С С А М О Г О У Т Р А Я Р К О С В Е Т И Л О С О Л Н ЦЕ
рассказ
Во сне тепло и уютно, мягко и удобно. Рука, трясущая меня, холодна,тверда, царапает кожу. Одеяло стаскивается. Упорно и решительно, не открывая глаз, и, кажется, не просыпаясь, я борюсь за сон: отталкиваю надоедливую руку, снова натягиваю одеяло. Рука отступает, но в сознание уже просачиваются слова старшего брата: "Больше не просись на рыбалку со всеми пацанами, - и добавляется презрительно - братишка". Внутренняя борьба во мне: вставать или не вставать - драматична, остра, но заканчивается быстро: я недовольно вылезаю из-под одеяла. Утренняя прохлада на сеновале, кажется, добирается до костей, осязает, холодит их. Поневоле сжимаешься на несколько мгновений, борясь с дрожью.
Привилегию спать на сеновале имел до вчерашнего вечера старший брат, но вчера я уговорил бабушку отпустить меня с братом на утреннюю рыбалку, и отличительным знаком моей взрослости было разрешение спать на сеновале. Но просыпаться на сеновале рано утром, я вам скажу, зябко... . Ничто сейчас не радует, не занимает меня: ни золотисто-жёлтые аквариумы солнечного света, пробивающиеся сквозь щели в стене, в которых невесомо и задумчиво плывут пылинки или иногда влетает суматошная муха, ни возможность посмотреть сверху сквозь разобранные брёвна на тяжело вздыхающую в стойле корову. Миниатюрную, красновато-коричневую, с белым пятном во лбу, изящную, красивую коровёнку, с заслуженным кокетством носящую кличку Красуля. Ласковую и, если бы можно было пользоваться словами, характеризующими людей, скромную корову, даже застенчивую. Бабушка со слезами сокрушалась, что в стаде её всегда все обижают. Я сравнивал этих обижающих Красулю коров с городскими хулиганами, жившими не здесь в деревне, а в городе в нашем микрорайоне и с наглым вызовом носящими свои уродливые клички "Топорик", "Винтюк", братья Алцибеевы. Возле них крутились прихлебатели, желающие восполнить свою дикость, тупость и семейные побои унижением других мальчишек и девчонок. Я жалел Красулю, несмотря на коровий стоицизм её взгляда. Верно, потому жалел, что сам бы не вынес такого отчуждения и гонения от себе подобных.
Сегодня вздохи Красули существуют где-то там, вне моего внимания и сочувствия; сегодня утром невыспавшееся несчастное существо - это я сам. Ни руки, ни ноги не хотелось не сгибать, не двигать. Какая -то страдательная отрешённость охватывала сознание, перекликаясь с чувствами Красули, заранее ждущей неизбежного удара копытом или рогом при входе стада в узкий проход деревенской улицы. Всё во мне будто оцепенело.
Каким-то неважным делом, имеющим значения не более, чем случайное воспоминание о бессвязном отрывке давнего сновидения, промелькнул сбор припасов: брат открывал большое берестяное ведро, где хранился хлеб и куда обычно было любопытно заглянуть, сколько там ещё осталось буханок хлеба. Хлеб тогда, после войны привозили в сельмаг раз в неделю, но иногда могли на день-два опоздать, и бабушка пекла хлеб в русской печи. Бабушкин хлеб был намного вкуснее городского хлеба. Из берестяного туеса вкусно пахло хлебом и ещё чем-то, наверное, плесенью. Но сейчас тяготила, мучила любая работа сознания, вплоть до воспоминаний о вчерашнем любопытстве к тому или иному предмету. Всякая мысль, даже намёк на неё, мешали осуществиться неотступному желанию - спать, спать, спать.
Но неотвратимость действий, заключённая в воспоминании о силе моего вчерашнего желания пойти на рыбалку со старшим братом и его друзьями и сопротивлении, преодолённом мной, чтобы расположить их в мою пользу, убедить их, что я не буду им обузой, а затем решительный приступ к бабушке, закончившийся её согласием и, сверх того, разрешением спать на сеновале, - эта неотвратимость вытолкнула меня на крыльцо.
