзамен -- но поставил "удовлетворительно". Сложный человек.

     Разозлившись, на следующем семестре я вызвался к нему писать курсовую. К невыносимому Браго из двух групп записались только двое -- Сашка Кротов, монстр и сверхчеловек, и я. В первый раз я увидел Браго удивленным. В итоге за курсовую он поставил мне "отлично". Но это была железобетонная "пятерка", озаряемая вспышками сверхновых звезд...

     - Главное, Дима, - сказала доцент Гершкович своим извиняющимся голосом. - Никогда не признавайтесь Бра... комиссии, что чего-то не знаете. Нужно всегда говорить, размышлять, искать ответ. В крайнем случае можно сказать: это не входило в задачи данной дипломной работы. Но это в самом крайнем случае. Понимаете?

     Я кивнул.

     - Ни пуха, ни пера, - сказала Гершкович, глядя на меня со всевозрастающей паникой.

     - К черту!

     Доцент Гершкович забралась в самый конец аудитории и сидела там тихо, как мышка. Я бродил у дверей, десятый раз проверял плакаты и вспоминал свою речь. И ни слова не мог припомнить.

     Комиссия расселась. Главой комиссии был незнакомый мне седой профессор.

     - Пожалуйста, можете начинать, - сказал он. Я выдохнул, представился...

     И вдруг, неизвестно откуда, появились слова. Много слов -- и в нужном порядке.

     Я дошел до места, на котором три раза споткнулся до этого... и продолжил говорить гладко и уверенно. Мой голос окреп, речь лилась легко и свободно. Словно мое выступление было отполировано многочасовыми репетициями. Мгновенного щелчка, как в случае с проектом ("Вроде никто не жаловался"), не было, но появилось что-то другое. Контакт, драйв. И кураж.

     Я говорил и чувствовал, как с каждым моим словом расцветает Юлия Борисовна.

     Даже экономическая часть, которую я терпеть не мог, пролетела в один миг. Я договорил и поставил точку. Пришло время вопросов.

     Я ответил на вопрос седого профессора, затем еще на чей-то... Но все знали, чего мы ждем. И я знал.

     - У меня всего один вопрос, - сказал профессор Браго. В аудитории раздались сдавленные смешки. Профессор Браго недоуменно покрутил головой. И началось.

     В 1952 году на Олимпиаде в Хельсинки молодой Евгений Браго стал серебряным призером по академической гребле ("восьмерка с рулевым"). Так что упорства ему было не занимать. Советская профессура к бою готова. Он атаковал меня вопросами то справа, то слева, то справа, то слева. Я сражался с олимпийским чемпионом. Его вопросы были похожи на мерные взмахи весла. И с каждым гребком он все дальше удалялся от темы моего диплома. Когда Браго забрался совсем уж в космические дали, я не подал вида. Я продолжал отвечать, плавно возвращая наш корабль в пределы Солнечной системы. Браго снова перебросил нас на десятки парсеков в бездну. Я снова вернулся к теме. Браго поднажал... Он задал какой-то совершенно зубодробительный вопрос. Я понял, что пропал, но все равно начал отвечать.

     И вдруг с "камчатки" заговорила доцент Гершкович. Голос был звонкий и счастливый:

     - Это не входило в задачу данной дипломной работы!

     Браго нахмурился:

     - Так бы сразу и сказали.

     Но он уже понял, что проиграл.

     Когда я вышел из аудитории, то оказался нарасхват. В студенческой среде есть такой феномен -- байки ветерана. Если ты сдал сложный экзамен, ты уже аксакал, уникум, выживший на поле боя. И должен срочно передать опыт другим бойцам, чтобы они тоже могли пойти и выжить. Часа два я работал языком. И вот, когда все шло к подведению итогов, комиссия удалилась на совещание, я вдруг сообразил, что не сделал одну важную вещь. А времени почти не осталось...

     Я побежал.

     Иногда мне кажется, что мы с Форрестом Гампом похожи больше, чем мне хотелось бы.

     Как назло, ближайший цветочный оказался закрыт. Я рванул к следующему, через проспект, через две светофора.

     Когда я вбежал в институт с огромным букетом белых хризантем, меня остановил седовласый профессор. Я не сразу узнал в нем главу комиссии. Получается, результаты уже объявили -- и все разошлись? Черт.

