Врочек Шимун : другие произведения.

Танго железного сердца

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
Оценка: 5.92*6  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Сборник рассказов. Вышел в июле 2011, изд.Астрель, серия "Городу и мифу".

  
  

   Меня однажды спросили: почему я предпочитаю рассказы?
   В кино есть такая штука, как трейлер. Из большого фильма нарезаны куски и ключевые фразы -- и сделан мини-фильм. Бывают совершенно изумительные трейлеры для довольно средних фильмов. Бывает и наоборот. Главное, это позволяет выкинуть скучные моменты и взять самое интригующее. Самое лучшее.
   Нарезка, предельная эмоциональность и динамичный монтаж - вот кратное описание того, что я делаю. Другими словами:
   Я пишу не рассказы. Я пишу трейлеры романов.

Оглавление

   I. СОВЕТСКАЯ ГОТИКА
   1. Высокий прыжок
   2. Комсомольская сказка
   3. Животные
   4. Ипотека
  
   II. АМЕРИКАНСКАЯ МЕЧТА
   5. Ужасный механический человек Джона Керлингтона
   6. Noir
   7. Человек из Голливуда
   8. Красное платье
  
   III. ОДИЧАЛАЯ ПРИРОДА
   9. Мокрые
   10. Мы - стена
   11. Утро в сосновом лесу
   12. Божьи твари
  
   IV. ДРЕВНЯЯ КРОВЬ
   13. Пес с ушами-крыльями
   14. Страшная месть
   15. Одиссея Греки
   16. Мертвое солнце
  
   V. ОБЫКНОВЕННЫЕ ГЕРОИ
   17. Вся сказка Маугли
   18. Святые парашюты
   19. Секретный сад
   20. Танго железного сердца
  

I. СОВЕТСКАЯ ГОТИКА

ВЫСОКИЙ ПРЫЖОК

  
   Охренеть можно, думает старшина второй статьи Григорьев, глядя на гранату, которая только что (прям, блин, щас!) выкатилась к его лицу. Граненая шишка, металлический шар в геометрически правильной фасовке каналов, лежит на расстоянии вытянутой руки - в принципе, можно дотянуться и прижать рычаг - только толку, увы, никакого. Насколько помнит старшина, а помнит он обшарпанный стенд с плакатом: граната ручная Ф-1, вскрытая по оси симметрии; кольцо, пороховой заряд, рычаг, выдернуть и прижать, радиус поражения 200 метров, надпись химическим карандашом "Костя - дегенерат" и стрелка к запалу, похожему на зеленый член в разрезе, - у него осталось секунды три. Потом долбанет так, что мало не покажется.
   Два, считает старшина. В ту же секунду пол вздрагивает и слышен потусторонний жуткий скрежет. Это еще не граната. Это означает, что железная коробка, по недоразумению именуемая подводной лодкой К-3, опять задела край полыньи легким корпусом.
   Правее Григорьева, в ожидании кровавой бани лежит "тарищ адмирал флота". Лицо у него белое, как простыня на просушке. Он выдыхает пар и смотрит. Видно, что перспектива превратиться в тонкий слой рубленого мяса, равномерно размазанный по отсеку, прельщает его не больше, чем простых матросов.
   Судя по комплекции товарища адмирала - фарш будет с сальцом.
   Григорьев еще немного думает, потом подтягивает свои семьдесят килограмм на руках и укладывает животом на гранату. Еще один способ почувствовать себя полным идиотом. Граната упирается в желудок; холодит брюшные мышцы - это действует как слабительное. Старшина сжимает задницу, чтобы не обделаться. Страшно до чертиков. Почему-то как назло, ничего героического в голову не приходит, а из хорошего вспоминается только белый лифчик, обшитый гипюром. Дальше лифчика воображение не заглядывает, хотя явно есть куда. Обидно.
   Один, считает старшина.
  

237 дней до

   - Страшно, товарищ адмирал. У них лица живые.
   До Васильева не сразу доходит.
   - Что?
   В трюме подлодки пляшут лучи фонарей. Маслянисто-черная жижа хлюпает под ногами - воды не так много, видимо, экипаж успел задраить поврежденные отсеки и умирал уже от удушья. Семь лет. Васильев идет за лейтенантом, который говорил про лица. Пропавшая без вести С-18. Лодка в открытом море получила отрицательную плавучесть и легла на дно - если бы не это, у моряков оставался бы шанс. Всплыть они не смогли; хотя насосы главных цистерн еще работали, и электроэнергия была. Проклятое дно держало, как присоска.
   - Товарищ адмирал!
   Луч фонаря выхватывает из темноты надпись на столе. Царапины на мягком алюминии сделаны отверткой - она лежит рядом.
   "Будь прокляты те, кто научил нас пользоваться ИДА"
   Рядом сидит, прислонившись к койке, человек в черной робе. На нем аппарат искусственного дыхания. Теперь адмирал понимает, что означает надпись. Лодку нашли спустя семь лет после гибели - а неизвестный матрос до последнего ждал спасения. Они стучали в переборки, чтобы подать сигнал спасателям. Они пытались выйти через торпедные аппараты. Глубина почти триста метров - значит, шансов никаких. Но они продолжали надеяться - и продлевали агонию.
   Если бы тогда, в пятьдесят втором, лодку удалось найти, думает Васильев. Черт.
   Ничего. Не было тогда технических средств для спасения экипажа С-18. Ее и сейчас-то удалось поднять с огромным трудом, чуть ли не весь Северный флот подключили...
   Под ногами плещется вода с дизтопливом и нечистотами. Адмирал прижимает платок к носу.
   "Будь прокляты те..."
   Лейтенант резко останавливается - Васильев едва не втыкается ему в спину.
   - Что?
   Лейтенант присаживается на корточки и переворачивает очередное тело. Светит фонарем. Потом лейтенант смотрит вверх, на Васильева и говорит:
   - Видите, товарищ адмирал?
   Васильев смотрит и невольно отшатывается.
   Молодой безусый матрос - из какой-то русской глубинки. Русые волосы в мазуте. Адмирал чувствует дурноту: матрос уже семь лет, как мертв, но у него розовое лицо с легким румянцем и никаких следов тления.
   Он выглядит спящим.

146 дней до

  
   Подводникам положены жратва от пуза и кино пять раз в неделю. А еще им положено отвечать на идиотские вопросы начальства.
   - Объясните мне, мать вашу, как можно погнуть перископ?!
   - Легко, - отвечает командир.
   Григорьев, наделенный сверхчеловеческим чутьем, делает шаг назад и оказывается за колонной. Это перископ в походном положении. Отсюда старшина все видит и слышит - или ничего не видит и не слышит, в зависимости от того, как повернется ситуация. Судя по напряженным спинам акустика и радиста, они пришли к такому же решению.
   - Так, - говорит Васильев и смотрит на капитана Меркулова. Старшину он не замечает.
   - Я понимаю, - ядовито продолжает адмирал, - что вам перископ погнуть - нефиг делать, товарищ каперанг. Но мне все же хотелось бы знать, как вы это провернули?
   - Очень просто, - говорит Меркулов невозмутимо. Потом объясняет товарищу адмиралу, что наши конструкторы, как обычно, перестарались. Заложенные два реактора (вместо одного, как у американцев на "Наутилусе") дают избыточную мощность, и лодка вместо расчетных 25 узлов подводного хода, на мощности реактора 80% выжимает все 32.
   - Разве это плохо? - говорит Васильев.
   - У вас есть автомобиль, товарищ адмирал?
   Васильев выражает вежливое недоумение: почему у представителя штаба флота, заслуженного подводника, члена партии с 1939 года, не должно быть автомобиля?
   - Представьте, товарищ адмирал флота, - говорит Меркулов, - стоите вы на переезде, и тут слева приближается гул, который переходит в рев, свист и грохот, а потом мимо вас на скорости шестьдесят километров в час проносится черная "дура" длиной в стадион и массой под четыре тыщи тонн.
   Старшина Григорьев стремительно опупевает, но изображает невидимку. Этот спектакль покруче любого кино, и ему не хотелось бы лишиться места в первых рядах.
   - Представили, товарищ адмирал? - спрашивает каперанг Меркулов. Васильев молчит, видимо, у него не такое живое воображение. "Ночевала тучка золотая, - некстати вспоминает старшина, - на груди утеса-великана".
   На чело утеса-великана наплывает что-то явно тяжелее тучки. Такой грозовой фронт, что адмирал выглядит черным, как угнетенные жители колониальной Африки.
   - Имеете в виду вашу лодку? - говорит адмирал наконец. Он уже произвел в уме нехитрые подсчеты, и все складывается: скорость тридцать узлов, длина больше ста метров и соответствующее водоизмещение. Не надо быть Эйнштейном, чтобы угадать в черной "дуре" лодку проекта 627.
   - Имею в виду товарный поезд, товарищ адмирал флота. А теперь представьте, что ваша "победа" высунула морду на рельсы... Вот поэтому перископ и погнули, - заканчивает Меркулов.
   Даже школьного образования Григорьева достаточно, чтобы понять - какой-то логической сцепки тут не хватает. И тем более понимает это адмирал Васильев, у которого за плечами военно-морская академия. И вообще, этот каперанг его достал.
   - Не понял, - говорит адмирал сухо.
   - Вода, - объясняет Меркулов. - Поверхность. Я приказал поднять перископ, чтобы не идти вслепую. А удар на скорости оказался очень сильным, его и согнуло... Потом еле выпрямили, чтобы погрузиться. Эх, надо было делать запасной, как у американцев.
   Каперанг говорит про "Наутилус" - первую подводную лодку с атомным реактором. Американцы успели раньше, еще в пятьдесят пятом. В том же году вышло постановление Правительства о создании советской субмарины с ядерным двигателем. Но только сейчас, спустя четыре года, К-3 вышла на ходовые испытания. Первый советский атомоход.
   Кстати, у "Наутилуса" действительно два перископа.
   Зато можно сказать, что у Меркулова единственный профессиональный экипаж на весь Союз. Несколько лет подготовки - сначала на берегу, при Обнинской атомной станции, потом на макете лодки, а дальше на живой К-3, на стапелях и в море. И никаких сменных призывов. Впервые на флоте весь экипаж набран по контракту - одни сверхсрочники и опытные матросы. Меркулов костьми лег, но выбил.
   Проблем, конечно, все равно выше крыши.
   Например, этот Васильев, больше известный как Дикий Адмирал. Приехал смотреть результаты ходовых испытаний.
   Ну что ж, каперанг Меркулов может результаты предоставить.
   На скорости выше пятнадцати узлов гидролокатор бесполезен.
   На скоростях выше двадцати узлов от вибрации болят зубы и выкручиваются болты.
   На скорости тридцать узлов появляется турбулентность, про которую раньше на подлодках и не слыхали. Зато американские противолодочные корабли теперь К-3 не догонят - силенок не хватит. Зато нас слышно на весь мировой океан.
   И вот тут мы погнули перископ, говорит Меркулов.
   - Еще "бочки" эти дурацкие текут постоянно, - продолжает каперанг. Слушай, Дикий Адмирал, слушай. - На них уже живого места нет.
   "Бочки" - это парогенераторы. Система трубопроводов первого и второго контура реактора. Под высоким давлением "бочки" дают течь, уровень радиации резко идет вверх. Появляется аварийная команда и заваривает трубы. И так до следующего раза.
   "Грязная" лодка, говорит Меркулов.
   - А потом мы открываем переборки реакторного отсека, чтобы снизить в нем уровень радиации.
   - Черт, - говорит адмирал. У него в глазах потрескивают миллирентгены. Васильев нервничает: - И получаете одинаковое загрязнение по всей лодке?
   - Совершенно верно, - спокойно отвечает командир К-3. - Ну, на то мы и советские моряки.
  

43 дня до

   В кают-компании тепло и пахнет хорошим коньяком. Стены обшиты красным деревом, иллюминаторы в латунной окантовке. Мягкий свет плафонов ложится на стол, покрытый белой скатертью, и на мощный красивый лоб Главнокомандующего ВМФ.
   Главнокомандующий хмурится и говорит:
   - Я сам командовал кораблем и прекрасно знаю, что ни один командир не доложит об истинном положении вещей. Если ему ставят задачу, он будет выполнять ее любыми правдами и неправдами. Поэтому ты, Меркулов, молчи! О готовности лодки послушаем твоих офицеров.
   А что их слушать, думает командир К-3, каперанг Меркулов. Мы тоже не дураки. На полюс идти надо, так что - пойдем. Лодку к походу готова. А говорить о неисправностях - только лишний раз подставляться... Выйдешь в море на нервах, да еще и ни черта не сделав.
   Меркулов выслушивает доклады своих офицеров - на диво оптимистичные. Лодка готова, готова, готова.
   Главнокомандующий расцветает на глазах. Как розовый куст в свежем навозе.
  

15 дней до

   В надводном положении лодка напоминает серого кита: шкура пятнистая от инея, морда уродливая, характер скверный. Чтобы волнением не болтало, лодка принайтована тросами. Вокруг лодки - суровая северная весна: лед, ветер и черная гладь воды.
   На китовой шкуре суетятся мелкие паразиты. Один из паразитов, тот, что повыше, вдруг открывает рот и поет, выпуская клубы пара:
   До встречи с тобою, под сенью заката
   Был парень я просто ого-онь.
   Ты только одна-а, одна виновата,
   Что вдруг загрустила гармо-онь.
   У паразита - сильный наполненный баритон. С видимым удовольствием он повторяет припев:
   Ты только одна-а, одна виновата,
   Что вдруг загрустила гармонь.
   - Кто это? - спрашивает Меркулов. Они со старпомом стоят на пирсе, наблюдают за погрузкой и курят. Бледный дым, неотличимый от пара, улетает в серое небо.
   - Не знаю, - говорит кап-два Осташко. - Эй, Григорьев! - Старшина оборачивается. - Кто это поет, не знаешь?
   Григорьев знает, но отвечать сразу - отдавать по дешевке. Младший командный состав должен знать себе цену. Поэтому старшина прикладывает руку к глазам, долго смотрит (но не так долго, чтобы командир устал ждать), потом изрекает:
   - А, понятно. Это каплей Забирка, из прикомандированных. Он вообще худущий, соплей перешибить можно, но голосяра - во! Ну, вы сами слышали, товарищ капитан...
   И продолжают слышать, кстати.
   Весенние ветры умчались куда-то,
   Но ты не спеши, подожди,
   Ты только одна...
   - Спасибо, старшина. Можете идти.
   - Есть.
   Они выпускают дым, снова затягиваются.
   - Что-то "пассажиров" мало, - говорит командир задумчиво. - Всего один остался. Куда остальные делись, интересно?
   - Саша, так тебя это радовать должно! - не выдерживает старпом. Он знает, как Меркулов относится к штабным бездельникам, которые идут в поход за орденами и званиями. Обычно таких бывает до десятка. Они первые у котла, у "козла", и у трапа на выход при всплытии. Остальное время "пассажиры" дохнут со скуки и режутся в карты.
   - Должно, а не радует, - говорит Меркулов. - Пассажиры, Паш, - они как крысы, у них чутье звериное. Значит, в опасное дело идем. Или какая-то херня в море случится. Тьфу-тьфу-тьфу, конечно. Так что, Паша, будь другом - проверь все сам до последнего винтика. Что-то у меня на душе неспокойно.
   - Сделаем, командир.
   Еще одна затяжка.
   - Товарищ капитан, смотрите! - вдруг кричит Григорьев издалека и на что-то показывает. Командир со старпомом поворачиваются. Сперва ничего не понимают. Потом видят, как по дорожке к пирсу, торопясь и оскальзываясь, спускается офицер в черной флотской шинели. В свете дня его обшлага отсвечивают тусклым золотом. Что-то в офицере есть очень знакомое - и не очень приятное.
   - Это Дикий Адмирал, - узнает старпом наконец.
   Пауза.
   - Накаркали, - говорит Меркулов с досадой и сплевывает.
  

14 дней до

  
   "Дикому" адмиралу никто особо не рад. Он это чувствует и начинает злиться. А когда начальство злится, оно ищет повод придраться, наорать, наказать и тем самым утвердить собственное эго.
   - Что это было? - спрашивает Васильев мягко и зловеще.
   Но, в общем-то, не на того нарвался. Командир электромеханической боевой части инженер-капитан второго ранга Волынцев Борис Подымович. Заменить его некем, поэтому "механик" откровенно наглеет:
   - Внеплановая дифферентовка, товарищ адмирал.
   Врет в глаза, сукин кот, думает Меркулов, но молчит. Сзади раздаются смешки, которые тут же стихают. Вообще-то, механик на самом деле дал маху, но адмиралу об этом знать не обязательно. Подумаешь, задрали корму и накренили лодку вправо. Внеплановая дифферентовка и пошел ты нафиг.
   Васильев молчит. Этот раунд он проиграл.
   Адмирал ищет, на ком бы еще сорвать злость. На глаза ему попадается вахтенный журнал, Васильев листает его в раздражении.
   - Почему в вахтенном журнале бардак?! - спрашивает он наконец. - Старший помощник, это что, боевой корабль или богадельня?!
   Офицеры лодки переглядываются.
   - Бордель, товарищ адмирал! - отвечает старпом.
   Старпому нельзя терять лицо перед экипажем. Поэтому он начинает дерзить.
   - Так, - говорит Васильев зловеще.
   К несчастью, кап-два Осташко забыл, что незаменимых старпомов не бывает. Сместить "механика" адмирал не может, потому что некому будет управлять механизмами и погружением, старпом же - другое дело.
   Следует мгновенная и жестокая расправа.
   - Записать в вахтенный журнал! - командует адмирал. - Приказываю отстранить старшего помощника Осташко от исполнения служебных обязанностей. - Адмирал очень хочет добавить "отстранить на хрен", но такое обычно не заносят в официальные документы. - Принимаю его пост на себя. Руководитель похода адмирал флота Васильев... Дай, подпишу.
   Неуязвимый "механик" хмыкает. Васильев смотрит на него в упор, но ничего не говорит. Сейчас адмирал напоминает хищника моря, огромную белую акулу с кровью на челюстях.
   С хрустом перекушенный, старпом бьется в судорогах; потом, бледный как наволочка, уползает в угол и садится. Руки у него дрожат. Это, скорее всего, конвульсии умирающего. А ведь был хороший моряк, думает Меркулов с сожалением.
   Потом открывает рот - неожиданно для себя.
   - Товарищ адмирал, разрешите вопрос. Зачем нам ядерные торпеды?
  

13 дней до

  
   Считается, что спиртное - лучшая защита от радиации. Поэтому лодка несет громадный запас красного сухого вина. К "алиготе" прилагаются апельсины, ярко-оранжевые, как новый год в детском саду. На человека в день положено сто грамм - это немного. Поэтому офицеры скидываются и организуют "черную" кассу - и на эти деньги забивают холодильник в офицерской кают-компании. Чтобы водка была; и была холодная.
   Меркулов смотрит на "Саранск" долгим взглядом. Потом пересиливает себя и идет в центральный. Там его уже ожидает радист.
   - Получена радиограмма, товарищ командир. От главного энергетика проекта Шаталова.
   - И что? - говорит Меркулов.
   - "Ознакомившись с техническим состоянием К-3, категорически требую запретить выход лодки в море". Подпись, дата.
   Меркулов усмехается.
   - Поздно. Уже вышли, - Поворачивается к старпому, понижает голос. - Вот оно: высокое искусство прикрывать задницу - учись, Паша.
   Через полчаса радист опять докладывает:
   - Радиограмма из штаба флота. Товарищ командир, "Наутилус" вышел в море. По данным разведки: американцы готовились в дальний поход. Возможно, целью является...
   Твою мать, думает Меркулов.
   - Полюс? Они вроде там уже были?
   - Так точно: полюс, - говорит радист. - Нам приказано: идти в боевой готовности, на провокации не поддаваться. В случае контакта с американцами действовать по обстановке. Подпись: Главком ВМФ, дата: сегодня.
   Меркулов поворачивается и смотрит на Васильева. Тот нисколько не удивлен.
   По обстановке значит, думает Меркулов. Что-то ты уж больно спокоен, адмирал. С нашими-то тремя торпедами.
   Две обычных Т-5 с атомными зарядами.
   И одна Т-15, чудовищная штука в 27 метров длиной, с водородной бомбой в четыреста килотонн. Эта штука проходит через три отсека и упирается в центральный пост. По замыслу конструкторов, такой торпедой можно поразить крупный военно-морской порт противника.
   По данным разведки флота, таких портов во всем мире - два. Два! И не один не имеет стратегического значения.
   Тем не менее, сейчас подлодка идет к полюсу с полным ядерным боезапасом. И туда же идет штатовский "Наутилус".
   Забавно, думает каперанг.
  

5 дней до

  
   За бортом - белое крошево; черная вода, в которой плавают куски пенопласта. Это паковый лед. Полынья напоминает суповую тарелку с широкими выщербленными краями. Григорьев ежится - ему даже смотреть на это зябко. Старшину перевели в экипаж с Черноморского флота, поэтому на севере он банально мерзнет. Хотя и родом с Урала.
   Морозный воздух обжигает легкие.
   Рядом стоит капитан-лейтенант Забирка - фамилия смешная, да и сам тоже, но парень хороший. И совсем не похож на "пассажира". Ребятам Забирка нравится.
   Открыли люки, чтобы проветрить внутренние отсеки. Теплый радиоактивный воздух поднимается вверх; вокруг лодки клубится белый туман.
   Из дверей рубки, в облаке пара возникает Дикий Адмирал. Васильев нарочито медлит, хотя старшина видит, как в его глазах щелкают миллирентгены. Старшина вспоминает шутку времен начала службы. "А свинцовые трусы ты себе уже купил?" Некоторые ломались. Интересно, Васильев бы сломался? Адмирал отчаянно боится радиации - но пока держится и даже пьет не больше других.
   Забирка сдвигается; адмирал встает к ограждению, резко вдыхает, жадно оглядывается, словно пытается надышаться чистым, без альфа и бета-частиц, воздухом на год вперед. Ну, по крайней мере, до следующей полыньи.
   Налетает ветер и сносит туман в сторону. К-3 покачивается под порывами.
   Васильев рефлекторно вцепляется в леер.
   Волнение слабое, но лодку бултыхает в полынье, как дерьмо в проруби.
   - И якоря у нас тоже нет, - говорит Меркулов за спиной адмирала, и исчезает в люке, прежде чем тот успевает ответить. Васильев скрипит зубами и беззвучно матерится. За последние дни отношения между проверяющим из штаба и командиром К-3 испортились окончательно. Старшина делает вид, что ничего не заметил.
   Из-за туч выныривает солнце и освещает все, как прожектором.
  

3 дня до

   - Акустик, пассивный режим.
   - Есть пассивный режим.
   Командир часами лежит на полу, смотрит в перископ. Он выдвинут едва-едва, чтобы не задеть ледовый пласт, поэтому окуляр находится у самого пола. Меркулов ищет просвет для всплытия. Потом его сменяет старпом, каперанг выпрямляется, хрустит суставами, идет курить. Адмирал появляется в центральном посту все реже. Отсиживается в кормовом отсеке. Кто-то сказал Васильеву, что там радиация полегче. В принципе, это правда - кормовой отсек дальше всего от реакторного.
   - Ну что?
   - Ничего, товарищ капитан.
   Море безмолвствует. Конечно, море полно звуков, это любой акустик скажет - но нет звука чужих винтов. А это самое главное. Старпом перебрасывается фразами с заместителем.
   - Теоретически, им нас не догнать, - говорит заместитель об американцах.
   - А практически?
   - А практически мы их не услышим.
   - Шумы, - говорит акустик. - Слышу...
   - Что? - выпрямляется старпом. - Что слышишь?
   Лицо акустика в напряжении. На лбу выступает капля пота, бежит вниз.
   - Блин, - говорит вдруг акустик. - Простите, товарищ капитан. Будто дышит кто.
   - Что еще? - старпом отбирает наушники, вслушивается в море. Сперва ничего не разбирает, кроме гула и отдаленного шума винтов - это собственный шум К-3. Потом слышит далекий смех. Потом - глубокий мужской голос на фоне гула океана.
   Весенние ветры умчались куда-то,
   Но ты не спеши, подожди-и,
   Ты только одна-а, одна виновата,
   Что так неспокойно в груди-и.
   - Блин, - говорит старпом. Потом командует: - Отставить песню! Дайте мне радио.
   - Не надо.
   Старпом оборачивается и видит Меркулова, который уже покурил, поел, выспался, и успел побриться. Подбородок каперанга сияет чистотой. Старпом мимоходом завидует свежести командира, потом смотрит вопросительно.
   - Хорошая песня, - поясняет Меркулов. - Хорошо поет. Акустик, активный режим.
   - Есть активный. - акустик включает гидролокатор. Слышен тонкий импульс сигнала. Меркулов открывает люк в переборке, то же самое делают в остальных отсеках. Теперь голос слышен без всяких наушников.
   Ты только одна-а, одна виновата,
   Что так неспокойно в груди-и.
  

2 дня до

  
   На краю суповой тарелки лежит, вмороженная в лед, огромная атлантическая селедка, густо посыпанная крупной белой солью.
   - Блин, - говорит старпом. Похоже, словечко привязалось.
   Характерная форма рубки и леерных ограждений. До боли знакомые обводы легкого корпуса. Такие очень... очень американские.
   - "Наутилус", - говорит Меркулов, сам себе не веря. - Что б меня, это же "Наутилус"!
   Прибегает мичман-дозиметрист и докладывает:
   - Фонит, тарищ командир. Почти как в активной зоне. Может, у них реактор вразнос пошел? Они, наверное, вспыли побыстрому, их как пробку выбросило - и на лед!
   Глаза у мичмана покрасневшие и гноятся. От радиации у половины экипажа - конъюктивит и экзема. Несколько человек на грани слепоты. Грязная лодка, очень грязная, думает каперанг. Хотя у американцев дела не лучше. У них дела, если честно, совсем плохи.
   - Как лодка называется? Опознали?
   - Нет, товарищ командир. Там только бортовой номер: пять-семь-один.
   Номер "Наутилуса". Значит, я не ошибся, думает каперанг. Но что, черт возьми, тогда с ними случилось?
   - Сменить одежду, - приказывает Меркулов. - В лодку не заходить, вам сюда принесут - ничего, не замерзнете. Потом отогреетесь. Личные дозиметры - на проверку. Молодцы, ребята. И получить двойную порцию водки. Все, бегом.
   - Есть!
   Появляется Васильев. С минуту смотрит на тушу американской лодки, потом протирает глаза. У него зрение тоже садится - или адмирал очень удивлен.
   Или все разом.
   - Блин, - говорит Дикий Адмирал. В этом Меркулов с ним солидарен. - Нашли кого-нибудь?
   - Еще нет. Пока не искали. Старпом!
   Осташко о чем-то беседует с комиссаром лодки. В этот раз К-3 поставили вплотную к кромке льда и опустили носовые рули глубины - как трапы. Несколько матросов выглядят на белом фоне, словно вороны на снегу.
   - Старпом! - повышает голос Меркулов. Осташко оборачивается. - Паша, возьми людей, возьми автоматы из оружейки. Осмотритесь здесь вокруг. К "Наутилусу" не лезть. Давай, может, кого найдете. Только дозу не забудь измерить. Ну, с богом.
   - Понял, - отвечает старпом.
   Меркулов поворачивается к Васильеву.
   - На твоем месте, - говорит адмирал тихо, - я бы приказал стрелять в любого, кого они обнаружат.
   Каперанг надменно вскидывает подбородок. Взгляд его становится тяжелым, свинцовым. Слова чеканятся, как зубилом по металлу.
   - Вы что-то знаете?
   Адмирал поводит головой, словно воротник кителя натер ему шею.
   - Дело твое, - говорит Васильев наконец. В его глазах - непрерывный треск сотен счетчиков Гейгера. - Твое, каперанг. Только не пожалей потом, ладно?
   Меркулов молчит.
   Ты только одна-а, одна виновата...
  

1 день до

   - Ктулху, - говорит американец. Он уже должен был загнуться от лучевой болезни, но почему-то не загинается. Только глаза жутко слезятся; огромные язвы - лицо Рокуэлла выглядит пятнистым, как у леопарда. Еще у него выпадают волосы - но при той дозе, что схватил американец, это вообще мелочи.
   - Простите? - говорит Меркулов. Он плохо знает английский, но в составе экипажа есть Константин Забирка, который английский знает хорошо. Так что, в общем-то, все друг друга понимают. Кроме моментов, когда американец заводит разговор о Ктулху.
   - Говард Лавкрафт, - продолжает американец. - Умер в тридцать седьмом. А мы ему не верили.
   Ему самому тридцать два. Его зовут Сэм Рокуэлл. Он лейтенант военно-морского флота США. Еще он совершенно лысый и слепой от радиации.
   Близко подойти к "Наутилусу" Меркулов не разрешил. Дорого бы он дал за вахтенный журнал американцев, но... Но. Рассмотрели лодку со всех сторон из биноклей. На правом борту, рядом с рубкой, обнаружились странные повреждения - словно кто-то вырвал кусок легкого корпуса и повредил прочный. Пробоина. Видимо, столкновение? Или удар?
   - Да, да, - говорит американец. - Мы закрыли отсек. Потом полный ход. Искали, где подняться наверх. Да, да.
   - У вас есть на борту ядерное оружие? - спрашивает Меркулов. - Переведи ему.
   Забирка переводит - странно слышать чужие слова, когда их произносит этот глубокий красивый голос.
   Американец молчит, смотрит на каперанга. Через желтоватую кожу лица просвечивает кость.
   - Дайте ему водки. И повторите вопрос.
   - Да, - говорит Рокуэлл, лейтенант военно-морского флота США. - Мы собирались убить Ктулху. Вы слышали про операцию "Высокий прыжок"? Сорок седьмой год, адмирал Ричард Берд. С этого все началось...

12 часов до

  
   Ростом с гору. Так написал Лавкрафт. Еще он описывает, как люди с повышенной чувствительностью - люди искусства, художники, поэты - видели во снах некое чудовище и сходили с ума. От таких снов можно чокнуться, мысленно соглашается Меркулов, вспоминая огромный, затянутый туманом город, от которого словно веяло потаенным ужасом. Невероятные, циклопические сооружения, сочащиеся зеленой слизью. И тени, бродящие где-то там, за туманом - угадываются их нечеловеческая природа и гигантские размеры. Ростом Ктулху "многие мили". Капитан автоматически пересчитывает морскую милю в километры и думает: очень высокий. Охрененно высокий.
   Долбанутые американцы. Не было печали.
   Меркулов с облегчением выглатывает водку и зажевывает апельсином. Желудок обжигает - водка ледяная. Потом каперанг убирает бутылку в холодильник, идет бриться и чистить зубы. Командир на лодке должен быть богом, не меньше - а от богов не пахнет перегаром.
   - Слышу "трещотку", - говорит акустик. - Какой-то странный рисунок, товарищ командир.
   Меркулов прикладывает наушники, слушает. На фоне непрерывного скрежета, треска и гула - далекий гипнотический ритм: тум-ту-ту-тум, ту-ду. И снова: тум-ту-ту-тум, ту-ду. Мало похоже на звуковой маяк, который выставляют полярники для подводных лодок. К тому же, насколько помнит каперанг, в этом районе никаких советских станций нет.
   - Это не наши.
   - Это мои, - говорит Васильев хриплым надсаженным голосом. Дикий Адмирал уже второй день пьет по-черному, поэтому выглядит как дерьмо. - То есть, наши.
   Но дерьмо, которое зачем-то выбрилось до синевы, отутюжилось и тщательно, волосок к волоску, причесалось. От Васильева волнами распространяется холодноватый запах хорошего одеколона. Интересно, на кой черт ему это нужно? - думает командир К-3 про попытку адмирала выглядеть в форме.
   - Что это значит? - Меркулов смотрит на адмирала.
   - Это значит: дошли, каперанг. "Трещотка" обозначает нашу цель.
   Цель? У командира К-3 от бешенства сводит скулы.
   - У меня приказ дойти до полюса, - голос звучит будто со стороны.
   Адмирал улыбается. Это слащавая похмельная улыбка - Меркулову хочется врезать по ней, чтобы превратить улыбку в щербатый окровавленный оскал. В этот момент он ненавидит адмирала так, как никогда до этого.
   Это мой экипаж, думает Меркулов. Моя лодка.
   - На хрен полюс, - говорит Васильев добродушно. - У тебя, каперанг, другая задача.
  

8 часов до

  
   Подводный ядерный взрыв, прикидывает Меркулов.
   Надо уйти от гидроудара. Сложность в том, что у К-3 только носовые торпедные аппараты. После выстрела мы получим аварийный дифферент; то есть, попросту говоря, масса воды в несколько тонн хлынет внутрь лодки, заполняя место, которое раньше занимала торпеда-гигант. Лодка встанет на попа. Придется срочно продувать носовые балластные цистерны, чтобы выровнять ее. Если чуть ошибемся, К-3 может выскочить на поверхность, как поплавок. А там лед. Вот будет весело. Даже если все пройдет благополучно и мы выровняем лодку вовремя, то еще нужно набрать ход, развернуться и уходить на полной скорости от ударной волны, вызванной подводным ядерным взрывом.
   А там четыреста килотонн, думает Меркулов. Охрененная глубинная бомба.
   - Акустик, слышишь "трещотку"? Дай точный пеленг.
   Акустик дает пеленг. Мичман-расчетчик вносит данные в "Торий". Это новейший вычислитель. Прибор гудит и щелкает, старательно переваривая цифры и цифры. Лодка в это время меняет курс, чтобы дать новые пеленги на цели - их тоже внесут в "Торий". Координаты цели, координаты лодки и так далее. Подводная война - это прежде всего тригонометрия.
   Цель неподвижна - поэтому штурман быстрее справляется с помощью логарифмической линейки.
   - Готово, командир.
   Меркулов глазами показывает: молодец.
   Полная тишина. Лодка набирает скорость и выходит на позицию для стрельбы. Расчетная глубина сто метров.
   Вдруг динамик оживает. Оттуда докладывают - голосом старшины Григорьева:
   - Товарищ командир, греется подшипник электродвигателя главного циркуляционного насоса!
   Блин, думает Меркулов. Вот и конец. Мы же подо льдом. Нам на одной турбине переться черт знает сколько. А еще этот Ктулху, Птурху... хер его знает, кто.
  

4 часа до

  
   - Разрешите, товарищ капитан?
   Григорьев проходит в кают-компанию, садится на корточки и достает из-под дивана нечто, завернутое в промасленную тряпку. Осторожно разворачивает, словно там чешская хрустальная ваза.
   На некоторое время у кап-три Осташко пропадает дар речи. Потому что это гораздо лучше любого, даже венецианского стекла. Все золото мира не взял бы сейчас старпом вместо этого простого куска железа.
   - Вот, товарищ капитан, он самый.
   На ладонях у Григорьева лежит подшипник, который заменили на заводе. Запасливый старшина прибрал старую деталь и спрятал на всякий пожарный. Интересно, думает старпом, если я загляну под диван, сколько полезного там найду?
   - Молодец, Григорьев, - говорит Осташко с чувством.
   - Служу Советскому Союзу! - отчеканивает старшина. Затем - тоном ниже: - Разве что, товарищ капитан, одна закавыка...
   - Что еще? - выпрямляется старпом.
   - Мы на этом подшипнике все ходовые отмотали.
   - И?
   Старшина думает немного и говорит:
   - А если он вылетит нахрен?
   Короткая пауза.
   - Тогда нахрен и будем решать, - говорит Осташко. - Все, работай.
  