Запах высыхающей росы или недавнего предутреннего дождика, многократно усиливший пахучесть трав и сырой земли - запах начинающегося летнего дня природы, его первых минут размягчает моё оцепенение, но холодно стоять на крыльце в тени. Брат копал землю лопатой, набирая в банку червей.
Я сошёл с крыльца, обошёл сырые от росы не расколотые кряжи дров, вышел к задней глухой стене дома, и, высоко поднимая ноги, чтобы меньше вымочить сандалии в сырой траве, подошёл к толстому, голому без коры бревну, и, ёжась от холода, сырости и желания спать, опустился на край бревна. Солнце поднялось выше изгороди, но в его сторону ещё можно было метнуть мгновенный взгляд, не боясь рези в глазах и слёз. Ветерок вылетел из-за угла и, словно испугавшись, прилёг. Наступила тишина. И единственным ощущением этой тишины были нежные турбуленции солнечного света у моей левой щеки: воздушные поцелуи, ласки, пощипывание. Щеке стало тепло, и всё измученное непривычно ранним пробуждением тело замерло, расслабило мышцы, наслаждаясь божественным теплом. Тело откликнулось, все его жизненные соки заструились и хлынули туда к тёплой щеке, а затем и уже и к плечу и руке. Я разом одновременно ощущал всё своё лёгкое тело, как будто солнечный свет - это род тёплой воды, в котором оно плавало. Хотелось длить это мгновение, но самодостаточность его, изобилие очень скоро стали переливаться через край, и я смог восхититься всем миром, окружающим меня.
Прохлада, стылость сырой травы взбодрили, стали поводом вглядеться и оценить прекрасное разгорающееся утро, увидеть: дрожание тёмной торфяной воды в колодце под кустом чёрной смородины, жемчужный ледяной блеск крупных капель воды на листьях гороха, и, что это? - мамина серёжка на листе полыни?, переливы голубого в камушке из маминой серёжки? - голубой всплеск луча, голубая молния из одной капельки росы, из другой ... ещё... Музыка, заключённая в утреннем мире, вспыхнула из десятков капель росы, висящих на стеблях и листьях полыни и репейника, растущих возле изгороди, полилась, даря непередаваемое наслаждение и счастье. Голубые искры как будто сплелись, образовав сказочную сеть, отгородившую меня от всего. Холодным голубым ножом входила в душу красота. Снова стало тепло и уютно как во сне. Незаметно я впал в забытьё, но это не был сон и в тоже время ничего ясного из своих мыслей я не могу вспомнить, но что-то очень важное родилось в душе или не знаю где у девятилетнего мальчика, что то долго наполнявшее его самоуважением.
Я вышел из забытья, услышав голос Славки, местного соседского мальчишки, убеждавшего брата набирать червей не на пустых грядках из-под лука, а в старой навозной куче.
- Там красные черви, Миш, - говорил он брату, мигая маленькими глазками и вертя стриженой головой, а в конце каждой фразы нервно и непроизвольно дёргая головой, совсем немного, будто ставя точку.
- Они на крючке долго живут, - поставил головой точку Славка, - Вертятся, вертятся - и всё его тело ожило, демонстрируя вертящегося червяка, как бы сопереживая с ним.
Ну вот, сборы окончены, и мы выступаем в путь. Идём вдоль огородных грядок, не обращая внимания ни на желтоватые выглядывающие из земли сладкие репки, ни на сладкий пузатый горох, стенкой стоящий на грядке, опираясь на тонкую бечёвку, натянутую между кольями, вбитыми в землю. Некогда. Надо не пропустить утренний клёв. Открываем калитку в дальнем конце огорода, и через козий выгон, на краю которого с покинутым видом стоят футбольные ворота, подходим к густой ивовой заросли, скрывающей берег речки. Здесь поднимается какая-то суета и неопределённость.