     - Молодой человек, - сказал профессор. - Вот вы где. Жаль, что вы пропустили подведение итогов. Но я понимаю, - он улыбнулся. - Это для Юлии Борисовны? - я растерянно кивнул. Профессор продолжал: - Я сказал много хороших слов вашему руководителю, не буду повторяться. Добавлю одно: это была прекрасная защита. Вы молодец. Ну, теперь бегите к Юлии Борисовне. Она это заслужила.

     Доцент Гершкович сияла чистым белым светом.

     - Особенно мне понравилось, как вы отвечали на вопросы, - сказала Юлия Борисовна.

     В следующий раз я увидел ее через месяц.

     - Здравствуйте, Юлия Борисовна!

     - Дима! - обрадовалась доцент Гершкович. - Откуда вы такой загорелый?

     - Из армии.

     После месяца армейских сборов я был черным, как мавр. Никогда больше в жизни я до такой степени не загорал.

     - Юлия Борисовна, у меня вопрос.

     - Да, Дима?

     - Юлия Борисовна, возьмете меня аспирантом?

     Пауза.

     Доцент Гершкович аккуратно села.

     

     Мы с Андрюхой учились вместе с первого класса школы и по выпускной курс "Керосинки". И даже в академ отпуск успели сходить, хотя и в разные годы и по разным причинам, но в итоге РГУ нефти и газа мы начинали и заканчивали в одной группе. Судьба, видимо :) А лучшими друзьями мы стали уже на второй день школы. И до сих пор так.

     В 1994 году в ГАНГе (так тогда называлась Керосинка) на экзаменах была забавная система. К нам в Нижневартовск приехала выездная приемная комиссия. Можно было выбрать любые экзамены и получить баллы. Баллы как-то хитро суммировались. Самыми престижными тогда считались экономический и юридический факультеты, недавно созданные. А самыми отсталыми -- технические, вроде разработки и геологии. Чертовы 90е годы все поставили с ног на голову. В нефтяном институте (пятый в Европе), технари считались неудачниками.

     Чтобы попасть в экономисты-юристы, нужно было больше всего баллов. Я недобрал баллов для юридического (кой черт меня вообще понес в юристы? загадка) и поступил на автоматику и вычислительную технику. Для АСУ моих баллов не хватило, поэтому я попал в АТП (автоматизация технологических процессов). И до сих пор этому рад. Это была золотая середина. И прекрасные люди.

     Андрюхе хватило баллов для экономического факультета, но там, видимо, многим хватило. Все хотели быть элитой. В ход пошли неконституционные методы. Среди абитуриентов ходили смутные полумифические рассказы про охоту на вертолетах, где на пути комиссионеров лежали заранее подстреленные олени и ковры с черной икрой, политые коньяком... В общем, Андрюху по-тихому сдвинули из элиты в простые "разработчики". Когда в первый день в институте я пришел к нему в подвал (Буквально. Разработчики, считавшиеся черной костью, сидели где-то внизу, в подвальном лабиринте), то обнаружил, что вся его группа состоит из красивых девушек, а Андрюху, как единственного мужчину, уже обласкали и выбрали старостой. Я сразу вспомнил красноармейца Сухова с его гаремом. "Дорогая Катерина Матвевна, во первых словах своего письма хочу сказать... я разработчик".

     Как он мог от этого отказаться? Не понимаю.

     Но в Андрюхе всегда было сильно чувство справедливости. Офигев от поворота с поступлением, Андрей вскипел. Это было дело принципа. Андрюха обегал весь институт, нашел лысого главу приемной комиссии, взял за грудки и напрямую спросил (о вертолетах и оленях... нет, конечно), каким образом вместо экономической элиты подающий надежды абитуриент оказался в безнадежных разработчиках?

     История умалчивает о деталях разговора, но на следующий день Андрей уже входил в аудиторию, где занималась моя родная АТ-94-1. В экономисты он не попал, но в автоматчики -- пожалуйста. Это было круто. Мы снова сидели за одной партой и ржали, как в школьные времена.

     И только где-то там, глубоко в недрах института, в подвальном лабиринте, тоскливо вздыхала прекрасная женская группа, лишившаяся в один день и старосты, и единственного мужчины.

     В общем, грустная история.

     Сейчас экономистов-юристов как собак нерезаных, а разработчикам и геологам, говорят, сразу после поступления выдают золотую лопату.