1 час 13 минут до

  
   - Товарищ командир, - слышится из динамика спокойный голос главного механика. - Работы закончены. Разрешите опробовать?
   - Пробуй, Подымыч, - говорит командир. Не зря его экипаж дневал и ночевал на лодке все время строительства. Сложнейший ремонт выполнен в открытом море и в подводном положении. Только бы получилось! Только бы. Меркулов скрещивает пальцы.
   - Нормально, командир, - докладывает динамик. - Работает как зверь.
   Командир объявляет новость по всем отсекам. Слышится тихое "ура". Все, теперь ищем полынью, решает Меркулов.
  

22 минуты до

  
   - Операция "Высокий прыжок" - в сорок седьмом году экспедиция адмирала Берда отправилась в Антарктиду. Целая флотилия, четырнадцать кораблей, даже авианосец был. На хера столько? - вот что интересно. С кем они воевать собирались? А еще интереснее, кто их там встретил - так, что они фактически сбежали, сломя голову. А адмирал попал в сумасшедший дом... А теперь смотри, каперанг, - говорит Васильев и пробивает апельсин отверткой насквозь. Брызжет желтый сок. Остро пахнет новым годом. - Все очень просто, - продолжает адмирал. - Вот южный полюс, об который обломал зубы адмирал Берд, вот северный - рядом с которым пропадают наши и американские лодки. Короче, на этой спице, протыкающей земной шар, как кусок сыра, кто-то устроился, словно у себя дома. Нечто чудовищное.
   Образ земного шара, проткнутого отверткой, отнюдь не внушает Меркулову оптимизма.
   - За последние шесть лет пропало без вести восемь наших лодок, одна норвежская и три американских, - говорит адмирал. Он успел навестить холодильник, поэтому дикция у него смазанная. - Все в районе севернее семидесятой широты. Полярные воды. - Васильев замолкает, потом натужно откашливается. От него несет перегаром и чем-то застарело кислым. - Недавно мы нашли и подняли со дна C-18, исчезнувшую пять лет назад. Там... тебе интересно, каперанг?
   - Да, - говорит Меркулов.
   Васильев, преодолевая алкоголь в крови, рассказывает каперангу, что было там. Его слушает весь центральный пост. Тишина мертвая.
   Лодка сейчас на поверхности - они вернулись в ту же полынью, в которой всплывали днем раньше. Последняя проверка перед боем.
   - У них лица живые, - заканчивает рассказ адмирал. Командир К-3 молчит и думает. С-18 получила повреждения, когда была на ходу в подводном положении. "Наутилус", по словам американца, заходил в атаку. Потом... что было потом?
   Меркулов поворачивается к старпому.
   - Ну-ка, Паша, тащи сюда американца.
  

17 минут до

   - Уэл, - говорит американец тихо. Он сильно ослабел за последние часы.
   - Хорошо, - переводит Забирка сильным красивым баритоном.
   - Что ж, спасибо, лейтенант Рокуэлл. Спасибо. Все по местам! - Меркулов встает и поправляет обшлага на рукавах. В бой положено идти при параде. - Посмотрим, выдержит ли их империалистический Ктулху попадание советской ядерной торпеды.
   Старпом и штурман дружно усмехаются.
   - Нет, - говорит вдруг каплей Забирка. - Ничего не получится.
   Сначала Меркулов думает, что это сказал американец, а Забирка просто перевел своим звучным голосом. Поэтому каперанг смотрит на Рокуэлла - но губы американца неподвижны, лицо выражает удивление. Потом командир К-3 видит, как Забирка делает шаг к матросу-охраннику, и, глядя тому в глаза, берется за ствол "калаша". Рывок. Ничего не понимающий матрос тянет автомат на себя - и получает мгновенный удар в горло. Х-харх! Матрос падает.
   Забирка поворачивается, оскалив зубы.
   Худой, страшный. На левом глазу - белая пленка катаракты.
   В жилистых руках, торчащих из черных рукавов, автомат кажется нелепым. Дурацкий розыгрыш, думает Меркулов. Как подводник, он настолько отвык от вида ручного оружия, что даже не верит, что эта штука может убивать.
   Забирка улыбается. В этой улыбке есть что-то неправильное - каперанг не может понять, что именно, но ему становится не по себе. Движется Забирка очень мягко, по звериному.
   Кап-три Осташко кидается ему наперерез.
   Судя по звуку - кто-то с размаху вбивает в железную бочку несколько гвоздей подряд. Оглушенный, ослепленный вспышками, Меркулов щурится.
   Старпом медленно, как во сне, заваливается набок.
   Все сдвигается. Кто-то куда-то бежит. Топот. Ругань, Крики. Выстрелы. Один гвоздь вбили, второй.
   - Паша! - Меркулов опускается на колени перед другом. - Что же ты, Паша...
   Лицо у кап-три Осташко спокойное и немного удивленное. В груди - аккуратные дырочки. На черной форме кровь не видна; только кажется, что ткань немного промокла.

13 минут до

  
   - Водолазов ко мне! - приказывает Меркулов резко. Потом вспоминает: - Стоп, отставить.
   Водолазы бесполезны. В обычной лодке их бы выпустили наверх через торпедные аппараты - но здесь, в К-3, аппараты заряжены уже на базе. Конечно, можно было бы выстрелить одну торпеду в никуда. Но не с ядерной же боеголовкой!
   Гром выстрела.
   Пуля с визгом рикошетит по узкой трубе, ведущей в рубку. Все, кто в центральном посту, невольно пригибаются. Затем - грохот, словно по жестяному водостоку спустили металлическую гайку.
   Матрос ссыпается вниз, держа автомат одной рукой. На левой щеке у него длинная кровавая царапина.
   - Засел в рубке, сука, - докладывает матрос. - И в упор, гад, садит. Не пройти, тарищ командир. С этой дурой там не развернешься. - показывает на "калаш". Потом матрос просит: - Дайте мне пистолет, тарищ комиссар, а? Я попробую его снять.
   Комиссар лодки делает шаг вперед, расстегивая кобуру.
   - У меня граната! - слышится голос сверху. Сильный и такой глубокий, что проходит через отсеки почти без искажений - только набирая по пути темную грохочущую мощь.
   - Отставить! - приказывает Меркулов. Обводит взглядом всех, кто сейчас в центральном. Ситуация аховая. Сумасшедший Забирка (сумасшедший ли? диверсант?) держит под прицелом рубочный люк. Кто сунется, получит пулю в лоб. Скомандовать погружение, и пускай этот псих плавает в ледяной воде, думает командир К-3. Эх, было бы здорово. Но нельзя, вот в чем проблема.
   Не задраив люк, погрузиться невозможно, потому что затопит центральный пост. В итоге, понимает Меркулов, мы имеем следующее: один безумец держит в заложниках атомную лодку, гордость советского Военно-морского флота, и сто человек отборного экипажа. А еще у него есть "калаш", два рожка патронов и граната, которую он может в любой момент спустить в центральный отсек. Особенно забавно это смотрится на фоне надвигающегося из подводной темноты американского Ктулху.
   - Гребаный Ктулху, - произносит Меркулов вслух.
   - Аварийный люк, товарищ командир! - вскакивает матрос с автоматом. Громким шепотом: - Разрешите!
   Секунду капитан медлит.
   - Молодец, матрос, - говорит Меркулов. - За мной!
  

4 минуты до

  
   Восьмой отсек - жилой. Здесь как раз лежит на койке старшина Григорьев, когда раздаются выстрелы. Теперь матросы и старшины, собиравшиеся отдохнуть, с тревогой ждут, что будет дальше. Руки у старшины замотаны тряпками - раскаленные трубы парогенератора находились очень близко, ремонтники постоянно обжигались.
   Но ничего. Лишь бы разобраться с выстрелами.
   Появляется командир лодки с пятью матросами. Все с автоматами, у Меркулова в руке пистолет. За ними в отсек вваливается адмирал Васильев - с запахом перегара наперевес, мощным, как ручной гранатомет.
   - Раздраивай, - приказывает Меркулов.
   Аварийный люк не поддается. Несмотря на ожоги, Григорьев лезет вперед и помогает. Механизмы старшину любят - поэтому люк вздыхает, скрежещет и наконец сдается. В затхлый кондиционированный воздух отсека врывается холодная струя.
   Один из матросов отстраняет Григорьева, лезет наружу, держа автомат наготове. Тут же ныряет обратно, выдыхает пар. Звучит короткая очередь - пули взвизгивают о металл корпуса.
   Матросы ссыпаются вниз с руганью и грохотом.
   Григорьев падает. Поворачивает голову и видит адмирала флота Васильева. У того лицо белое, как простыня.
   - Я же предупреждал! - раздается знакомый голос. Звяк!
   В следующее мгновение граненая металлическая шишка выпадывает из люка сверху. Стукается об пол, отскакивает со звоном; катится, подпрыгивая и виляя, и останавливается перед Григорьевым прямо на расстоянии вытянутой руки.
   Еще через мгновение старшина ложится на гранату животом.

Момент 0

  
   Один, считает старшина.
   В следующее мгновение боль ломиком расхреначивает ему ребра - почему-то с левой стороны. Еще через мгновение Григорьев понимает, что его пинают подкованным флотским ботинком.
   - Слезь с гранаты, придурок! - орут сверху.
   Еще через мгновение семьдесят килограмм старшины оказываются в воздухе и врезаются в стену. Каждый сантиметр занят краниками и трубами, поэтому Григорьеву больно. Старшина падает вниз и кричит.
   Пол снова вздрагивает. Только уже гораздо сильнее. Старшина открывает глаза - над ним склонился каперанг Меркулов с гранатой в руке. Кольцо в гранате, думает Григорьев, ах я, дурак.
   Через открытый аварийный люк восьмого отсека льется дневной свет. Становится холодно.
   - Ктулху фхтагн, - слышит старшина сверху. И не верит своим ушам. Ему невероятно знаком этот сильный красивый баритон - глубокий, как дно океана. Только в этом голосе сейчас звучит нечто звериное, темное. Этот голос пугает, словно говорит сама глубина.
   - Пх'нглуи мглв'нафх Ктулху Р'льех вгах'нагл фхтагн. Но однажды он проснется...
   Автоматная очередь. Крики.
   - Ктулху зовет, - изрекает капитан-лейтенант Забирка. Его не видно, но голос разносится по всем отсекам. У Забирки автомат и гранаты, но он забыл, что нужно выдернуть кольцо. Капитан-лейтенант стремительно превращается в первобытное существо.
   Адмирал Васильев встает на ноги и говорит Меркулову:
   - Теперь ты понял, для чего нам ядерные торпеды?
   Каперанг кивает. Потом выдергивает чеку, размахивается и кидает гранату через люк вверх, как камешек в небо.
   - Ложись, - говорит командир К-3. - Три. - Меркулов падает, закрывая голову руками.
   Два, считает старшина. В ту же секунду пол вздрагивает и слышен потусторонний жуткий скрежет.
   Один, думает старшина.
  

Пять секунд после

  
   По лодке словно долбанули погрузочным краном. От взрыва гранаты лодку прибивает к краю полыньи - скрежет становится невыносимым. Матросы зажимают уши. Каперанг вскакивает, делая знак матросам - вперед, наверх! Если этот псих еще жив - его нужно добить. Поднимает пистолет. "Черт, что тут нужно было отщелкнуть?! А, предохранитель..."
   Вдруг динамик оживает:
   - Товарищ командир, рубочный люк задраен!
   Сперва Меркулов не понимает. Потом думает, что это хитрость. Забирка каким-то образом пробрался в центральный и захватил лодку.
   - Кто говорит?
   - Говорит капитан-инженер Волынцев. Повторяю: рубочный люк задраен.
   - Очень хорошо, центральный, - каперанг приходит в себя. - Всем по местам! - командует Меркулов. - Срочное погружение!
   Пробегает в центральный пост. Там лежат два тела в черной форме: сердце колет ледяной иглой, Паша, что же ты... А кто второй?
   Посреди поста стоит "механик" Волынцев с рукой на перевязи. Лицо у него странное, на лбу - огромный синяк.
   Вторым лежит Рокуэлл, лейтенант Военно-Морского флота США, с лицом, похожим на шкуру пятнистого леопарда. Глаза закрыты. На черной робе кровь не видна; только кажется, что ткань немного промокла.
   - Вот ведь, американец, - рассказывает "механик". - Забрался наверх и люк закрыл. Я ему кричу: слазь, гад, куда?! Думал, убежать штатовец хочет. А он меня - ногой по морде. И лезет вверх. - Волынцев замолкает, потом говорит: - Люк закрывать полез, как оказалось. Герой, мать вашу.
   Топот ног, шум циркуляционных насосов. Лодка погружается без рулей - только на балластных цистернах.
   - Осмотреться в отсеках!
   - И ведь закрыл, - заканчивает Волынцев тихо, словно не веря.
   - Слышу, - говорит акустик. Лицо у него побелевшее, но сосредоточенное. - Цель движется. Даю пеленг...
   - Боевая тревога, - приказывает Меркулов спокойно.
- Приготовиться к торпедной атаке. Второй торпедный аппарат - к бою.
   Ладно, посмотрим, кто кого, думает каперанг. "Многие мили" ростом? Что же, на то мы и советские моряки...
  
   В колхозном поселке, в большом и богатом,
   Есть много хороших девча-ат,
   Ты только одна-а, одна виновата,
   Что я до сих пор не жена-ат.
  
   Ты только одна-а-а, одна виновата,
   Что я до сих пор не жена-ат.
  
  
  

КОМСОМОЛЬСКАЯ СКАЗКА

   Кривой острый нож пластает белые кирпичи, похожие на пенопласт. Вжик, вжик, вжик. Быстрый, как крылья скользящих над водой буревестников. Кюхюль обрезает углы, подравнивает, чтобы снеговой кирпич плотнее встал на место. Построить дом из снега не так-то просто. Все делается на глаз. Тут главное, чтобы угол наклона крыши был правильный. Тогда иглу будет держаться без всякой опоры, только за счет собственной тяжести.
   Старик Кюхюль их проводник и надежда. Кюхюль умеет делать дома из снега.
   Сапунцов кивает и говорит "хорошо". Следующий кирпич ложится в стену. Острие ножа скользит в щели под ним, подравнивая, подрезая, укладывая точнее. Через пару часов стыки между кирпичами замерзнут, и кладка будет держаться, как единое целое. При желании, на крыше готового иглу можно даже стоять.
   Сапунцов уходит от строящегося дома. У него время передачи. Он достает передатчик, антенна уже выведена, он задает волну. Берется за ключ рукой в толстой рукавице и начинает отстукивать текст. Он зашифрован. Следующая страница шифровальной книги: за 12 мая 1959 года.
   Сапунцов отстукивает:
   "Крачка - Гнезду. Объект не подает признаков жизни".
   Он выключает питание, потом заворачивает передатчик в толстый мех. Температура сегодня за сорок, еще чуть-чуть и металл начнет разваливаться под пальцами. Батареи садятся в мороз только так. Самое странное, что молчит лодка. Они уже должны были найти полынью и всплыть для передачи сообщения.
   Если они живы.
   Сапунцов закрывает глаза. Даже с закрытыми глазами он знает, что вокруг. Белая беспросветная пустыня. Холод и лед. Заунывный вой ветра. Белые медведи, у которых нельзя есть печень -- отравишься. Все остальное можно (его учили инструкторы по выживанию), а печень нельзя. Печень белого медведя почему-то видится Сапунцову большой и жирной, и почему-то насыщенного синего цвета. Как отравленная.
   Через короткое время он открывает глаза. Кюхюль уже подготовил дом, из белого полушария иглу, от самой макушки отваливается клубами белый дым. Вернее, это скорее пар.
   Сапунцов опускает на глаза картонные очки с узкими горизонтальными щелями. Это чтобы не ослепнуть от блеска льда и снега.
   Пар вырывается изо рта. Сапунцов идет добывать питьевую воду. В Арктике это целая проблема. Хотя, казалось бы, вокруг один снег. Бери, не хочу. Но куда там. Приходится выдалбливать в твердом, как алмаз, льду особые углубления -- для системы фильтрации. В первую ямку кладешь немного веток и мха, поджигаешь. Вода оттуда течет густо-коричневая. А дальше, перетекая из одной ямки в другую, проходя сквозь фильтры из снега, все светлеет и светлеет, пока, наконец, в последней не оказывается чистая и вкусная.
   Он зачерпывает воду алюминиевой кружкой, пьет, аккуратно прижимая металл к губам.
   Губы растрескались, но хорошенько смазаны тюленьим жиром (воняет). Все-таки правильно, что мы взяли с собой юпика Кюхюля. Дед полезней, чем два ящика со спецснаряжением.
   Кстати, где он?
   Сапунцов идет (брови у него -- два белых айсберга) к снежному дому и видит лаз внутрь. Кюхюль, похоже, уже развел огонь. Внутри тепло. Лаз должен быть ниже уровня пола, чтобы угар уходил вниз, а кислород приходил сверху, через отверстие для дыма.
   Сапунцов опускается на колени и ловко залазит внутрь. Дед развел костер и сидит, держит руки над пламенем. Отсветы пляшут на его коричневом морщинистом лице. Кюхюля нашел Васнецов возле Нарьян-Мара, когда собирали группу. И вот Васнецова уже нет, Филатов погиб, Рябенко оставлен с обморожениями на СП-6, а старикану хоть бы хны. Он самого Ктулху переживет. Сапунцов садится у огня на корточки и тянет руки. Его загорелые, но бледные в полумраке снежного дома кисти рядом с черными морщинистыми руками Кюхюля кажутся призрачными. Меня здесь нет, думает Сапунцов. Вот он, рядом, "настоящий человек" Кюхюль, как переводится с их языка слово "юпик".
   Повесть о настоящем человеке, думает Сапунцов.
   Который прополз десятки километров, чтобы ему отрезали обе ноги.
   Кюхюль кивает Сапунцову и говорит что-то. Сапунцов уже месяц с ним вместе, но так и не привык -- русского Кюхюль не знает, общаться с юпиком можно только жестами. Все хорошо, говорит Сапунцов. Есть хочешь, спрашивает Кюхюль. Да, отвечает Сапунцов. Кюхюль кивает и начинает строгать ледяную рыбу. Он срезает ножом бело-розовые стружки и передает Ивану. Одну ему, другую себе в рот. Юпик задумчиво жует. Сапунцов задумчиво жует.
   Васнецов погиб в самом начале похода, еще до прихода на СП-4. Хороший был мужик. Настоящий. Сапунцов по привычке запускает пальцы в бороду -- отрастил ее за два месяца. Где тут бриться, не до бритья. Васнецов выглядел как истинный полярник. Вот примерно как Отто Юльевич Шмидт на фото в "Огоньке" -- борода, усы, толстый свитер крупной вязки с горловиной. Васнецов был похож на него, только погиб глупо.
   А смерть вообще нелепая штука, думает Сапунцов, разжевывая замороженную стружку. Когда она оттаивает на языке, вкус ледяно-пресный, только слегка напоминающий рыбный. Сок нужно высосать и затем проглотить остальное.
   Васнецов провалился в трещину во льдах. Глупо.
   Но то, что он умирал два дня, еще глупее. Сапунцов вдруг вспомнил... нет, не лицо -- лица он не может вспомнить... белое пятно на месте физиономии Васнецова. Группа тридцать, особое задание партии. Комсомольцы-добровольцы...
   Зачем все это? Впрочем, он знает, зачем. Поэтому они с Кюхюлем доедают кусок рыбины, ставят чайник на огонь, а когда вода закипает, бросают туда листья брусники (запах взлетает клубом пара вверх и к потолку), замороженную клюкву и еловые иголки. Отвар странный на вкус, вяжущий, но полезный. Главное, чтобы не было цинги.
   Ну, и войны тоже.
   Кюхюль не говорит по-русски, поэтому после чая они садятся и рассказывают друг другу истории. Иногда Сапунцову кажется, что где-то в затылке он чувствует понимание того, что рассказывает старик. Иван думает, что это истории про китов и тюленей, северных богов и смазанных жиром великанов, про похищенных красавиц и отважных воинов-юпиков. Тут уже неважно, понимаешь слова или нет. Тут важна сама история. Кит, рисует Кюхюль на снегу пальцем. Сапунцов прикрывает глаза и сквозь дрему слушает, как кит превратился в человека и похитил жену одного охотника. Охотник пришел забирать жену на остров, где кит жил, но сила его была ничто против силы кита. Тогда он с женой пустился на хитрость. Она (женщины!) сказала киту, что хочет видеть его в настоящем облике, а когда тот превратился в человека, воткнула ему в спину острогу. Раненый кит бросился в погоню за лодкой охотника, но не смог догнать, охотник с женой убили его и съели, оставив только кости.
   Сапунцов дремлет. Во сне его совершенно не волнует жестокость сказки старика. Во сне он видит себя, сидящего на серых камнях, покрытых мхом. Неподалеку хижина кита-оборотня, похожая почему-то на заброшенный бункер. На рубку врытой в землю ржавой подводной лодки. На борту белый полустертый номер. Сапунцов-спящий встает. Вокруг клубится белый туман; слышны звуки, точно лопатой скребут по камням. Сапунцов вдруг видит под ногами кусок костяного хребта. А дальше еще кусок. Он начинает собирать из осколков скелет кита, чтобы наполнить его водой и отпустить. Собирает, собирает. Но как-то не складывается. Костей все больше... вот уже третья нога, четвертая... восьмая, девятая... Сапунцов работает все быстрее, а костей меньше не становится. Вдруг из тумана доносится жуткий рев, такой низкий, что и тромбону далеко. От него по коже мурашки и тоска.
   Сапунцов опускает голову и видит, что в руках у него скелет осьминога. И он только что приделал к нему одну из очередных конечностей. Разве у осьминога бывает скелет? Не знаю, думает Сапунцов.
   Вспышка.
   Сапунцов просыпается, открывает глаза. Оказывается, он все еще сидит на корточках у огня. Кюхюль заканчивает рассказ. Сейчас будет финал. Старик показывает на Сапунцова -- давай, мол, твоя очередь рассказывать.
   Сапунцов думает: черт. А вслух:
   - Наконец построили. Слушай, старик.
   И начинает говорить -- напевным манером, как сказывают сказки.
  
  
   - Давным-давно жили два брата, - рассказывает Сапунцов. - И была у них сестра...
   Он не знает эту сказку, но слово приходит за словом, и он продолжает:
   - ...по имени Варвара. Красивая была девка! И умница. Даже в комсомол ее приняли сразу, первой. А братья завидовали. И вот решили они опорочить ее имя перед комсомольской организацией. Подговорили друга своего, Якова Петровича Меньшикова, подкатить к Варваре и назначить ей свидание. А взамен пообещали шапку норковую и кожаное пальто. Парень он был видный и жадный, согласился, значит. Подкатил он к Варваре, так, мол, и так, не подскажите девушка, не подскажите, красавица, как мне пройти в библиотеку имени Сталина. А не проводите ли меня, а то я, не ровен час, еще заблужусь. И сыпет и сыпет. Заговорил ей голову, вскружил, позвал гулять по столице, а затем на свидание под стенами Кремля. И вот в назначенный час явился он и начал приставать к девушке, требуя взаимности, а та ни в какую. Увидел это часовой, что стоял у мавзолея, осерчал, но сдвинуться с места не может -- присяга! Глазом нельзя шевельнуть, коль на таком посту стоишь, дед. Ты слушай, слушай. Интересно, да? Я тогда еще потреплюсь. Стоит он и зубами скрипит аж на полстолицы слышно, потому что обидно ему за девушку. А ее, бедную, Яшка уже раздевать начал, срывает с нее одежду, радуется, бьет по белым щекам, да измывается всячески. Не выдержало сердце часового... кстати, его Семен звали, солдатский сын. И встал тогда Семен, пошел к той парочке, печатая шаг, и воткнул штык Яшке точно промеж лопаток. Пронзил и ружье на караул взял, стоит бледный. А девушка испугалась, да и убежала. А он посмотрел белыми глазами на убитого и вернулся к мавзолею, на пост, значит, как уставом положено.
   На крики девушки сбежались люди, нашли мертвого Яшку. Кто убил, зачем? У самого Кремля, на самой Красной площади, в сердце нашей родины. А потом смотрят, Семен в карауле у мавзолея стоит, глазом не шевельнет, с ружьем к ноге, и штык у него красный, в крови.
   Стали Семена судить. Понятно, кто убийца. Ты зачем Яшку убил? Ничего не говорит Семен, не хочет девушку позорить. Убил, говорит, потому что было надо. А больше я вам ничего не скажу. Эх, ты, комсомолец, говорят ему. На суде отписали ему по полной -- двадцать лет, потому что не просто убил, а когда на службе находился. Значит, и долг нарушил, и честь солдатскую запятнал. А перед тем сорвали с него погоны публично и значок комсомольский тоже. Потому что недостоин быть в комсомоле! Вот как судьба к Семену повернулась. Народная судья приговор зачитала. Мать Семена сидела и плакала. А он стоял, сжав зубы, и ничего не говорил. Так ничего и не сказал про ту девушку. А ее самой как не было.
   Сапунцов переводит дыхание. История получается какая-то очень уж витиеватая, даже самому странно, что из него льется. Может, сны виноваты? Плохие в последнее время сны.
   А дед сидит и внимательно слушает, прихлебывает отвар и смотрит на Сапунцова, словно все понимает.
   Давай, показывает жестами, рассказывай.
   - Ну, смотри, дед. Повезли, значит, его в тюрьму, Семена, солдатского сына. Обрили налысо, порошком от вшей посыпали, дали тюремную одежду. И пошел он срок мотать. Книжки читает, профессии разные осваивает. Плотник, маляр, стулья там сколачивает. Мать приезжает иногда, рассказывает, что дома творится. В общем, жить можно и в тюрьме.
   Долго ли, коротко, проходят пять лет из двадцати. И получает Семен письмо от незнакомой девушки. Так, мол, и так, вы меня не знаете, но решила я вам написать. И завязалась между ними переписка. Сначала все про книги, фильмы, а потом и про жизнь. Рассказывала ему девушка про все, и он ей про все. И полюбилась она ему по письмам. Родной человек! Вот такая сказка. Но только не хочет прислать ему девушка своей фотографии. Как он ее не упрашивал. Семен сначала обиделся, а потом подумал -- может, девушка некрасивая, своего лица стесняется, потому и фотографии не шлет. Но я ведь ее не за лицо полюбил! И решил Семен девушке написать: мне неважно, как ты выглядишь, но люблю я тебя всем сердцем. Если любишь меня тоже, то подожди, я освобожусь, и мы поженимся. Лихой парень, да, дед? Только ждать тебе долго.
   Отослал письмо и ждет ответа. Проходит месяц, другой. Семен весь извелся. Конечно, думает он, кто будет ждать его еще пятнадцать лет! Девушке счастья хочется, детей.
   И вдруг приходит письмо. И там одно слово.
   Сапунцов смотрит на деда, в глазах у того светится понимание.
   - Слушай, дед, я иногда думаю, что ты меня обманываешь. Что ты понимаешь все, до последнего слова, а?
   Кюхюль смотрит на него.
   - Ладно, - говорит Сапунцов. - Уговорил, языкастый. Заканчиваю.
   Два месяца он ждал. И приходит Семену письмо, а там одно слово.
   И это слово: да.
   Обрадовался Семен, матери все рассказал. Шьет платки, деревья валит, табуретки сколачивает. В тюремном хоре петь начал. Долго ли коротко, проходит еще четырнадцать лет, одиннадцать месяцев и двадцать семь дней. Остается Семену сидеть в тюрьме всего три дня. И вдруг приезжает мать и говорит: приходила девушка. А сама плачет. Красивая она? - спрашивает Семен. Очень красивая, говорит мать. Только, сынок, плакала она, просила у меня прощения и прощалась она со мной и велела тебе передать: будь счастлив, не ищи меня. Вскрикнул тут Семен страшно, белый стал и упал без дыхания.
   Перенесли его в тюремный госпиталь. Положили и ждут. Удивляются: ему через три дня на свободу, а он весь седой, как старик. А когда вечером оставили его в палате лежать, Семен встал, трубки из рук повыдергивал и убежал. Госпиталь - это самое неохраняемое место в тюрьме. Вот так, старик. За три дня до свободы убежал Семен, не выдержал.
   И побежал он в Москву, откуда письма приходили. Нашел адрес, а там дом пустой стоит, одна старуха сидит рябая. Тебе чего, милок, надобно? Бабушка, тут девушка жила, так она моя невеста. Опоздал ты, милок. Нету больше твоей невесты.
   Семен стал страшный, как мертвец.
   - Что случилось?! - закричал он. Успокойся, милый, - говорит старуха. - Живая твоя невеста, замуж выходит. За кого?! За милиционера. Она не хотела, да братья ее уговорили.
   Бросился тогда Семен туда, где свадьба происходила. А это был загс местный, там расписываются молодые, когда женятся. Да, тебе, старик, где уж понять. В общем, бежит он туда. По набережной бежит, по улицам. А солнце светит, вокруг жара, зелень, лето начинается, мороженое продают, эскимо, тебе бы, старик, понравилось. А у Семена в глазах черным-черно.
   Прибежал он, ворвался туда, смешался с гостями (а надо сказать, что успел он себе раздобыть гражданское, прежде чем в Москву ехать), ходит среди гостей, будто тоже на свадьбу приглашен. А народу вокруг видимо-невидимо. Большая свадьба была. Генерал милицейский женится, такое вот дело.
   Сапунцов поднимает глаза на старика. Кюхюль выглядит совсем не сонным и очень хитрым. Вот ведь старик, думает Сапунцов и продолжает рассказывать:
   - Свадьбу справляли в саду рядом с Кремлем, Александровский называется. Видишь, большой начальник был тот милицейский генерал! Музыка играет, целый оркестр, джаз-банд, все танцуют, пьют, столы от еды ломятся. Семен идет сквозь толпу и словно ничего не замечает. И идет прямо к столу, где жених с невестой сидят.
   Жених в мундире генеральском, большой, красивый, весь в золоте и медалями увешан. А рядом -- невеста в белом платье, с белой фатой, лицо закрывающей. И такая она красивая в этом белом, что у Семена голова закружилась. Идет он к столу прямиком. Как раз "горько" закричали. Невеста с женихом встают. Горько! - кричат вокруг Семена, точно воздух взрывается. Над всей Москвой-рекой, над Кремлем, над Красной площадью звучит это "горько". Семен покачнулся и вперед шагнул. И видит он, как генерал невесте фату откидывает... Закачалась земля под ногами солдатского сына. Тихо так вокруг стало, словно рыбы вокруг и только рты разевают "гооо... каааа", а сказать ничего не могут. Смотрит Семен, а под фатой -- она, та девушка, которую он много лет назад от позора спас. Варвара ее зовут. И вынул тогда Семен из рук толстяка бокал шампанского и подошел к столу. И целуются они перед ним, а он стоит, смотрит.
   Раз, два, три... считают гости. И вдруг замолчали. Семен стоит, страшный, перед столом, а над его головой кружатся черные вороны, и серые воробьи, и белые лебеди.
   Совет да любовь, говорит Семен громким голосом.
   Замерла тут девица и в лице переменилась. Смотрит на него -- и горе, и радость у нее в лице смешались. А генерал ничего не понимает. А с двух сторон братья к ним бегут ее.
   Семен, закричала Варвара и упала на землю без чувств.
   А Семен взял шампанское, говорит генералу: "Поздравляю! Долгих лет! Счастья! Пусть хоть у нее оно будет". Выпил, и тут братья на него налетели. Он беглый преступник, кричат. Хватайте его, он из тюрьмы бежал.
   На свадьбе милитонов много было, милицейская все-таки свадьба. Схватили Семена за руки, а он стоит и бежать никуда не собирается. Невесту тем временем подружки откачивают, машут платочками. Генерал поднял взгляд и говорит: "Ты кто такой?". Беглый я, отвечает Семен, глядя в глаза ему, честно и открыто. "Три дня назад из тюрьмы бежал, три дня до Москвы добирался". "А сколько ж тебе сидеть оставалось?" "Сидел я двадцать лет, а сколько оставалось... скажи мне сперва, который час?"
   Генерал посмотрел на часы свои, золотые, хорошие, и говорит: "Сейчас четыре часа дня и одна минута".
   "Хорошо, - отвечает Семен. - Аккурат минуту назад я бы на свободу и вышел". Удивился генерал очень. "Что же ты! - закричал. Ради чего бежал?!"
   "Надо было", говорит Семен. "А почему и зачем -- это вы меня не спрашивайте. То мое дело".
   Сапунцов смотрит на Кюхюля, старик чешет в подмышках. В иглу уже тепло от человеческих тел и огня, поэтому Сапунцов откидывает капюшон и снимает вязаный чулок, который открывает закрывает от мороза лицо и уши. Хорошо. Голова отдыхает. Кюхюль наливает ему еще отвара и показывает: давай, заканчивай.
   - А что заканчивать? - Сапунцов медлит, отхлебывает кипятка, пахнущего хвоей. Ай, блин. Язык обжигает, во рту вяжет от хвойного вкуса. - Дальше было просто. Отвели Семена в тюрьму, другую, не ту, где он сидел. В Московскую, в Бутырку что ли? В общем, сидит там Семен, ждет приговора, который ему еще десять лет добавит, как за побег положено.
   И приходит к нему однажды та девушка, Варвара.
   Сапунцов вздыхает, глотает отвар. Что-то рассказ становится уже не бойким, а тяжелым, словно свинец грузить или уголь мешками. Или лес валить, когда уже сил не осталось, а бригадир командует: давай еще, шевелись, бродяги!
   - Семен сначала отказывался на свидание идти, но потом пошел все же. Видит, сидит перед ним та девушка, которую он от бесчестья спас, и из-за которой двадцать лет в тюрьме отсидел. Пришла она в красном платье болгарском, как девушки в столице ходят, в дорогих украшениях, с прической модной. И плачет она, сидит. Красивая такая, что глаз не отвести. Смотрит на нее Семен и говорит слова обидные: "Зачем явилась? Я, может, и вор, и убивец, но до чужой жены не охотник".
   Варвара заплакала и говорит:
   "Я тебя погубила. Когда судили тебя в первый раз, я хотела пойти, рассказать все, но братья меня не пустили, грозились: убьют".
   "Так ты из жалости меня полюбила, значит? - недобро усмехнулся Семен, солдатский сын. - Не надо мне такой жалости".
   "Сначала из жалости, а потом по-настоящему полюбила. Когда ты сказал, что меня всякой будешь любить -- хоть красивой, хоть нет. Ждала я тебя, Семен".
   "Не дождалась".
   "Стал ко мне свататься начальник милицейский. И тогда братья сказали, что убьют тебя, если я за генерала замуж не выйду".
   Побелел тут Семен.
   "Лучше бы мне быть убитому", говорит. "Ты теперь замужняя жена. Ничего не поделаешь".
   Она залилась слезами пуще прежнего. Семен встал и хотел уже выйти, но на пороге обернулся.
   "Хороший человек твой генерал?" - спрашивает.
   Она поднимает голову, под глазами черные тени, тушь потекла.
   "Очень хороший".
   "Тогда будь ему хорошей женой. И ничего не бойся. Никогда ничего не бойся. За себя можешь бояться, но не за других".
   Потом подумал и говорит:
   "Братья убить меня, значит, обещали, если за генерала не выйдешь?"
   "Да".
   "Понятно".
   Семен наклонился тогда и решетку погладил, словно девушку ту приласкал. Прощай, сказал он и вышел.
   Сапунцов дергает головой, кружка вылетает из рук и опрокидывается. Пар взлетает. Ф-фух! Горячий отвар впитывается в пол, протаивая неровные ходы. Снег вокруг них окрашивается в зеленый.
   Кюхюль смотрит на Сапунцова, но ничего не говорит.
   - В общем, дальше было просто. Дали бы Семену десять лет, если бы на суде том не появился генерал и не рассказал, почему с Семеном такая беда приключилась. Пожалела его судья. И дала Семену всего полгода, для порядка. Отсидел он срок и вышел на свободу ранней весной, в марте. Капель вокруг, солнце сияет. Идет в ушанке старенькой, потертой, в ватнике и одежде казенной, а вокруг весна шумит.
   Приехал, а мать его старенькая уже, болеет. Обнял он ее. День отдохнул, а потом пошел на работу устраиваться. Жить-то надо. Сначала ему работы не давали, у него из документов -- одна справка из тюрьмы. Но ничего, справился. Сначала черной работой, потом и хорошей начал заниматься. Токарем на заводе стал. Деньги появились. Только вот, сколько мать его ни просила, так и не женился Семен. Долго ли, коротко ли, только умерла она. Семен погоревал, на могилке постоял. Справили поминки. Семен домой пришел, поплакал. Утром переоделся в самый лучший свой костюм (у него еще с тех времен, как он часовым стоял, костюм хороший остался), взял штык-нож и пошел к братьям Варвары. Они в то время в саду гуляли, думали, что бы еще с генерала взять, через сестру-то свою.
   Увидели они Семена, испугались, стали на помощь звать. Только не успели. Семен, солдатский сын, зарезал сначала одного, потом другого. Бросил штык-нож окровавленный в реку и ушел.
   С тех пор больше его в том городе не видели.
   Сапунцов некоторое время молчит, глядя в огонь. Потом поднимает голову, смотрит на Кюхюля.
   - Вот и сказке конец, - говорит он. Кюхюль кивает: да. - А кто слушал... душно мне.
   Скрип снега. Сапунцов выбирается на улицу с непокрытой головой, сразу мерзнет. Ноздри обжигает морозом. Лоб словно обручем стальным сдавливает. Он стоит на темнеющем, синеющем снегу и ветер трогает его седые (а ему всего тридцать два) виски.
   - А кто слушал - молодец, - говорит он вполголоса. Пар дыхания отваливается толстыми белыми клубами, оседает на бровях и ресницах. Сзади из иглу вылезает Кюхюль, подходит, качает головой. У него в зубах дымится трубка. Хорошая история, показывает жестами старик. Накинь капюшон, замерзнешь.
   - Да, - говорит Сапунцов. - Дурацкая, конечно. Но неплохая.
   Уши от мороза горят, как обожженные. Сапунцов надевает капюшон. Тепло. Ушам даже больно от внезапного тепла.
   Кюхюль дает ему трубку. Засунув в рот горелый обкусанный мундштук, Сапунцов вдыхает дым. Они стоят вместе с "настоящим человеком", курят и смотрят, как вдалеке синеет лед.
  