Предводителем нашим по знанию местных условий и по возрасту был Славка, и, видимо, ему не хотелось идти вброд по речке, но и огородами было идти опасно из страха быть обвинёнными в покушении на чужие огородные вкусности. Славка делает вид, что ищет проход в кустах, но свободный лаз в густейшем, мокром от росы кустарнике можно получить, только встав на четвереньки. И это мы все понимаем, и никому не хочется первым это делать. Наконец время нерешительности, накопившись, стало бременем, и, не желая терять лицо перед городскими, раздвигая влажные ветки ивняка, Славка протиснулся на берег речки, снял сандалии, и, инстинктивно повыше поднимая их и удочку над водой, вошёл в речку. То же сделали и мы с братом.
Утренняя вода обожгла кожу ног. Снова хочется вернуться. Ругаю себя, зачем просился на эту рыбалку, зачем иду по холоднющей воде, когда можно этого не делать. У мальчика не успел выработаться тот психологический приём, которым взрослые преодолевают подобные трудности. Они говорят себе, что это не только необходимо, но и неизбежно, от этого некуда деться, и нет смысла возмущаться против неизбежного, нужно смириться с ним.
Речка Никульченка неширокая, метров пять - десять, быстрая и мелкая, но встречаются омута и ямы, и нам нужно было пройти по мели, минуя огороды до их конца, и там выйти на тропку, ведущую по берегу речки. Всё внимание моё поглощено тем, чтобы не отстать от ребят и не вымочить шорты, оступившись с мели в яму. Я смиряюсь с неизбежным и запрещаю себе думать о мёрзнущих ногах, и вода постепенно становится не такой уж холодной.
Самое опасное место начиналось сразу же, как только ивовые заросли натыкались на слеги забора в огороде дяди Ильи по прозвищу Ватаман. Огород Ватамана выходил к самой речке на плёс глубокого и коварного омута с тёмной водой, по которой поверху завивались воронки. Речка сама прорыла русло к огороду. Под самым берегом вода плескалась и перекатывалась через толстые изогнутые корни тополей. Тополя были необыкновенно, необхватно, немыслимо велики. Их вершины терялись где-то высоко в синем небе. Залезть на такое дерево, всё-равно что заблудиться в лесу или совершить дальнее путешествие. Они стояли могучей богатырской стеной над омутом, небрежно стояли, размахивая кончиками ветвей, шелестя серебристыми листочками, и вместе с тем величаво стояли. Было что-то сказочное в их местонахождении: будто Ватаман заколдовал ватагу светловолосых ушкуйников, ждёт случая вскричать им "Сарынь на кичку". Признаться, я боялся посмотреть на их вершины. Таинственная сила, заключённая в многообхватных стволах тополей, в опасных водоворотах, крутящихся в самом омуте, и, главное, в той жути, которую рождала близость, единство этих непонятных могучих стихий: глубокой воды, залёгшей у ног высоченных деревьев, мешала поднять взгляд. Будто, если отведёшь взгляд, тут-то из-под корней и появится что-то ещё более страшное и небывалое... . Русалка ли, водяной ли. Ночью я ни за чтобы не подошёл к этому омуту.
За омутом речка мелеет, становится широкой, но лучи солнца редкими зайчиками проникают сюда. С одной стороны их не пропускают высокие тополя, и вместе с другой стороной, заросшей густым яркозелёным ивняком, создают впечатление уединённости и покоя, дающее чувствам тонкое наслаждение, которое, взрослея, назовёшь красотой.
Тополя справа заканчиваются. Речка поворачивает, и солнце светит вдоль речки в наши спины. Ветерок чуть рябит поверхность воды, и она искрится хрусталём, вспыхивает серебряными подносами, вдруг становится матовой. Сердце щемит, хочется задержать эти мгновения навсегда, и частицы большой и, наверное, взрослой жизни несутся мимо.
Мелко. Вода не доходит до колен. Быстрая, прозрачная и холодная она заставляет нас бежать. Брызги вылетают из-под наших ног, и тень радуги невесомо реет рядом.
- Тут будем ловить, - говорит Славка, и мы останавливаемся возле другого омута метрах в ста от изгороди тёти Паши "нищенки", живущей в крайнем доме деревни.