     И это правильно.

     Значит, земная ось опять повернулась правильно.

     

      В качестве иллюстрации.

      Мой адидас. Удивительно, но на этом снимке из 90х только мне удается выглядеть аутентично:))

      1995 или 1996 год? Москва, "керосинщики" на прогулке. Обожаю этих ребят.

     

     Про студенческого кота Киллера, контролирующего холодильник. И это еще не вся правда!

     На самом деле у этого кота физическая подготовка была, как у "морского котика". Это был кот-викинг. Безжалостный, непреклонный и решительный. Киллер воровал овсяное печенье, когда мы пили чай, а потом лежал на шкафу и ел печенье, цинично глядя прямо тебе в глаза. Он уходил в рейды по балконам соседей (и в общаге, и потом на частной квартире, в любое время года) и честно делился с нами добычей. Однажды он нас до смерти напугал, появившись ночью за окном в свете луны -- и огромная черная тень легла на комнату. В другой раз старый холодильник захлопнулся, когда кот был внутри -- и Киллер пару часов штурмовал дверцу. Отходил на два шага и бил башкой (я не шучу). Монотонно и упорно. Раз за разом. Холодильник был старый, нерабочий, он стоял в пустой комнате, поэтому мы долго не могли понять, откуда грохот, словно кто-то забивает рядом сваи, и где, наконец, наш чертов кот.

     Ниже мой друг Андрей описал пару привычек Киллера:

     ======

      Андрей Башкирцев

     На Дмитровском шоссе стоял древнейший "Бирюса", дверца запиралась не на магнитные уплотнители, а на замок по типу автомобильного. Я всё никак не мог понять, как кот его открывает, потом сам увидел: ложился на спину и передними лапами отжимал дверцу.

     * * *

     Я Киллера кормил с рук. Брал студенческую еду (макароны, картошку, хлеб) и поднимал руку на уровень плеч. Киллер прыгал с пола и зубами выхватывал еду. Потом он слегка наедался и уже не дотягивался зубами, выбивал еду в прыжке лапой. И когда уже не мог достать лапой, трапеза заканчивалась ))

     * * *

     Вот ещё одна история про кота ) На зимние каникулы полетели домой в Вартовск, естественно, Киллера пришлось брать с собой. Купили для него специальный ящик для перевозок. Точно уж не помню, почему, но по вещам мы нагрузились капитально, толи потому что возвращение на эту квартиру было под вопросом, толи по другим причинам. Рейс был ранний, вышли с ранья, на улице ни души, только сумки режут руки )). В одной из сумок была литровая бутылка водки Финляндии. Бухарями мы были ещё теми, литра водки нам хватало на пол года, поэтому предпочитали пить что-то нормальное. Мы только из подъезда дом обогнули, а я уже подустал от груза и ящика с котом. Достаю водку, залезаю в сугроб и прикапываю её в снег под приметным деревом. В итоге, добрались, долетели, все норм. А в эпилоге, водку кто-то смиздил, по возвращении с каникул, я все деревья ближайшие перерыл впустую.

     * * *

     По приезду в Вартовск Киллера поджидала Катя, кошка семьи. Надо отметить, что фантазии у Шимуна было хоть отбавляй с детства, но все коты у них в семье были Иванами, а кошки Катями. Киллер нам достался уже с именем, иначе тоже был бы Ивашкой. Катя было холеной кошкой и избалованной по еде. Мясо ела неохотно, сёмгу нужно было порезать мелкими кусочками и и.д. Могла часами кружить вокруг миски, присматриваться, а потом отказываться есть залежалую еду. И вот им накладывают еду по разным мисками. Киллер не жуя проглатывает свою порцию и отталкивая Катю, вычищает её порцию. И так несколько раз. Через день Катя ела все подряд, жадно и быстро. Через несколько дней они с Киллером были закадычными друзьями. Он, как джентльмен, открывал ей все двери, прыгая на ручку, парой забегали в запретную для кошек спальню родителей, спали на их кровати, синхронно убегали от разгневанной матушки Шимуна. Заходя на кухню, частенько можно было видеть картину обожравшегося Киллера, сидящим перед им же самим открытым холодильником, умиротворённого и с мечтательным лицом. Это для нас это были каникулы, а для Киллера просто праздник какой-то, кошачий рай ))

     Мой друг Андрей - прирожденный рассказчик. У него саркастический склад характера, острый взгляд и отличная память. Он помнит детали, которые никто больше не помнит. И он всегда добр (для некоторых историй это важно).