ЖИВОТНЫЕ

(в соавторстве с Александром Резовым)

1

   Грузовик шел медленно, неуклюже, подпрыгивая на бесконечных ухабах, и Баланову казалось, что до Центра они уже не доедут никогда. А если вдруг доедут, то вместо огромного железобетонного купола (по крайней мере, так описывали лабораторию те немногие, кому удалось на нее взглянуть), их взору предстанут древние, всеми позабытые руины с торчащими повсюду металлическими балками. Или это будет затянутый ряской котлован с голосящими лягушками, беспокойными водомерками и плавающими среди ржавых балок утками. Или что-нибудь еще - непременно старое, запущенное, пережившее не одну сотню лет, - где обязательным атрибутом служат проклятые балки.
   Водитель, которого звали не то Яликом, не то Яриком, всю дорогу сосредоточенно таращился куда-то вдаль, изредка бросая взгляд на болтающийся над приборной доской брелок с обнаженной моделью. Модель крутилась, вертелась, подпрыгивала, заваливалась на бок, вставала вверх ногами, в общем - не давала себя рассмотреть.
   И лишь однажды, когда машина провалилась в очередную яму, и Баланов со всего размаха ударился головой о потолок, шофер расхохотался. Эта выходка настолько разрядила обстановку, что, несмотря на изначальное чувство обиды, километров через двадцать пассажир был готов колотиться головой о крышу, двери, лобовое стекло до конца поездки, пусть даже таковой не собирался наступать.
   Зато, как всегда незаметно, подошел к завершению день. Солнце, зависшее над верхушками елок, погасло, точно перегоревшая лампочка, и почти тут же на своем обычном месте появилась луна - ясная, полная, готовая светить всю ночь.
   - Вот ведь черт, - заговорил Баланов. - Больше года торчу в Илимске, а привыкнуть к этим штучкам никак не могу. Разве что вздрагивать перестал.
   Водитель глянул на брелок и ничего не ответил.
   - Сперва уехать хотел, - упрямо продолжал Баланов, - в голове не укладывались ваши природные аномалии: то снег, то град, то дождь, то вообще солнечное затмение - и все в один день. Только кто ж меня выпустит в ближайшие годы? Бумагу, дурак, подписал, не подумал, теперь расхлебываю.
   Водитель молча смотрел на темную дорогу, не догадываясь или не желая включать фары. И хотя все попутные машины исчезли после выезда на проселок, а ни одной встречной за все время так и не было, Баланов с наступлением темноты не переставал тревожно озираться.
   Очередная попытка завязать разговор провалилась.
   Разбудил Баланова незнакомый голос, упорно твердивший одну и ту же фразу. Как бывает спросонок, фраза, казалось, не имела никакого смысла, и единственной ее целью являлось доведение спящего до полного сумасшествия. Затем Баланова осторожно постучали по руке, тронули за плечо и стали трясти.
   Лишь после десятиминутных страданий бедного, изнуренного человека таинственная фраза начала приобретать смысл.
   - Юрий Серафимович, просыпайтесь, приехали. Юрий Серафимович.
   И Баланов проснулся.
   Водителя в кабине уже не было, а сам грузовик стоял в небольшом, плохо освещенном гараже рядом с такими же старыми и грязными "Уралами". Справа на стене висел пожарный щит, невдалеке начиналась и уходила в дыру в потолке крутая металлическая лестница - с хлипкими проржавевшими перилами. Левую стену украшало множество плакатов с малопонятными схемами и рисунками. На одном из рисунков Баланов рассмотрел выведенную крупными буквами надпись: "Не курить!", - чуть ниже - перечеркнутую сигарету. Плакат по соседству предупреждал: "Шины не прокалывать. Штраф 1000 рублей", - что, похоже, осталось незамеченным или проигнорированным, потому как большинство грузовиков стояло накренившись.
   Возле Баланова замер на подножке маленький лысоватый человек с уставшими глазами. Он терпеливо ждал, пока гость придет в себя и осмотрится.
   - Вы, наверное, Кирилл Мефодьевич? - обратился к нему Баланов. - Очень приятно.
   - Да, мне тоже, - кисло улыбнулся собеседник. - Никак не ожидал, что придется вас будить. Сам, знаете ли, никогда в дороге не сплю. Не могу и все. Прямо как болезнь. А вам даже позавидовал - чтобы с Яником, да при такой болтанке...
   Баланов пожал плечами, почувствовав вдруг накопившуюся усталость. Разбитое тело казалось сработанным сплошь из булыжников и металлических уголков. Шею ломило. Баланов невежливо потянулся, уперся ладонями в потолок кабины, хрустнул суставами и наткнулся взглядом на брелок. Модель над приборной доской едва заметно покачивалась - вправо, влево, вправо, снова влево. Плохо отрисованные розовые коленки. Ничего в ней особенного не было, зря только глаза в дороге мозолила.
   - Разрешите? - сказал Баланов.
   Кирилл Мефодьевич кивнул и исчез. Фамилия его была Коршун - знатная фамилия, если задуматься - но именно думать сейчас Баланову совершенно не хотелось. Он дождался, когда лысина уйдет вниз, с трудом нашел ручку - лязгнуло железом, заскрипела, отворяясь, дверь. Неловко переставляя тяжелые, словно бы чужие ноги, Баланов встал на подножку. Повернулся, бросил последний взгляд. Ну, бывай, Яник-Ярик... Руль, обмотанный синей, почерневшей от ладоней, изолентой; рукоять коробки скоростей с прозрачным набалдашником, в котором застыла красная роза. Брелок над приборной панелью тихонько раскачивался...
   Баланов потянулся, чтобы рассмотреть его наконец, ухватил модель за голые коленки. В следующее мгновение нога предательски соскользнула. Закачался пустой шнурок... Баланов про себя выругался - лишать Яника женского общества, пусть даже - пластикового, в его планы не входило. В ладони оказался брелок.
   - Юрий Серафимович, вы в порядке? - высунулся Коршун. Не вовремя. Чтобы не терять время на неловкие объяснения, Баланову пришлось зажать добычу в кулаке и спрыгнуть вниз...
   - Тихо тут у вас. - Баланов неопределенно мотнул головой - здесь, в гараже. И вообще тихо. Трофей спрятал в карман, чувствуя себя, по меньшей мере, мальчишкой. Ничего, верну при первом же удобном случае, решил Баланов.
   Отбитые при прыжке ноги легонько гудели.
   - И не говорите. - собеседник вздохнул. - Все-таки четыре утра. Но и днем не слишком шумят, не думайте. Здесь у нас режим. Отбой в полдесятого. Даже сам Юлий Карлович. Это днем они гении. А ночью все по кроваткам, и баиньки.
   Он переступил с ноги на ногу. Потом шагнул к Баланову.
   - Юрий Серафимович, миленький, - заговорил Кирилл Мефодьевич едва ли не шепотом. В глазах лысоватого Коршуна зажегся странный, голодный огонек. - Вы меня простите, ради бога. - Он облизнул губы. - Вы... вы привезли?
   Баланов помедлил. Нащупал пальцами гладкий пластмассовый корпус. Ладонь почему-то взмокла. В груди сидела непонятная заноза - будто ребенка ограбил. Глупость какая. Глупость и детство.
   - Не знаю, о чем вы, - произнес Баланов. Лицо собеседника вытянулось. - Кирилл Мефодьевич, дорогой...
   - Пойдемте, - сказал Коршун сухо.
  
   Гулкие бетонные коридоры - почему-то круглые, как канализационные стоки - вели Баланова с провожатым все глубже, спускаясь с уровня на уровень, встречаясь и разбегаясь надвое и натрое - словно узлы электрической схемы. В тусклом желтом свете, процеженном сквозь потолочные решетки, монотонно гудели вентиляторы. Баланов старался дышать ртом - воздух здесь был сухой, кондиционированный, неживой совершенно. Звуки Балановских шагов усиливались в нем, набирали басы и, возвращаясь c эхом, накладывались на неровный ритмический рисунок походки Кирилла Мефодьевича.
   За полчаса им не встретилось ни души - здание точно вымерло. Да было ли оно когда-нибудь обитаемым? - Баланов уже сомневался. Ржавые балки, затянутая ряской поверхность воды и утки - спящие, упрятав головы под крыло. Начинается рассвет, выбеливает туман - теплым молоком, медленно вливаемым в кофе. Тут Баланов моргнул и понял, что дремлет на ходу. Теперь он видел происходящее сквозь дымку недосыпа - болезненно яркий свет, четкие, до рези, контуры решеток. Холодноватый запах хвойного освежителя и тошнотворный - горелой изоляции. Гул шагов и мелькающая впереди фигура Коршуна - мучительно четкая, различимая до деталей.
   Дорога все не кончалась.
   Баланов шел и каждые несколько шагов проваливался в параллельное измерение - к уткам.
   Изредка на стенах встречались плакаты, исполненные в знакомой гаражной манере. Столь же лаконично-строгие. "Стекла не бить! Штраф 2000 рублей", - гласил плакат, висящий рядом с пожарным щитком. Видимо, с этой надписью тоже никто не удосужился ознакомиться, потому что стекло было разбито, вымотанный рукав залег поперек коридора - полотняная змея с оторванной металлической головой. Баланов осторожно переступил, каждую секунду ожидая, что змея оживет и обхватит его ногу мягкими кольцами.
   "Диффузионная проницаемость, сказала утка. Торсионный пеленгатор. Да-да, Юрий Серафимович, проснитесь".
   И Баланов проснулся в очередной раз.
   - Так... так... так... - Кирилл Мефодьевич коршуном завис над Балановым. - Вот сюда, Юрий Серафимович. О стеночку облокотитесь.
   Баланов ошалело уставился на потолок, на забранные решетками светящиеся плафоны - и с облегчением понял, что находится не в грузовике. Обморок, должно быть, подкосил его в одном из бесконечных коридоров, приложил, к вящему удивлению Коршуна, о бетонный пол.
   Однако удивленным Кирилл Мефодьевич не выглядел.
   - Предупредить вас забыл, - сказал он. - Лаборатория с подозрением относится ко всем новичкам. Она их, так сказать, пробует. На зубок.
   - На зубок? - Баланов осторожно тронул затылок. - Что за ерунда? Как лаборатория может пробовать?
   - Я выражаюсь образно, - исправился Кирилл Мефодьевич. - Не удержался - люди из города в наше время большая редкость. Раритеты!
   - И зачем же вы эту редкость запугиваете? - поинтересовался Баланов. - Не боитесь потерять нас, раритетов, окончательно? А?
   - Вы поднимайтесь, Юрий Серафимович, поднимайтесь, - проигнорировав вопрос, засуетился Коршун. Пока он выбирал, с какой стороны удобнее прийти на помощь, Баланов встал самостоятельно. - Следующий всплеск будет не скоро, дойти успеем.
   С этими словами Кирилл Мефодьевич взял Баланова под руку. Затем, мягко пресекая попытки "раритета" освободиться, выбрал один из четырех коридоров.
   Некоторое время Коршун шел молча. Хмурил брови, к чему-то прислушивался, разглядывал прикрепленные к потолку пожарные датчики, точно видел их в первый раз. Баланов против воли заинтересовался. Чему тут загораться, казалось бы? Плафоны здесь стеклянные, такие, как правило, при высоких температурах скучно раскалываются - в отличие от громко лопающихся лампочек. Ну а бетон трескается и крошится, абсолютно не думая гореть.
   - Это не обморок, - неожиданно заговорил Кирилл Мефодьевич. - Обычный сон, необходимый любому здоровому организму. Своеобразная защитная реакция на лабораторные всплески, и пока она есть, надо только радоваться... Наведенная нарколепсия, если хотите. Вот что вам, к примеру, снилось?
   Баланов задумался.
   - Утки, - вспомнил он. - Говорящие. И на редкость ученые. Странное, кстати, зрелище.
   - С утками вам повезло, - улыбнулся Коршун. - Мне однажды приснился путь из гаража на склад. Со всеми полагающимися подробностями: коридорами, дверями и прочим. Шел не меньше получаса, массу дум передумал. Вспотеть, простите за подробности, успел. Умаяться. А потом проснулся - в гараже, на полу, аккурат возле лестницы. Тело ноет, голова гудит и переваривает одну единственную мысль: до склада еще топать и топать. Знаете, Юрий Серафимович, нет ничего более гадкого, чем переделывать уже доведенную до конца работу...
   - С этим я, к сожалению, знаком.
   Баланов в очередной раз попытался высвободить руку, но Коршун отчего-то напрягся. Хватка стала железной, в глазах появилось странное выражение - нетерпение, смешанное с испугом. Это длилось не больше пары секунд - мышечный спазм, судорога, пробежавшая по телу провожатого, не оставившая ни единого следа, кроме побелевших от напряжения губ.
   - Вот мы и пришли, - осипшим голосом произнес Коршун, указывая на темную нишу в стене. - Постарайтесь не шуметь, все спят.
   Справа от ниши синими трафаретными буквами было выведено "Жилой блок". Кирилл Мефодьевич, избавляя Баланова от своего чересчур тесного общества, нажал на ручку утопленной в стену двери.
  

2

  
   Утро для Баланова началось со столовой. Что-то было и раньше: непонятная суета за дверью, бодрые голоса, смех, яркий свет ламп, внимательное лицо Коршуна. Затем: кафельный пол, длинные ряды металлических раковин, снующие вокруг люди, ледяная вода и почти знакомое отражение в зеркале. Снова Коршун, свет, кафель, спины, спины, спины, лежащий на батарее резиновый сапог. Но все это смешалось в единую неаппетитную кашу, наподобие той, что Баланов с подозрением ковырял ложкой вот уже десять минут кряду. Более привлекательной каша не становилась: желто-зеленая субстанция, липнущая к столовым приборам (в том числе, вилке, взятой на случай, если блюдо окажется пудингом) и застывающая на глазах. Единственно верным решением казалось класть на нее кирпичи.
   - Зря вы так долго над едой сидите, - раздался женский голос. - Остынет, совсем есть не сможете.
   Баланов поднял глаза. Напротив него, держа поднос с завтраком, стояла коротко стриженая девушка. Ее хрупкая фигурка странно смотрелась на фоне общей массивности и бетонности Центра; покрытых голубым пластиком исцарапанных столов, круглых шершавых колонн, деревянных скамеек и сосредоточенно жующих физиономий. Будто пробивающийся из асфальта росток, немыслимым образом преодолевший наваленную на него тяжесть.
   - А это едят? - усмехнулся Баланов. - Никогда бы не подумал.
   - Зря смеетесь, - сказала девушка, - ничего другого в лаборатории вам достать не удастся. Только если за очень большие деньги... И то вас, скорее всего, надуют.
   - Больших денег у меня нет, поэтому я спокоен, - Баланов оставил в покое ложку и показал на скамью. - Вы, быть может, присядете? Мне уже совсем неудобно.
   Девушка улыбнулась. Наклонилась, чтобы поставить поднос - Баланов заметил на ее правой руке след от ожога. Браслетом он охватывал тонкое запястье и поднимался выше по предплечью, растекаясь белесым пятном.
   Смущенный Баланов отвел глаза, усиленно заработал ложкой. Каша и вправду оказалась не столь отвратительной. Видимо, все дело в хорошей компании.
   - Вы, значит, и есть тот самый специалист? - спросила девушка. - Из города?
   Несколько жующих физиономий с любопытством повернулось в их сторону. Баланов почему-то почувствовал себя неловко - чужак в чужой стране; даже поесть спокойно не получается. Он отложил ложку.
   - Кажется, да.
   - Будете ремонтировать Машину Смерти?
   - Чего?! - Тут Баланов понял, что его застали врасплох. Девушка засмеялась.
   - Советская Машина Смерти, - сказала она. - У нас ее так называют.
   - Кто называет?
   - Да все.
   Баланов хмыкнул, затем посмотрел на собеседницу, насмешливо прищурившись:
   - А как вас называют? Если не секрет?
   Оказалось - очень даже не секрет.
   - Так что там с Машиной? - поинтересовался Баланов, когда церемония знакомства подошла к концу.
   - Просто рядом с ней чувствуешь себя жутковато, - сказала Маша. - Она такая старая и гудит. Вы знаете, очень странно. Будто внутри нее много-много злых пчел. Сидят внутри, и только глаза их в темноте отсвечивают.
   - Это лампы, - пояснил Баланов. - Всего лишь старые электронные лампы. Не стоит их бояться. У них характерный звук. Мягкое такое гудение, понимаете? Ничего зловещего. Хотя... - он задумался и добавил уже менее уверенно, - если их много...
   - Она большая, - сказала Маша.
  
   Человек с высоты двухметрового роста внимательно рассматривал Баланова выпуклыми, темными, по-птичьи блестящими глазами. Горбатый нос человека опасно навис над головой Коршуна. Казалось, сейчас этот хорошо заточенный инструмент стремительно полетит вниз, набирая скорость, врубится в бледную лысину, как ледокол "Ленин" в арктический лед. И пойдет крушить - с хрустом и грохотом.
   Молчание затянулось. Баланов не выдержал первым.
   - Доброе утро! - произнес он громко.
   Гость покачнулся, тонкие губы скривились.
   - Какое, к чертовой матери, утро?! - в раздражении бросил человек. - Где вы его видите?
   Баланов на мгновение оцепенел от подобной грубости. Горбоносый вновь покачнулся на длинных ногах. Развернулся среди голубых обшарпанных столов, точно океанский лайнер, и, гордо рассекая выдающимся форштевнем пространство столовой, вышел вон. Позади мягко колыхались жующие волны, поднятые кильватерной струей.
   С минуту за столом царила тишина.
   - Не обращайте внимания, Юра. - Маша отложила ложку. Звякнуло. - На самом деле он очень хороший.
   - Кто это был? - спросил Баланов.
   - Абрамов это был, Юлий Карлович, - кисло пояснил Коршун. - Да-да, не обращайте внимания, он всегда такой. Гений местного масштаба, что ж вы хотите. Знающие люди говорят: опубликуй профессор Абрамов результаты своей работы - наутро он проснулся бы ученым с мировым именем.
   - А он разве?..
   Кирилл Мефодьевич развел руками:
   - Как видите, нет. Закрытая тема.
   - Простите его, - сказала Маша - тихим, чуть шершавым, каким-то даже виноватым голосом. Баланов посмотрел на девушку. Вновь поразился ее совершенно нездешней, летящей хрупкости - и отчетливо ощутимой женственности.
   - Бога ради, Маша, вы-то тут при чем? - спросил он.
   Девушка невесело улыбнулась.
   - Папа... он бывает не очень вежлив.
   Коршуна внезапно заинтересовало содержимое собственной тарелки. Он нехотя, но энергично ковырнул вилкой в резиновой каше; взгляд его не отрывался от зелено-желтой поверхности, больше похожей на цветущее тропическое болото.
   - Я... - начал Баланов, но остановился.
   Маша смотрела на него так, что щемило сердце.
   - Я понимаю, - сказал Баланов.
  
   Кабинет начальника лаборатории оказался довольно просторным - с заваленным бумагами письменным столом, несколькими стульями и двумя шкафами - обычным деревянным и огромным металлическим, выкрашенным в серый цвет. Вытертый овальный коврик, непонятно каким образом сюда попавший, одиноко лежал посреди комнаты.
   Лампы здесь были ярче коридорных, поэтому, войдя в кабинет, Баланов сощурился. И теперь, стоя перед начлабом, мысленно проклинал слезящиеся глаза.
   - Я инженер по образованию, - сказал Баланов.
   - Да хоть по модулю, - начлаб скептически изогнул брови, перевернул страницу Балановского личного дела, затем еще. - Лишь бы не "ноль". Ага, вот! Нашел.
   Стекловодов пробежал словами строчку, хмыкнул и посмотрел на Баланова в упор.
   - Хобби, значит?
   - Увлечение, - поправил Баланов сдержанно. - Старая вычислительная техника советских времен. Нахожу, чиню, восстанавливаю, собираю из запчастей. Я специализируюсь по пятидесятым, шестидесятым годам... Так что у вас за легендарная Машина Смерти? - попробовал он перейти в контратаку.
   Коршун полузадушенно всхлипнул. Начлаб смотрел терпеливо, бровь его была все так же скептически изогнута.
   - Ладно, инженер, - сказал начлаб. - Сейчас мы тебя проверим, - он подмигнул Коршуну. - Внимание! Сколько существует законов Ома? Отвечать быстро, не раздумывая!
   - Два, - ответил Баланов с легкой заминкой. Недоумение перерастало в раздражение. - А вам зачем?
   Начлаб воззрился на него с восторгом:
   - Вы меня спрашиваете? Нет, вы меня спрашиваете?! - Баланов тупо моргнул, тогда начлаб повернулся к Кириллу Мефодьевичу. - Он меня спрашивает, представляешь, Киря?
   Тот кисло улыбнулся.
   - ВОН! - заорал начлаб, надсаживаясь, словно между ними было все здание лаборатории. В мгновение ока лицо его стало красным, кумачового цвета, вены вздулись на круглой лобастой голове. Смотрелся начлаб теперь в точности, как плохо выбритый сеньор Помидор - только смешным при этом не казался. - ВОН, Я ГОВОРЮ! ЧТОБ НОГИ ТВОЕЙ!!
   Кирилла Мефодьевича криком вынесло из кабинета.
   Рев прекратился.
   - Так вот, Юрий Серафимович, - сказал начлаб совершенно обыденным, очень спокойным тоном. После жутких воплей тишина, казалось, давила на уши. - Мы вас заждались, если честно. Машина См... вычислитель наш стоит. И работа, соответственно, тоже. Кстати, вы уверены, что справитесь?
   Баланов пожал плечами. Его все еще трясло.
   - Вы рискуете, не я, - ответил он честно. - Техника ваша мне пока не знакома. В эксплуатации я ее не видел. Что, где, зачем, как понимаю, разбираться придется на нерабочей машине. Правильно? Так каких гарантий вы от меня хотите?
   - Откройте, - начлаб показал на металлический шкаф, занимающий весь дальний угол кабинета. - Посмотрим, какой из вас специалист.
   Баланов вскинул голову, в три шага пересек кабинет - и со злости чуть не выдернул дверцу шкафа. Противный металлический скрип...
   Долгое время Баланов молчал.
   - Откуда? - только и смог сказать он. - Такая красота.
   Агрегат, похожий на громоздкую печатную машинку с переводной кареткой, белыми цифровыми клавишами, черными функциональными. Выполнен в обычном советском стиле: никакого изящества, это лишнее. Эдакий голубой бегемот, на левой стороне - металлическая эмблема: "Счетмаш", Курск.
   Электро-механический калькулятор ВМП-2. Год начала выпуска: 1957. Мечта.
   Бегемот смотрел на Баланова из шкафа и, кажется, собирался подмигнуть.
   - И заметьте, прекрасно работает, - сказал начлаб.
   Баланов не ответил. Машинально сунул руку в карман, ожидая встретить холод пластмассы. Прикосновение к дешевой безделушке сейчас бы успокоило Баланова - показало, что он еще в реальном мире; в мире, который не исполняет твои желания так мимоходом.
   В кармане было пусто. Баланов пошевелил пальцами, провел по складкам, вдруг закатилось - бесполезно. Брелок с моделью исчез. Что ж, невелика потеря, подумал Баланов, глядя на "бегемота".
   - МЕФОДЬИЧ, ЧТОБ ТЕБЯ! - перешел на знакомый рык Стекловодов. Баланов от неожиданности пригнул голову. Рев давил на перепонки. Казалось, стена кабинета прогибается и идет трещинами, не в силах противостоять мощи этого первобытного темперамента. - ТЫ ГДЕ?!
   - За дверью, - ответили за дверью.
   - ТАК ЗАЙДИ!!
   - А знаете, Юрий Серафимович, я вам эту штуку, пожалуй, подарю, - начлаб улыбнулся с неожиданной теплотой. Переключатель "кнут/пряник" с отчетливым щелчком перескочил на отметку "пряник".
   У Баланова закружилась голова.
   Не то, чтобы он привык к доброте начальства - но так открыто и честно подкупали его в первый раз. Сейчас начлаб скажет: "и это будет ваше, Юрий Серафимович. Только почините нашу чертову Машину".
   Начлаб сказал:
   - Забирайте, Юрий Серафимович.
   - Сейчас? - в первый момент Баланов растерялся.
   - А чего ждать-то? - резонно сказал Стекловодов. - Для меня это все равно кусок железа.
   - Действительно, - Баланов потер висок. Навалилась какая-то потертая, равнодушная усталость. Несколько лет мечтал найти такую вот штуку, ночей не спал, все чердаки облазил - а тут в руки дают и денег не спрашивают, - но радости почти нет. Как отрезало.
   - Сколько она весит? - Коршун смотрел без энтузиазма. Видимо, предчувствовал, кому придется на своем горбу тащить Балановскую красоту.
   - Килограммов двадцать пять, - подсказал Стекловодов.
   - Восемнадцать, - Баланов назвал цифру по памяти. Настоящему коллекционеру стыдно не знать таких элементарных вещей - особенно о предмете страсти. - Нормальный вес. Дотащу как-нибудь.
   Официально, но крепко пожали друг другу руки. Баланов обхватил "бегемота", поднатужился. Блин! Тяжеленная у меня мечта, подумал он. Зато уж действительно: голубая - что есть, то есть.
   - Рассчитываю на вас, Юрий Серафимович, - сказал Стекловодов веско, прежде чем закрыть за гостями дверь. - Не прощаюсь.
   Пока они шли по коридору, кислое лицо Кирилла Мефодьевича постепенно разглаживалось, возвращаясь к привычному своему выражению. Покрытая капельками пота залысина красиво блестела в мягком свете ламп.
   - Как вам понравился шеф? - спросил Коршун.
   - Он всегда у вас такой... - Баланов замешкался, шевельнул пальцами, пытаясь подобрать нужное слово, - такой эмоциональный?
   Коршун тяжело вздохнул.
   - Как бы вам, Юрий Серафимович, подоходчивее...
   - Я понимаю, - сказал Баланов.
  

3

  
   - Я тучка, тучка, тучка, - пробормотал Баланов, разматывая провода тестера, - я вовсе не медведь... - он прикрепил красного "крокодильчика" к схеме. - А как приятно тучке... да по небу... - закрепил второй контакт, - лететь...
   Взглянул на прибор. Стрелка качнулась и встала на середине шкалы. Нормально. Можно двигаться дальше. Баланов "прозванивал" шлейфы на автомате, отключив голову, опыт; руки сами делают все, что нужно.
   Мощная лампа на стальной треноге, притащенная со склада по его просьбе, продавливала темноту, как экскаваторным ножом; сильно нагревала спину даже сквозь одежду. Баланов повел лопатками и понял, что взмок - работать под лучом этого прожектора было тяжело и душно, а без него видимость сводилась к нулю. Как на сцене, под огнями рампы, подумал Баланов. "В роли Ричарда Третьего - приглашенная звезда, артист Больших и Малых академических театров!". Баланов хмыкнул. Вслед за ним хмыкнуло эхо.
   Ослепительно белый, жесткий свет проявлял из черноты развороченные внутренности Машины Смерти - ряды приборных шкафов, этажерки полок с печатными платами, связки проводов, похожие на толстых отожравшихся удавов. В глубинах Машины, до поры затаившись, тихонько позвякивали тысячи электронных ламп.
   Тишина угнетала. Казалось, за границами белого конуса нет ничего - совсем ничего. Темнота, мрак, космический холод, безжизненные пространства одиночества и тоски. Остался только фрагмент Машины, участок выбеленного щербатого бетона, сам Баланов - и все. Только это существует, только это висит в пустоте. Cделав шаг за границу белого света, ты исчезнешь. Там все исчезает.
   - Это какие-то неправильные пчелы, - сказал Баланов громко. По залу прокатилось эхо, увязло в углах.
   Он отложил тестер, выпрямил затекшую спину, посмотрел на часы. В работе и тишине потерялось ощущение времени - а уже, оказывается, пора обедать. Он потянулся, покрутил головой. Хрустнули позвонки. Снова посмотрел в глубь Машины, туда, где поблескивало стекло. Лампы. Баланов любил электронные лампы, обожал их теплое свечение; и в усилителях они звучали тепло и мягко - в отличие от жесткого транзисторного звука. Но эта Машина... С ней было что-то не так. Она его пугала. Ощущение было иррациональным, необъяснимым.
   "Много-много злых пчел. Сидят внутри, и только глаза их в темноте отсвечивают".
   - Глупость и детство, - сказал Баланов еще громче. Переждал гулкий ответ эха, двинулся вперед, перешагивая через силовые кабели. Возле станины прожектора, краями задевая темноту, высились неровные стопки книг и пожелтевших альбомов. Эдакие талмуды, священные писания - для единственного бога, которого зовут вычислительная машина М-21. Или, иначе, со страхом и уважением: Советская Машина Смерти.
  
   Баланов уселся и взял в руки альбом принципиальных схем, заложенный измятым листом с пометками. Вычеркнул названия блоков, которые успел проверить. Придется убить на это массу времени - конечно, если его вдруг не осенит гениальная мысль.
   Так или иначе, но Машина встала - а он пока не мог понять, почему.
   От серийной М-20, выпущенной в 1958 году, лабораторная машина отличалась немногим: ее сделали в 59-ом, и в ней был еще один, дополнительный блок - обозначенный на схеме как "главный шкаф Е". Получается, кроме обычного "главного шкафа" потребовался добавочный? Зачем? И что значит это "Е"? Единый?
   Баланов огляделся. Ага, вот она. Наклонился и вытащил из стопы толстую серую тетрадь, похожую на амбарную книгу. На обложке крупным почерком выведено: "Главный Е. Только с личного разрешения Красницкого". Размашистая подпись - и рядом прекрасная, образцовая, словно вырезанная из фиолетовой бумаги, клякса.
   Интересно, подумал Баланов.
   Он с удовольствием вдохнул запах старой бумаги, раскрыл тетрадь наугад. Через секунду брови у него поползли на лоб - и было отчего. В отличие от документации к остальным блокам Машины, все схемы "Главного Е" были нарисованы от руки - причем даже не чертежной тушью, а химическим карандашом. Вкривь и вкось; как бог на душу положит.
   Очень интересно, подумал Баланов.
   Он углубился в изучение принципиальной схемы. Пока ничего из ряда вон выходящего: каскад усилителей по напряжению, еще один - по мощности. Выпрямительный мост, тиристорный ключ. "Генератор хаоса" на двух вакуумных лампах - знаем, проходили.
   Стоп, а это что? - Баланов даже не удивился. Рано или поздно он должен был найти что-то подобное.
  
   Баланов посмотрел на портрет, висящий на стене в столовой. Рама была золоченая и массивная, в толстых мясистых завитках растительного рельефа, пыжащегося изобразить из себя нечто античное. За этими изысками совершенно терялся человек, на портрете запечатленный. А он стоил внимания: узкое, морщинистое лицо, запавшие щеки, нависающий лоб в обрамлении седых прядей, кустистые брови, словно маленькие белые взрывы.
   Выпуклые глаза, смотрящие на Баланова равнодушно и холодно, как глаза насекомого.
   Одет человек был в серый костюм - плохо пошитый, чисто советский; с галстуком-слюнявчиком и красной искоркой ордена на лацкане. Стекло, закрывавшее ранее портрет, было разбито. Осколки, застрявшие в раме, окружали человека - как сверкающие зубы. Казалось, он сидит в чьей-то оскаленной пасти.
   Баланов посмотрел на осколки, лежащие на полу. В них отражалась стена, выкрашенная голубой краской.
   Вокруг стоял характерный гул множества голосов, звон посуды, стук ложек, клацанье челюстей. Пахло пригоревшей картошкой и почему-то сухофруктами - хотя Баланов уже сто лет не видел здесь на обед ни картошки, ни компота. Все вокруг было в голубоватом свечении - идущие мимо люди оставляли за собой размазанный шлейф. Движения казались чуть рваными, словно в плохой анимации. Баланов моргнул.
   - Юрий Серафимович. Юрий Серафимович, вам плохо?
   Перед ним стоял Коршун - самый обычный, вполне материальный. Ощущение мира вернулось. Баланов сглотнул. Больно. Ощущение такое, будто глотку прочистили металлическим ершиком. "Что со мной, черт возьми, происходит?"
   Он посмотрел на лысину Коршуна.
   - Мне хорошо. - Баланов выпрямился. - Кто на портрете, не знаете?
   Кирилл Мефодьевич посмотрел с сомнением.
   - Как же не знаю? - сказал он. - Олег Леонидович Красницкий. Здесь его все знают. Генеральный конструктор, создатель Центра. Уникальная личность, между прочим. И физик, и математик, и биохимик, и на флейте, говорят, игрец. Здание, в котором мы находимся, построено по его проекту, представляете? Человек Эпохи Возрождения!
   - Знаете что, Кирилл Мефодьевич, - сказал Баланов неожиданно, - а приходите ко мне сегодня в гости. Где-то в районе ужина. Я вас чаем напою.
   С минуту Коршун молчал, глядя на Баланова уставшими, недоверчивыми глазами.
   - Я... - начал он. В горле у него булькнуло.
   - Вы были правы, - сказал Баланов. - Я действительно кое-что привез.
   Коршун справился с собой. В глазах появился знакомый огонек, лицо сразу помолодело. Он выглядел лет на пятнадцать бодрее.
   - Я приду, Юрий Серафимович. Обязательно.
   Баланов кивнул.
   Он повернулся и увидел уборщика - черноволосого, вихрастого парня в синем халате. Парень сосредоточенно работал щеткой на длинной ручке, лицо его был угрюмым.
   Баланов пригляделся и невольно вздрогнул.
   Парень подметал вокруг разбитого стекла - очень тщательно, чтобы не коснуться осколков.
   Округлый серый камешек, каких полно на берегу любой деревенской речки, засунут между грубо расклепанными медными пластинами. На камешке мелкие царапины - какие-то рисунки и буквы. Скорее всего, иврит, подумал незнающий языков Баланов. Алхимические заклинания. Или Каббала. Или цитаты из Некрономикона безумного араба Аль-Хазреда. Сейчас он бы ничему не удивился. Баланов подсветил фонариком - нет, не показалось. Весь "главный шкаф Е" был смонтирован вокруг этой непонятной фиговины, которую словно на коленке делали. Причем, кажется, кувалдой. Он придвинулся ближе, увидел на позеленевшей меди круглые вмятины и характерные мелкие бороздки.
   Поправка, решил Баланов. Молотком и плоскогубцами.
   "Уж не сам ли Красницкий постарался?"
   В серой тетради эта фиговина обозначалась как "Генератор струны". Зачеркнуто. Сверху написано: "Струна - бред! Туннель или ворота, вот это что. Окно в космическую Европу. Аве, Петр!"
   К фиговине шла целая система паяных дорожек и тонкий силовой провод в горчичного цвета оплетке.
   Красота, подумал Баланов, теперь у меня есть "окно в Европу" на двести двадцать вольт и ноль шесть ампера.