Омут ближе к противоположному берегу, а с нашей стороны между кустами и водой полуметровая песчаная отмель с растущими на ней крупными светло серыми лопухами. Разматываю удочку, и несколько раз крючок норовит вцепиться мне то в палец, то в рубашку. Брат вынимает из банки червяка и показывает мне как его насаживать на крючок. Вот червяк извивается на крючке, и я, до этой секунды как бы снисходительно принимающий помощь брата, проявляю самостоятельность, которой очень помогает моя поза снисходительного согласия на помощь, очень внешне решительно говорю: "Я сам!", - и крепко берусь за удилище. Брату надо насаживать червя на свою удочку, и он отступает лишённый справедливо заслуженной награды: самому поставить последнюю точку - забросить удочку и покровительственно вручить мне удилище.
Первый заброс у меня не получился - едва не запуталась леска. Виновато оглядываясь, забрасываю снова. На этот раз грузило и крючок долетают до воды, шлёпаясь у самого берега. Хорошо, что в этом месте идёт течение, затаскивающее поплавок в омут. Но это же течение скоро натягивает всю леску. Я вырываю её из воды и, крутнув её над головой, забрасываю обратно с громким плеском. "Тише" - угрожающе шипят на меня брат и Славка.
Я передвинулся выше по речке на песчаный пляж, где не мешают забрасывать удочку кусты, и постепенно научился кой-как забрасывать удочку, но каждый раз эта операция вызывает лёгкий холодок от страха показать собственную неловкость. Сейчас поплавок мой кружится в заводи почти на одном месте. Ребята отошли подальше от шлепков моего поплавка и, сосредоточенно следя за своими поплавками, как-то очень по-деловому перетоптываются на месте, чтобы согреться. Не клюёт. Поплавок лениво покачивается, несколько травинок, захватив немного пузырьков пены, вращаются рядом. Даже днём, когда я ловил пескарей на мели, было интересней.
И вдруг брат издаёт горлом какой-то хищный хрип "хэ" и резко дёргает удилище. Рыба вылетает из воды со смачным хлюпаньем. Стремительная торпеда серебристого тела судорожно изгибается в последней тщетной попытке зацепиться хвостом за воду и, упав на траву, начинает трепыхаться, подпрыгивать, сверкая чешуёй, выпучивая удивлённо глаза.
- Елец! - кричит брат, - Крупный, - добавляет он.
Тут же прекрасного полосатого окуня вытаскивает Славка, и я тоже начинаю томительно и страстно ждать подрагиванья поплавка. Вот! От поплавка по воде побежала мелкая рябь. Потом поплавок резко и глубоко ушёл под воду. Ноги холодеют от догадки "крупная рыба там, на крючке". Дёргаю леску. Она натягивается: рыба упирается, не идёт; удилище сгибается, леска режет воду. Хочу позвать на помощь, но вода расступается и наверх выскакивает малюсенькое ощетинившееся существо из одних колючек. "Ёршик, -говорит брат, - из них уха очень вкусная". Я всё-равно горд, раньше кроме пескарей у меня ничего не ловилось. Снять с крючка эту задиристую крошку очень трудно, я исколол все пальцы.
Пойманных ершей сажаю на кукан. Штук семь уже бултыхаются возле берега, и я мечтаю о поклёвке большой рыбы, небывалой, рассказы о которой прославят меня и, нисколько не жалко, всех мальчишек деревни и всю деревню, в которой родилась моя мама и живет сейчас бабушка. "Это будет... нет, не белуга. Белугу мне не вытащить.... Будет щука", - мечтаю я. Снова поклёвка. "Вот она?" - дёргаю удилище, и опять грозный до смешного ёршик растопыривается на крючке.
Не одна только чистая рыбачья удача волнует меня. Мне не хочется ни в чём отставать от Славки и брата, хочется быть с ними вровень, добиться их уважения. Они, большие, у них интересная жизнь, в которую меня не пускают. Они, старшие, очень щепетильны к малейшим нарушениям дистанции с моей стороны. Я на целых три года младше. Мне только девять лет. По вечерам они ходят в клуб на танцы, а меня укладывают спать. Положим, танцевать они ещё не умеют и смотрят на танцы через окно, забираясь на высокую завалинку у стен клуба, но уже рассуждают, кто первая красавица в деревне. Меня в их разговорах волнует неразгаданная и влекущая тайна. Война недавно кончилась, и время было такое - время раннего мужания. Когда же приезжали из города на выходные родители, никто и не заикался ни о каких танцах.