     ======

      Андрей Башкирцев:

     Коты удивительно умеют передавать эмоции мимикой. Маленьким котёнком Киллер прятался под древним массивным шкафом. Зазор между шкафом и полом составлял сантиметров 6. У Киллера получалось залетать под шкаф с разбегу, без остановки, практически скользя на брюхе. Когда он подрос, целиком пролезть под шкаф уже не получалось, голова и пол туловища были под шкафом, а пол туловища с распластанными как у лягушки ногами торчали снаружи. В таком положении он замирал, только хвост бился из стороны в сторону. Киллер считал, что раз он не видит нас, значит и мы его не видим. Мордашка вытащенного кота выражала не сожаление, а искреннее изумление: Да КАК такое возможно!!! Я же спрятался!!! ))

     * * *

     Очередная история-зарисовка. Я в четвертом классе школы советского союза, командир отряда )) С другими таким же командирами и класснухой ходим по одноклассникам смотреть, как они делают уроки, есть ли стол, освещение, с какой стороны окно. Заходим к Шимуну, тот сразу с порога направляется на кухню ставить чай, я, практически как член семьи, повел всех в комнату. А там СРАЧ!!! Бумаги с рисунками разбросаны по комнате, там же карандаши с фломастерами. На столе стоит горшок с цветком, повсюду земля рассыпана. Причем, наш приход не был неожиданностью, все были предупреждены заранее. Немая сцена, класснуха замерла с окаменевшим лицом. Заходит Шимун, смотрит с нами на бардак, трёт подбородок и произносит - пойду искать Ивашку. Наказать нужно.

     * * *

     День воспоминаний )) к вышеописанной истории про кота у открытого холодильника.

     В конце 80-х все школьники поголовно увлекались восточными единоборствами и мы в том числе. Катаны из дерева, нунчаки, разбитые вазы. Натирали подушечки пальцев карандашом, уверенные, что когда он сотрётся, пальцами можно будет пробивать фанеру )) Шимун принес с улицы песок, нагревал её в кастрюле на электрической плитке и втыкал в горячий песок руки лопаткой. Подражая великим восточным мастерам, решил есть только рис, черпая из неё великую силу. И надо признаться, держал такую диету строго и долго. Пока папа Шимуна не рассказал, что однажды проснулся ночью и увидел на кухне слабый свет. Тихо прошел и увидел картину: Шимун на кухне без света сидит на полу перед открытым холодильником и уплетает всё подряд )))

     ========

      Шимун Врочек:

     Последнюю историю прокомментирую. Не было этого. Кастрюля с горячим песком была, а холодильника не было. То есть, мой отец действительно рассказал Андрею обо мне, сидящем у холодильника в ночи и жадно поедающем колбасу... Но тут надо знать моего отца.

     Мой отец был еще тот шутник (хотя Андрей это как раз хорошо знает). Ему все было смешно. Он обожал шутки, розыгрыши и небылицы. Однажды я, еще будучи школьником, вспылил. Потому что отец несколько дней играл со мной в игру -- все время разговаривал со мной так, что нельзя было угадать, шутит он или серьезно. И на каждый уточняющий вопрос я получал ответ, который меня еще больше запутывал. Подтекст наслаивался на подтекст, ирония на иронию. Целые этажерки "да нет возможно шутит сейчас нет". А я должен был угадать, где правда. И ответить в таком же духе. А затем отвечал отец. Кто кого переиронизирует. Конечно, это была неофициальная игра, никаких правил мы не объявляли. Просто слово за слово.

     - Ты шутишь? - например, спрашивал я.

     - Да, - отвечал отец замогильным тоном.

     Или:

     - Нет, - а глаза его говорили "еще как шучу".

     - Я так и понял, - отвечал я. И тоже с противоположным знаком. Я не мог сдаться.

     - Я знал, что ты поймешь, - говорил отец так, что это звучало совсем наоборот. И я отвечал на смысл, который наоборот. И так далее. И все нужно было держать в памяти, от начала до конца. Потому что от каждой следующей фразы цепочка переворачивалась.