4

   Кирилл Мефодьевич покосился на голубого "бегемота", но ничего не сказал. Прошел в комнату, опустился в кресло. Осторожно, стараясь погасить жадный огонек в глазах, огляделся.
   - Чаю? - предложил Баланов вежливо.
   - Да, конечно. Спасибо.
   Коршун откинулся в кресле, оставаясь внутренне напряженным. Внимательно смотрел, как хозяин выставляет на столик стеклянную вазу с печеньем. Внимательно отхлебывал из чашки, внимательно жевал печенье. И молчал.
   Баланов нахмурился. Эту встречу он представлял совсем по-другому. Он припирает Коршуна к стене. Доказательств достаточно. Он сам видел многое из того, что посторонним знать не следует... Почему же сейчас при здравом размышлении от его аргументов ничего не осталось? Ни-че-го. Булыжник? Смешно. Машина Смерти? Еще смешнее. Только одно у него, Баланова, в запасе...
   Он нарочито медленно достал из верхнего ящика тумбочки маленький предмет, завернутый в почтовый пергамент; размером не больше спичечного коробка - только овальный. Кирилл Мефодьевич заерзал, глаза его неотрывно следили за движениями Балановских рук.
   Сейчас ты у меня запоешь, подумал Баланов.
   Когда сверток лег перед Коршуном, тот даже отшатнулся.
   - Это... - он сглотнул. - Это чье?
   - Ваше, - сказал Баланов мягко и вкрадчиво, будто много лет служил в белогвардейской контрразведке. Ему даже понравилась новая роль. Жестокий и обаятельный штабс-капитан Баланов, коварная скользкая змея в белых перчатках.
   - Мое? - голос у Коршуна сел. Затем Кирилл Мефодьевич вдруг поднял голову и посмотрел на Баланова в упор. Усмехнулся - и вовсе не так, как положено жертве. - Да, мое, - спокойно сказал он. - Спасибо.
   Баланов опешил. Образ безжалостного и обаятельного штабс-капитана разваливался на глазах.
   - И вы... вы не боитесь? - спросил он, уже понимая, что выглядит беспомощно и глупо.
   Коршун обидно засмеялся. Потом увидел лицо Баланова и замолчал.
   - Как вы думаете, что это? - сказал Коршун неожиданно тепло, без тени насмешки или вызова.
   Баланов пожал плечами. Блестящий образ контрразведчика рассыпался, ему ничего не осталось, кроме как сохранять хорошую мину. Вот и поговорили, подумал Баланов. Вот тебе и наживка.
   - Думаете, наркотики? - Коршун ждал ответа.
   - Думаю, это не мое дело.
   Кирилл Мефодьевич хмыкнул, принялся неторопливо разворачивать сверток. Баланов невольно вытянул шею. Ах ты, черт!
   На ладони у Коршуна лежал маленький желтый приборчик, похожий на детские электронные часы. Закругленный корпус, большие розовые кнопки числом четыре, несколько маленьких. Чувствовалось, что приборчик не новый, царапины, потертая пластмасса. Так это же!.. Баланов почувствовал, что краснеет.
   - Таких сейчас не делают, - сказал Коршун. - По крайней мере, у нас. Великолепная вещь.
   Смешной. Маленький. Круглый. Та-ма-го-чи.
   Давно Баланов не чувствовал себя таким идиотом.
  
   - Был интересный опыт, - сказал Кирилл Мефодьевич, деликатно помешивая чай ложечкой. - Вот скажем, лягушка, если попытаться засунуть ее в кастрюлю с горячей водой - обязательно выскочит.
   Баланов поднял брови. Забавные, однако, у Коршуна истории. Веселые очень, оптимистичные.
   - Вполне ее понимаю, - сказал Баланов.
   - Я тоже, как ни странно, - усмехнулся собеседник. Потом вдруг стал серьезным. - Еще как понимаю. А вот если посадить лягушку в холодную воду, а потом поставить кастрюлю на медленный огонь... Знаете, что будет? Лягушка и не заметит, как сварится.
   - Серьезно? - сказал Баланов. - Был такой опыт? Не шутите? Забавно.
   Коршун поднес кружку к губам, аккуратно отхлебнул; поставил кружку на блюдце; посмотрел на Баланова. Его лысина блестела от пота.
   - Вот именно, Юрий Серафимович. Забавно. И страшно к тому же, если подумать... Хотите еще историю?
   - Хочу. - Теперь Баланов смотрел на этого маленького смешного человечка совершенно иначе.
   - Вторая история. - Коршун отхлебнул, подавился, закашлялся. Брызги полетели ему на грудь вместе с кусочками печенья. Он начал убирать их рукой. - Извините!
   - Ничего, - сказал Баланов.
   - Так вот, - сказал Коршун, закончив отряхиваться, - был я однажды, лет сто назад, на детской площадке. Хорошее было время... Солнце, зелень, дети. Кто-то кого-то лопаткой бьет, там мамаша кричит, рядом в догонялки носятся с воплями, чуть с ног тебя не сбивают. Хорошо, в общем.
   Он посерьезнел.
   - Вы слушаете, Юрий Серафимович? Представьте, маленькая девочка, шапочка на завязках. Маленькая еще, только недавно ходить научилась. Синяя джинсовая куртка и красные башмачки. И вот она в первый раз сама взбирается на горку... Знаете, есть такие сложные сооружения из труб, там площадка наверху из досок, сверху крыша железная, одна горка, другая... Вот такая горка.
   Кроха опирается на ступеньки, пыхтит, ей тяжело в одежде - ее хорошо укутали, чтобы не простудилась, не дай бог. Родители, они такие, вы поймете...
   Залазит наверх. Стоит гордая. Крохе подвластно пространство, она как раз освоила третье измерение. Это особое чувство... так что некоторое время она этим чувством наслаждается. А потом кроха идет дальше.
   Деревянный настил, железные трубы, синяя, оранжевая, зеленая краска, вытертая сотнями и сотнями детских рук - а дальше настил разобран, нескольких досок не хватает. А маленькая девочка, ей года полтора, шагает и шагает вперед. И наступает момент, когда она заносит свой красный башмачок над бездной. - В глазах Кирилла Мефодьевича была чернота. - Она не понимает.
   Баланов помолчал.
   - Все?
   - Все, - сказал Коршун. - Такая история без конца.
   - Или с плохим концом?
   Кирилл Мефодьевич покачал головой, беспомощно развел руками.
   - Не знаю. Это вам решать.
   - И какой же вывод? - спросил Баланов. - Девочка - это мы, человечество? Я правильно понимаю? - он помедлил. - Или лягушка?
   - А вы как думаете?
   Баланов помолчал. Во рту почему-то ощущался кислый металлический привкус. Вода здесь, что ли, такая?
   - Лягушка, - сказал Баланов, наконец. - Хотя...
   Коршун тяжело вздохнул.
   - А я вот надеюсь, что девочка. Дети - они ведь учатся, правда? - он посмотрел на Баланова с надеждой. Потом вдруг помрачнел. - Человечество, увы, лишено инстинкта самосохранения, Юрий Серафимович. То есть, по отдельности мы все орлы - а вот вместе! Животное какое-то. Лягушка. Даже если ребенок! - Коршун помотал головой. - Ничего хорошего. Ни-чег-го... К сожалению, Юрий Серафимович, мы как маленькие дети - в какую только хрень, извините за прямоту, руки не сунем... А потом эта хрень, снова извиняюсь, нас жрет с потрохами!
   ...Уже в дверях Баланов не выдержал. Ну не коллекционер же Коршун этих дурацких тамагочи! Коллег Баланов чувствовал за версту, а тут... Черт его знает.
   - Все-таки, - Баланов помялся. Ему было откровенно неловко. - Зачем вам... это? Ну, тамагочи?
   С минуту Кирилл Мефодьевич молчал.
   - Вы не знаете, что такое одиночество, Юрий Серафимович, - сказал Коршун серьезно. - Счастливый вы человек. Спокойной ночи.
  
   Когда за гостем закрылась дверь, Баланов вернулся в комнату. Потянулся к часам - одиннадцать, время спать... остановился в недоумении.
   На прикроватной тумбочке, розовым пятном выделяясь на фоне белой кружевной салфетки, лежал брелок с обнаженной моделью. Тот самый, потерянный два дня назад. Баланов покачал головой. Неужто Коршун принес? Бред какой-то. Устал я, подумал Баланов. Подошел и сел на кровать. Потянулся к брелку, убрал руку. Нет, хватит на сегодня вопросов. Спать, спать. Баланов положил голову на подушку, раскинул руки. На веки навалилась темная подушечная тяжесть.
   - Счастливый я человек, - сказал Баланов в потолок. Звучало глупо, словно говорит пьяный. Внезапно Баланов поднял голову, вспомнив важное; повернулся к тумбочке, стоящей с другой стороны кровати. "Бегемот" смотрел на него ровными рядами черно-белых клавиш - невозмутимо, как голубой будда. Баланов невесело улыбнулся.
   - И тебе спокойной ночи, монстр.
  
   Вскочив с кровати, Баланов понял, что сейчас начнется. Льющийся из-под двери свет медленно вползал в комнату, облизывая темно-желтым языком шершавый бетон, карабкаясь по стенам, проталкивая себя все дальше и дальше. Запах у света был подозрительно знакомый, сладковато-терпкий, отдаленно напоминающий хурму, но оставлял во рту неприятный металлический привкус. Баланов поставил ногу в растекшуюся по полу лужицу и почувствовал, как стопу, а потом и щиколотку окутывает нечто теплое, склизкое, похожее на утреннюю кашу, которую с невероятным аппетитом уплетали в столовой жующие физиономии. Да и запах теперь оставлял в голове четкие, знакомые образы - покрытые голубым пластиком исцарапанные столы, круглые шершавые колонны, деревянные скамейки, сидящая напротив Маша, странный ожог на руке, картина в массивной золотой раме и мрачное лицо главного конструктора.
   Неожиданно, далеко за спиной, за толстыми бетонными перекрытиями и металлическими дверями словно обрушилось что-то огромное, утробно зарокотало, покатилось клокочущей волной по бесконечным коридорам, перемалывая забранные решетками плафоны, пожарные датчики и щиты; ударило по ушам, свалило на колени, отшвырнуло с чудовищной силой в сторону, нещадно скручивая и сминая. Баланов смотрел на пролетающие мимо обломки столов, колючие щепки и с паническим страхом ожидал момента, когда затрещат кости, вопьются изнутри острыми своими концами - а они все не трещали, выдерживая немыслимые, с трудом представимые нагрузки, как будто их подменили обрезками садового шланга или вовсе изъяли, предвосхищая новый виток эволюции.
   Закончилось все так же внезапно, как началось. Рокот сперва превратился в хрип, а потом и вовсе исчез, будто выдернули из розетки работавший на полную мощность пылесос. Медленно оседала бетонная пыль, открывая взору абсолютно не изменившуюся столовую. Лишь картина в золотистой раме почему-то лежала на полу - лицевой стороной вниз, - избавляя от тяжелого, неуютного взгляда конструктора. А высоко на стене, где она некогда занимала почетное место, зияла круглая дыра с неровными обгрызенными краями и обломками арматурных прутьев. Свисавшие с обломков лохмотья пыли слегка трепетали, обнаруживая сквозняк.
   Баланов опустил глаза и вздрогнул, невольно отступая на шаг. Портрет уже не покоился на холодном полу, а парил в дюжине сантиметров над ним, с каждой секундой поднимаясь все выше. Между волокон холста сочилась густая бесцветная жидкость, заполняя собой подрамник. И тут картина накренилась, выплескивая на ноги скопившийся кисель; выпуская на свет невероятных размеров насекомое - гигантского муравья, доходящего Баланову до пояса.
   Насекомое шевельнуло усиками, оглянулось и посмотрело на Баланова огромными фасеточными глазами. Угольно-черное тело качнулось из стороны в сторону, рискуя завалить набок своего владельца, однако цепкие лапы удивительно ловко нашли опору, подогнулись и выбросили муравья вперед. Преодолев одним прыжком расстояние до стены, насекомое с легкостью уцепилось за нее и, все еще продолжая смотреть назад, пронзительно запищало; рванулось к дыре.
   Баланов хотел было схватить муравья за задние лапы, но неуклюже повалился навзничь, поскользнувшись на растекшейся слизи. Он пытался встать, опирался на локти, поворачивался на бок и тут же переваливался обратно на спину. Тело в какой-то момент стало громоздким, неудобным, всякая попытка подняться заканчивалась падением в скользкую лужу. Только спустя долгие минуты мучений неимоверным, почти титаническим усилием удалось перевернуться и опереться на гудящие лапы. А, перевернувшись, Баланов начал торопливо карабкаться по стене.
   Оказавшись в дыре, он ощутил слабое дуновение, жадно вдохнул, стараясь уловить тоненькую струйку свежего воздуха - запаха травы и земли, - чтобы восстановить в памяти картинки из давно позабытого внешнего мира; отрывисто выдохнул, как перед стопкой водки, и побежал.
   Нора постепенно расширялась - стены раздвигались, потолок уходил вверх, обрастая пожарными датчиками и тускло светящимися лампами. Темно-желтые капли света срывались с плафонов и растворялись в воздухе сверкающей пылью.
   "Надо отсюда выбираться, - подумал Баланов, - выход где-то там". "Там-м... там-м...", - подхватило эхо одинокую мысль, унося все дальше и дальше, стесывая о шершавый пол.
   Лампа над головой разлетелась вдребезги, раскурочив металлическую решетку. Взорвалась вторая, третья лампы, погружая оставшийся позади коридор во тьму. Он бежал изо всех сил, щелкая от злости массивными челюстями.
   В лапах запутался пожарный шланг - длинная полотняная змея с оторванной головой, обвивающая щиколотки или то, что теперь их заменяло. Хотелось остановиться, растянуть захватившую лапу петлю, но времени не было совершенно, как, впрочем, и рук.
   И тогда Баланов увидел первое бегущее перед ним насекомое, затем еще, еще, и еще. Они бежали слитной молчаливой толпой, совершенно несвойственной муравьям. Давили друг друга, топтали изувеченные тела - в слепом страхе перед надвигающейся темнотой.
   В коридор стекались все новые и новые существа - выламывая двери, прогрызая бетонные стены, выныривая из коридоров. В этот момент Центр показался Баланову гигантским бетонным муравейником со строгими норками лабораторий, паутиной ходов, преданностью единой цели. И цель была настолько единой, что сам Баланов, повинуясь инстинкту толпы, поддаваясь всеобщей панике и безумию, с трудом заметил возникшее на пути препятствие.
   Посреди коридора стояла Маша. Невысокая, удивительно хрупкая, с большими сияющими глазами. Муравьиными глазами. Страшными фасеточными глазами, отчего-то полными слез.
   Уродливый шрам на ее руке внезапно ожил, стал расползаться, охватывая плечо, шею, лицо, пожирая здоровые ткани, как неизвестный тропический паразит уничтожает заблудшего в его владения неудачника.
   Маша протянула трясущиеся руки, шагнула к Баланову, растягивая губы в безобразной улыбке. "Утро? - удивленно спросила она. - Какое, к чертовой матери, утро?". И усмехнулась собственной шутке.
   В этот момент последняя оставшаяся лампа разлетелась, брызнула темно-желтыми осколками, погружая коридор во тьму.
   А потом обрушилось что-то огромное, утробно зарокотало, покатилось клокочущей волной по бесконечным коридорам, перемалывая забранные решетками плафоны, пожарные датчики и щиты...
   А потом он проснулся.
  

5

   Дверь в хранилище была на редкость массивной - тяжеленный кусок металла, сваренный из нескольких листов, круглая ручка-штурвал по центру. Стандартные трафаретные буквы красного цвета объявляли: "Центральное хранилище. Посторонним вход воспрещен!".
   "Ну что ж, - подумал Баланов, - надо осваиваться. А то - не кури, не прокалывай, не бей. Начну-ка я новую жизнь", - и крутанул металлическое колесо.
   Внутри что-то задребезжало, мелко затрясся штурвал, оставляя неприятный зуд в руках. Застрекотали поворачиваемые шестеренки. Дверь слегка отпружинила, соскакивая со штырей и, лениво скрипнув, приоткрылась. Вернее, подалась на полтора сантиметра вперед, опираясь на плохо смазанные петли.
   - Сюда не так часто захотят, - говорила Маша, пока Баланов боролся с замком. - Один раз в день и то - ранним утром. Продукты для кухни забирают или так, для порядка.
   - Хорош порядок - такие бандуры вешать, - прокряхтел Баланов, открывая дверь. - Уф, ее ведь надо будет еще и закрыть.
   - Я помогу, - Маша улыбнулась и нырнула в темноту.
   Раздался щелчок, вспыхнуло десятка два ламп, освещая средних размеров помещение, заставленное ящиками и коробками. Напротив входа стоял огромный чан с мостками по всему периметру. Справа, вдоль стены, к мосткам вела металлическая лестница, под которой виднелись сваленные горой мешки. В мешках, судя по рассыпавшимся грязным плодам, хранилась не то картошка, не то свекла - определить издалека не удавалось.
   - Теперь хранилище не такое, как раньше, - продолжала Маша. - Опустело с тех пор, как сломалась Машина. Продукты без нее взять неоткуда, разве что в Илимск ехать. А кто этим будет заниматься? Насколько я знаю, в гараже всего пара грузовиков на ходу и такая же пара водителей. Поэтому лучше тебе поспешить с ремонтом. Месяц мы продержимся, но потом...
   - Урежете порции, - Баланов задумался. - Скажем, в два раза. Пара месяцев для меня - идеальный срок.
   - В два раза?! Знаешь, что хищники иногда делают с себе подобными? С голодухи? - она скривила губы. - Если ты хоть раз смотрел передачи о дикой природе, то поймешь, о чем я.
   - Неужели все так плохо?
   - Просто отвратительно. Единственный плюс соседства с Мусоркой - исключительное взаимопонимание. Отсюда - слаженная работа,
   Баланов нахмурился.
   - Сегодня утром ты говорила о добываемом в Мусорке... существе, - его передернуло от одного только воспоминания. - Не зря меня воротило от этой подозрительной каши. Так называемый "продукт" тоже здесь?
   - Конечно, сейчас я тебе покажу, - Маша взяла Баланова за руку и повела вверх по лестнице. Под ногами загремели металлические ступени, плохо подогнанный деревянный настил с темно-коричневыми пятнами сучков.
   Они прошли до середины одного из мостков, и Баланов, перевесившись через поручень, заглянул в чан. Внизу плескалась знакомая киселеобразная жидкость - только не было ни картины, ни муравья, ни ночного кошмара.
   - Господи, - Баланов опустился на колени и, просунув руку через прутья, попробовал дотянуться до поверхности существа. Не хватило каких-нибудь двух сантиметров. - Что же вы с ним сделали?
   - Зря ты его жалеешь, - с неожиданной жестокостью проговорила Маша. - Их мир переваривает нас, почему же мы должны оставить в покое его?
   - Зачем было туда лезть?! - разозлился Баланов. - Кто вас просил?! Эта несчастная слизь?! Или, быть может, ученые, превратившиеся черт знает во что?! Ваша дрянь почти добралась до Илимска и скоро устроит там второй муравейник, но теперь уже под открытым небом!
   - Как до Илимска? - не поверила Маша.
   - А вот так! Ты не видела, что там творится. Дикие природные аномалии, карантин. С меня взяли подписку о невыезде на целых пять лет! Называется, приехал поработать!
   - Вот и работайте! - раздалось из-за спины.
   Баланов резко обернулся, узнав голос. Перед ним, в сопровождении двух лаборантов, стоял начлаб.
   - Юрий Серафимович, - сухим тоном сказал он, - не припомните, для чего я вас нанимал?
  

6

   - Чужой мир - он нас с тысяча девятьсот шестьдесят второго года неторопливо так, обстоятельно переваривает, - сказал Кирилл Мефодьевич. Он сидел на краю кровати, брезгливо подобрав ноги, и недовольно морщил нос. Запах тут стоял, конечно, жуткий. Баланов равнодушно отвернулся. Ему было плевать. Он уже несколько дней не выходил из комнаты, не вставал с кровати, кроме как в туалет; не брился и не ел; только пил воду из-под крана, лежал и смотрел в плохо побеленный, потрескавшийся, далекий потолок. Там ему виделось небо.
   Иногда Баланов поворачивался и разговаривал с голубым бегемотом, называя его "дружище монстр". Иногда брал брелок и говорил Маше, какие у нее красивые коленки; ах, черт возьми, я опять так устал на работе; чертова Машина Смерти; я хочу тебя видеть; Маша, Маша, куда ты ушла? Я люблю тебя, Маша. Скажи, я правильно поступаю?
   Маша молчала. Маша не могла ответить.
   - Центр спроектирован, как гигантский муравейник - это вы, наверное, заметили, Юра, - рассказывал Коршун. - Ходы сообщения, хранилища, жилые помещения для рабочих муравьев и муравьев-солдат. Уже тогда нас обрабатывали...
   Абрамов молча застыл посреди комнаты огромной неподвижной колонной. После смерти Маши он осунулся и пожелтел, высох. Казалось, даже гордый нос ученого стал меньше - как лайнер у вечной пристани, съеденный коррозией.
   Коршун и Абрамов уже несколько дней приходили вместе. Баланов не знал, зачем - вернее, не хотел знать.
   - Мы ничего не можем сделать. Открыли струну...
   - Окно в космическую Европу, - с издевкой произнес Баланов. Он сам не знал, что его так зацепило в словах Коршуна. Баланов даже повернулся на своем топчане. Кирилл Мефодьевич поднял голову, заговорил живее и энергичнее - словно пробился нефтяной фонтан, и теперь бурильщики подставляли радостные лица черному золоту.
   - Знаете, Юра, это напоминает кристаллическую решетку - под действием силы притяжения молекулы выстраиваются в определенном порядке. Вот смотрите. Молекула состоит из...
   - Где Маша? - спросил Баланов сипло. Фонтан заткнулся.
   Баланов поднялся, преодолевая сопротивление расслабленного тела. Тело привыкло лежать и хотело это делать. Тело вошло во вкус. Баланов застонал, чувствуя, как застоявшаяся кровь лениво разбегается по венам и артериям. Зудела щетина. Он в раздражении поскреб подбородок - ногти отросли, как у гориллы. Болело все. Скрип суставов, кажется, слышен даже в зале Машины Смерти.
   Кристаллическая решетка, подумал Баланов. Нас притяжением ставит на место. Вот так, люди, вот так Земля. Чужой мир, в который мы вляпались, как в дерьмо, кушает нас, тварь. Такое вот активное дерьмецо. Обхватывает жертву и медленно начинает переваривать. Знакомьтесь, это я. Пропитывает желудочным соком.
   Баланов потянулся. Коршун смотрел на него с надеждой.
   - Юра, миленький, наконец-то...
   - Ну, обманули они наши инстинкты - но разум нам на что-то дан?! - хрипло сказал Баланов. - Или приставка сапиенс - это и есть приставка, одно хомо осталось - жрущее, пьющее и...
   - Трахающееся! - произнес незнакомый голос.
   Баланов поперхнулся. Он не сразу понял, что это заговорила молчаливая статуя.
   - Их надо трррахнуть! - произнес Абрамов скрипучим голосом, похожим на голос какой-то диковинной птицы. В глазах ученого разгорался мрачный темный огонь.
   - Надо, - согласился Баланов. - Вот только умоюсь, и...
   Где-то рядом заплакал ребенок. Баланов с ученым повернулись, как по команде.
   - Что за херня? - спросил Абрамов вполне нормально, без маньячных ноток. Баланов невольно улыбнулся. Блин, губы тоже отвыкли.
   - Сейчас, маленький, сейчас, - суетился Коршун. - Папа уже здесь, папа тебя покормит... Извините! - сказал он Баланову. Отошел в сторону, склонился над игрушкой. Тамагочи сначала жалобно попискивал, потом заорал. Коршун выругался про себя, начал жать на кнопки.
   - Надо их трахнуть, - сказал Абрамов. - Сообщить властям.
   - А вы знаете, как? - скептически спросил Баланов. - Думаете, меня отсюда выпустят? Думаете, вас...
   Тамагочи громко, сыто заурчал.
   Они невольно повернулись в сторону звука.
   Коршун поднял голову, вытер пот со лба; посмотрел на заговорщиков, как человек, сделавший трудное, тяжелое, но очень важное дело - и улыбнулся.
   - Игоряша кушает, - сказал он.
   Баланов с ученым переглянулись.
   - Машина Смерти, - заговорил Абрамов, словно возвращаясь к прерванному разговору. - Без нее они беспомощны, - он помолчал, покачал головой. - Нет, надо уничтожить все гнездо. Понимаете, Юра? Но я не знаю...
   - Я знаю, - сказал Баланов. - Они хотят, чтобы я починил Машину. Я им ее починю.
   Проводив гостей (за дверью стояли неподвижные фигуры - Баланов узнал Яника-Ярика, хмурого и молчаливого, и кого-то еще из тех, кого видел в столовой), он вернулся и сел на кровать. Ожесточенно поскреб заросший подбородок. Надо бы помыться и вычистить грязь из-под ногтей. Надеть чистое. Побриться. Потом. Все потом. Сначала принять решение.
   Прислоненный к вазе с печеньем, стоял брелок с обнаженной моделью.
   Баланов сел рядом и долго смотрел.
   - Маша, я правильно поступаю? - спросил он, наконец.
   Модель светилась розовыми коленками и молчала.

7

   Ремонт Машины Смерти закончился спустя восемь дней, три часа и двенадцать минут.
  

8

   ...Дорогу Янику заступил высокий, похожий на башенный кран, человек. В руках у него был длинный пожарный топор.
   Яник невольно притормозил, оскалился.
   - Трррррахнуть! - сказал Абрамов скипуче. И замахнулся...
   Дальнейшее Баланов не видел - только слышал за спиной крики, стук, звуки падающих тел. Он бежал так, как никогда в жизни не бегал. Я починил вашу чертову Машину, думал он. Маша, не подведи.
   Навстречу ему выскочил Коршун, показывая: туда, туда, в другую сторону. Они побежали вместе. Казалось, что коридоры полны желтой яблочной мякоти. И с каждым шагом ее все труднее продавливать. Гудение вентиляторов смешалось с хриплым, надсаженным дыханием. Сердце стучало в висках.
   Коршун начал отставать. Баланов развернулся, подбежал, схватил под руку. Быстрее, быстрее. Вперед! Сейчас Машина выполнит блок программ запуска...
   Вдвоем они сбавили темп. Коршун не мог бежать быстро, задыхался, он был намного старше, в худшей форме. Баланов выругался. Обернулся. В конце тоннеля ему почудились темные низкие тени.
   Вдруг Коршун остановился, присел на корточки, шаря по карманам.
   - Кирилл Меф!.. Тьфу ты! - Баланов сплюнул. - Кирилл! Бегом, вашу мать! Что же вы!
   - Ничего, Юрий Серафимович, - сказал Коршун спокойно, не поднимая головы. В руках у него появился маленький желтый тамагочи. Тамагочи попискивал. - Вы бегите. Мы тут сами. У нас с Игоряшей свои дела. Сейчас мы только памперс поменяем...
   - Какой еще памперс?! - закричал Баланов. - Сейчас рванет нахрен!
   Кирилл Мефодьевич поднял голову и посмотрел на Баланова:
   - Все будет хорошо, Юра. Поверьте.
   Баланов выругался и побежал один. Сейчас дойдет до "главного Е". Вот сейчас. Держись, Маша. Он сунул руку в карман. Пальцами нащупал гладкий округлый камешек в сетке царапин. Иврит? Черт его знает. В языках Баланов не разбирался. Вместо этого камешка, зажатый в медных пластинах, остался маленький брелок...
   Вдруг далеко за спиной, за толстыми бетонными перекрытиями и металлическими дверями словно обрушилось что-то огромное, утробно зарокотало, покатилось клокочущей волной по коридорам, перемалывая забранные решетками плафоны, пожарные датчики и щиты, ударило по ушам.
   Последняя оставшаяся над головой лампа разлетелась, брызнула темно-желтыми осколками, погружая коридор во тьму...
   Маша, подумал Баланов, падая.
  

ИПОТЕКА

Фунт мяса, что я требую, купил я

Не дешево; он мой, хочу его!

В.Шекспир "Венецианский купец"

   В час, когда взошла луна, риэлторы настигли Бекке.
   Лунный свет падал на развалины часовенки, отражался от желтых как тыква, с иссиня-черными тенями, стен. В белесом тумане, затопившем вершины сопок, возвышались виселицы. Тела висельников, длинные, худые, обглоданные, были фиолетового цвета и слегка покачивались. Ступни их касались поверхности тумана. Должники, с горечью подумал Бекке и отвернулся.
   Он чувствовал, что тут не место для встречи с теми, кто преследовал его, но иного варианта не видел. Придется драться здесь - в скрипящей тишине виселичных столбов, среди желтых стен и фиолетовых трупов. Бекке с усилием вдохнул. Воздух был сырой и холодновато-упругий, он словно протекал сквозь легкие вниз, не насыщая кровь кислородом.
   Удушье.
   Знакомое ощущение, когда они рядом.
   Они выступили из тумана и застыли - все как один высокие, похожие на каменных истуканов, оставленных здесь далекими якутскими предками Бекке. Абаасы, подумал Бекке. Потом подумал другое: сволочи, как вы меня достали.
   Прошла минута, пять. Они стояли в тех же позах, не шевельнув за все время ни единым мускулом. Люди так стоять не могут, но Бекке и не ожидал от них ничего человеческого. Идеальные хищники. Железные великаны. Твари. Социопаты, охотящиеся стаей - на этот раз. Бекке должно быть лестно.
   Но лестно не было.
   Было страшно.
   - Вот он куда схоронился, - прозвучал наконец грубый насмешливый голос. - Начинайте, братья, ибо наше право насытится горячей кровью, требухой и костным мозгом... Ибо сказано: не ешь брата своего, а ешь ближнего своего, ибо он не одна кровь тебе, а душой на тебя не обижен будет. И потому на языке сладок.
   - Оставьте меня в покое, - сказал Бекке. Сердце билось так, словно его уже засунули в стеклянную банку. Бекке почувствовал тошноту и головокружение. - Или... или будет хуже.
   Голос потусторонний, слабый. Словно полумертвый кролик, застывший в лучах фар. А ты и есть кролик, подумал Бекке отрешенно, поднял обрез. Он сделал его сам - из двустволки. Отпилил кусок приклада, чтобы осталась короткая рукоять; ножовкой по металлу укоротил стволы; затем вытащил из патронов дробь, сыпанул гвоздей, и - последний штрих - вставил в каждый патрон по серебряной сережке. Из женского уха, мертвого уха...
   Из бледного мертвого уха.
   За тебя, Маня. Бекке выпрямился. За тебя, Володька. Скрывать оружие бесполезно, они все видят. Он умрет среди этих желтых стен. Впрочем, надежда всегда есть. Это самое мучительное.
  

* * *

  
   Именно благодаря надежде Володька оставался в живых, когда с него пластами срезали мясо - на мать-их-роллы. Роллы! Тоже мне японцы выискались. Бекке против воли вспомнил бар на привокзальной площади. Как он называется? "ВЫ-СУШИ". Популярное в городе местечко.
   В тонкие пластинки сырого мяса заворачивают вареный рис, пропитанный яблочным уксусом, в середку втыкают огурец или авокадо. Занят этим повар в заляпанном кровью переднике, пахнущий рыбой, с медицинской книжкой, купленной на рынке. Руки у него грязные, улыбка насмешливая. Бекке почувствовал приступ ненависти.
   Сколько им задолжал Володька?
   Килограмм? Два? Три?
   Или - десять?
   Он, видимо, приходил туда каждый день - топал пешком от Птицефабрики до Автовокзала, а это километра три через сосновую рощу и железнодорожные пути. В конце концов, Володька так ослабел, что вынужден был дожидаться "семерки", которая ходила раз в час и постоянно опаздывала. Однажды Бекке ехал по делам и увидел старого приятеля, бредущего по улице. Притормозил, открыл дверцу белой "японки". Давай подброшу, - сказал Бекке, - тебе куда? И отшатнулся, когда Володька поднял глаза.
   Бекке тогда не спросил, почему друг неловко держит левую руку и не опирается спиной на сиденье. Спасибо, сказал тот. Очень выручил.
   Не за что, сказал Бекке. Володя, ты болен? На тебе лица нет.
   Володька слабо улыбнулся:
   - Пока еще есть.
   Тогда Бекке не понял, что означает эта фраза. Позже, когда с Маней случилось несчастье, и онкологи умыли руки, он понял. И пришел к бывшему другу. Володька сидел на продавленном диване и смотрел телевизор. Голубые тени от экрана ложились на изможденное лицо старика, только отдаленно напоминавшего старого Володьку.
   Вместо слегка полноватого крепыша на Бекке смотрел скелет.
   - Все очень просто, - сказал скелет. - Ты заключаешь договор. Твоя плоть в обмен на их помощь. Цену назначают они. Два килограмма... тридцать килограммов. Всегда по-разному. Понимаешь?
   И еще скелет сказал:
   - Не связывайся с ними.
   Бекке объяснил, что другого выхода не видит. Иначе Маня... а это все, что у меня есть...
   Скелет пожал плечами: да, это все что у тебя есть. Поэтому этим так легко с нами.
   - Они называют себя "риэлторы", - сказал Володька. - Потому что занимаются недвижимостью. То есть, нами, людьми. Ха-ха. Понимаешь?
   - Но... - Бекке помедлил. - Люди же - двигаются?
   Скелет вздохнул.
   - Это временно.
   - А они?
   Володька помедлил.
   - А они... им что, они вечные.
  

* * *

   "Допустим, двести килограммов мяса. Столько у тебя нет, поэтому ты берешь у них кредит - они называют это ипотекой. Какая ирония. Они помогут твоей жене, кому угодно, хоть господу богу, если тому понадобится воскресить сына. Для них нет неизлечимых. Расчет простой. Неужели тебе жалко сколько-то своей плоти ради спасения любимого человека? Нет? Вот видишь".