Бабушку мы любили и слушались, хотя она больших обязанностей на нас не накладывала. С Мишки, моего старшего брата, требовалось не позднее как через час после наступления темноты быть дома. Помогали мы бабушке полоть огород, но делали это по маминой просьбе. Вообще воспитание наше в семье шло в большой степени через запреты, а бабушка всегда старалась нас убедить в правильности того или иного поступка. Это обращение к нашему уму взрослого человека нам очень льстило. Лето у бабушки было сплошным праздником.
Солнце передвинулось на небе и в тени кустов снова стало холодно, и я ловлю каждый солнечный зайчик, просквозившийся сквозь листву. Славка орудует двумя удочками: оба удилища он воткнул в песок. Тогда и я втыкаю своё удилище в песок, освещаемый солнцем, и выбираюсь на пригорок. Ветер волнует и треплет ветви кустов, и сначала мне холодно и здесь наверху, но солнце уже греет рубашку, и я замираю, нежась в лучах, обволакиваемый блистающим теплом. И снова зримый мир вызывает томительное наслаждение, в нём звучит какая-то летейская симфония во вспышках серебра колышущихся ив, шелестящих вокруг и в буйстве зелени и цветов луга, распростёршегося на том берегу до самого бора, тёмного и высокого. Ах, хорошо! Я задрёмываю, как мне кажется, на несколько мгновений.
Проснувшись, вижу всё как на киноэкране, в какой-то странной панораме, отделённым от себя. И прямо подо мной на самой поверхности речки независимо, смело, даже с оттенком небрежной бравады плывёт стайка крупных и красивых рыб с тупыми как у торпед головами, с широкими сильными хвостами. "Голавли! Голавли!" - кричит Мишка. Шопотом кричит. "Кузнечников надо ловить", - всполошился Славка. Но стайка вспенивает слегка воду и уходит вверх по речке к мельничному пруду, заветному месту, которое я мечтаю увидеть, но запрещённому мне для посещений родителями.
Со стороны деревни доносится конский топот. Из-за крайней изгороди в нашу сторону скачут несколько лошадей. Это позже я сосчитаю, что их всего четыре. На двух передних - два подростка лет по пятнадцати, задние в поводу. Они скачут, кажется прямо на нас. Раздавят. Я вытаскиваю удилище и отступаю к кустам. Передняя лошадь перед самой водой вдруг останавливается, часто и мелко переступает передними ногами, гнёт шею, поворачивая голову, обнажая зубы, будто норовя укусить всадника. Я вижу белок бешеного глаза, всю дикость горячего глаза сквозь космы нависающей и размётывающейся гривы. В страхе и восторге отступаю в кусты. Парень растерянно вертится на неосёдланной спине лошади, дёргает уздечку; но общее движение остальных лошадей влечёт их в реку; и первая осторожно, вздрагивая кожей, входит в воду. Над водой только могучий покатый необъятный круп - какой-то символ мощи и крутизны. Лошадь ещё раз гнёт голову назад, и, кажется, что её бешеный глаз выражает всю мощь этого крупа, всю плохо управляемую дикость животной плоти.
Я позорно ретируюсь сквозь кусты и взбираюсь на пригорок. Рыбалка окончена. Брат и Славка подбежали к омуту и с восхищением следят за парнями, купающими коней. Неписаная субординация, которой подчинялись все мальчишки деревни, требовала от Славки и брата того же уважения и зависти к пятнадцати - шестнадцатилетним парням, что и от меня по отношению к ним. Быть взрослым воспринималось как абсолютное благо. Что рыбалка?! Парни ездили в ночное с лошадьми, гуляли с девушками, обнимались и целовались с ними за околицей деревни.
Не повернув головы на просьбу Славки дать прокатиться, парни загикали на коней и ускакали, оставив взмученную на несколько минут воду в омуте и досадное чувство неполноценности у нашей троицы.
- Миш, шабаш. Клёв кончился. Купаться, - предложил Славка.
- Давай, - радостно соглашается тот.