     Через пару дней у меня голова пухла от этой логической цепочки. Мне казалось, что мир теряет какие-то четкие установленные границы, становится зыбким. Черное казалось белым и обратно (тогда я не знал про этот психологический эффект). Я почувствовал панику. И в один момент я совершенно потерялся в этих лабиринтах отрицаний отрицаний отрицания, устал ломать голову и взорвался.

     - Хватит! - кричал я. - Хватит! Почему нельзя говорить серьезно?!!

     Отец посерьезнел. Посмотрел на меня.

     - Хорошо.

     Он понял, что немного пережал. После мы так иногда играли, но по чуть-чуть.

     Отец так и остался лучшим. Мастер иронии. Это было его кунг-фу.

     Когда он выпивал хотя бы рюмку, я всегда знал. Даже если говорил с ним по телефону. С первой же фразы. В голосе отца словно бы исчезали эти слои, голос становился одномерным.

     Так вот, о холодильнике в ночи. Отец пошутил, когда рассказывал эту историю Андрею (и думаю, радовался как ребенок, когда тот поверил. Андрея обычно сложно провести). Но так действительно могло быть. Рис меня тогда конкретно достал. И я постепенно вернулся к нормальному питанию. Но вернулся днем, а не ночью. А вот Ярик, мой друг, который пророк кунг-фу, он на рисе высидел очень долго, несколько месяцев. Ярик был настоящий фанат.

     Еще истории от моего друга Андрея Башкирцева.

     Немного про нашу учебу в Керосинке:

     

     Фольклор того времени, высеченный на партах и стенах:

      Каждому лектору в жопу по вектору

      Встану утром рано, выпью кружку ртути и пойду подохну, в этом институте

      Собака - друг человека. Лектор не друг, но тоже собака

     * * *

     Благодаря Виктору Палия, директору Самотлорнефтегаз, были выкуплены два чартера на Москву и 30 августа 94 года всех абитуриентов разных курсов бесплатно отправили в Москву с сопровождением взрослых, в Шереметьево рассадили по икарусам и отвезли в общаги. Я в течении дня навёл шороха по переводу на кафедру автоматизации и вернулся в общаги заселяться. Перед комендой поставили ультиматум, что селимся с Шимуном только вместе. Нам выделили трёшку в блоке 1503, коменда предупредила, что ключей от блока нет, сосед ваш приедет числа 5 сентября. Но вы не волнуйтесь, проверьте ближе к ночи, вдруг сосед объявится, других вариантов всё равно нет, свободные комнаты отсутствуют, сумки можете оставить у меня в кабинете.

     * * *

     Мы с Шимуном решили посмотреть окрестности, с метро не стали связываться, мол, ещё накатаемся/насмотримся, просто боясь сознаться вслух о страхе потеряться в огромном мегаполисе )) Так и гуляли в радиусе полукилометра, центром которой высилась шишка Бутлерова 3. Вечером вернулись к коменде, были посланы в блок на проверку наличия соседа. Злясь на неё, на абсурдность ситуации, что сосед приедет не раньше пятого, стали долбиться в дверь. И о, чудо, дверь открыл раньше вернувшийся сосед, дал комплект ключей и сразу куда-то смылся, как оказалось, на неделю.

     * * *

     Не уверен в хронологии, но вроде этим же вечером на ужин были спагетти, отваренные прямо в старом пузатом алюминиевом электрическом чайнике, поданные в соусе Анкл Бенс )) Чайник долго не закипал, потом спагетти не хотели размокать и влезать в чайник, а уже потом не малая часть вермишели прилипла ко дну и кипятильнику чайника )) Потом долгое время чай был с привкусом макарон, застрявших в носике чайника, благо к возвращению соседа через неделю привкус пропал.

     Мы, кстати, потом перешли на рис в пакетиках того же дяди Бенса, их было много удобнее отваривать в чайнике, и по вкусу шикарен ))

     * * *

     "А лучшими друзьями мы стали уже на второй день школы. И до сих пор так. "

     Я , кстати, однажды просто навскидку прикинул/посчитал, что за все время дружбы провел в лифте твоего дома больше месяца суммарного времени! И это не считая того случая, когда мы в нем застряли.