* * *

   И вот они двинулись к нему. Наконец-то. Теперь боятся некогда. Бекке вскинул обрез, взвел курки. Риэлторы ускорились. Были они в деловых костюмах, словно только что вышли из офиса - прогуляться в развалинах и под луной.
   Бекке прицелился в тень, взял упреждение... нажал на спуск. Б-бах!
   Вспышка. Руку дернуло. В ушах зазвенело. На несколько мгновений Бекке ослеп и оглох.
   Б-бах!
   Попал, нет?
   Он повернулся и побежал, почти ничего не видя. Желтые стены качались вокруг него, накатывали, норовили свалить - тошнотворные, резкие. Еще немного поживу, думал Бекке... еще чуть-чуть... еще немного...
   В следующее мгновение его сбили с ног. Он повалился в белесый мягкий туман, ударился животом о землю. Твердая. На мгновение потерял сознание.
   - Серебром, урод, зарядил, - услышал он голос над головой. - Смотри, руку задел... во, пальцы посинели.
   Чтоб они у тебя совсем отвалились, подумал Бекке со злостью.
   Его подняли и поставили на ноги. Проклятье! Он поморгал. На Бекке смотрел бледный, с белесыми ресницами, представитель банка плоти.
   - Сергеев Андрей Иванович, известный так же как Бекке, - зачитал представитель с бумаги. - Рак поджелудочной, опухоль, метастазы в кишечник... ага, ага. Ожидаемый срок жизни пациента - два месяца. Оформлена ипотека на период... Смерть пациента в результате врачебной ошибки... Сергеева Мария, свидетельство о смерти... понятно. Сожалею, но это не наша вина. - Он посмотрел на Бекке. - Это обстоятельства, не зависящие от банка. Возвращаясь к сути... На данный момент просрочены платежи за шесть месяцев. Ваш долг на сегодняшний день составляет четыре килограмма двести граммов. Многовато, не находите? Что будем делать, Бекке Иванович?
   Голос его был тихий и негромкий.
   - Ничего я вам не должен, твари проклятые! - Бекке вскинул голову. Но ожидаемой ярости в словах не прозвучало, только обреченность.
   - Ошибаетесь, - сказал представитель. - Увы, очень сильно ошибаетесь.
   Он захлопнул папку, несколько секунд смотрел на Бекке. Тому даже показалось, что в глазах представителя банка мелькнуло сочувствие. Затем представитель кивнул риэлторам.
   - Мясники! - хотел крикнуть Бекке, но в горле пересохло.
   - Это всего лишь наша работа, - сказал риэлтор.
  
  
  

II. АМЕРИКАНСКАЯ МЕЧТА

  

УЖАСНЫЙ МЕХАНИЧЕСКИЙ ЧЕЛОВЕК ДЖОНА КЕРЛИНГТОНА

  

1. Homo Mecanicus

  
   Он может говорить - глухим металлическим голосом, лишенным всяческой окраски. Механический человек ростом два с половиной метра, на двух ногах, тело как паровой котел, голова со стеклянными глазами и металлическим ртом - неподвижным, конечно. Но все-таки Кипятильник работает. Ходит, двигает руками, говорит, пользуется оружием - чудовищные, старые револьверы "Кольт драгун", выщербленные, поцарапанные, с разболтанной рамой. Зазор между барабаном и стволом - до двух миллиметров, при стрельбе нужно нажать на барабан и влево, чтобы давление пороховых газов не пропадало. Черный порох. Круглые пули.
   Забытый в пещере. Некоторые детали отлиты из черной бронзы, другие - из плохого железа; сделано на коленке. Медь, латунь, черная бронза, сталь, каучук, кожаные прокладки, пропитанные конопляным маслом.
  

2. Механический солдат - последняя надежда Юга

  
   В 1864 году механического солдата продемонстрировали генералу Ли. Солдат выполнял команды, стрелял из различного оружия и даже ходил в рукопашную. Металлические пальцы с накладками из жесткого каучука, чтобы оружие не выскальзывало. Генерал остался доволен испытаниями, но с каждым выполненным заданием становился все мрачнее и мрачнее, словно тучи собирались на широком, умном, обожженном солнцем лбу. Генералу не понравилась сама идея механического убийцы - бездушного, не знающего, что такое честь или Родина. "Кипятильник выполнит любой приказ?" - спросил генерал у изобретателя. "Конечно!", - воскликнул тот поспешно, думая, что добился своего. "Очень жаль", - сухо сказал генерал. На этом испытания завершились. Роберт Э.Ли был истинный джентльмен и настоящий военный аристократ. Он полагался на боевой дух солдат, идущих на смерть за то, во что они верили. "Серая форма впитала слишком много крови, чтобы ее носил какой-то бездушный кусок железа". Так судьба детища Джона Керлингтона была решена. Механический солдат остался не у дел. Сам Керлингтон еще не раз пытался добиться иного решения, но тщетно. Он не получил ни ассигнований, ни военных заказов; его старая лаборатория была продана за долги. Кредиторы пытались наложить лапу и на Кипятильник. Неизвестно, достался ли им механический солдат, но с того дня его больше никто не видел. Впрочем, как и его создателя.
   И вот он здесь, в пещере - механический человек огромного роста, закопченный, покрытый слоем пыли и пометом летучих мышей, с разводами ржавчины и потеками, равнодушно смотрит на мир стеклянными глазами, один из которых треснул. На металлическом темном лице висит клок паутины. У Кипятильника несколько револьверов "Кольт драгун N 1" - их легко узнать по овальным вырезам на барабане - возможно, заряженных еще много лет назад. Порох превратился в камень, но револьверы все еще могут стрелять. Нашим героям придется в этом убедиться. Механический солдат оживет и двинется в погоню - с ужасным скрипом несмазанных, старых сочлений. Он будет идти и стрелять - щелк, щелк, щелк, трескают курки. Потом один из капсюлей сработает. Бабах! Грохот, пуля ударяет в стену над головой наших героев. Сыплется каменная крошка. Они бегут. Механический солдат скрипит сзади. У него есть приказ, а сомнения ему не ведомы. Кипятильник выкопал механический томагавк и снова находится на тропе войны.
   Керлингтон сбежал, прихватив с собой часть инструментов, чертежи и некоторые материалы; все это он сгрузил на повозку; внутри фургона, скрытый тентом от лишних глаз, сидел механический адам в ожидании евы. Или хотя бы латунного змея в качестве искусителя. Керлинтон спрятался в горах, где продолжал работать над своим детищем.
   Новый усложненный зубчатый механизм придал Кипятильнику небывалую умственную мощь и хорошее соображение. Словарный запас достиг ста двадцати слов. Механический человек мог произносить достаточно сложные фразы. "Да, сэр. Нет, сэр. Разрешите предложить другой маршрут, сэр. Плохой план. Приказ выполнен, сэр. Разрешите казнить президента Линкольна, сэр?"
   Эта фраза была заготовлена на случай победы Конфедерации. Джон Керлингтон никогда не терял надежды. Об этом свидетельствуют найденные после его смерти детальные планы выпуска механических солдат модели Кипятильник II - разработанных с учетом ослабленной экономики Юга. Дешевые материалы, экономия, упрощенная конструкция и сниженный интеллект - они должны были стать той силой, которая перевернет ход войны. Первый Кипятильник должен был стать командиром механической армии. В 1865 году, в тот самый момент, когда генерал Ли подписывал капитуляцию Юга, у Джона Керлингтона было уже все готово. Оставалось только убедить генералов Конфедерации...
  

3. Сумасшедший изобретатель

  
   Джон Си Эл Керлингтон родился под счастливой звездой науки и пуританским солнцем, светившим с небес истово и яро. Родители его были из Вирджинии; мальчик рос на свежем воздухе, в окружении коров и простых сельских негров. От негров мальчик научился курить табак, лукавству и терпению; от коров не научился ничему, но и тех и других вспоминал с теплым чувством. Это было его безоблачное детство. Детство, которое стоит придумать каждому нормальному человеку, чтобы потом стойко сносить беды юности и утраты взрослой жизни.
   К моменту капитуляции Джону Керлингтону исполнилось тридцать два года.
   Эдвард Скотт описывает его так: "Это был человек небольшого роста, с кожей нездоровой и бледной, с круглым лицом, в которое местами въелась металлическая стружка. Истовый пуританин; еще более истовый, чем если бы носил черный глухой сюртук и белый воротничок священника. На нем был выгоревший рабочий комбинезон, такие в ходу у негров, собирающих хлопок на плантациях. В руках, обожженных кислотой до красноты, изобретатель держал старый немецкий мушкет.
   - Не нужны мне ваши проклятые бумажки, янки! - сказал он голосом простуженным, но звонким от бешенства. - Уходите или я буду стрелять!
   На этом Эдварду пришлось ретироваться. Правильно сделал, заметим, иначе мы бы не имели удовольствия читать его записи. Многие из дошедших до нас источников отмечают взрывной темперамент Керлингтона, свойственный скорее кровожадному мавру, нежели ученому-пуританину. Так, узнав о конце Конфедерации, он стрелял в воздух и кричал:
   "Генерал Ли сдался, а я - нет!"
   Тем временем наши герои бегут и слышат за спиной ужасный скрип и тяжкую поступь механического человека. Щелкают курки, барабаны продолжают крутиться. Бабах! Срабатывает очередной капсюль. Свинцовая круглая пуля, закрученная нарезами, вылетает из уютной темноты в жестокий и страшный мир. Пещера озаряется вспышкой. Один из наших героев, высокий шатен с лицом, вытесанным из коричневой пемзы, вскрикивает, хватается за грудь, падает на землю, бьется в судороге, потом затихает и смирно лежит.
   Пахнет железом и кровью. В глазах шатена догорают сполохи огня - как эхо Геттисберга и Чаттануги, которые он не застал. Он янки, который приехал из Нью-Йорка, поэтому он янки вдвойне.
   Это Эштон Блейки, саквояжник.
   Он мертв. И, кажется, больше не участвует в нашем повествовании.
   Вокруг мертвеца застыли в молчании четыре человека.
  

4. Наши герои

  
   Стоит познакомиться, пока всех не убили. Щелк, трескают курки, щелк. Напоминает звук, с каким картежник распечатывает свежую колоду.
   Они стоят в молчании - это длится не дольше нескольких мгновений, но мы успеваем их рассмотреть. Первым срывается человек в круглой шляпе, с лицом вытянутым и желтым, как от несварения желудка - и исчезает из нашего поля зрения.
   На долю секунды задерживается его товарищ - он смотрит прямо на нас - от глазниц-бойниц, словно пробитых в кирпичной заводской стене, разбегаются трещинки. Через бойницы льется тусклый голубой свет. Блондина зовут Холден О'Брайен. Он ирландец, а, значит, тоже вполне себе янки. Холден специалист по скоростному выхватыванию револьвера. Рукоять слоновой кости у него под правой ладонью. Это "Кольт сингл экшен арми" - старая модель времен Гражданской войны, переделанная под металлический патрон. Спусковой крючок снят; чтобы выстрелить, нужно ударить по курку ребром ладони. Скорость - второе имя Холдена О'Брайена.
   Кажется, именно он первым увидел огромную металлическую фигуру, замершую под углом к стене - как сломанная заводная игрушка. Руки ирландца оказались быстрее головы. В который уже раз, заметим. В доли секунды револьвер вылетел из кобуры, курок уже был взведен, а левая рука, с запястьем, перемотанным черной лентой, начала свой путь...
   Другими словами, Эштон Блейки, мертвый саквояжник, здесь вроде бы ни при чем.
   Но именно он узнал про золото.
  

5. Aurum

  
   Любит, чтобы его прятали. В темноте золото становится тяжелее, с годами належивая сумрачный маслянистый блеск; ждет, изготовившись, как свернувшаяся змея. Только тронь спрятанное золото - оно ужалит. Мгновенно и безжалостно. Яд потечет по крови, проникая в артерии и вены, пронизывая тончайшими металлическими нитями легкие и печень. Застилая зрение пеленой. Золото? Золото! ЗОЛОТО!!! И рано или поздно, в местах, где его скопилось слишком много, золото превращается в свинцовый сгусток - сорок четвертого калибра, тридцать восьмого или ноль тридцать три винчестер. С разрывом тканей и выплеском красного.
   Скольких оно убило?
   Не узнать. Счет идет на проглоченных удавом кроликов - и чем больше, тем лучше. Хотя даже все удавы мира, собранные вместе, не настолько прожорливы.
   И вот золото лежит и слышит далекие щелчки кольтов "драгун N1". Шаги четверых, и прерывистое дыхание. Тяжелую поступь механического человека. И эхо выстрелов, когда беглецы открывают ответный огонь. Бесполезно, думает золото, бесполезно. Щелк, курок, щелк.
   Лежит, прикрыв прозрачные золотые веки и никуда не торопится. Рано или поздно люди придут и подставят под золотые зубы беззащитное горло. Обычное дело.
   Кроме одного раза.
   Змея так пугается, что открывает веки. И долго не может уснуть, слушая выстрелы и глядя в темноту. И щурится от воспоминаний.
   Золото тогда попало к людям, которым было на него плевать. В их крови плавился беззаботный жар юности и нахального полуголодного героизма. Мальчишки! Мальчишки-конфедераты, которые об оружии знали больше, чем о лошадях, а о женщинах - меньше, чем о лошадях.
   А о золоте знали так мало, что даже лошадьми не могли это знание измерить.
  

6. Преломление света

  
   Как у многих сильных натур, обуреваемых шекспировскими по размаху страстями, у Джона Керлингтона случались периоды затишья. Изобретатель делался молчалив и отвратительно скучен.
   Англичане называют такое явление сплин. Однако же это не совсем верно. Английский "сплин" - когда слабая душа безотчетно тоскует по делам, которые могла бы совершить, будь она сильной. Тоска Керлингтона была иного рода. Его сильная деятельная натура требовала выхода из тупика, а выхода - увы, не было. Поэтому изобретатель валялся целыми днями на старой кушетке, наблюдая явление рефракции солнечного света в оконных стеклах.
   Иногда объект наблюдения сменялся - и Керлингтон с тем же угрюмым видом наблюдал за рефракцией света в металлических поверхностях. По большей части - очень пыльных. Кипятильник входил в дом, гулко топая, и проносил густо наперченную бобовую похлебку. Изобретатель опускал босые ноги на пол, садился, через силу съедал пару ложек и отставлял - не хочу. На тарелку лениво опускались мухи, неплохо отъевшиеся за последний месяц.
   Как существо мужского пола, убираться в доме механический человек не умел. Зато неплохо кашеварил и рубил дрова. И вообще не ленился. Частенько Керлингтон наблюдал, как Кипятильник ходит по двору, деловито рассортировывая поленья - а иногда, выбрав одно, забрасывает в дверцу на животе. Вслед за этим механический человек на некоторое время замирал, окутываясь паром, на металлическом лице ничего не выражалось. Но Керлингтон думал: блаженствует.
   Так тянулось довольно долго - с июня 1866 по июль 1867. Судя по редким записям в дневнике, изобретатель дошел до предела. Несколько раз он усилием воли заставлял себя вернуться к работе, к опытам (в одном из таких просветлений Керлингтон едва не застрелил известного нам Эдварда Скотта), но - тщетно. Темперамент разъяренного мавра сжигал душу изобретателя изнутри, оставляя только пепел и золу.
   Возможно, так бы все и закончилось - к нашему общему спокойствию.
   Но тут в жизни Джона Керлингтона появился Джи Би Гастер, полковник кавалерии, и его великий план реставрации Юга.
  

7. Великий план

  
   Через два года, 8 августа 1869 года они вместе приехали в городок Лексингтон, где находился (и находится, видит Бог, до сих пор) знаменитый колледж Джорджа Вашингтона.
   Навстречу компаньонам поднялся невысокий человек с белыми, как снег, волосами и такой же белой бородой. Лицо человека стало старше, чем Керлингтон помнил, но лоб остался прежним - широким, умным, и кажется, до сих пор обожженным солнцем. Бывший командующий армией Юга, а ныне - президент колледжа, генерал Роберт Э. Ли улыбнулся.
   - Рад видеть, Гастер, - поприветствовал он полковника, а на изобретателя посмотрел с интересом.
   - Я вас знаю? - спросил Ли у Керлингтона.
   Как прирожденный полководец, генерал помнил по именам большинство солдат. Керлингтон не был солдатом Роберта Э. Ли, но почувствовал непривычную теплоту в груди. Генерал производил впечатление. Всегда приятно, когда великий человек помнит твое имя.
   - Мы знакомы, генерал, - скромно ответил изобретатель.
   - Конечно, я вас знаю! - продолжал генерал, воодушевляясь. - Вы командовали кавалерией у Энтиетема. - Гастер поперхнулся. - Конечно. Второй виржинский. Я прекрасно помню вашу вылазку. Ваша рота против батальона нью-йорских зуавов. Отчаянная храбрость. Конечно, вы тогда проткнули саблей двух зуавов разом!
   Керлингтону было искренне жаль, что он сам этого не помнит.
   - Э? - сказал изобретатель. Генерал пожал ему руку. Керлингтон не нашел слов, чтобы выразить, как он счастлив - и вежливо промолчал.
   К сожалению, мы не знаем точно, с кем спутал великий генерал Джона Керлингтона. Кажется, и сам изобретатель этого не знал - но, судя по дошедшим до нас дневникам, сохранил самые теплые воспоминания о встрече. Всегда приятно, когда великий человек считает тебя отчаянным храбрецом. Пусть даже по ошибке.
   - Что привело вас ко мне, господа? - спросил Ли, когда с формальностями было покончено.
   Гастер выступил вперед.
   - Дайте мне слово, генерал, что все, сказанное здесь, останется между нами.
   - Нет, - сказал генерал, твердея лицом. - Я больше не даю опрометчивых обещаний. Уходите!
   Керлингтон пришел в отчаяние. Но Гастер сделал ему знак глазами - не торопись.
   - Полагаюсь на вашу честь, генерал, - произнес полковник кавалерии. - Выслушайте меня, прошу вас!
   - Хорошо, если вы настаиваете, - сказал Ли.
   Вдохновленный этим "хорошо" Гастер открыл рот и не закрывал его до вечера. Прирожденный враль и прекрасный рассказчик, он в красках расписал огромную армию механических солдат (умножив в уме Кипятильник на 10000), которая спрятана в горах и только и ждет, когда великий стратег, достойный стать знаменем Юга, примет над ней командование. Керлингтон слушал с раскрытым ртом. Одним из ценных качеств Гастера было то, что увлекаясь, он сам начинал себе верить. Теперь полковник с огнем в глазах расписывал, как они погонят янки к северу, освобождая многострадальный, униженный победителями Юг. Как механические солдаты, глухими металлическими голосами отвечают "есть!" на любой приказ и форсируют реки по дну, дыша паром через металлические трубы, а оружие плывет на маленьких плотах, которые они тянут за собой на веревках (Керлингтон решил, что идея интересная). Как их радостно встречает освобожденные Виржиния и Алабама, рукоплещут женщины! дети! и кидают цветы на тусклый, поцарапанный, с вмятинами от пуль, металл механических тел. Как негры радостной толпой бегут навстречу едущему на белом коне Роберту Ли, над головой несут кандалы, украшенные цветами, и кричат "масса Ли! масса Ли!".
   Рассказав о неграх, Гастер сам понял, что увлекся.
   - Где-то так, - закончил он невпопад. - Что скажете, генерал?
   Роберт Э. Ли молчал. Его белая голова, казалось, светилась в темноте кабинета. Компаньоны затаили дыхание.
   - Нет, - сказал он медленно. - Даже если это правда... Вернее, если это правда - тем более нет.
   - Предатель! - закричал Керлингтон в ярости. Терпение его истощилось. Долгие годы он ждал этого момента. Долгие годы он тайно работал и работал ради Юга, он отдавал всего себя - и ничего не вышло. Второй раз Роберт Ли отверг единственное, что могло спасти конфедерацию.
   Генерал вздрогнул. Медленно поднял голову, на изобретателя посмотрели ясные пронзительные глаза. Широкий умный лоб пересекла горькая морщина.
   Как положено офицеру, полковник Гастер сохранил спокойствие.
   - Генерал Ли, вы сдались, а мы с Керлингтоном - нет, - гордо сказал Гастер и вышел от генерала непобежденным.
   Керлингтон хотел последовать примеру полковника, но его вдруг окликнули по званию:
   - Лейтенант! - Изобретатель против воли остановился. Генерал Ли продолжал: - Вы назвали меня предателем. Зная вашу горячность... и вашу искренность, я не буду требовать удовлетворения. Но потрудитесь уделить мне несколько минут... выслушайте меня.
   Керлингтон моргнул и неожиданно ясно представил, как на лезвии его сабли извиваются и кричат ирландские зуавы.
  

8. Лошадиная арифметика

  
   Но вернемся к нашим героям. Тем временем, когда золотая змея, оскалившись, смотрит в темноту, вспоминая мальчишек-конфедератов, с нашими героями происходит следующее.
   - Больно! Боже, как больно!
   Кричит человек. В прошлый раз, кажется, мы не успели познакомиться. У него высокий фальцет и отвратительно аккуратная прическа банковского клерка. Человека зовут... впрочем, это уже неважно. Он только что дернулся в последний раз и затих. Аминь. Покойся с миром. Мы видим его руку с обручальным кольцом, рукав клетчатой рубашки, блеск серебряной запонки - и вдруг перед нами опускается огромная металлическая нога. В почерневшем, мятом металле тонут отблески света.
   Где-то вдалеке раздается грохот. Но это мало похоже на звук выстрела, скорее на землю упали деревянные перекрытия. Очередная тщетная попытка остановить механического человека.
   Наши герои (их осталось трое) отчаянно щурятся. Глаза болезненно слезятся. Еще бы. После мрачного подземелья оказаться в ярко освещенном месте. Вообще-то, это всего лишь большая расщелина, ее стены уходят почти отвесно вверх - и света совсем немного. Но зато над головой вместо проклятого камня - полоска голубого неба.
   Сверху свисают толстые зеленые лианы. Еще один герой - это индеец-сиу, в белой полотняной рубахе, на бедре - "ремингтон неви", подходит и дергает за мясистый стебель. Потом кивает ирландцу.
   Но тот не отвечает. Пока третий герой прислушивается у входа, заваленного досками, Холден смотрит на стену. Долго смотрит. Потом разжимает пересохшие губы.
   - Восемь лошадей к северу и две - на запад, - говорит Холден. Голос звучит нехотя, словно говорить для ирландца - настоящая пытка. - Это где-то здесь.
   Индеец удивлен. Потом смотрит туда, куда направлен взгляд Холдена. Лицо его меняется. Детская радость.
   Ирландец смотрит наверх, потом хватается за лиану и начинает карабкаться наверх.
   Когда через несколько минут он спускается вниз, эхо выстрела уже затихло. Никого нет. Третий герой исчез, остался один индеец. Свинцовый нарыв лопнул и разорвал индейцу живот. Все вокруг какое-то подозрительно красное, словно это ритуальная краска. Ирландец стоит и долго смотрит на индейца. Потом присаживается рядом с умирающим.
   - Кто? - спрашивает Холден. Он не любит тратить слов попусту - даже в такую минуту. Синее Облако смотрит на ирландца, собирается с силами. Сил не так много, поэтому он почти шепчет.
   - Человек с лицом шакала, - говорит индеец и замирает.
   В застывших глазах - обрывок неба.
   Холден выпрямляется и вновь смотрит на стену. Там нарисована черная курица. Позади ирландца слышна приближающаяся тяжелая поступь. Как глухое буханье федеральной артиллерии.
  

9. Вспышка во тьме

  
   В то время ординарцем у Гастера состоял некто Барни Уинтроп, человек невеликого ума, но многих других достоинств. Чувство юмора было одним из этого другого.
   - Чтобы ты сделал, парень, если бы мы сейчас победили?
   Кипятильник надолго задумался. Во-первых, до сих пор никто не называл его "парень". Во-вторых: вопрос был интересный. Зубчатые колесики, маховики и бронзовые рычажки в его голове пришли в движение, заскрипели.
   - Разрешите казнить президента Линкольна?
   Барни посмотрел на Кипятильника с удивлением. Затем произнес фразу, бесповоротно изменившую жизнь ужасного механического человека. Фраза была проста - как прост и незамысловат по своей сути горный обвал.
   - Какой к чертям Линкольн, если его пристрелили в шестьдесят пятом? - сказал Барни и добавил: - Актеришка Джон Бут. Сделал президенту мозги на вынос.
   Когда полковник и Керлингтон вернулись из города, они первым делом направились в сарай. На вопрос "где?" Барни молча указал на стену, в которой зияла дыра огромных размеров, напоминающая по очертаниям силуэт парового котла на двух ногах. За проемом начинался зеленый луг, по которому кто-то протоптал дорожку, а еще дальше - густой лексингтонский лес, куда словно въехали на паровозе.
   Механический человек исчез.
  

10. Куриный рейд

  
   Обоз этот не был обычным обозом. В ящиках вместо зеленых федеральных бумажек, которые ничего не стоили, оказалось нечто иное. Это иное готовилось к заграничному путешествию: в Париж и Берлин, в Лондон и Вену - в уплату за ружья, пушки, ядра, сукно, зерно и рельсовое железо. Северяне покупали у Европы все для продолжения войны. Золото щурилось, смотрело на мальчишек сквозь щели в досках и сворачивалось в упругие золотые кольца. Золото готовилось к прыжку. В темноте сверкали его желтые равнодушные глаза.
   Четверо сидят верхом, положив револьверы и винтовки на шею лошадям. Обманчивое спокойствие. Им по четырнадцать-пятнадцать. На мальчишках оборванная одежда, куртка не подходит к штанам, потертые штаны к щегольской новенькой шляпе. Но они точно - не федеральная конница.
   У старшего из них, Гарри Хлопа, на рукаве нашивки капрала.
   Перед мальчишками, на пороге церкви стоят люди, одетые гораздо лучше, и смотрят на них. Северяне?
   Северяне.
   Мальчишки пришли в город, испытывая странное чувство: они были врагами здесь, но они были молоды и не знали ненависти. Они считали себя героями и потому были милосердны. Они смотрели на девушек и не видели отличия от своих сестер и сестер своих друзей. Они знали, что такое смерть, но в этом городе смерти не было.
   Голодные, дерзкие мальчишки из 6-й кавалерийской бригады южан. Прошли по тылам, смеясь и стреляя в воздух. Бессмертные? Пожалуй.
   В городе смерти не было.
   Смерть ждала их в курятнике. Уже по пути обратно домой, уводя за собой повозку с золотом, Гарри Хлоп спрыгнул и нырнул в низкую дверь. Ни куска хлеба...
   И тут, в пуху и перьях, раздался выстрел. Предводитель южан был убит. Стрелявшего не нашли - хотя не очень-то и искали, если честно.
   Они стояли над ним и молчали.
   А потом решили сделать с золотом то, что обычно делают мальчишки. Они его спрятали и нарисовали карту. А потом - разделили ее на три части. Такая вот игра.
  

11. Власть денег

  
   "Однако стоит признать, деньги вызывают сильные чувства - особенно, когда их нет", - написал Джон Керлингтон на полях дневника. Мы можем только догадываться, что заставило его написать это. Осенью 1867 - за два года до визита к генералу Ли - изобретатель перебрался из родной Вирджинии в не слишком родную Южную Каролину. Полковник Гастер путешествовал с ним. Компаньоны не забыли про свой великий план, но отчаянно нуждались в средствах на создание механической армии. Может быть, поэтому в дневнике появилась такая запись.
   А возможно, потому, что именно в тот день, прихлебывая херес, жуя сигару и смеясь, полковник Гастер рассказал про Куриный рейд. Кипятильник подавал на стол нехитрую домашнюю стряпню.
  

12. Человек с лицом шакала

  
   Вытянутым и желтым, как от несварения желудка. Круглая черная шляпа. Человек уже появлялся перед нами, чтобы тут же исчезнуть - хотя на самом деле, занимает в нашем повествовании значительное место.
   Недди Твистед стоит над ящиками с армейской маркировкой, напротив него стоит Холден О'Брайен.
   Третья сторона треугольника - Кипятильник.
   Молча улетают в небытие мгновения.
  

13. Шестерни и зубчики

  
   Полковник кавалерии Гастер командовал 6-й кавалерийской бригадой. Он послала обычный пикет. Его нет два дня и три, а потом приходят трое мальчишек и говорят, что прошли по тылам янки и уничтожили обоз с продовольствием. "Невероятно! Небывалый героизм!" - воскликнул Гастер.
   Конечно, он им не поверил.
   - Когда ты остаешься один на один с темнотой, - говорит Кипятильник. - Ты понимаешь, как мало то, что ты хотел сделать, имеет значение.
   А потом добавляет - глухим металлическим голосом:
   - Я хочу домой.
   Наши герои молча наблюдают, как Кипятильник уходит за горизонт. Темная металлическая фигура на фоне огромного заходящего солнца кажется черной и маленькой.
   А потом Холден и Недди смотрят друг на друга. Руки у рукоятей револьверов.
  

14. Предатель

  
   - Вы называете меня предателем, - сказал генерал Ли. - Возможно, вы по-своему вы правы. - генерал помолчал. - Только помните, я сказал: я больше не даю опрометчивых обещаний? Именно. Однажды я встал на сторону Юга, хотя считал отделение Конфедерации большой глупостью... но я дал слово.
   Надо признать, мне везло. Я выиграл много сражений. Но однажды я понял: чем больше сражений я выиграю, тем больше людей умрет. Своими победами я только затягиваю агонию.
   Роберт Э. Ли посмотрел на Керлингтона и сказал:
   - И тогда я подписал капитуляцию Юга. Я предатель, по-вашему? Что ж... так тому и быть. Я хотел одного: чтобы мы, наконец, перестали убивать друг друга и просто пошли домой.
  

15. Эпилог: дом, милый дом

  
   - Здравствуй, папа.
   Тьфу, черт! Керлингтон повернулся, сжимая топор. Позади него стоял ужасный механический человек с совершенно бесстрастным лицом. И, кажется, жестянка такая, молча улыбался.
  

NOIR

  
   Сегодня, числа 22 мая, я пишу это письмо, сидя в гостинице "Роял Мэджик" на четвертом этаже старого здания. Вонючий клоповник, но даже в нем можно жить. Я стряхиваю пепел дешевой сигареты на бумагу и размышляю, что обо мне подумает тот, кто читает это письмо. Впрочем, какое мне дело? Моя жизнь скоро закончится. Я уже слышу шаги и скрип старых лестниц. Они поднимаются сюда. Я слышу их тяжелое дыхание, пропитанное чесноком и виски, чувствую запах их вонючего пота, которое не могут скрыть дорогие одеколоны. Я почти вижу их красные мясистые лица. Да, я вижу. Френки Босс прислал за мной своих паршивых макаронников. Справа от печатной машинки на столе лежит полуавтоматический "кольт-1911". Дописав последнее слово... нет, не так. Когда я услышу, как скрипят половицы в коридоре, я перестану стучать по клавишам. Я возьму кольт и засуну его себе в рот. Я почти чувствую, как холодное дуло упирается мне в небо. Но я подожду. Я не спущу курок. В этот момент я подумаю о Глории. Я буду думать о ней, пока Никки Хаш на цыпочках, беззвучно, как этот громила думает, приблизится к моей двери. Он приставит волосатое толстое ухо, похожее на еврейский клецк, к замочной скважине. Он услышит тишину. В этот момент, отсчитав пять секунд, я положу палец на спуск. И подумаю: Глория. Никки Хаш повернет бритую голову и приложится к скважине глазом. Я прямо вижу этот выпуклый блестящий черный глаз и кровавую сетку каппиляров, идущих по желтоватому белку. Зрачок расширится, когда Никки увидит меня, сидящего спиной к двери. Передо мной печатная машинка с этим письмом (я постараюсь несильно забрызгать его кровью, я все рассчитал), в мое небо упирается сорок пятый... я думаю: Глория. Я вижу: Глория. Я чувствую твой аромат, подобный струйке сигаретного дыма, вырывающему из твоих алых губ. Алых как кровь. Алых как грех. Алых, как сама преисподняя. Моя спина дрогнет. Палец коснется холодного металла спускового крючка, нежно обнимет его... В этот момент Никки Хаш решит действовать. Громилы в коридоре за его спиной шумно сопят и воняют чесноком. Никки слегка отодвинется от двери, чтобы поднять ногу и вышибить дверь к черту. Да, так и будет. Они ворвутся в номер и начнут палить из всех стволов, ледяные шершни пронзят мою спину и разнесут к чертям печатную машинку с этим листком. Мое мертвое тело качнется вперед, затем назад и нелепо распластается на спинке стула. Когда вы читаете это письмо, я уже умер. В холодном номере дешевого отеля. В холодном ночном городе жестокости и насилия. В холодной одинокой ночи холодного двадцать второго мая, вторник. Глор...
   ...ия думаю я. Время застыло. Никки Хаш смотрит на меня через замочную скважину. Дуло сорок пятого холодит небо. Мой указательный палец лежит на спусковом крючке. И в тот момент, когда Никки начнет убирать глаз от двери, я повернусь, выдергивая кольт изо рта. Через долю секунды воображаемая линия соединит наши глаза сквозь замочную скважину. Зрачок его расширится. Я нажимаю на спуск, кольт беззвучно дергается. Я вижу, как пуля вылетает из ствола, проходит через дверь, расширяя скважину, и попадает Никки в правый раскрытый глаз. Глаз взрывается. Куски мяса и брызги летят в разные стороны. Я нажимаю на спуск еще раз. Пуля пробивает дверь. Врезается в скулу Никки левее носа и разносит ее. Я встаю. Мой сорок пятый движется вместе со мной. Медленно, как во сне, я смещаю линию стрельбы левее и выше. Моя рука дергается. Еще раз. Пули пробивают дверь. Так тихо. Так прекрасно. Я не вижу, но знаю. Пули пробивают жирные тела громил Френки, из них вылетают куски плоти, воняющие чесноком и дерьмом. Они кричат. Глория, думаю я в этот момент. Это за тебя, Глория. Я люблю тебя, Глория.
   Я буду любить тебя вечно.
  