Мы снимаем одежду и, взохивая и ёжась, входим в воду. Быстро окунувшись и немного постояв, чтоб привыкнуть, ныряю и открываю глаза в воде. Их резко щипет водой, но резь быстро проходит. Вода зеленоватая, а при движении руки появляются белесоватые прожилки, как будто вода смешивается с солнечным светом. Она взмучена купающимися в омуте, и от этого стала как бы чуть теплее. Обычно, если ты входишь первым в её хрустальную голубоватую чистоту, она пронзительно холодна.
Мимо беззвучно и плавно пролетают, рея пятками, чьи-то ноги. Я гребу руками, пытаясь схватить пробегающие ноги, но промахиваюсь. В нос попадает вода, её вкус тёпел и остр. "Дышать! Дышать! На воздух! - ещё не паника, но уже непроизвольные движения. Выныриваю. Несколько непроизвольных вдохов и снова хочется туда - в стихию, из которой вышла жизнь, - в воду, вглубь. Ныряю ко дну и, открыв глаза, изучаю камни и ракушки на песчаном дне. Кажется, должно произойти что-то необыкновенное, чудесное: одна из ракушек откроется и засияет прекрасная жемчужина как на дне южных морей. В поле зрения вплывает стайка пескарей, и сразу ожидание чудес заменяется желаниями охотничье- рыбацкими . Я начинаю ловить рыбок руками, и это больше похоже на игру, так как они юрко увёртываются, прячась за камушками, и снова выплывают из-за них, покачивая хвостиками.
Наплававшись, нанырявшись до одурения, так что зубы начинают непроизвольно стучать, выскакиваем из воды, ложимся на обжигающий тело песок, наполовину зарываемся в него. Согревшись, переворачиваюсь на спину, и вижу перед глазами за речкой расцвеченный цветами луг, где тёмно синие васильки оттеняют заливающее луг половодье ромашек, искрами горят среди них ярко красные цветочки дикого горошка и кустики жёлтого чистотела. А, вот и ещё: цветастый сарафан на девичьей фигуре. Можно разглядеть букет цветов в руках. Фигурка движется к мостику над речкой. Долго и безотчётно, не отрываясь, слежу за исчезающей фигурой.
Бабушка не волновалась за меня, если я уходил куда-то вместе со старшим братом. Можно представить мою радость и гордость, когда вечером ребята молчаливо согласились на моё присутствие и сопровождение их в клуб.
Клуб помещался в деревянном сарае, поставленном на высокий кирпичный фундамент. К входным дверям вела крутая лестница. Вокруг клуба среди кустов сирени и акаций стояли и ходили парами и стайками девушки и девчонки, парни и мальчики. Из закрытых окон слышалась музыка, и видны были фигуры людей, судорожно мечущихся в такт музыке.
Мне страшно и стыдно подниматься по лестнице, но оставаться возле клуба одному совсем неловко, и я, стесняясь своего возраста и роста, своего не парадного костюма и расчёсанной пятернёй причёски протискиваюсь в дверь следом за Славкой. В этот вечер никакого контроля на входе нет, и я попадаю в душную переполненную людьми залу с высоким потолком, с клубами дыма от папирос и самокруток. Мне показалось, что все находящиеся в зале посмотрели на входящих. В этом интересе была угроза со стороны парней, охраняющих своих избранниц. Точно как в стае собак при встрече новеньких. Разумеется, никакого интереса, по крайней мере, я не мог представлять, и внимание, возникнув, мгновенно угасло, оставив у меня ощущение опасности и усилив неловкость. Помню, я мучительно покраснел и побыстрее приклеился к Славкиной спине. При первом же удобном случае я втиснулся в уголок между стеной и деревянным столбом - колонной и огляделся по сторонам.