     Однажды в лифте (прям первые месяцы первого класса) я сообщил, Шимун, ты в курсе, что если вот так прыгнуть, лифт скорее всего остановится. Фразу я заканчивал уже в остановившемся лифте )) Нажатия различных кнопок к движению лифта не привело )) С потолка прямо со стороны плафона освещения раздался женский голос лифтёрши, что случилось? Мы, задрав головы вверх, сообщили ей, что застряли (( В ответ, я вас не слышу. Мы давай кричать, что мы застряли. Вас не слышно. Шимун в прыжках, в момент зависания на пике высоты, стал выкрикивать в потолок: Мы! Зас! Тря! Ли!

     Вас не слышно!!! Говорите в микрофон!

     Это был один из наших первых важнейших уроков и выводов в начале жизненного пути, что в жизни не всё так, как кажется. Если тебе говорят со стороны потолка, то слушать могут со стороны дальней противоположной стены ))

     * * *

     И раз уж зашла речь о лифтах... Лет шесть назад однокомнатную квартиру на моём этаже постоянно сдавали. Заходишь в лифт с кем-нибудь не знакомым и они едут на мой этаж и ключём открывают эту дверь. Через какое-то время уже другие люди. И вот думаешь, сколько вас там? Или это просто новые жильцы? Создавалось стойкое ощущение, что в квартире окно в Париж: люди заходят, что бы уже никогда не вернуться, начав новую прекрасную жизнь )) Однажды в ней появились парень с девушкой. А она прям такая маленькая, невысокая, хрупкая. Захожу как-то в подъезд, она стоит у лифта. Спрашивает, вы наверх? Да. Вызывает лифт, двери грузового открываются, заходим. Думаю, может боится одна ехать? Словно прочитав мои мысли, говорит, что её одну лифт не везёт. Я опять мысленно: да ладно, ну не ребёнок же, что бы пол лифта под ней совсем не придавливался?

     Примерно через месяц собрался на охоту, часа в четыре ночи выхожу из квартиры, вызываю лифт, он сразу открывается и из него выходит эта девушка. "Спасибо! А то двери закрылись, а лифт никуда не едет". Вот сколько же она там просидела?

     * * *

      "Сейчас экономистов-юристов как собак нерезаных, а разработчикам и геологам, говорят, сразу после поступления выдают золотую лопату.

      И это правильно.

      Значит, земная ось опять повернулась правильно."

     Хорошо помню одну сцену. Сразу после экзаменов одна женщина со слезами на глазах разговаривала с членом комиссии: мой-то вообще баллов не набрал, что теперь делать? Да пишите заявление на разработку, туда всех берут.

     И действительно, туда на разработку и ещё на трубопроводы брали всех подряд. И сессии они сдавали легко, нужно было хотя бы появиться с зачёткой.

     Сейчас некоторых тех выпускников вижу в офисах на больших должностях.

     Так что, может, Шимун, всё и правильно, только крутят эту ось выпускники разработчики, геологи тех лет.

     

     

     Есть водители от бога. Я не такой, максимум обученный "чайник", поэтому езжу очень осторожно, а вот мой отец отлично водил машину. Дядя Сережа, брат мамы, вообще ас -- он феноменально управляет всем, что имеет колеса. Он за баранкой с четырнадцати лет. Но даже на старуху или суперпрофи бывает проруха. Однажды Серега, сдавая назад в родном боксе на своем белом "исудзу", умудрился аккуратно въехать задом в железный столб. Исудзу -- это японский военный джип типа "тощий хаммер", сзади, в торце у него две дверцы разного размера. Вот одну из них Серега аккуратно вмял внутрь. Потом он эту дверь заказывал через интернет. Ему привезли прекрасную оригинальную дверь, со всей шикарной японской комплектацией, уплотнители, запасные ручки, но... почему-то зеленого цвета. Ярко-зеленого, как жизнь васаби. Впрочем, это совсем другая история.

     Серега въехал в столб. Вся фирма отца, весь "Обьспецмонтаж" на это дело сбежался посмотреть, как на чудо света. "Серега в столб въехал, представляешь?!" "Да ладно. Наш Серега? Не может быть!". В голове это не укладывалось. Все знали, как Серега водит. "Он что, пьяный был?" Не, как слеза. А Серега смущенно чесал затылок. Ему самому было непонятно и смешно.

     Так вот. Эта история не о моем дяде, а о другом Сереге. Сергей Дмитриевич Катульский, "Дмитрич", зам моего отца, прекрасный инженер, технарь и специалист по пожарной-охранной сигнализации и прочему, великолепный человек и прочее-прочее-прочее, очень плохо водил машину.