  
  

ЧЕЛОВЕК ИЗ ГОЛЛИВУДА

  

Глава 1

"Окаменевший лес"

  
   Лоретт включила 61 канал, старые фильмы. Если повезет, сегодня она увидит Бадди. Если не очень повезет, увидит себя - какой была шестьдесят с лишним лет назад. Блондинка. Аккуратный носик, ясные глаза. Тогда в Голливуде с ума сходили по блондинкам. Немного таланта, немного везения, вовремя раздвинуть ножки - и ты уже на вершине. Или рядом. Играешь небольшую роль в фильме с Бадди Рукертом и Авой Гарднер. Тебя убивают на двадцать второй минуте. Полный успех.
   Бадди носил туфли на толстой подошве, чтобы в кадре выглядеть выше. Студия настаивала. Герой, образец мужественности, не может быть ниже ростом, чем его партнерша. Глупцы! Идиоты. Бадди сводил бы женщин с ума, даже будь он волосатым карликом-имбецилом. От него всегда пахло джином и табаком. Надежный запах. Бадди приходил на съемку с похмелья, опухший, как покойник. Перед ним ставили таз со льдом. Опускаешь лицо на несколько минут и выглядишь слегка воскресшим. Дымил не переставая, вот и умер в пятьдесят седьмом от рака горла. Но, черт возьми, как элегантно он это делал!
   И ему нравились высокие девушки на высоких каблуках.
   Бабник проклятый. Трахал все, что движется.
   Она недовольно повела плечами, поймала себя на этом и усмехнулась. Надо же. Сколько лет прошло, а она все еще ревнует.
   Отыграла музыка, лев с заставки "Метро-Голдвин-Майер" лениво прорычал. Лоретт помнила Майера - длинный худой человек, обращался с актерами так, словно те были его собственностью. Студийная система. Узаконенные рабы на кинематографических плантациях. Про нее Майер сказал: "Говорить не может, играть не умеет, поет без слуха, но - невероятно сексуальна!" И Лоретт Бэйкон подписала контракт на семь лет рабства. Через полтора года она выскочила замуж. Именно выскочила, иначе как попыткой бегства это не назовешь. Он был звезда, она - старлетка. Его родители и студия были против. Майер бесился. Кричал на новобрачных, как на подростков. Лоретт усмехнулась, вспоминая. Что ни говори, приятно было наставить студии рога...
   Брак состоялся. Счастье - увы, нет. Муж пропадал на съемках, постель холодела. А потом на студии появился Бадди, только-только выбившийся на главные роли. Раньше он играл гангстеров - это чувствовалось в каждом движении.
   Невысокий, очень внимательный. Излучает опасность. Держится так, словно в кармане у него автоматический пистолет.
   На экране плавно сменялись черно-белые картинки. Лоретт следила сквозь полуприкрытые веки. Зрение давно уже не то, но кое-что она разберет. Ей не нужно видеть Бадди, достаточно только чувствовать его присутствие. Такое физическое ощущение. Внезапно, без всякого перехода, Лоретт ударилась в панику. Что за фильм сейчас идет?! Она не помнит, хотя недавно смотрела программу. Мокрая тяжесть внизу живота. Надо было спросить у Ивен, а не полагаться на память. Глупая старуха, сказала она себе, держи свой мочевой пузырь под контролем. И чувства держи. В тебе есть сталь, даже Майер это признал.
   "Много стали в твоем проклятом характере, Лоретт".
   Она почти наяву услышала, как ее передразнивает Бадди - смеясь, по своему обыкновению. Лоретт спустила ноги с кровати; кряхтя, села. Наощупь сунула ноги в шлепанцы. С годами не становишься лучше. Радости забываются, а горести откладываются в костях, как свинец. Поэтому, говорят, старики такие тяжелые. А ведь когда-то Лоретт Бэйкон была легка на подъем, словно быстроногая лань. Она встала и пошла. Суставы болят. Лань с радикулитом. Уже взявшись за ручку туалетной комнаты, Лоретт бросила взгляд на экран.
   Потянула ручку и остановилась. Замерла. Не может быть.
   В телевизоре - стеклянная дверь с надписью "Спейд и Кремер. Детективное агентство". Кадр сменяется. В кресле сидит, закинув ноги на стол, человек в темном костюме в полоску, в сером галстуке. В руке дымится сигарета. Белые росчерки дыма на темной стене - как автографы.
   Высокий лоб с залысинами, черные волосы. Лоб с морщинками.
   Человек поднимает глаза, смотрит с экрана прямо на Лоретт и говорит:
   - Да, прелесть моя?
   Лоретт вздрагивает и одними губами произносит: черт.
   Смена кадра. На самом деле человек обращается к брюнетке, прислонившейся к двери. Платье из шерсти облегает тонкую гибкую фигурку. Это секретарша Спейда. Кажется, ее играла Элла Джонсон? Джексон? - Лоретт не помнит.
   - Там к тебе девушка, - говорит брюнетка игриво. - Ее зовут Ева Уондерли.
   - По делу? - человек поднимает брови.
   - Кажется. Но посмотреть на нее стоит в любом случае: красотка, каких поискать.
   Знакомая усмешка половиной рта. Бадди, чертов ты бабник, произносит:
   - Тащи ее сюда. Немедленно.
   Он успевает поправить галстук и затушить сигарету, прежде чем в дверях появляется блондинка. Она в темно-сером костюме с юбкой, в шляпе, похожей на мужскую. Из нагрудного кармана выглядывает платок. У блондинки открытая шея, прекрасные губы и вообще она "невероятно сексуальна".
   Человек вздрагивает, как от удара электричеством.
   Лоретт смотрит, не отрывая глаз. Стоит, не обращая внимания на горячую пульсацию внизу живота. Давление в почках и рези ее не волнуют. "Окаменевший лес". Единственный фильм, в котором юная Лоретт сыграла вместе с Бадди. Критики разнесли фильм в пух и прах, отметив только их дуэт. А ведь у нее даже не главная роль.
   - Итак, - говорит Бадди. Ему за сорок, он женат, и у него в глазах мерцают огоньки. - Чем могу служить, мисс Уондерли?
   Резь становится нестерпимой. В следующее мгновение она слышит хлопок, и горячая волна обжигает ноги. Это похоже на маленький теплый взрыв. "Бадди", думает Лоретт, прежде чем упасть в затемнение.
  

Монтажная склейка: 22:03:16:88

  
   Я едва успел спрятаться за портьеру. Толстый главарь включил лампу и повернулся - меня он не заметил, но я разглядел его хорошо. Круглое лицо с раздвоенным подбородком, вывернутые, как у негра, толстые губы. Глаза круглые и такие маленькие, что их можно закрыть центовыми монетами. Главарь улыбнулся Еве Уондерли - улыбкой библейского змея; монеты холодно блеснули в полутьме.
   - Рад вас видеть, моя сладкая, - сказал он приторно.
   - Что вам нужно?
   Я опустил руку в карман и мысленно выругался. В кармане было пусто.
   - Вы сами знаете, - сказал главарь. Высокий гангстер шагнул вперед, протягивая руку. Маленький хмыкнул, продолжая подкидывать монету.
   Ева вздернула подбородок. В руке у нее появился армейский пистолет 45 калибра. Мой пистолет. Я подался вперед. В следующее мгновение раздался выстрел, но стреляла не она. Ева покачнулась, повернулась в мою сторону, на секунду я увидел ее лицо. Она закрыла глаза и упала на ковер. Бедная маленькая глупая птичка.
   Маленький гангстер усмехнулся. Из дула его револьвера струился дымок.
   - Идиот! - сказал главарь в раздражении. - Что ты наделал?
   Я остался стоять. Когда они ушли, я вышел из-за портьеры. Опустился на колени перед мисс Уондерли. Перед Евой. Не знаю, сколько так пробыл. Я вынул пистолет из ее руки и положил в карман своего плаща. "Ради твоих глаз, детка".
   Я вышел под дождь. Раскаты грома оглушали меня, молнии ослепляли. Струйки воды стекали по моему лицу. Я шел вниз по улице. Бурлящие потоки исчезали в сточных решетках. Есть черное, есть белое. Я провалил дело, и должен вернуть долги. Все, как обычно.
  

Глава 2

Кинотеатр "Маджестик"

  
   Это был ненастоящий коп. Положительный, словно из рекламного ролика. Карамель, а не едкий уксус. И он был шоколадного цвета. Первый цветной коп на его памяти.
   - Просите, сэр, но здесь нельзя курить, - сказал полицейский.
   Спейд затушил сигарету.
   - Ваше имя?
   Спейд назвался.
   - До чего ж похожи, - сказал полицейский. - Просто не верится. Давно этим занимаетесь?
   Спейд пожал плечами. Достал из кармана кисет, бумагу и скрутил сигарету. Это просто, когда умеешь, хотя выглядит чертовски сложным. Вставил готовую сигарету в угол рта, посмотрел на полицейского.
   - А вы как думаете, офицер?
   Тот невольно рассмеялся.
   - Ловко вы!
   Спейд улыбнулся в ответ.
   - О, да.
   - Вообще-то, я должен вас оштрафовать за курение в общественном месте... но уж очень здорово вы это делаете. По-настоящему. Не то, что другие. Вы приехали на конкурс?
   - Мм? - Спейд не понял, о чем говорит полицейский, но решил подыграть. Всегда лучше иметь козыри про запас.
   - Конкурс, конечно! Как вам наш город?
   - Я еще мало видел.
   - Заблудились? Хотите, я вас провожу? Здесь недалеко.
   - Почему бы и нет? - Спейд поднялся.
   Карамельный коп привел его к кинотеатру под названием "Маджестик". Спейду на миг показалось, что он вернулся обратно. За стеклянной стеной играл оркестр. В глазах мелькало от твидовых пальто, мягких шляп, кепок и серых плащей. Костюмы в полоску, туфли с лаковыми носами, рубашки с подвернутыми рукавами потоком вливались в фойе, оживленно переговариваясь. Звучал смех. Спейд помотал головой. Это была неправда. Абсурд. Он вернулся назад, чтобы увидеть, как его оживший гардероб идет в кино? Спейд поднял голову и встретился взглядом с самим собой, изображенным на огромном плакате.
   "Бадди Рукерт", гласила надпись.
   - Дадите мне автограф? - сказал полицейский, протягивая блокнот и ручку.
   - Конечно. Совсем забыл. - он слышал, звезды кино делают это постоянно. - Как вас зовут?
   Он написал "Фреду, настоящему полицейскому, от Джо Спейда" и поставил закорючку. Возможно, копу требовался автограф Рукерта, но он ведь не Рукерт. Полицейский расцвел.
   - Спасибо, сэр! Удачи! Закуриваете вы точно лучше всех. Только не увлекайтесь, прошу вас. Бадди умер от рака горла, вы же знаете...
   - Конечно знаю, - ответил Спейд. Информация подавалась как давно известная.
   Когда полицейский ушел, Спейд вновь закурил, щурясь от дыма и согреваясь от сигареты. Легкие наполнились теплом. Предстоит во многом разобраться. Поток иссяк, в кинотеатр втягивались последние опоздавшие. Пробежала девушка в чем-то коротком и летнем.
   Спейд проводил ее взглядом. Очень хорошо. Он не спал всю ночь и промок насквозь, словно бездомный пес - и теперь сначала пойдет внутрь, перекусит (он слышал слово "банкет"), и потом уже поработает головой как следует.
   На входе в кинотеатр висели цветные рекламные плакаты фильмов - в основном с тем же Бадди в главной роли. Спейд ни одного не видел - хотя не удивительно, он редко ходил в кино. Даты на них стояли разные. И тридцать девятый. И пятьдесят четвертый. Перед плакатом, датированным сорок шестым годом, Спейд простоял дольше всего - щурясь и вспоминая. Значит, вот как сложилось.
   Спейд докурил сигарету и пошел к урне, чтобы выбросить окурок. Тут его окликнули.
   - Эй, друг!
   Прежде чем обернуться, Спейд опустил руку в карман. Пистолет под пальцами был холодным, как долгие зимние похороны.
   - Эй, друг, есть монета? - спросил бездомный.
   - Нет, - сказал Спейд, разглядывая надпись у того на груди. "Если хочешь просветления, отсоси у будды".
   - Ерунда! Друг, не жмись.
   Спейд подумал.
   - У меня есть сто долларов, - сказал он.
   - Годится! - обрадовался нищий. - Я возьму.
   Спейд покачал головой.
   - Эта сотня дорога мне как память.
   - Ну ты и скряга!
   - Угу. Мне нужна информация.
   - Да пошел ты!
   Спейд шагнул вперед. Сгреб нищего за грудки и хорошенько встряхнул. Голова бродяги мотнулась. Надо будет вымыть руки, подумал Спейд.
   - Что ты сказал, мразь?
   - Ты что, никогда не слышал про политкорректность? - когда бродяга открывал рот, оттуда несло, как из сточного колодца. - Такая штука. Меня нельзя называть "мразью"... Подожди! - закричал бродяга, когда Спейд замахнулся кулаком. - Подожди!
   - Мне нужна информация, а не остроумие, - сказал Спейд. Бродяга выставил грязные ладони.
   - Ладно тебе, друг, не заводись. Я просто пошутил. Что ты хочешь узнать?
   Спейд отпустил его.
   - Для начала: как тебя зовут?
   - Рокки. Это потому, что я здоровый.
   Спейд решил ничему не удивляться. Здоровый, так здоровый - хотя он даже ни разу не приложил его кулаком.
   - Слушай, друг, я с тобой как в фильме побывал, - сказал Рокки. - Ну ты и крутой. Во мне фунтов на тридцать побольше, а тебе похрену. Ты бы и на терминатора попер, я же вижу. Настоящий Бадди. Он умер от...
   - Я знаю, - сказал Спейд. Помешались они на этом, что ли? - Хочешь сигарету?
   - Я не курю. Вредно для здоровья.
   Спейд поднял брови, но промолчал.
   - Эй, друг, а ты малость повыше, чем я думал. Я слышал, Бадди был совсем коротышкой. Даже ниже Тома Круза.
   - Может быть. - это Спейда не волновало. - Но я не Бадди. И не Том Круз. А теперь рассказывай...
   Он спросил про "Маджестик". История оказалась короткая и странная. Когда-то это был студийный кинотеатр "Метро-Голдвин-Майер", но потом, когда система студий начала давать сбой, его продали. Следующий владелец едва сводил концы с концами и, наконец, разорился окончательно. Потом здесь крутили порнушку и ужастики, и устраивали какие-то странные шоу. Там, под сценой - хренова куча сломанных манекенов. А за экраном однажды, когда шла очередная порнушка, повесился то ли монтер, то ли оператор.
   Его не сразу обнаружили, сказал Рокки. Так и висел, пока не протух. Потом какие-то шутники вывесили за экран один из манекенов, наполнив краской. Вот это был скандал, когда кровавое пятно расползлось по белому экрану. Прямо во время какой-то немецкой порнушки. Я, я, даст ист фантастиш.
   А недавно кинотеатр отремонтировали. И устроили здесь показ фильмов Бадди Рукерта и вот, сейчас, конкурс двойников. "Тебе ли об этом не знать, друг?" - сказал Рокки. "Я знаю", ответил Спейд. "И еще вопрос. Что это за плакат?" Выслушав ответ, Спейд спросил, как лучше добраться отсюда до Мемфиса.
   - Теперь ты дашь мне сто долларов, друг? - спросил Рокки, когда все закончилось.
   - Нет. Они мне дороги, я не шутил. Мне дала их одна женщина - за работу, с которой я не справился.
   - И как зовут эту женщину?
   Спейд затянулся горьким дымом. Потом сказал:
   - Лоретт.
   Мягко просвечивающее через кадр лицо женщины.
  
   Она в шляпе, похожей на мужскую. Светлые волосы собраны сзади в два кокетливых хвостика. Прекрасные губы. Линия шеи подчеркнута рубашкой и черным галстуком. Старый Голливуд. Бабушка тогда смотрелась просто убийственно. Ивен вздохнула и поставила фотографию обратно на шкафчик - рядом с пластиковыми баночками и фотографией отца и матери.
   Будь она вполовину так красива, уж она бы... Ивен вздыхает.
   В палате, куда положили бабушку, всегда интересный запах. Не лекарственный. Не стариковский, хотя стариков здесь хватает (Лоретт имеет привычку называть вещи своими именами). Не цветочный, хотя и в цветах недостатка нет.
   Едва заметный запах джина и табака.
   Только что ушли полицейские, которые тоже принюхивались.
   Ивен поднимается со стула - поправить одеяло. Лоб у бабушки белеет в полутьме, на нем выступили капли пота. Поэтому Ивен отжимает платок и промакивает пот. Морщины. Седина.
   Лоретт открывает глаза. Смотрит на внучку.
   - Девочка, - говорит бывшая звезда. - Когда он появится, не забудь надеть туфли. Ему нравятся девушки на высоких каблуках.
   - Кому, бабушка? - Ивен думает, это бред.
   Молчание. Лоретт откидывает голову на подушку и впервые после покушения засыпает спокойно.
  

Короткая нарезка

  
   - Смотрите, что этот сукин сын мне оставил! - говорит человек, в котором можно узнать одного из двойников Бадди - помятого, с синяком под глазом. Двойник одет во все серое. - Он забрал мой костюм, а тот обошелся мне в полторы тысячи. И еще это.
   - И что? Сотня, конечно, старая, но в банке у тебя примут.
   - Шеф, откройте глаза. Посмотрите как следует!
   Он берет и смотрит. Водяные знаки на месте, защита, выпуклый шрифт. Стоп. Шеф меняет угол так, чтобы свет падал по-другому. Потом говорит "вот дерьмо".
   Не зеленая. Даже не серо-зеленая. Просто серая.
   - Фальшивка. - начальник полиции тянется через стол к телефону. Подносит трубку к уху и говорит в задумчивости: - Вот наглый сукин сын. Он ее, что, на ксероксе распечатал?
   - Ага, - говорит двойник. - И рубашку с галстуком - тоже.
   Рука с поднятым большим пальцем на фоне автострады. Короткие черные волосы. Приближается розовая машина в прозрачном мареве.
   - Да, понял... Что?.. приметы? - начальник полиции убирает трубку от уха и смотрит на побитого двойника Бадди.
   - Так какой, говоришь, у тебя был костюм? - спрашивает шеф.
   Спейд, выходящий из розовой машины в белой рубахе с закатанными рукавами и в щегольской шляпе. Рубаха расстегнута на две пуговицы, коричневое пальто переброшено через локоть. Спейд выглядит как гангстер времен Капоне - но гангстер на отдыхе.
   - Спасибо, детка, - говорит он и прикладывает два пальца к шляпе.
   В машине хихикают на два голоса.
   На указателе высоко на фоне голубого неба - белые буквы: Мемфис.
  

Глава 3

Две женщины

  
   - Он здесь, - сказала Лоретт. - Я позвала, и он пришел.
   Ивен только вздохнула. Зазвонил телефон.
   - Еву?.. Нет, Евы здесь нет... - Ивен взяла трубку. - Кто ее спрашивает?.. Джо Спейд, частный детектив. Бабушка, ты его знаешь?.. Нет, Евы здесь нет... я повторяю... да, ошиблись. Нет, спасибо... До свиданья.
   Лоретт посмотрела на внучку.
   - Надень шпильки, - сказала она серьезно. Ивен не знала, смеяться ей или плакать.
   Он ждал ее за углом. Невысокий усталый мужчина в шляпе; руки в карманах плаща. Ничего такого в нем не было. Не Джордж Клуни точно.
   - Привет! - сказала Ивен. - Ты - Спейд?
   Мужчина кивнул. Вставил в угол рта сигарету, чиркнул спичкой.
   - Ты меня боишься? - спросил он, прикуривая. Лицо, подсвеченное снизу, казалось гротескным, как у киношного злодея.
   - Немного, - призналась Ивен. - Ты похож на чудика, который насмотрелся старых фильмов с Бадди Рукертом.
   - Это который умер от рака горла?
   - Ты его знаешь?
   Спейд выпустил дым в ладонь, внимательно посмотрел на нее снизу вверх. Усмехнулся.
   - Нет.
   - Моя бабушка обожает такие фильмы. Она сама была актрисой. Золотой век Голливуда, когда женщины были сказочно красивы, а мужчины мужественны и благородны. - "Что я несу?" Ивен рассмеялась, потом нахмурилась. - Почему ты так странно смотришь?
   - Ты напоминаешь мне женщину, которую я когда-то знал, - ответил Спейд. Ивен опять засмеялась. Ничего не могла с собой поделать.
   - Вот-вот, именно так и говорят в этих фильмах. Только ты забыл добавить "детка" - тягуче, как сквозь жевательную резинку.
   Спейд улыбнулся. В глазах его мерцали огоньки. О, нет, подумала Ивен.
   - Ты действительно очень похожа на Еву... на Лоретт. Но при этом - другая.
   Ивен встряхнула головой, сбрасывая наваждение:
   - Еще бы! Я как минимум не блондинка. Бабушка красилась, чтобы выглядеть блондинкой. Тогда это было модно. Вообще, у нее темные волосы. А у меня - каштановые.
   - У тебя чудесные волосы, - сказал он. - А теперь я должен видеть Лоретт.
   - Невозможно, - ответила Ивен. - Ты серьезно? В нее стреляли. Полиция никого не пускает. - она помолчала. - И вообще, откуда ты знаешь бабушку? Ты не...
   "ты не убийца, случайно?"
   Спейд помолчал, выпустил дым.
   - Однажды она предложила мне сто долларов, - сказал он. - По тем временам это были хорошие деньги. Работенка непыльная. Незаметно пойти за ней и проследить... чтобы с ней ничего не случилось.
   - И как?
   - Я провалил дело, - сказал Спейд. Глаза у него постарели. - И за мной должок. Очень большой должок.
  

монтаж в стык

   Руки лежат на столе. Длинные пальцы, узкие ладони - но руки, несомненно, мужские, хоть и безволосые. Бледная пористая кожа. На правой кисти - черные точки, покраснение, словно от порохового ожога.
   На стене перед столом - фотографии Лоретт в образе Евы Уондерли. Их много. В центре - цветной плакат фильма, датированный сорок шестым годом. Чуть правее - фотография постаревшей Лоретт с дочерью, перечеркнутая надписью красным маркером. Лоретт на этой фотографии выглядит постаревшей и жутко некрасивой.
   Руки спокойно лежат. Есть в них что-то неправильное, но это не определить на первый взгляд.
   Ноготь на указательном пальце обломан.
   Красная надпись гласит:
   "НЕТ. ОШИБКА"
  
  

Глава 4

Зеленая ширма

  
   - Тебе не кажется, что ты слишком много пьешь?
   Я посмотрел на нее поверх бокала с джином.
   - Иногда кажется.
   - И?
   - Тогда я напиваюсь сильнее обычного - чтобы заглушить чувство страха.
   Она засмеялась.
   - Бог ты мой, ты себя хоть слышишь? Эти дурацкие афоризмы! Дешево звучит, вот как, Джо Спейд. Дешево.
   Я промолчал. Для меня звучало нормально.
   Утром я побрился, глядя на себя в зеркало. Лицо распухло от вчерашнего, глаза как у побитой собаки.
  
   - Боже, на кого ты похож, - сказала Ивен.
   - Просто сегодня хороший день. Обычно по утрам я выгляжу гораздо хуже.
   Ивен не поддалась на шутку.
   - Если ты пробудешь здесь еще пару дней, то развалишься на куски.
   - Пожалуй, ты права. - Спейд закинул ноги на стол. - Мне нужно попасть к твоей бабушке.
   Ивен посмотрела на его ботинки, на серые носки в мелкий узор - такие, похоже, уже лет тридцать не делают.
   - У меня глупое ощущение, - сказала Ивен. - Словно я нахожусь не в своей квартире, а на конкурсе двойников Бадди Рукерта. Плащи, твидовые пальто и шляпы. И неизменная сигарета. Ты мне весь дом прокурил.
   Спейд поднял брови:
   - Конкурс двойников? Кинотеатр "Маджестик"?
   - Он самый. Я видела по телевизору. Дурацкий конкурс, если честно. Шляпа, серый плащ, руки в карманы - и ты уже старина Бадди. Не отличить одного от другого. Сплошная серость. Разве что один афроамериканец...
   - Черный, что ли? И что?
   - Он был похож больше всех.
   Спейд усмехнулся.
   - По крайней мере, выделялся из толпы, - пояснила Ивен. - А это признак настоящего Бадди Рукерта. Как сказала бабушка, это гораздо важнее пальто и шляпы. Рукерт всегда был виден в любой толпе. Не сливался с ней. Чтобы воцариться на экране, ему достаточно было войти в кадр. Кстати, бабушка - одна из учредителей конкурса...
   Спейд ничего не ответил. Это его внимательное молчание уже начало Ивен раздражать. Воплощение, блин, мужественности! И что только бабушка в нем нашла? Хмурый неотесанный похмельный мужик.
   - Виден в любой толпе, - повторила Ивен. Спейд ждал.
   - Да! - она вскочила. - Конечно! Ты умеешь носить смокинг?
   Спейд посмотрел на неё с интересом.
  
   Двери распахиваются. Белый мраморный пол стелется под ноги. Люди оглядываются на Спейда. Оркестр перестает играть, музыканты опускают трубы. Вперед выступает распорядитель - в белом, черное пятно бабочки на шее. Он объявляет:
   - Леди и джентльмены! Сегодня! Сейчас! Немедленно! Благотворительный бал для городской больницы Мемфиса! Бадди Рукерт возвращается! Все Бадди Рукерты сегодня возвращаются!
   С громким хлопком над залом разлетаются конфетти.
   Зал полон. В гуле голосов тонет звучание оркестра. Опять сорок шестой год, подумал Спейд, забирая бокал с шампанским с подноса. Я почти дома. Спейд увернулся от очередного Бадди - полноватого и лысеющего. Почти дома - если не считать вот этих.
   Его остановил пожилой джентльмен с усиками. Спейд посмотрел на его спутницу. Хорошенькая.
   - Что вы думаете о глобализации? - спросил джентльмен у Спейда.
   - Слишком крепко для меня. Предпочитаю бренди.
   - Что он сказал? - донеслось до него. - Ты поняла?
   Ивен подошла к Спейду.
   - Я заметила, ты приударяешь за всеми женщинами.
   - Только за красивыми, - сказал Спейд, глядя на нее. Белое платье, с открытыми плечами. Каштановые волосы убраны наверх. Прекрасно смотрится.
   - А я, по-твоему, красивая?
   - Очень, - сказал Спейд. - И очень высокая.
   Дверь охранял полицейский. Когда Ивен с ним заговорила, Спейд проскользнул в палату. Сел в ногах Лоретт.
   - Ты все так же прекрасна, - сказал Спейд. Она открыла глаза, посмотрела на него долгим взглядом. Хмыкнула.
   - А ты по-прежнему говоришь банальности так, словно это невероятное откровение.
   - Да, это мой недостаток, - согласился он, глядя на нее. - Шампанское?
   - Конечно.
   Пока он разливал, вошла Ивен, устроилась на кушетке. Спейд поднял бокал:
   - За твои глаза, детка.
   Он повернулся на странный звук. Ивен прикусила губу.
   - Я опять сказал что-то смешное? - поинтересовался Спейд.
   - Ничего. Извини. - она прыснула. - Извини, бабушка.
   Ивен поднялась. Спейд проводил девушку взглядом, усмехнулся, покачал головой. Повернулся к Лоретт. Бывшая звезда смотрела на него с иронией.
   - Что? - он поднял брови.
  
   Ивен спустилась, чтобы проверить, как идет прием. Когда она вернулась в палату, Спейда там не было. Впрочем, как и полицейского у двери.
   - Ищешь Спейда? - спросила Лоретт. - Он ушел.
   - Это не мое дело, - сказала Ивен.
   - Не влюбляйся в него, - сказала Лоретт. - Не надо. Он нездешний. Спейд не принадлежит этому миру.
   - То есть... - Ивен он ушел навсегда?
   Лоретт хмыкнула.
   - Конечно, нет. Что за глупости! - бабушка вскинула голову. Седая прядь легла на окрытый лоб. - Молодой человек, что вы собираетесь делать с этой штукой?
  
   Ивен переводит взгляд и видит то, что видит бабушка.
   Сначала револьвер.
   Затем палец на курке. Ноготь обломан.
   Потом человека.
   Человек настолько бледен, что кажется прозрачным. Стертым. У него тонкое лицо и незаметные губы. В любой иной ситуации Ивен бы прошла мимо - при всей той неправильности, что есть в человеке. Он выглядит придатком к револьверу. Он выглядит пятном гари. Он выглядит как дефект пленки.
   - Кто вы? - говорит Лоретт.
   - Возможно, - отвечает Бледный Человек, - я - единственный, кто тебя по-настоящему любит, Лоретт. Моя сладкая. - Ивен передергивает. "Моя сладкая" звучит омерзительно, словно непристойная пародия на старый фильм. - Когда ты умрешь, по всем каналам покажут фильмы с твоим участием. Известные люди скажут хорошие слова - которых ты не услышишь. Но милая моя Лоретт - разве жить вечно - не лучше?
   Пауза.
   - Звезды должны умирать вовремя, - говорит Бледный Человек. - Тогда они будут жить вечно. Вот твой любимый Бадди Рукерт умер правильно. Я помогу тебе последовать его примеру.
   Лоретт улыбается.
   - Ты думаешь? - говорит она. Человек вздрагивает. - Ты думаешь - он умер?
  
   В следующее мгновение палата перед глазами Ивен дернулась и поплыла в сторону.
   Звук выстрела.
   Бледный Человек вскинул глаза, еще не веря. Звенящая тишина. Потом он вдруг разом смялся, будто старый небоскреб со взорванным фундаментом. Повалился на пол.
   Ивен обернулась. За ее спиной, сдвинув плечом зеленую ширму, стоял Спейд, держа в руке армейский кольт. Тонкая струйка дыма. Спейд поднял взгляд.
   - За твои глаза, детка, - сказал он.
  

КРАСНОЕ ПЛАТЬЕ

   30 октября 1944 года. Война на Тихом океане близится к завершению. Сегодня мне пришла посылка от Женевьевы, просит меня быть осторожней, и выслала носки, которые связала собственными руками. Ну не смешно ли? Малыш, будь осторожней. Какой я ей малыш? И куда уж осторожней. Мы ходим под охраной кучи линкоров и крейсеров, эсминцы пашут на нас, как какие-нибудь китайцы. Наша "Леди Сара" битком набита самолетами. Куда, бл..ть, осторожней? Мы охренно большой и охрененно дорогой корабль, который будет первой целью япошек. Я, бл..ть, осторожен. Иногда я вспоминаю сиськи Женевьевы, и злость проходит. Как бы я ее отымел - прямо там, в доме ее отца, прямо в прихожей, прямо вот увидел и отымел. Она бы открыла дверь, а там я, в новенькой белой форме, набритый и начесанный так, что аж похрустываю на сгибах. И она - в красном платье и с голыми коленками, как девчонка на той открытке, что у Боба, он жмется ее дать посмотреть. А сам занял у меня полбанки тушеной говядины и сожрал. Хрен с ним, с Бобом. Так вот, она стоит в этом красном платье и улыбка у нее, как у той девчонки на открытке - или у той девчонки улыбка, как у нее? Черт теперь разберешь. В общем, она открывает дверь, вся такая хорошенькая, такая ладная, свеженькая, уютная. И я говорю: окей, малышка, вот и я. Так и скажу: вот и я. И тут она улыбается. И сиськи ее обтянутые красным платьем, как будто мне тоже улыбаются и подмигивают. Мы тебя ждали, матрос, словно говорят они. И тут я протяну ручищи свои и так нежно обхвачу... нет, сначала она повиснет у меня на шее. Как я хочу домой. Бл..ть, кто бы знал, как я, бл..ть, хочу бл..дски домой. И чтобы открыла мне дверь Женевьева. Хрен с ним, с платьем. Пусть откроет, как тогда была - домашняя девчонка, у которой строгий папаша. В своем сереньком платьице и шляпке этой. И улыбнется мне она, не так, как на открытке - а как тогда. Несмело и даже смешно. И морковная помада на губах, размазалась, когда я ее целовал. Ну и вкус у этой помады, в гробу не забуду. И целую еще. А она берет и снова накрашивает. Я тогда грузовик целый съел ее, этой помады. До сих пор на языке чувствую. Мы тогда в киношку ходили, чего ж тогда показывали? Про любовь чего-то, я толком не помню, помню, она все вскрикивала: смотри, Джонни, смотри, какая она, какой он, как он ее любит. Еще и плакала. А я коленки ее помню, и запах в киношке, и привкус молочного коктейля за десять центов, и мягкую темноту, и как по ноге забирался ей туда, куда надо, а девчонки говорят "нет, не надо", а самим хочется. И лапал я ее так старательно, что ни названия фильма, ни про что там было, вообще не помню, а помню только, как она в конце расплакалась из-за того, что там в фильме случилось, даже руку мою не остановила, когда я в самую темноту полез, я растерялся даже, что она меня не остановила, и я добрался, моя рука - и вот ощущение помню, что наконец-то, и мягко, и тепло, и мокро, и хорошо так, что башку сносит, как двенадцатидюймовым. И что вот так и надо сидеть всю войну, и хрен с ним, с Гитлером, с япошками хрен, и с авианосцем нашим, тоже хрен. И все хорошо. Вот это моя война, а все остальное - идите в жопу. Я все сказал. И когда я вернусь, тьфу-тьфу-тьфу, постучать по дереву и сплюнуть, когда я обязательно, совершенно необходимо и совершенно точно вернусь, весь наглаженный и белый, я постучусь к ней в дверь. Она откроет в мышином своем платье, и в носочках, вся какая-то испуганная. И я скажу: привет, вот и я. И тогда она закричит и повиснет у меня на шее. Вот и все. Все, чего я хочу.
   И хрен с ним, с красным платьем.
  

III. ОДИЧАЛАЯ ПРИРОДА

МОКРЫЕ

(в соавторстве с Дмитрием Колоданом)

   Посвящается Хулио Кортасару, Герберту Уэллсу и Александру Беляеву.
  