Большинство не танцевало, а стоя разговаривали, несмотря на зажигательный характер музыки. У парней тогда, как я думаю и сейчас, было принято на танцы приходить, выпив горячительного для храбрости, или точнее, для большей развязности в разговорах с девушками. Парни из разных концов деревни соперничали между собой и стояли своими компаниями. Каждый хотел, да и, чтобы понравиться избраннице, должен был показывать своё молодечество. Я чувствовал это высокое напряжение, когда все следили друг за другом, хотя в клубе находилось человек пятьдесят или больше. Ещё я чувствовал, что я всем мешаю. Присутствие глазастого маленького мальчика чуть испуганно, но внимательно смотрящего на происходящее нравственно связывало тех, кто обратил внимание на моё присутствие. А недавние мальчишки и девчонки жаждали свободы. Они хмуро смотрели на меня, оправдывая своё недовольство официальным запретом на посещение танцев детьми.
Выходить было также трудно, как и входить. Большим усилием воли, скованно передвигая ногами, я вытолкнул себя наружу и стал ходить вокруг клуба, забиваясь подальше в тень, чтоб пережить своё поражение и не столкнуться с компанией моих сверстников с другого конца деревни. Свежий запах сирени, холодная роса под ногами, глухие звуки музыки и шёпот в кустах томили и мучили трагической непонятностью жизни. Вероятно эти томления сильно захватили меня, и прорывающееся в отдельные мгновения самосознание стало наполнять меня гордостью за эти чувства. Всё-таки это были мучительные минуты, так что я совершенно непроизвольно обрадовался, когда Миша и Славка нашли меня, но чувство превосходства из-за своей способности испытывать столь захватывающие переживания держалось во мне ещё какое-то время.
Ребята злились на меня, что им пришлось уйти с танцев в этот вечер, когда вход на танцы был свободный. Стояли летние сумерки, в которых всё хорошо видно. Мы шли по дороге к дому, а навстречу нам по другой стороне дороги шли четыре девицы, направляясь к клубу. Троих девчонок мы знали. Они жили в нашем конце деревни, и никакого интереса у нас не вызывали. Да и сами они стушёвывались , и как бы служили почётным эскортом четвёртой девушке. Она была постарше их, вполне сформировалась, и близость этих деревенских её подружек ещё более подчёркивала её взрослость, красоту и самостоятельность. Девушка, видимо давно уехала в город, и сейчас являла восхищённой "деревенщине" весь свой приобретённый "городской класс". Жаль, что достойного партнёра не оказалось, но мы были благодарными зрителями. Из-за ближнего забора остро запахло сиренью и акацией.
Она ни разу за всё время сближения явно не посмотрела на нас, мальчишек, но то, что она нас видела, я понял ясно чуть позднее. Одетая в чёрное платье со стоячим воротничком и лакированные туфли ярко-красного цвета, она величаво шла по тропинке в ранних тёплых сумерках деревенской улицы. Царственно шла, изредка величественно что-то спрашивая у своих спутниц. Они ей подобострастно всё объясняли. Мы ещё не поравнялись и слов не слышали, но наша покорность и покорность её спутниц были полными. Поравнялись мы с девушками на пересечении двух улиц. Они по какой-то причине остановились. И мы остановились, боясь приблизиться и вызвать неудовольствие. Я отчётливо помню, мгновенно пронзившее меня желание драться не знаю с кем, какую-то лёгкость и радостную злобу в себе. Кого я мнил соперником: Славку ли с братом или каких-то парней в глубине улицы? Не знаю. Но желание драться , утверждая себя и, вероятно, получая заслуженную награду, было острым и ярким. Одуряюще пахла сирень.
"Городская" девушка сделала шаг, и тут произошло ещё одно запоминающееся событие. Порыв лёгкого ветерка из переулка завернул край платья девушки, и в наступающих сумерках сверкнула яркой белизной полоска нижней юбки. Мы мгновенно переглянулись, и, кажется, неопределённое томление получило вдруг хоть капельку какой-то определённости, и мы все трое в этом взгляде, вопрошая друг друга, утвердились в этом и вместе с тем в нереальности исполнения наших желаний: насколько девушка была рядом в пространстве, настолько в реальности очень далека.
Девушка одёрнула платье, и её стыдливый взгляд пояснил нам, что она нас прекрасно видела. Девушки направились по улице, а мы молча, ворочая в голове какую-то неподъёмную мысль , быстрым шагом, возможно, отгоняя эту мысль, двинулись домой. Настоящая взрослая жизнь, казалось нам, бросила свои приманки.