     А хуже всего, его преследовало проклятье. Самое настоящее. И все об этом знали.

     Стоило Дмитричу собраться в отпуск, даже просто взять приказ на отпуск у секретарши Юли, он попадал в аварию. Прямо в тот же вечер, возвращаясь домой в последний рабочий день. Причем уникально. Сам ни царапины, а машина в хлам. Сколько он этих машин побил! Сколько денег в ремонт вбухал, страшно представить...

     В кабинете у отца звонил телефон. Отец брал трубку.

     - Да, слушаю! Дмитрич, опять? Да не смеюсь я, не смеюсь... Сам нормально? Ну и все, значит. Машина ерунда, сделается... Да, сейчас кто-нибудь из ребят подъедет.

     Отец клал трубку и говорил Сереге или дяде Гене:

     - Бери фискарс, потащишь Дмитрича на базу.

     - Опять?!

     Мужики уже ржали.

     - Ну, Дмитрич. Это уже обязательно.

     Если бы это случилось два раза или три, еще куда ни шло. Но это повторялось из года в год. Без исключений.

     Благо, тогда у фирмы были "жирные" годы, Дмитрич менял машины регулярно. Кстати, болтало его в автомобильных дебрях со страшной силой. То он ездил на "семерке", затем на "девятке", потом на убитой хищной "тойоте", прыгал на "бмв пятерку", резко пересаживался на "уазик", а потом -- на маленький зелененький "хёндай", и снова рывок -- на огромный, как автобус, черный джип "лэнд крузер". Когда Дмитрич заворачивал на нем в офисный двор, все в конторе начинали нервничать. Это было словно гигантский японский линкор "Ямато" пытается развернуться в русле Темзы, среди мелких британских эсминцев, а на это, охреневая, смотрит из окна вся королевская семья.

     Думаю, все автомобильные метания Дмитрича, скорее всего, означали, что он точно не знал, какая машина ему нужна. Дмитрич еще не выработал свой стиль. А может, он просто был "автомобильным графоманом". Думаю, такое тоже возможно. Человек, которому не дано. После того, как я пару раз скатался с Катульским по делам, я зарекся. Катульский настолько плохо водил машину, что его всегда спасало от столкновения какое-то чудо. Я не преувеличиваю. Ангелы на небесах вкалывали без продыха, пока Катульский рулил. Я вылез из "крузера" и поверил в бога и гиче маниту, бамти-бамти-бамп. Но, главное, это проклятье.

     Однажды мой отец решил переломить ситуацию. Наступил июнь, пора отпусков. Пекло. Вартовск изнемогал от жары. Отец позвал Катульского к себе, в кабинет. Мол, докладывай, как дела на участках. Тот дом сдали? А там как движется? Нефтяники что? А тут почему не проследил?..

     Катульский отчитывался и нервничал, как школьник. Это было его фирменное. Обычно юморной и бодрый, перед отцом он начинал дергаться и оправдываться.

     У Дмитрича была круглая голова с залысинами, как у актера Калягина, веселое лицо, умные темные глаза и вислые усы, как у солиста белорусских "Песняров". И костюм, который почему-то всегда казался ему не по размеру. Катульский был худой и сутулый.

     Отец внезапно спросил:

     - Ты на машине?

     Дмитрич поперхнулся на середине фразы.

     - Д-да. А что?

     - Дай-ка мне свои ключи.

     - Зачем? - удивился Катульский.

     - Давай, давай, - отец всегда любил шутки. Он улыбался, как кот. - Не бойся.

     Катульский что-то заподозрил, но ключи отдал. Попробуй, поспорь с Георгичем. К тому же он знал страсть отца к розыгрышам.

     - А теперь, Дмитрич, - торжественно сказал отец. - Слушай. Ты в отпуске с завтрашнего дня. Поздравляю! Юля, - он нажал кнопку селектора, - неси приказ.

     И засмеялся.

     Катульский в первый момент потерял дар речи. Было жарко, залысины у него покрылась каплями пота. Он вытер их ладонью. Галстук у него традиционно свисал тряпочкой, а воротник белой рубашки в тонкую полоску почернел от пота. Дмитрич весь день мотался по объектам, по жаре.

     - А машина?

     - На базе побудет, - сказал отец. - Заберешь, когда вернешься из отпуска. Ну, удачи! Хорошо отдохнуть.