   - Только не включайте свет!
   Доктор Мадоко взвизгнул и ударил по руке Диего, уже потянувшегося к выключателю. Диего растерянно уставился на ученого, не понимая, что сделал не так.
   - Господи, - сказал Мадоко. - И где они только берут таких идиотов?
   - Меня прислали с биржи труда, - улыбаясь, сообщил Диего. - Это моя первая работа, и я очень счастлив...
   - Вас прислали сюда только потому, что не нашлось других идиотов, согласных на эту работу, - грубо перебил его доктор.
   Диего растерялся. На самом деле он сам попросился - конечно, работа уборщика не ахти какое начало для блистательной карьеры, но он ведь начинает в лаборатории Доктора Мадоко. Самого Сальвадора Мадоко, быть может, самого знаменитого ученого современности! Создателя лекарства от рака, проказы и, возможно, уже стоящего на пороге открытия эликсира вечной жизни.
   Правда, сам доктор отнюдь не выглядел, как человек, вкусивший плодов бессмертия. Был он маленький и щуплый, с крючковатыми пальцами и лысиной, блестевшей от пота. Диего он напоминал тритона или еще какую земноводную тварь - мерзкую, склизкую и холодную. Кто-то, видимо шутки ради, вырядил "тритона" в белый медицинский халат, заляпанный зеленоватыми пятнами.
   - Так, - сказал доктор, неприятно шмыгая носом. - Слушай меня внимательно, повторять не буду. У нас здесь жесткие правила - шаг в сторону и мигом окажешься на улице.
   Диего склонил голову, всем своим видом показывая, что обратился в слух. Сам же при этом думал исключительно о том, когда ему представится шанс показать доктору свою дипломную работу. Он почти не сомневался - Мадоко будет в восторге и мигом повысит его в должности. Как минимум до младшего лаборанта.
   - Во-первых, - начал доктор. - Никогда и ни за что не перебивай меня.
   Диего кивнул.
   - Я не...
   Доктор свирепо взглянул на него. В полутьме лаборатории слабо жужжала центрифуга.
   - Во-вторых, мыть аквариумы нужно раз в три дня. И тщательно, а не так, как ты обычно чистишь обувь.
   Диего покраснел. Утром он начистил ботинки до блеска, но кто же знал, что дорога окажется такой долгой и пыльной?
   - В-третьих, - доктор помедлил. - Надень очки, олух. И не вздумай их снимать.
   Он протянул Диего необычные очки, полностью закрывающие глаза. Они были похожи на стрелковые, которые им выдавали в армии. Только эти оказались с проводами, ведущими к черной коробочке размером с портативную рацию. Диего сунул прибор в карман халата, надел очки. Мир окрасился в оттенки зеленого. Диего моргнул. Конечно! Прибор ночного видения.
   Кстати, сам доктор не стал выглядеть лучше. Или хотя бы чуточку приятнее.
   Зеленоватые пятна на его халате отсвечивали ярким огнем, словно залитые расплавленным металлом.
   - В-четвертых, - продолжал зеленый доктор, - Посмотри сюда. Выше! Вот болван! Еще выше!
   Диего послушно повернулся и поднял взгляд. Это же...
   Никогда в жизни Диего не видел ничего подобного. Три стены комнаты занимали огромные, в два человеческих роста, аквариумы. Когда они с доктором вошли в лабораторию, было невозможно разглядеть, что же скрывается в темных водах, среди извивающихся стеблей элодеи. Но сейчас, сквозь прибор ночного видения...
   В темных глубинах скользили странные белесые фигуры. Сначала Диего принял их за людей - тощих и безволосых, со странно вытянутыми головами. Но присмотревшись, понял, что человеческого в этих фигурах не так уж и много. Скорее... Тритоны? Уродливые бледнокожие тритоны с лапками, поразительно похожими на человеческие руки. Но для амфибий они были слишком крупными - ничуть не меньше самого Диего и всяко больше Мадоко.
   Двигались они неторопливо, извиваясь всем телом подобно угрям. На толстых шеях лохматилась уродливая бахрома - Диего не сразу сообразил, что это всего лишь наружные жабры.
   Раз, два... В ближайшем аквариуме было, по меньшей мере, пять таких существ. Сколько скрывалось в остальных, можно было только догадываться. Неожиданно одно из существ повернулось в его сторону. Несмотря на всю армейскую подготовку, Диего оказался не готов к такому. Морда существа...
   - Что... Что это такое?
   Задыхаясь, Диего повернулся к Мадоко. Профессор ухмылялся.
   - Не стоит так нервничать, - сказал он. - Сами по себе они куда лучше, чем выглядят.
   Чувствуя, что его трясет, Диего снова посмотрел на аквариум. Существо прижалось к стеклу, глядя прямо на Диего. В маленьких круглых глазках светился неподдельный интерес. Но отнюдь не глазки приковали внимание Диего.
   - Но... - сказал он беспомощно. - Это же...
   Доктор пожал плечами, явно наслаждаясь эффектом.
   - Всего лишь зубы. Что тут особенного?
   Существо зависло у самого стекла, лениво двигая перепончатыми руками. И оно улыбалось Диего. Широкая, огромная улыбка -- зубы отточенные и мелкие, конической формы.
   Как у каннибалов, понял Диего. Как в том рейде за наркоторговцами, когда его взвод забрался в самые дремучие заросли. Это племя вело себя дружелюбно, открыто, но они были людоеды. Капитан велел держать оружие наготове и быть настороже. Они уходили, держась кучно, боевым порядок, прикрывая друг друга. А дикари -- смотрели на них. Вот в чем дело. Пыль из-под ног. Местные шли за ними в отдалении. Когда солдаты почти выбрались из деревни, им навстречу попался мальчик лет пяти. Он стоял, опустив лобастую голову и хныкал. Не бойся, сказал Диего. А мальчик поднял взгляд, и оказалось, что он улыбается. Диего отшатнулся.
   Тот мальчик улыбался примерно так, как это... это существо.
   Кажется, моя дипломная работа несколько запоздала, подумал Диего.
   - Кто это?
   - А как ты думаешь? - доктор даже несколько смягчился.
   Диего постарался припомнить все, чему его учили. Внешние жабры -- раз, легкие и пятнистый окрас -- два, плоский хвост -- три. И еще... Неужели? Но они не бывают таких размеров. И кстати, там еще говорилось про гормон тироксин, без которого невозможно взросление...
   - Аксолотль? - сказал он наугад.
   Доктор вдруг расхохотался. Нервно и клекочуще, словно захлебывался собственным смехом.
   - Аксолотль, - прохрипел он сквозь приступы смеха. - Надо же, молодой человек, какая наблюдательность...
   Диего смутился.
   - Ну, это... э... существо похоже на аксолотля. Только очень большого...
   - И очень зубастого, - закончил Мадоко. Диего торопливо кивнул.
   Доктор подошел к аквариуму и прижал руку к стеклу - точно напротив перепончатой лапы твари.
   - Нет, одного аксолотля здесь было мало... Генетика, селекция. Вы что-нибудь слышали про гигантскую японскую саламандру?
   Диего замотал головой.
   - Редкий вид. Редкий и очень опасный... Японцы называют их каппа. Так же они называют и особый вид потусторонних существ...
   - Каппа? - напрягся Диего. Где-то он уже слышал это слово. Кажется, в каком-то очень кровавом японском мультике. - Они ведь так называют вампиров?
   Мадоко резко повернулся.
   - Можно сказать и так, - он покачал головой и протянул, словно смакуя слово: - Вампиров.
   - Так вы хотите...
   - Все, что я хочу сказать: эти существа, детища моего гения, не выносят солнечного света. И что они обладают потрясающей регенеративной способностью. Можно отрезать ногу и не пройдет и суток, как она вырастет снова. Их кровь обладает сильнейшими антисептическими свойствами... Именно это создание и стало основой той медицинской революции, что сейчас происходит на ваших глазах.
   Доктор широко улыбнулся. И от его улыбки Диего стало не по себе.
   Революция в медицине? Происходит на моих глазах? - он почувствовал, как загривок взмок. - То есть, я что, свидетель?
   Свидетелей обычно убирают.

* * *

   Из дневника Диего Альвареса:
   "Каждое утро, когда я прихожу к аквариумам, я узнаю их все больше. Они страдают -- я каждой клеткой своего тела ощущаю их страдание, недвижную муку за толщей стекла. Иногда то один из них, то другой зависают напротив меня и смотрят. Я уже не пугаюсь их, наоборот -- я их почти люблю.
   Они словно высматривают во мне что-то, еще не окончательно похороненное и забытое, еще не до конца скрытое моим всегдашним эгоизмом и стремлением к успеху. Да, я люблю науку, но эта любовь -- эгоистична, она -- словно суетное волнение на поверхности океана, тогда как в глубине, в толще воды, все неподвижно.
   Возможно там, в зеленоватой воде, голый и беззащитный, как младенец, бултыхаюсь настоящий я.
   И там я счастлив.
   Когда-то мир принадлежал аксолотлям. Возможно, он будет принадлежать им снова -- в будущем. Кто знает".

* * *

   За месяц Диего досконально усвоил распорядок жизни подземной лаборатории. Подъем в шесть утра, затем личная гигиена, зарядка, одевание.
   Шесть тридцать -- завтрак.
   С семи часов ровно утренняя уборка под неизбежное жужжание центрифуги.
   В половине первого обед и снова уборка.
   Раз в три дня -- очередь аквариумов. Первым делом нужно было убедиться, что каппы (как их вслед за доктором начал называть Диего) переплыли в резервный аквариум. Он был небольшой и тесный, поэтому держать их там долго не полагалось.
   Теперь нужно слить воду из аквариумов. Доктор Мадоко предупреждал, что эту процедуру следует проводить очень осторожно, чтобы не повредить хрупкие растения. Каппы почему-то любили эти странные, огромные элодеи, хотя самого Диего всегда мутило от их резкого чесночного запаха.
   После того как вода была слита, Диего забирался внутрь аквариума и тщательно собирал грунт в специальные пластиковые ведра. Грунт полагалось отнести в другую лабораторию - там ассистенты профессора промывали его медицинским спиртом, получая на выходе странную, кроваво-красную настойку. Маленькая бутылочка такой настойки стоила как роскошный автомобиль.
   Закончив с грунтом, Диего принимался за стенки аквариума, толстой щеткой соскабливая пленку водорослей. И все это под пристальными взглядами капп.
   Диего уже научился отличать их друг от друга, и как-то заметил за собой, что уже разговаривает с ними. И порой - он был готов поклясться в этом - каппы ему отвечали. Подплывали к стеклам и беззвучно открывали зубастые рты, словно о чем-то просили.
   Несколько раз Диего порывался показать Мадоко свою дипломную работу, но всякий раз доктор лишь пренебрежительно отмахивался от назойливого уборщика. Ассистенты ученого тоже не общались с Диего. Так уж вышло, что каппы стали его единственными слушателями и собеседниками. Порой, когда никто не видел, и когда Диего не был загружен работой, он забирался в лабораторию и подолгу сидел в темноте, слушая тихие всплески, доносящиеся из аквариумов. Или стоял, прижавшись к стеклу, и глядел в мутные зеленые глубины, в которых скользили белые тени.
   Все изменилось в одночасье. Диего как раз закончил мыть пол и уже собирал швабры, как дверь распахнулась, и в лабораторию вошел доктор Мадоко. Следом за ним два ассистента толкали стол-каталку из хромированной стали. Замыкал процессию дюжего вида служащий, неся на плече странное приспособление - проволочную петлю, закрепленную на длинном шесте.
   Войдя в лабораторию, Мадоко скользнул взглядом по Диего, однако ничего не сказал. Хотя полы уже блестели, Диего принялся яростно тереть их шваброй - ему хотелось посмотреть, что задумал доктор.
   Мадоко обошел аквариумы по кругу, рассматривая то одну каппу, то другую. Наконец он остановился и постучал пальцем по стеклу.
   - Вот эта будет в самый раз.
   Служащий с проволочной петлей взобрался по лестнице и откинул крышку аквариума. Ему потребовалось совсем немного времени, чтобы зацепить несчастное существо и вытащить его на поверхность. Каппа пыталась сопротивляться, громко клацала зубами, но справиться со служащим так и не смогла. Тяжелое тело обвисло, стоило только существу покинуть водную стихию.
   Диего забыл дышать, только руки автоматически елозили шваброй.
   Служитель, поднатужившись, и откинувшись назад, плавным движением передвинул петлю с каппой и перетащил амфибию на каталку. Опустил. Лицо служителя раскраснелось. Когда каппа легла на блестящую сталь, неловко раскинувшись, пугающая морда (нет, уже не пугающая!) повернулась в сторону Диего.
   Каппа слабо зашевелилась. Жабры обвисли и подергивались, словно пытались вытянуть из безжалостного воздуха хоть молекулу кислорода...
   - Ну же, - сказал доктор Мадоко без всякой жалости. - Дыши давай.
   Он подошел и шлепнул несчастное создание по пятнистой шкуре. Шлеп -- прозвучало оглушительно.
   В следующий момент каппа начала кашлять, вдохнула - и закричала. Словно новорожденный. Диего увидел, как судорожно раздувается грудь; заработали легкие. Видимо, только этого доктор и ждал. Повинуясь знаку Мадоко, ассистенты пристегнули существо к каталке, вдели руки в петли, еще одним ремнем перетянули грудь -- теперь Диего видел белесое брюхо каппы. Плоский хвост свешивался с каталки.
   - Что вы с ним сделаете? - услышал Диего свой голос.
   Доктор Мадоко улыбнулся.
   - Небольшой опыт. Я смотрю, вы интересуетесь наукой?
   Диего решил, что сейчас не время рассказывать про дипломную работу.
   - Можете остаться и посмотреть, - снисходительно разрешил доктор.
   Диего отступил к стене, не спуская глаз с каппы. Один из помощников доктора принес эмалированный поддон с инструментами. Мадоко выбрал большой скальпель и, улыбаясь, посмотрел на Диего.
   - Не волнуйтесь, - сказал он. - Ничего страшного с ней не случится. Это существо отличается поистине фантастической живучестью. А все, что нам нужно, это взять у него в долг немного тканей...
   Сильным и ловким движением доктор вонзил скальпель в плечо бедной амфибии. Каппа заверещала так, что у Диего заложило уши, и задергалась, пытаясь освободиться от ремней.
   - Нам еще повезло, что здесь, на суше, она не такая сильная, - сказал Мадоко, методично продолжая отрезать конечность. - Аксолотль - всего лишь личинка, она не приспособлена к жизни вне водной стихии...
   - А кто приспособлен? - тихо спросил Диего. С каждым взмахом руки доктора все его нутро сжималось, словно Мадоко резал его собственную руку.
   - А вот этого мы, надеюсь, не узнаем, - сказал Мадоко. - Для того, чтобы произошло полное превращение, нужно наличие ряда условий. В частности - нужен свет. Он стимулирует выброс гормонов...
   - Свет... - прошептал Диего. Доктор ловким движением отсек у каппы длинный кусочек плоти и швырнул в поддон.
   - Да. Потому наши красавцы и живут здесь, в сумерках. Это их стихия...
   - Свет... - повторил Диего.
   Обернувшись, он увидел, что остальные каппы подплыли к стенкам аквариума, и, прижавшись к стеклу, неотрывно следят за взмахами скальпеля доктора. Лица, полные тоски и невыразимой печали, распахнутые зубастые рты... Неужели всех их ждет подобная участь? Диего передернуло, он с такой силой сжал челюсти, что свело скулы.
   Скальпель снял еще полоску плоти. Каппа выгибалась и беззвучно раскрывала пасть, полную зубов.
   - Вот оно -- лекарство от всего на свете, - продолжал доктор, орудуя скальпелем. Поддон наполнялся красными полосками мяса. - То, что вы собирали в аквариуме -- их выделения, это ерунда. Это всего лишь лекарство от рака. Ха-ха. Но кому страшен рак в наше время? Теперь мы боремся за вечную жизнь. Вот здесь, - он хирургически точным движением отделил пластинку плоти. - Лет пятьдесят жизни -- как минимум. Полной сил жизни. Организм, получив инъекцию, включает режим омоложения. Раньше для этого использовали эмбриональную клеточную ткань, теперь это прошлый век. Это же вечные младенцы. Все равно, что старый скучный пенициллин против антибиотиков шестого... да что я говорю! шестьдесят шестого поколения! А у этой твари все отрастает вмиг. Невероятные способности к регенерации. А всего и требовалось -- свести воедино способности амфибий и человеческий генотип.
   - Другими словами, они... - У Диего дрогнул голос. - Люди?
   Доктор Мадоко рассмеялся громким неприятным смехом.
   - Люди? Не будьте идиотом! Люди, мой дорогой любопытный уборщик, всегда были лишь расходным материалом. Каппы же в своем роде совершенные создания... - он отвернулся и плавным, профессиональным движением скальпеля наметил на грудной клетке существа латинскую Y. Разрез, который Диего часто наблюдал в анатомичке, когда учился. В основном на трупах. Стандартный разрез для изъятия внутренних органов.
   У еще живой каппы?!
   Страдание. Диего согнулся от рези в животе, едва сдержал тошноту. Сквозь зеленую дымку он посмотрел на аквариум. Каппы прилипли к стеклам, зависли, глядя на Диего. "Помоги нам". Он всем телом ощущал их страдания, их боль. Их любовь к нему.
   Диего выпрямился и двинулся к выходу. За спиной он услышал хруст грудной клетки, пффф -- звук, с которым раскрываются ребра, открывая доступ к сердцу.
   - Вечно юные существа, - сказал голос доктора за спиной.
   Диего поднялся по ступенькам и положил руку на выключатель.
   В последний момент он опомнился и снял очки ночного видения. Перед глазами заскакали яркие зеленые пятна. Вот и все. Аквариумов не было видно в полутьме, каппы за стеклом плавали в чернильной темноте.
   Но они смотрели на него. Все смотрели.
   Аксолотли -- это детские особи. Чтобы стать взрослыми, им нужен толчок. Например, выброс в кровь гормона тироксина... не зря я писал ту дипломную работу, подумал Диего. Они станут взрослыми. Они будут дышать легкими, размножаться и жить на земле. Как люди.
   - Что вы делаете? - услышал он испуганный голос доктора. - Не сметь!
   Я избавлю вас от страданий.
   Диего повернул выключатель. Да будет свет!
   Доктор закричал.
   Ничего не видя, зажмурившись, Диего слышал, как бурлит вода, как кричат ослепленные люди -- доктор и ассистенты не успели снять приборы ночного видения. Им, наверное, казалось, что они попали в центр солнца. Простите.
   Свет -- запускает механизм взросления.
   Каппы стали взрослыми.
   - Идио-о-от! - услышал Диего крик профессора. - Они же хищники! Мы все погибнем! Все погибнем! Ааа! Помогите! Боже, помогите!
   Голос прервался.
   Диего стоял и слушал. Звук удара. Мокрые шлепки лап.
   А затем -- влажный звук, с которым мелкие острые зубы входят в мягкую человеческую плоть.
  

МЫ - СТЕНА

  
   Гость стоял у шкафа и рассматривал Динкины награды. Грамоты и медали. Диплом мастера спорта. Фотографию, где она в белом кимоно и с кубком. Голубоглазая блондинка - только вот, увы, не худенькая и рост метр шестьдесят пять. Скорее колобок, чем манекенщица.
   Она почувствовала себя неловко. Словно до момента, как гость увидел фотографию, Динка успешно изображала из себя Клаудию Шиффер.
   - Значит, ты чемпионка России?
   У него оказался роскошный голос - низкий, очень глубокий, красивейшего тембра. Черный металл с золотыми искрами на сколе. Звучание этого голоса отдавалось у Динки в животе легкой вибрацией.
   - Что?
   - Чемпионка, спрашиваю?
   - А что, непохоже? - взъершилась на всякий случай Динка.
   Гость, наконец, оторвался от фотографии и повернул голову. Глаза зеленоватые, прозрачные, как морская вода.
   - Похоже, - сказал он мягко. - Спасибо тебе.
   Динка покраснела. Кивнула и сразу отвернулась, боясь расплыться в глупой улыбке. Было бы за что благодарить. Подумаешь, жизнь спасла? На то оно и тхеквондо...
   Вчера все начиналось обычно. Целый день Динка провела с Ваней, вечером тай-бо в фитнес-центре, затем на тренировку (готовимся к первенству города), а в двенадцать ночи, вместо того, чтобы пойти домой и лечь спать, как нормальный человек, Динка поперлась в гости. Уже под утро, поспав для приличия пару часов, Динка поехала домой - чтобы принять душ, переодеться и снова отправиться к Ване. Он по мне скучает. Чокнутая, сказала подруга, зевая. Совсем чокнутая, согласилась Динка и закинула на плечо спортивную сумку... Еще бы комнату сдать, все равно дома не бываю почти.
   Потом были те четверо и чудовищный букет ярко-красных цветов. Миллион, миллион алых роз...
   К сожалению, не про Динкину честь.
   Сейчас эти розы устилают асфальт у входа в Динкино парадное. Так что при должной фантазии... и натренированном самомнении...
   - Ты меня очень выручила. Даже не представляешь.
   Динка рассеянно отхлебнула кофе, посмотрела в пол. В итоге она вернулась домой на двадцать минут позже и не одна. Вот с этим - роскошным принцем в черном пальто. Привела, напоила, накормила...
   - ...и спать уложила, - закончила Динка вслух. Баба-яга, блин, нашлась.
   Гость хмыкнул. Смотрел он чуть насмешливо. Динка все никак не могла сообразить, что ей с этим подарком судьбы делать. Особенно после того, что случилось на улице. Ну не оставлять же его здесь?
   - Предлагаю позавтракать, - сказал "принц". - У тебя есть время?
   Упс. Она бросила взгляд на часы. Без десяти девять.
   - Елки! Я же опаздываю!
   Розы все так же лежали на асфальте. Красные пятна на сером фоне.
   - Давай подвезу, - предложил принц.
   - На метле?
   Он усмехнулся.
   - В ступе, как порядочную бабу-ягу... Вон моя машина стоит. Едем?
   "Тойота" пролетела перекресток на загорающийся красный, разрезая капотом брусчатые волны, словно океанский линкор. Ездил принц как местный, это точно. Динка отчаянно зевнула. Все-таки два часа сна - маловато будет. На синем табло магнитолы проплыла строчка "европа плюс".
   - Ты мне лапшу вешаешь? - поинтересовалась Динка.
   - Смотри сама, - он вынул из внутреннего кармана паспорт. - Фома ты неверующая...
   На фотографии он был моложе и совершенно, невозможно, бешено красив. Ну не бывает таких фотографий! Динка вспомнила снимок из своего паспорта, вздрогнула. Да уж, кому-то и здесь везет.
   Документ выдан, дата, фамилия. Фау! Она перечитала еще раз. Серьезно?
   - Ло... как?
   "Принц" усмехнулся.
   - Логан, - сказал он. - Логан Игоревич Вайль.
   - Ты американец, что ли?
   - Почему? Вполне себе русский. С именем у меня особая история... А вообще я работаю в Британском обществе спасения китов и дельфинов.
   Динка поперхнулась.
   - Фау! Ты серьезно?
   - Вполне.
   - А эти... вчерашние? Они тоже китов спасают?
   Логан усмехнулся.
   - Скажем так, они мои - в некотором роде - коллеги.
   - Да-а, - протянула Динка. - В первый раз такое вижу: разборки среди зеленых. - Тут она вспомнила: - Еще и с применением спецэффектов...
   - Это магия, - пояснил Логан невозмутимо. Как если бы сказал: это стол, а вот это - стул.
   Динка посмотрела на "специалиста по спасению китов" и тяжело вздохнула.
   - Я тоже Гарри Поттера читала, веришь, нет? Конечно, магия. Что я, не понимаю?

* * *

  
   - Извини, Ваня, меня задержали дела.
   - А как дела зовут? - Ванечка смотрел на нее снизу широко раскрытыми голубыми глазенками. Белобрысая копна волос. Четыре года, роковой блондин. Ревнует ведь еще.
   - Ванядзе! - сказала Динка. - Вы любопытны не в меру, молодой человек... За это вы будете наказаны! Злобный космический Мракопят идет за тобой! Спасайся, несчастный! Ууу! Хр, хррр!
   Ванечку точно ветром сдуло. С воплем он побежал в гостиную.
   Динка медленно заковыляла вдогонку, переваливаясь и ссутулив плечи. Злобный гоблин идет. За полтора месяца работы нянькой она накопила приличный актерский опыт.
   - И только отважный Капитан Смерч может остановить злого Мракопята!
   Ванечка с боевым кличем вынырнул из-за кресла. Выставил руку с огромной красно-желтой штукой на запястье. Бумц!
   В следующее мгновение Динка получила в нос резиновой сеткой Человека-Паука. Больно, аж плакать хочется. Ладно бы на тренировке попало. Да уж.
   В общем, день обещал быть насыщенным.

* * *

  
   Динка почти не удивилась. То есть, совсем почти ни капельки не удивилась. Ни на вот столько.
   - Древние верили, что человек, спасший другому жизнь, с того момента несет за него ответственность. - Логан, присев на капот "тойоты", задумчиво выпустил дым. Стряхнул пепел на землю.
   - Это ты на что намекаешь? - Динка вздернула нос.
   Логан отбросил сигарету и подошел к ней. Динка замерла. Он наклонился так низко, что едва не коснулся губами ее волос.
   - А ни на что.
   Динка подпрыгнула. Вот сволочь!
   - Ты, кажется, комнату сдаешь? - спросил он, как ни в чем не бывало.
   - Я?
   - Нет, я. Хочу снять у тебя жилье.
   Конечно, объявления лежали в шкафу с дипломами - Динка с горем пополам написала от руки штук пять, но забыла взять с собой, чтобы расклеить. В очередной раз, между прочим.
   - Почему?
   - Мне нравится район.
   - Э? - Динка не сообразила, как бы лучше отказать. - Когда... когда ты хочешь переехать?
   - Прямо сейчас, если позволишь. Вещи у меня с собой. Да, - он помедлил. Усмехнулся. - Будем считать, я не заметил, что ты ищешь в моем паспорте отметку о регистрации брака. Ее там нет, если тебе интересно.
   - Так ты женат? - это бы многое объяснило.
   - Вообще-то...
  

* * *

  
   - Нет, представляешь? Тридцать два года, холостой, - отрапортовала Динка. Отдала честь. - Симпатичный.
   - Так, - сказала Стеша. - Все, кто любит меня - за мной! Егор, останься.
   Они вышли на лестничную площадку. Щелкнула зажигалка, взлетел голубой дымок. Степанида готовилась в скором будущем стать мамой и в квартире не курила из принципиальных соображений. Вообще-то официально считалось, что Стеша бросает. Ага, очень похоже. Так медведи на зиму отъедаются впрок.
   - У него такой голос, что только сразу отдаться, - честно сказала Динка.
   - Что ж не отдалась?
   - Дура! Я не в прямом смысле.
   - А надо в прямом. О, идея! Придумала. Попроси его почитать тебе сказку на ночь, - предположила аморальная Стеша. Тонкая сигарета в ее пальцах дымилась. Стеша стряхнула пепел в банку из-под оливок с анчоусами. Маленькие рыбки жизнерадостно смотрели на Динку с рисунка, окруженные зелеными крепенькими оливками.
   - Стеша!
   - А что тут такого? Пеньюарчик скромный, но сексуальный. Горячее спортивное тело под ним. Обогреть и защитить молодую, восхищенную тобой девушку - перед этим никакой мужик не устроит. Мужики существа примитивные. Их надо брать за инстинкт голыми руками. Он у тебя, значит, комнату снимает? Хищница.
   Динка засмеялась. Ну что с ней сделаешь?
   - Везет же тебе, подруга, - притворно вздохнула Стеша. - Роскошные мужики с доставкой на дом. Он не голубой, случайно?
   - Стеша!
   - Просто спросила!
   - Эй, девушки, чего шумите? - высунулся на площадку Егор, Стешин молодой человек. - Маленькая, тебя к телефону... Дина, кофе или чай?
   - Мартини.
  

* * *

   Конечно, она напилась. Со Стешей по-другому не получается. Вернее, обычно получалось, потому что утренняя прогулка выветривала из Динкиной головы весь алкоголь. Но сегодня недельный недосып, разбавленный мартини с колой, решил: гулять, так гулять.
   Вот и погуляли.
   Логан вынес ее из ванны, отмытую до розового хруста и укутанную в халат, положил на диван.
   - Включи "Снайперов", пожалуйста, - попросила Динка и, не дожидаясь, пока заиграет музыка, начала выводить: - Катастрофически... - ныла Динка. - Тебя не хватает... Жгу электричество... Мы срослись плавниками... мы срослись... а-а-а!
   Логан вернулся. Динке казалось, его лицо то приближается, то отдаляется. И он смотрит на нее с неодобрением.
   - Ты, наверное, такую музыку не слушаешь, да? Тебе, наверное, Бетховена подавай... или там Гайдна с Моцартом.
   - Почему ты так решила? - удивился Логан.
   - Ну... - Динка подумала, что ковер в гостиной - не лучшее место для разговоров. Тут же забыла об этом. - Нуу... ты похож на человека, который слушает классическую музыку.
   Он с минуту молча смотрел на Динку, потом не выдержал и начал хохотать. У него даже слезы выступили на глазах. Динка нахохлилась.
   - С тобой не соскучишься! - сказал Логан. - Ну-ка, поехали давай баиньки...
   - Где-то у меня здесь была ночная рубашка... тьфу, пеньюар.
   Динка откинулась на кровати, забросила руку за голову. Посмотрела на Логана сексуально.
   - Ты разве не хочешь меня поцеловать?
   Вместо ответа Логан накрыл ее одеялом до подбородка. Подоткнул с боков, как маленькой. Щелкнул по носу.
   - Спи уже... роковая женщина. Завтра поговорим.
  

* * *

  
   Динка открыла дверь. За дверью оказался парень лет семнадцати, с выражением "я самый лучший" на юношеской физиономии.
   Не дав Динке и рта раскрыть, юнец переступил порог:
   - Скажи Логану, что пришел Анджей. Логан знает.
   Динка в первый момент просто-напросто офигела. Логан уже гостей сюда приглашает? Еще въехать не успел и туда же. Ничего себе.
   Она прищурилась:
   - Слушай, милый мальчик, а ты вообще кто?
   - Я - physeter catodon, - сказал Анджей с оттенком превосходства в голосе.
   - Кто?
   - Кашалот.
   Каких только "зеленых" не бывает!
   - Это по гороскопу? - спросила Динка ехидно.
   Анджей поперхнулся. Открыл рот, собираясь что-то сказать... Зубы у него были замечательные - белые и ровные. Динка прыснула.
   - По фамилии, - буркнул он недовольно.
   - А где усы?
   - Чего? - не понял Анджей. - Какие усы?
   - Как какие? Китовые. - Динка откровенно развлекалась.
   Анджей побагровел. Набрал воздуху в грудь для адекватного ответа... увидел кого-то за спиной Динки и - сдулся.
   - Дина, оставь человека в покое, пожалуйста, - сказал Логан, входя в прихожую. - Он уже не знает, куда нырнуть, лишь бы от тебя спрятаться... Чем могу помочь? - это уже Анджею.
   Юноша выпрямился, красный от смущения. Чопорно вздернул нос.
   - Официальное сообщение для господина Вайля. От главы дома Катадон, Йозефа Скшетуского.
   Логан молча протянул руку.
   - На словах, господин Вайль, - сказал юнец.
   - Так.
   Лицо "спасителя китов" внезапно стало жестким.
   - Так, - повторил он. - И что же велел передать на словах пан Йозеф?
   Динка решила, что раз ей не предложили выйти, она выходить не будет. И послушает. И вообще, это её квартира!
   - Дорогой наш друг Логан, - заговорил Анджей. У него даже голос изменился - стал басовитей, с жесткими властными интонациями. Словно говорит немолодой уже, усталый и пресыщенный человек. - Прими глубочайшие заверения в том, что мы, высокий дом Катадон, не причастны к неприятному происшествию, случившемуся с тобой, дорогой друг, на днях. Подпись: Йозеф Скшетуский, хранитель и распорядитель дома Катадон, Зуб Вечности, Дыхало Звезд и так далее и тому подобное.
   - Все? - спросил Логан.
   - Все. Что мне ответить... - юнец натолкнулся на взгляд Динки и замолчал.
   Логан покрутил головой, словно у него вдруг занемела шея. Повернулся к Анджею.
   - Скажи, что извинения приняты... нет, подожди! Скажу иначе. Дословно передать сумеешь?
   - У меня отличная память.
   - Тогда запоминай. Досточтимый и глубокоуважаемый, щедрейший и храбрейший, обласканный морем и небом, дорогой друг наш Йозеф! Иди к черту. Точка. Запомнил? Подпись: Логан Вайль.
  

* * *

  
   - Как ты его? По гороскопу. - Логан хмыкнул. Огляделся. - У тебя курить можно?
   - Друзьям - можно.
   - Значит, меня ты своим другом не считаешь? Нет? Или я что-то неправильно понимаю?
   Динка подумала.
   - Ладно уж, кури, - смилостивилась она. - Насчет извинений - было здорово! Только мальчика жаль. Бедненький.
   - Ты его, между прочим, первая зацепила, - заметил Логан. - У кашалотов - если, конечно, тебе интересно - зубы, а не китовый ус.
   - Правда?
   - Правда. В его возрасте это важно.
   - А в твоем?
   Логан склонил голову набок, посмотрел на Динку искоса. Глаза его смеялись.
   - В моем важно уже немного другое.
   - Угу, - сказала Динка. - Розы пачкой. Штук тридцать.
   - Тридцать - это на похороны, - возразил он совершенно серьезно. - Девушкам обычно нравится, чтобы роз было на одну больше. Или на одну меньше... В общем, нечетное количество.
   Динке потребовалось целая минута, чтобы понять, насколько Логан её бесит.
   - Ты! - выдохнула она. - Ты!
   Невероятно просто.
   Логан улыбнулся и промолчал. Динка взбеленилась:
   - И вообще, в честь чего ты принимаешь посетителей в моей квартире?!
  

* * *

  
   - Опять кашалотик твой приходил, - сказала Динка.
   - Зачем?
   - Чай пил и жаловался. Никто его, бедненького не любит, никто не жалеет...
   - А ты, значит, любишь и жалеешь? - Логан хмыкнул.
   - А почему нет? Мальчик симпатичный...
   - Только нудный.
   - Ага, - согласилась Динка. - Спасу нет. И все баранки слопал. Закашалотил в момент... Слушай, Логан, а какое тебе вообще дело до моей личной жизни?
  

* * *

  
   - Слушай, а чего они все к тебе ходят?
   - А я у них, видишь ли, пророк, - сказал Логан. - Ну, не библейский, конечно... а как бы объяснить? - он приподнялся на локте, на Динкином голом животике очертил пальцем небольшой овал. Динка захихикала. - Вот представь: ты живешь в маленькой долине, окруженной горами. А здесь, - он нарисовал второй овал, побольше. - Здесь огромное водохранилище. Его хватит, чтобы затопить долину, и еще останется. Единственное, что этому препятствует - плотина. - Логан провел линию. - Видишь?
   Динка представила: вода ревет, бьется о бетонную перегородку. А внизу...
   - Ты, значит, плотина?
   - К счастью, не вся. - Логан покачал головой. - Но, увы, я - самое слабое место в этой плотине. Эдакая усталость металла. Понимаешь?
   - Не совсем, - Динка почувствовала, как по спине поползли мурашки. - То есть, ты вроде вредителя?
   - Ну, зачем же. Как раз наоборот. Я ма-а-аленькая такая затычка, - пробасил Логан. Динка захихикала. - Ерундовина такая, что и не видно. Но напор воды настолько силен, что выдерни меня - и плотина разрушится в считанные минуты.
   Он сказал это настолько просто, что Динке стало страшно.
   - Как же так?
   - Я и сам не знаю. Стечение обстоятельств.
   - То есть, если ты умрешь...
   - ...ничего не будет, - закончил Логан. - Такая вот фишка.
   - К-как? - не поняла Динка.
   Логан вздохнул.
   - Только я сам могу выдернуть пробку. Если захочу, конечно. Потому они ко мне и ходят. Убивать-то меня бесполезно.
   - А... - у Динки пересохло в горле. - А уговорить?
   Логан посмотрел на нее каким-то странным, изучающим взглядом.
   - Курить хочу, - сказал наконец. - Теоретически? Да, можно.
  

* * *

  
   - Вы знаете, что теперь будет, Логан. Мне бы не хотелось этого. Честное слово, не хотелось. - Голиков поднялся. - Вы мне даже нравитесь, господин Вайль.
   - Дина, господин Голиков уходит.
   Однако тот обернулся на пороге.
   - Пророчество гласит, что пятьдесят седьмой из рода синих китов станет причиной падения Стены, - сказал он. - Вы - пятьдесят седьмой, Логан.
   - Ну и что?
   - А то, что мне плевать на пророчество, господин Вайль. Вы мне верите?
   Логан медленно затянулся. Синий дым висел в воздухе.
   - Я вам верю, господин Голиков, - сказал Логан. Выпустил дым уголком рта. - Только разве это что-нибудь меняет - ваше неверие и моя вера в ваше неверие? А? Как думаете?
   - Ничего, - согласился Голиков. - Ничего не меняет. Потому что Йозеф Скшетуский верит. И остальные тоже...
   - У него такие глаза странные, - сказала Динка, проводив гостя.
   - Глубокие, словно дыры в черепе?
   - Ага. Смотреть страшно.
   - У некоторых из нас так бывает. Это... не очень хороший признак.
   - Да уж наверное. - Динка хмыкнула. - И что это означает?
   Логан поморщился.
   - Как-нибудь в следующий раз расскажу. Договорились? Не слишком приятная тема.
  

* * *

   - Люди-киты. По преданиям: сначала были люди-киты, потом люди-ящерицы... это, надо понимать, динозавры... потом теперешние люди. То есть, никакой мистики, если подумать. Обычная эволюция.
   - Э? - Динка подперла щеку ладонью. - А как же магия?
   - На самом деле, очень просто. Вот скажем, я вешу килограммов восемьдесят. Сколько, по-твоему, весит кит?
   - Ну, не знаю, - Динка замялась. - Несколько тонн, наверное. Десять тонн?
   - Хорошо. А большой кит?
   - Ну-у, не знаю. Двадцать тонн?
   - Сто. Или, по уточненным данным, примерно девяносто тонн, - он усмехнулся. - Сейчас я уже потерял часть нагулянного за лето жира. Так что примерно тонн семьдесят-восемьдесят. Тысячекратная разница. Из этого и возникает то, что ты называешь магией. А мы называем силой дома...
   - Дом Катадон? - спросила Динка. - Кто это?
   - Кашалоты.
   - Физалис?
   - Серые киты. Большой клан, но принадлежит к вассалам моего дома. Они мои подданные.
   - Фау! А ты тогда кто?
   - Я? - Логан затянулся, выпустил дым. Насмешливо посмотрел на Динку. - Позвольте представиться, мадмуазель. Мое величество Balaenoptera musculus. Так называемый синий кит.
  