     Катульский вышел слегка растерянный. Все уже знали, что произошло. Дмитрич собрал портфель, что-то уронил, снова собрал, попрощался со всеми десять раз, всем мужикам надоел, всех женщин рассмешил и забросал комплиментами, и ушел. На Мусы Джалиля поймал машину и поехал домой -- он жил с двумя дочками в Излучинске, это несколько километров от Вартовска. Все прекрасно.

     Хотя, конечно, все в офисе чувствовали некий подвох. Нарушение традиции. Как так, Катульский в отпуск без аварии? И только отец жмурился и потирал руки.

     Довольный собой, отец отдал ребятам ключи, чтобы те отогнали "крузер" Катульского на базу.

     Отец собирается домой, напевает что-то. Через пару минут -- звонок.

     Отец берет трубку. Слушает и...

     - Да! Дмитрич?! Что, что ты сказал? - пауза. Лицо отца меняется. - Опять?! Но... как?!

     Серега с дядей Геной приехали на место.

     На кольце -- авария. Грузовик сцепился с серым "жигуленком", водилы ждут гаишников. Водитель грузовика лениво ругает маленького нахохлившегося водителя легковушки, тот огрызается. Видимо, виноват. Рядом с жигуленком переминается Сергей Дмитриевич Катульский и растерянно чешет затылок.

     - Да вот, как-то так, - сказал он Сереге, когда увидел. Серега и дядя Гена переглянулись. Проклятье работало.

     Оказалось, частник, что вез Катульского, не очень хорошо водил машину, мягко говоря. И залез на круговой дороге под огромный грузовик с прицепом, в самую середину, под сцепку. Причем водитель грузовика его даже не увидел, мертвая зона. Весь бок "жигуленку" прицепом и собрало. В гармошку.

     Водитель и Катульский ни царапины, а машина в хлам.

     - Что там? - спросил отец, когда Серега отвез Дмитрича домой и следующий утром явился в контору.

     - Да... - Серега с досадой пожал плечами. - Этот частник... такой же уникум, как Дмитрич. Шофер от бога, блин.

     В общем, встретились два одиночества.

     

     * * *

     Моего отца уже три года нет в живых. Надеюсь, Сергей Дмитриевич жив и в добром здравии, хотя у меня мало на то надежды. У Катульского были две дочки, которых он безумно любил и страшно баловал. Людочка когда-то училась вместе с моей сестрой Татьяной в Питере. Они снимали одну квартиру на двоих, пока у Люды не завелся жених. Потом Люда жила с молодым человеком отдельно от Татьяны, в соседнем доме, забеременела, родила дочку... Или нет? Я почему-то смутно помню. А потом они с молчеловеком ругались, ссорились, разводились, снова сходились. Людочка бросила институт, поступила в другой, ушла и устроилась на работу. Они пили вместе и по отдельности. Все покатилось в тартарары, про это мне говорили.

     Приехал Катульский и забрал дочку домой, в Излучинск. Молча и жутко. Я представляю себя на его месте, как мы сидим с дочкой на соседних креслах в самолете, скоро взлет, двигатели монотонно гудят, я не знаю, как это могло случиться, как к этому пришло, где я ошибся, и чувствую только ноющую боль в сердце. Из "Обьспецмонтажа" Катульский уволился, кажется, когда достиг пенсионного возраста. Я больше его не видел. Говорили, что с дочками у него все плохо, с обеими, а сам он страшно пьет. Мне чудовищно больно представлять, что Катульский пришел к такому финалу своей жизни. Катульский всегда мне нравился. Думаю, он по-настоящему хороший человек. И очень-очень несчастный.

     А может, это проклятье.

     Потому что если это воля бога, то она невыносима.

     К истории "Водитель от бога". Мама мне рассказала, как сейчас обстоят дела:

      Дмитрич жив и здоров. Людочка вышла замуж и живет в Нижневартовске, дочке уже летом будем 15 лет. Рита живет и работает в Нижневартовске, сыну уже лет 10. Дмитрич был у меня на базе, прекрасно выглядит. Единственный человек в Обьспецмонтаж, который всегда замечал все мелочи (прическа у кого то поменялась или какой то новый наряд у дам. Комплименты в основном мы слышали только от него)

     Вот так.

     Знаете, а я выдохнул.

     Люблю, когда мои истории хорошо заканчиваются.