* * *

  
   - Кто это был? Тогда... ну, тогда, в первый раз?
   - Не догадываешься? Кашалоты, конечно. Дом Катадон.
   - И что они собирались сделать?
   - Убить меня. Но ты не думай, они вообще-то хорошие люди, - сказал Логан.
   - Хорошие?!
   - Да. - Теперь глаза у него теперь были вполне обычные, зеленоватые. Выдохнул дым; проводил облачко взглядом. Посмотрел на девушку. - Они, как ни странно звучит, действительно хотят добра. Хотят спасти всех нас, Динка. Только, понимаешь ли... они слишком долго жили под тенью падающей волны. В темноте и сырости. И души у них теперь - ржавые...
   Знаешь, иногда после кораблекрушения находили утонувших моряков - у некоторых из них были странные раны. Вот здесь, на плечах. Сможешь угадать, что это были за раны?
   - Не знаю.
   - Раны от каблуков. Их собственные товарищи вставали им на плечи, чтобы прожить еще одну, лишнюю секунду.
   Логан помолчал.
   - Иногда мне кажется, - сказал он наконец, - как что-то касается меня с той стороны плотины. Что-то вроде гигантского щупальца. А иногда краем глаза я вижу огни и движение. И тогда мне страшно.
  

* * *

  
   Динка внимательно рассмотрела в зеркале свой животик. Повернулась боком. Картина не радовала. Совершенно. Две недели безделья даром не проходят.
   - Кит, - сказала Динка чуть не плача. - Просто китенок. Куда это годится?
   Логан стремительно ворвался в комнату.
   - Я толстая, да? Я огромная...
   Он поднял ее на руки.
   - Ты тростиночка моя, - сказал Логан так низко, что завибрировал воздух в комнате. - Ты даже не представляешь, какая ты маленькая. Крошечная. И стрррашно красивая. Ну, не плачь. Не плачь, маленькая. Давай я тебя поцелую. И еще. И еще раз. Ты моя маленькая золотая... скумбрия!
   - Дурак, - она против воли засмеялась. Обхватила его крепче. - Логан, не отпускай меня. Никогда. Никогда-никогда-никогда.
   - Не отпущу.
   - Обещаешь?
   - Обе...
   Логан выгнулся и закричал. Забился. Динку отшвырнуло в сторону, она ударилась бедром, успела сгруппироваться. С грохотом упал задетый стул. Выплеск адреналина. Динка не поняла, как перевернулась на четвереньки. Теперь она смотрела на Логана с расстояния метра в полтора.
   Логан скатился с дивана на пол, его трясло и скрючивало. Он больше не кричал, только бился и бился на полу, словно огромная рыба. Звуки отдалились. Медленная беззвучная рыба.
   Динка встала и пошла. Сердце колотилось, точно сумасшедшее. Мир вокруг отдалился и выцвел. Знакомое состояние перед спаррингом. Только здесь не победные очки считают. Вперед. Он что, эпилептик? Он, что, умирает? Черт, черт, черт. Она прошла мимо Логана на кухню, выдернула из подставки деревянную лопаточку (по столу рассыпались ложки), полотенце и вернулась в гостиную. Методично и спокойно взяла его двумя пальцами под челюстью, надавила. Всунула в открытый рот деревянную лопатку, чтобы не сломал зубы. Под шею сунула валик из полотенца.
   Теперь телефон.
   Динка взяла трубку, и ее отпустило. Ощущение времени вернулось. Динка покачнулась. Проклятые кнопки. Опять "00". Она нажала сброс. Пик. Опять зеленую. Пик. Трубку к уху - послушать гудок. Нажать ноль. Снова "пик". В трубке щелкнуло - с той стороны взяли трубку.
   - Слушаю.
   - Я...
   Логан выплюнул лопатку и схватил Динку за ногу.
   - Не надо... скорую. Здесь... буква "м"... Скажи куда...
   От напряжения у него выступили жилы на лбу.
   Динка не сразу сообразила, где в логановском сотовом "Контакты". Так, буква "м". Есть! Гудок, гудок, гу... В трубке ответил мужской голос. Спокойный. Выслушав Динкин отрывочный, бессвязный рассказ, голос сказал "Через пятнадцать минут. Не давай ему спать". Какое тут спать?! Адрес... "Спасибо, я знаю". Динка открыла замок на входной двери и вернулась в комнату.
   Логан хрипло дышал. Кожа лица натянулась так, словно еще немного - и она порвется. И вылезут кости. Бледный. Глаза стали серые и глубокие. Динка гладила его лицо, пока он не забылся. Казалось, прошла целая вечность, прежде чем в дверь постучали.
   - Открыто! - крикнула Динка.
   Человек с залысинами поставил кейс на пол, молча раскрыл. Был он в темном плаще. Достал шприц и наполнил прозрачной жидкостью. Потом набрал номер на сотовом, подождал.
   - Да, я. Где? - он выслушал ответ. - Понял. Левый бок. Ниже? Да, понял.
   - Вы не будете его осматривать?
   Человек с залысинами покачал головой.
   - Вы правда доктор?
   Человек кивнул: да. Прижал палец к губам: тихо.
   Доктор задрал Логану рубашку, тщательно прицелился и воткнул шприц. Плавно дожал. Прозрачная жидкость ушла. Динка почувствовала, что тело Логана - такое жесткое, скрученное, вдруг расслабляется. Он задышал ровнее.
   - У вас есть фломастер? - спросил доктор. - Или маркер?
   Динка кивнула.
   - Там, на столе.
   Доктор вернулся с коричневым фломастером. Нарисовал точку и показал Динке.
   - Будете колоть ему дважды в день. Вот сюда. Справитесь? Еще я оставляю вам лидокаин в капсулах. Да. Много не давайте. Ему нельзя общий наркоз. Нельзя снотворное.
   - Почему?! Пусть он отдохнет хотя бы чуть-чуть.
   - Тогда он вообще не проснется.
   Динка посмотрела на доктора с отчаянием.
   - Что происходит, доктор? Что с ним?!
   Вместо ответа доктор подошел и включил телевизор. С пульта пощелкал каналы. Ага, вот.
   - ...прямое включение. Погоня стаи касаток за китом в Баренцевом море. Это нечто невероятное! Рассказывает наш корреспондент из Владивостока. Две стаи касаток, примерно по тридцать-сорок голов каждая, гонят огромного синего кита. Это, прошу прощения за сравнение, напоминает тактику "волчьих стай". Во время войны немецкие подлодки охотились за конвоями. Они не дают синему гиганту ни минуты...
   Доктор выключил телевизор.
   - Теперь понимаете? Больше я ничего не могу для него сделать. Простите. Будем надеяться на судьбу.
   Ну уж нет, подумала Динка. Ни за что.
  

* * *

   - Это называется: полуправда. Там, за стеной, не только библейский потоп, но и библейские чудовища. Раньше говорили: земля держится на китах. Знаешь, Динка - так и есть. Потому что мы - плотина. Мы все.
   Поэтому китов нельзя убивать. Но иногда приходится.

* * *

  
   Голиков еще раз внимательно перечитал надписи на тумбе, оклеенной театральными афишами. Казалось, он делает это, чтобы только не встречаться взглядом с Динкой.
   - Логан идеалист, - сказал Голиков наконец. - Я - нет.
   - Что они с ним сделают?
   - Они будут его расшатывать. Раз за разом. Как больной зуб. Вернее, зуб в этом случае здоровый... но даже здоровый зуб можно расшатать. Рано или поздно Логан не выдержит. Вся эта гонка за китом в Баренцевом море - только начало.
   - Вы можете помочь?
   Голиков в задумчивости посмотрел на Динку.
   - Не знаю, зачем бы я это стал делать. Буду с тобой откровенен, девочка. Мы с Логаном не друзья, совсем не друзья... понимаешь?
   Динка кивнула.
   - Китов нельзя убивать.
   Голиков внимательно посмотрел на Динку. Покачал головой.
   - Хорошая попытка, но... Китов убивают каждый день, девочка. Каждый божий день. Почему судьба одного должна отличаться от судьбы остальных?
   - Пророчество, - сказала Динка.
   - Ты не понимаешь, о чем говоришь, девочка. Пожалуй, мне пора...
   - Алексей, можно последний вопрос? Вы когда-нибудь чувствовали, как к вам с той стороны... кто-то прикасается? Или что-то?
   У Голикова в глазах что-то мелькнуло. Он дернул щекой.
   Все потеряно, подумала Динка. Все. Потеряно. Я облажалась.
   Голиков помолчал.
   - Я попробую что-нибудь сделать, - сказал он без всякого перехода. - Ничего не обещаю. Попробую.
  

* * *

  
   - И вот начинаешь думать: одна маленькая дырочка в огромной плотине. Никто и не заметит. Я протек, ну и что? Остаются еще сотни и тысячи других. Никто и не заметит.
   И сказав так... даже просто подумав - ты уже пропал. В тебе появляется маленькая трещинка. Ничего особенного, ерунда, её почти не видно. Но со временем трещинка становится все больше и больше. И в один прекрасный момент, когда давление становится чуть сильнее - ты не выдерживаешь. И рушишься, как прогнившая плотина.
   Слабое место.
   Любой из нас - потенциальное слабое место. Понимаешь?
   - Сегодня ты играешь джаз, а завтра родину продашь, - процитировала Динка, хмыкнула. Это высказывание ее всегда смешило.
   Логан смотрел, не мигая.
   - Вот именно.
  

* * *

  
   - Голиков помог. Он... он хороший человек.
   - Этот хороший человек - убийца, - сказал Логан наконец.
   - Кого он убил?!
   - Многих. Очень многих.
   - Но... я не понимаю. Почему он тогда не в тюрьме?
   - Потому что он убивает только китов и дельфинов. А за это не сажают в человеческие тюрьмы. Даже людей. И уж тем более таких, как Голиков.
   - Я не понимаю. Кто он?
   Хотя она уже начала догадываться.
   - Именно, Динка. Алексей Голиков - касатка. Кит-убийца. Даже больше. Одна из тех стай, что гнали синего кита у берегов Японии - это его родная стая.
   У Динки земля поплыла под ногами. Как же так?!
   - Но он обещал, что поможет тебе, - она ухватилась за слова, точно за соломинку. - И помог!
   Логан откинулся, обессиленный. Бледный, как штукатурка. Его величество синий кит.
   - Вот это меня и удивляет. Я...
   Он не договорил. Забился в судорогах.
  

* * *

   - Доктор, ему стало хуже.
   - Морские гиганты тоже умирают, увы. - Доктор откланялся и ушел. - Похоже, касатки задели кита сильнее, чем мы думали.
   Глаза у Логана зеленоватые, как вода. Динка надеется, что когда он их откроет, они такие и будут. Она села и обняла его.
   - Я тебя никогда не отпущу, Логан. Никогда-никогда.
  
   Утомленная, она спит и видит:
   Гигантская стена посреди океана. Стена уходит вниз и в стороны, насколько хватает глаз.
   Это стена состоит из китов.
   Синие и серые, кашалоты и горбачи, гренландские киты и бутылконосы. Все они здесь. Все до одного.
   Иногда за стеной мелькает нечто. Не разглядеть, что именно, но что-то страшное.
   Киты держат стену. Они держат ее из последних сил.
   А потом Динке кажется, что она одна из них. Самка серого кита. Ее кожа заросла наростами и кишит паразитами. Она слепа на левый глаз. Она годами вынашивала детеныша, чтобы потерять его через месяц. Она помнит, как горело внутри нее молоко, которое больше некому пить. Она помнит, как бурлила вода, как резали поверхность воды гладкие, словно отмытые с мылом, черно-белые спины касаток. Как бился малыш, когда они играючи заходили в атаку. Стремительная изящная смерть. Как кричала она, когда вода вспенивалась красным. И она, понимая, что уже ничего не выйдет, раз за разом бросалась к детенышу. Как он, белесый и неуклюжий, вдруг перестал грести и замер. А она, не желая верить, раз за разом пыталась взвалить его себе на спину. Как она кричала в пустоту моря. Кричала о том, что ее мальчика больше нет.
   Мой мальчик.
   Как мне тебя не хватает. Мне тяжело держать стену. Я старая глупая самка серого кита.
   Я знаю, в этой стене стоят и твои убийцы. Касатки. Я их не проклинаю. Нет.
   Пусть я не увижу, как ты сильный и смелый, заросший наростами, нагуливаешь жир и выпрыгиваешь из воды, чтобы взмахнуть хвостом и поднять мириады брызг...
   Пусть не увижу.
   Я знаю, пока я здесь, ты не умер.
   Мой мальчик.
   Пусть они знают, что я держу стену и за тебя тоже.
  

УТРО В СОСНОВОМ ЛЕСУ

  
   Зайцам он написал следующее письмо:
     
     Дорогие зайцы!
     Пишу вам неожиданно, сам не ожидал от себя такого. Пожалуйста, у меня к вам одна просьба. Скажите кроликам, чтобы не жрали мои елки. Иначе я им вырву уши с корнями.
     
     С наилучшими,
     Ваш Медведь
     
     Отложив перо, он долгое время разглядывал кляксу, оставленную после подписи. Вот так всегда. Придется переписывать, а то эти зайцы подумают, что он совсем неграмотный. А это всего лишь большие лапы. Он медленно вытянул перед собой лапы, медленно расправил пальцы, так, чтобы показались загнутые, коричневые с желтоватым, когти. Такими только убивать.
     Медведь покачал головой. Убивать плохо. А идти по лесу легко и бесшумно неся свой трехсоткилограммовый вес, ставя лапу и мгновенно раздвигая пальцами сухие иголки - это хорошо. А убивать плохо. Кролики ведь ни в чем не виноваты. Он глухо застонал. И я ни в чем не виноват. Когда из-под веток метнулась серо-белая спина, он среагировал рефлекторно. Раз - и когти в чем-то мокром и мягком, с окровавленным мехом. И все. Тогда он взял маленькое тельце на руки. Оно безвольно обвисло, темные глаза бессмысленно смотрели в вверх, туда, куда уходили стволы сосен, утыкаясь в голубое небо. Не умирай, попросил он тогда молча, слезы стояли в горле. Не умирай. Пожалуйста. Это ошибка.
     Налетел ветер, и верхушки сосен закачались в вышине.
     Он начал раскачиваться, словно ветер налетел и здесь, внизу. Маленькое тельце было еще теплым. Он сидел и баюкал его, как своего медвежонка. Глупый кролик!
     Зайцы, пожалуйста.
     Он очнулся от грохота. Оказалось, он снова сидит, раскачиваясь, а стол уже завалился, бумаги рассыпались по комнате. Чернильница укатилась. Перо лежало в лужице чернильной крови.
     Есть вещи, которые делают бессмысленными любые удачи. Любые завоевания.
     Зайцы, я вас прошу.
     Он опустился на колени и начал собирать рассыпавшиеся листки. Колено пронзила острая боль. Осколки. Чернильница недалеко улетела.
     Он начал собирать их в ладонь.
     Медвежонка больше не было. Закрыв глаза, он мог бы снова увидеть, как Маша взбирается на ствол поваленной сосны, а медвежата (четверо... их было четверо) в косых лучах солнца, пробивающего сверху, играют и взбираются вслед за матерью.
     Утро. И больше этого нет.
     Выстрел. Сорвавшаяся птица мечется испуганно.
     Нет. Он открыл глаза. Поднял ладонь к лицу - внимательно рассмотрел. Кровь из вдавленного в ладонь осколка стекла смочила пальцы. Так же, как было с кроликом.
     Он тогда держал на коленях теплые мохнатые тела и раскачивался. Зайцы, пожалуйста...
     Зайцы, не надо. Теплый свет косо ложился на стволы сосен, на сухие оранжевые иглы.
     ...Баюкая своих медвежат.
     Зайцы.
     Не стреляйте.
     Они выходили из леса, держа на весу дробовики. Наглые, смеющиеся. Стволы дымились.
     Сосны раскачивались над его головой. Летали птицы.
     Медведь в полной тишине смотрел, как растягивается и плывет перед ним картина леса. Длинные уши. Смех.
     В следующее мгновение он почувствовал укол иголок между пальцем. И понял, что бежит. Сквозь выстрелы. Сквозь вспышки. Своим огромным, бесшумным трехсоткилограммовым весом разрезает действительность напополам.
     Сквозь наглые улыбки. Сквозь кровь, кишки и тела. Пальцы погружаются в окровавленный мех.
     Сквозь крики ужаса и сизый туман теплого воздуха из разорванных тел.
     Зайцы, не надо.
     Вы сами меня заставили. Я не хотел.
     
     Очнувшись, он прошел в ванную, вытер пальцы одноразовыми салфетками, вытягивая их по одной из картонной коробки. Он комкал их и бросал в ведро, забранное пластиковым пакетом. Салфетки пахли перечной мятой и свежей горечью.
     Закончив, посмотрел на себя в зеркало. Медведь, которому незачем жить, все равно остается медведем.
      Вернувшись к столу, тщательно затер пятно чернил на ковре. Собрал осколки чернильницы. Салфетки кончились. Он вернулся в ванную, нашел еще одну упаковку салфеток, но открывать не стал. Оставил в полутьме на фаянсовой раковине. Вдруг придется повторить. Не хотелось бы пачкать кровью новенький кафель.
     Вернулся к столу и сел.
     Встал, подошел к шкапу, открыл и достал с полки новую чернильницу и новое перо. Принес на стол. Вернулся к шкапу и с треском распечатал пачку розовой толстой бумаги. Вынул несколько листов и принес на стол. Посидел. Обмакнул перо в чернила. Помедлил. Медленно, стараясь не капнуть чернилами на свежий лист, пахнущий лавандой и сухостью, аккуратно вывел:
     
     Дорогие зайцы!
     Пишу вам неожиданно...
  

БОЖЬИ ТВАРИ

(в соавторстве с Александром Резовым)

  
   Я даже не успел ничего сообразить. Секунду назад профессор стоял, держа в руках карту, и своим обычным спокойным тоном объяснял, что осталось недолго, что дом вот-вот появится из тумана, и все, наконец, закончится. Его палец медленно путешествовал по расплывшимся линиям, останавливался, возвращался к исходной точке... Вдруг профессор резко изменился в лице, вместе с выдохом изо рта вырвалась густая струйка крови. Он качнулся, прижимая к животу проклятый кусок бумаги. Затем грузно упал на колени, обдав все вокруг серыми брызгами. На осточертевшей за эти дни черно-белой картинке появились первые цветные мазки, которые расползались и бледнели на темной поверхности воды.
   Профессор еще мешком заваливался на бок, а Гредин уже направился ко мне. Высокая фигура в болоньевом плаще с натянутым до самых глаз капюшоном, в резиновых - выше колен - сапогах; с огромным рюкзаком за плечами, со слегой в руке. Почти точная копия меня, если бы не нож.
   Он шел медленно, проваливаясь в вязкую жижу; я пятился, с ужасом оглядываясь - словно здесь, на болотах, за десятки километров от ближайшего жилья мне мог кто-то помочь. Липкий туман ложился на лицо, закрывал обзор; мне казалось, что я потерял фигуру из вида, что она появится за спиной, нанесет новый мазок на этот неблагодарный холст. Но туман на секунду рассеивался, Гредин появлялся невдалеке, хрипел, сплевывал, шел.
   Тогда, повинуясь внезапному озарению, я скинул рюкзак, отчетливо понимая - без него мне не протянуть и пары дней; там еда, медикаменты, компас, моя карта - там вся оставшаяся жизнь; отшвырнул слегу и, развернувшись, бросился бежать.
   В первые минуты показалось, что само болото восстало против меня. Передвигать ноги было трудно, и бег получался несуразным, карикатурным, как при замедленной съемке. Пуститься вплавь было бы куда проще. Упасть в бурую массу и грести руками, пропуская между пальцами тягучую слизь. Отплевываться, закрывать глаза...
   Гредин вдруг возникал совсем рядом, хватал за шею, вонзал в спину нож, но потом выяснялось, что это ветки полусгнивших кустов зацепились за плащ, а недавний приятель кричит нечто вызывающе-обидное приглушенным в тумане голосом. "Чертаев, где же ты? Чертаев! Мы ведь почти у цели!", - летит вдогонку, а перед глазами стоят те двое, оставшиеся в лесу. Наверное, я тоже в чем-то виноват - недоглядел, не предупредил, испугался, в конце концов. Да и как там было не испугаться...
   Яростное шипение заставило меня обернуться. Дрожащее красное облако летело через туман, оставляя за собой длинный извивающийся хвост. Оно пронеслось в нескольких метрах над моей головой и исчезло далеко впереди, превратившись в мутную красноватую дымку. Я что есть силы рванул к ближайшим кустам - нужно было успеть, пока Гредин не перезарядил ракетницу, - перебрался за них, захлюпал дальше, пригнувшись.
   Следующая ракета пролетела над самой водой и застряла между кочками, еще несколько секунд продолжая ярко светиться. Гредин стрелял на звук, на шум, который я создавал, но остановиться я не мог; ноги сами врезались в воду, в мягкое, оставляя в ряске длинный черный след.
   При каждом вдохе грудь прожигало раскаленным металлом. Во рту появился отвратительный привкус крови. Хотелось просто упасть и никогда уже не вставать, с молчаливым спокойствием принять руку на затылке и удары ножом.
   В третий раз зашипело - но не сзади, а откуда-то сбоку. Краем глаза я увидел красное свечение, лицо обдало горячей волной. В этот момент нога моя неудачно подвернулась, и я со всего размаху полетел в воду. Но перед тем как упасть, мне почудилось, будто от высокого кустарника неподалеку отделилась неуклюжая горбатая фигура.
   Болото хлынуло в нос и рот. Умело воспользовалось неосторожным вдохом, чтобы проникнуть дальше, в глотку, в пищевод; хотя сетка задержала основную массу, мягкие крупицы просочились сквозь ячейки, проворной стайкой устремились глубже. Я захлебнулся, судорожно рванул сетку с лица и начал кашлять. Потом меня вывернуло.
   Дальше я бежал слепо, без оглядки, выжимая из себя остатки сил. Дышать без накомарника стало легче, но теперь в рот забивалась мошка. Я бежал и думал, что Гредин не бросит слегу, не бросит рюкзак, ему еще предстоит обратный путь. А мне терять нечего, мне главное не угодить в топь.
   Еще два раза пролетала ракета, но уже совсем далеко. Значит, Гредин распотрошил последний рюкзак - каждому полагалось по три заряда. В наступающей темноте все труднее было выбирать маршрут, я то проваливался в воду, то продирался через кусты.
   Дом показался из тумана неожиданно. Темная бревенчатая громада на высоких деревянных сваях зловеще высилась над болотом. Черные проемы окон с чудом уцелевшими стеклами угрюмо глядели на потерявшегося в болотах человека. Я подошел ближе, двинулся по периметру дома и вскоре обнаружил лестницу.
   - Так вот ты какой, - сказал я, погладил ладонью влажное дерево. - Наконец-то мы встретились.
  

* * *

  
   Посреди комнаты стоял длинный деревянный стол. Разбухшая, подгнившая столешница разошлась - словно под тяжестью двух позеленевших кружек и перевернутой глиняной миски, поднимать которую ну совершенно не хотелось. Скамьи были аккуратно придвинуты к стенам, серый с дымчатыми прожилками мох добросовестно скрывал места стыка.
   Я огляделся. Как тут помещалась сотня? Человек тридцать, не больше. Или сорок.
   И, главное, где золото?
   Воды в доме было по щиколотку - видимо, после недавних дождей. В дальнем конце комнаты находилась большая кирпичная, некогда беленая печь. Сейчас в память о побелке остались отдельные серые куски, родимыми пятнами разбросанные по одряхлевшему телу. Вывалившиеся кирпичи лежали в воде горкой, а рядом накренился огромный, в полтора обхвата, котел.
   В потолке прямо над столом зияла дыра, оскаленная обломками досок. Через нее все эти годы проникали дождь и снег, разрушавшие старый, с любопытной историей дом. Вернее, любопытной была история тех, кто этот дом построил.
   Жирники.
   Давно, еще при царе, их признали "зловредной сектой", опасной для государства. Хотя, на самом деле, "зловредность" была всего лишь предлогом. Кому-то из полицейских чинов приглянулись богатства секты. Летом 1907 сектантов должны были взять облавой, людей разогнать, верхушку отправить в монастырскую тюрьму, но - не успели. Кто-то предупредил старца Серафима. Новоявленный пророк и сын божий медлить не стал. Поднял жирников (их было человек сто при нем) и всем скопом увел в болота. Погоня закончилась ничем. След беглецов терялся в районе глухих топей, куда полиция сунуться не решилась. Больше о секте никто не слышал. Зато легенда о золоте пережила целый век и до сих пор популярна у местных.
   "Жирники в самом деле были очень богаты, - рассказывал профессор, шагая по лесу своей неровной быстрой походкой. - В секту вошли несколько купцов, которые распродали свое имущество, а деньги вручили старцу Серафиму. И деньги те - не бумажки, а настоящее золото".
   А профессор догадался, где это золото лежит. И вот он мертв, а я стою посреди дома, куда он так стремился. Куда мы все стремились.
   - Чертаев! - донесся снаружи приглушенный крик. - Где ты там, Чертаев? Мы же друзья!
   Я сжал зубы. Туман искажает звуки - понять, откуда пришел голос, невозможно. Может, рядом кричали, может, далеко. Мне бы оружие сейчас... стоп. Впервые с момента бегства я догадался провести инвентаризацию. Улов не слишком обнадежил. Фляжка в чехле, воды в обрез. Ракетница с самого начала висела у меня на ремне, но что толку от неё пустой? Я вывернул карманы. Сотовый телефон, зажигалка, какой-то мусор и еще... чтобменябогавдушумать... патрон для ракетницы. Господи, благослови мою безалаберность! Все-таки забыл положить патроны в непромокаемый рюкзак, несмотря на напоминания профессора. Врешь, Гредин, мы еще побарахтаемся...
   Я переломил ракетницу, вставил патрон. Тускло блеснула латунь капсюля. Мы еще поживем, Гредин, сука.
   Взяв оружие наизготовку, я осторожно обошел стол. Не хватало еще провалиться, доски наверняка гнилые. Тихий плеск воды. Я замер, напрягая зрение. По воде что-то плыло, темное, квадратное. Икона? Остро блеснули лучи оклада.
   Фонаря нет. А сотовый тогда на что? Я раскрыл телефон, наклонился - синим высветил тонкий измученный лик. Христос, православная манера. Надписи вязью, едва читаемые "Исус Христ. Царь Иуд". От времени и сырости, сын божий выглядел так, словно рот у него - отверстая рана, в которой что-то шевелится. Меня передернуло.
   А ведь это не икона... Превозмогая брезгливость, я взялся за жесткие жестяные края. Поднял, положил на стол. "Исус Христ" смотрел на меня мертвыми отсыревшими глазами. Я отщелкнул застежку, поднатужился. Со скрипом раскрылся деревянный ящик, открывая моему взгляду толстую тетрадь в черном переплете.
   Обложка сухая и шершавая. Я раскрыл тетрадь наугад, подсветил сотовым. От зарядки одно деление осталось, надолго не хватит. Хмыкнул. Вот это находка, это я понимаю.
   Перед глазами побежали синие строчки. Передо мной была история старца Серафима, написанная им самим.
  
   2 июля
   Пришел мой черед "пастись". Скинул я одежды, лег животом на землю (главное, найти место посуше) и пополз с именем Божьим на устах. Мошка облепила меня, выпила кровь мою, исцарапали кожу мох и брусника. И плескалась во мне боль встревоженная, зудящая. Я вкушал траву, аки теленок и наполнялся травяным соком. Сытости почти никакой, но то не страшно. Мы души кормим, а не тела насыщаем - сказал чадам. Головами закивали - правда, отче. Правда. Веруем, отче.
   Запишу для памяти: "У людей души нежные, а тела грубые, и надо, чтобы уравнялось кровяное мясо с эфирной субстанцией. Иначе разве дойдем до царствия небесного?"
   Мошка - создание дьявола, без сомнения. Она здесь злющая, куда там нильским крокодилам.
  
   9 июля
   Запасаем туеса с морошкой, брусникой, грибами. Грибов здесь мало, что есть - плохие, на гнилой воде росли. Одна погань, в рот нельзя брать. Хлеб делаем изо мха пополам с ржаной мукой. Но мало ее совсем. Авдотья принесла кашу из коры с брусникой. Что ж, побалуемся брусничкой.
  
   3 августа
   Ловим лягушек. Кажется, я уже могу есть их без содрогания желудка и последующих колик. Господи, не оставь раба твоего пред лицом испытаний! И, правда, вкусно, похоже на курицу. А некогда брезговал даже подумать.
  
   12 августа
   Вчера ничего не записал. После дневной молитвы и ночного бдения сил не осталось. Утром, пока все спали, ко мне прокрался Овсей. Не спите, отче? Не сплю, брати мой. Он прислонился заскорузлыми губами к моей щеке. Отче, шепчет Овсей, и мне стыдно стало за этого здорового мужика, что наушничает, как последняя баба. Оттолкнул колючую морду его и встал. Негоже, говорю, тебе брати Овсей, слухи мне пересказывать. А когда упал он на колени, да покаялся, что наговаривает на Семена из зависти, пожурил я Овсея. Стыдно, сказал и добавил, что исповедь приму, так и быть. В исповеди отказать не могу, ибо Отец Небесный так велит - не отказывай. Что там брати Семен вытворяет - тоже выслушаю.
   И разверзлись уста его, аки нужники.
  
   16 августа
   Семен в яме уже перестал ругаться - только кричит иногда и воет тоскливо. Люди посматривают на меня косо. Ничего, скоро будут благодарить. Завтра я собираюсь Семена помиловать. Хотя и не стоило бы - за слова пакостные. Значит, дьявольский я сын, а не божий? Ну-ну. Прощу. Язык прикажу вырвать и прощу.
  
   17 августа
   Миловать оказалось некого. Прибежал Прошка. Сказать ничего не может, только мычит. Я прикрикнул ласково, очухался. Кончился, говорит Семен. Как говорю? Совсем кончился. Пришли мы с ним смотреть. В яме воды до половины.
   Он всплыл в яме, раздутый, позеленел весь. И глаза открытые - как жабья икра.
  
   6 сентября
   Читал этим днем проповедь:
   "Ты, человек непрозревший, есть только мясо, вокруг костей обернутое. Кожаный мешок с требухой, дерьмом и кровью - вот кто ты есть!" Надо бы записать и остальное, но не могу сосредоточиться и вспомнить, что именно говорил. Устал. Запишу завтра.
  
   16 сентября
   Ночью ударили первые заморозки. "Бабье лето" закончилось. Мужики ходят угрюмые. Бабы плачут. Собрал молитву, что говорил, не помню. Словно нашло на меня что-то. Теперь просветленные все, истовые. Самому бы так просветлиться. А то мочи совсем нет, господи.
  
   13 октября
   Странно слабеет память, похоже, придется писать проповеди заранее, чтобы не ошибаться. Желудок уже совсем не болит. Кажется, он теперь маленький и твердый, как греческий орех. Едим мох и мерзлую морошку. Лягух уже нет, легли в спячку.
   Авдотья часто плачет по ночам. Хоть бы сдохла уже! Надоела дура, прости господи за такие мысли.
  
   22 октября
   Проповеди боле не пишу. Незачем. Легкость во всем теле необыкновенная, иногда мне мнится, что сквозь поры кожи пробивается кристально чистый и теплый свет. Неужели это и есть чудо Фаворское? Все вокруг видится в легкой дымке, мысли мои теперь - стеклянные бусины. Я их перебираю в горсти и складываю в ожерелья.
   Кашель мой усилился. Сегодня умерло еще двое. Забыл их имена.
  
   23 октября
   "Мягкими станем, жир небесный. Единение плоти с душой. Когда плоть ест мало, а душа много - в пастбищах духовных она нагуливает чистый небесный Жир, прозрачный, как слезы ангела. Царю Небесному угодна жирная душа, истекающая соком".
   Аминь.
   Сегодня умерли братья Прохор и Овсей.
  
   24 октября
   Я повелел сложить тела в сарай. Объяснил всем: для грядущего Воскрешения.
   Поверили, не поверили, но ворчать не осмеливаются.
  
   27 октября
   Оттепель. К сараю подойти невозможно. Смрад от него идет трупный, хоть мы и привычны к вони болота, но тут терпения нет совсем. Чада мои просили захоронить мертвых - мол, болото все съест, но я не позволил.
   Нам еще зиму зимовать. Страшно это писать, но лгать себе не стану. На одном мхе не протянем.
  
   27 октября
   У меня ощущение, что время остановилось.
   Кажется, я уже вижу их насквозь. Свет божий пронизает меня, подобно огню. В каждой твари, в каждой травинке я вижу частицу Господней благодати. Там, где она есть, есть и пища моя.
   Умом я понимаю, что нахожусь на грани помешательства. Я один. Больше никого нет. Это уже не люди, нет. У них даже лица стертые. Мертвый Семен видится мне в темноте и во рту его шевелятся черви.
  
   29 октября
   Я остался один. Все куда-то ушли. На полу с утра следы мокрые, зеленая тина. За порогом все время что-то шевелится и влажно дышит. Я не знаю, что.
  
   3 или 4 ноября
   "Я вижу вас насквозь. Бойтесь меня, Бога отринувшие в час испытаний!
   Мерзость шевелится в вас. Черви и лягухи живут в вас. Сосуды стеклянные вы, мерзостью наполненные. Лягушачьей икрой и головастиками, мхом и гнилой водой, грехом и похотью наполнены вы, братия мои бывшие, и вы и есть рекомые лягушачья икра, мох, похоть и гниль".
   Проповедовал утром в сарае, кашлял через слово. Ничего, я выдержу, а им легче. Лежат и смотрят на меня, просветленные.
  
   не знаю, какое число
   Вышел сегодня из дома. Душно стало одному, вроде воздуха много, а не дышится.
   Я смотрел на болото, запорошенное снегом, в черных пятнах, и молился за братию.
   Царю небесный! Защити детей твоих! Тебе взываю.
  
   какое-то число
   Когда они все мертвы, я могу говорить. Я не верю в бога. Как иногда я завидовал им, тем, кто верил, и умер с этой верой. Как я их теперь ненавижу.
   Бог мой, ты жесток и страшен. Пасмурно чело твое. Полон червей рот твой, смраден поцелуй твой. Любовь твоя оскверняет.
   Я плачу сейчас. Кашляю и плачу.
   За окном будто ходит кто. И зовет меня.
  
   не помню, какой день
   Я смотрю за порог и лиц их не вижу, вижу одну мерзость. Только мерзость вокруг. И запустение.
   Сегодня я выйду к ним. Они все меня ждут, твари бога немилосердного. Старец Серафим, шепчут они мне безъязыко, отче, отче.
   Лица их мертвые.
   Братья Овсей и Семен. Прохор и Авдотья. И другие.
   Они ждут меня. И только влажно поют комары в темноте.
  
   Внезапно снаружи раздался громкий всплеск. Я вздрогнул, выронил сотовый. Он ударился о столешницу и улетел вниз. Бульк. Синий свет погас. Черт! По коже пробежала дрожь.
   Я повернулся к окну, сжимая холодную рукоять ракетницы; в ладонь больно врезались пластиковые бугорки. Медленно подошел, всмотрелся - перед глазами все еще плыли синие пятна, мешали. Потом я увидел... Сначала ничего не происходило, лишь высокий комариный гул обрушился на меня с новой силой - за время чтения я про него совсем забыл. Потом во влажной темноте возникло еле уловимое движение. Еще одно. Еще и еще. Казалось, движется сам туман, медленно перемешивается с тьмой, наплывает волнами.
   Комариный писк все нарастал и нарастал, задребезжали стекла, покатилась и упала со стола кружка. Потом сквозь эту мешанину звуков, сквозь темноту, туман и сырость прорезался отчаянный крик Гредина.
   И, захлебнувшись, оборвался.
  
  
  
   Конец 1-й части
  Поделиться ВКонтакте
  Книга целиком на Литрес и Booksmarket.
[]
Оценка: 5.92*6  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"