Заболотников Анатолий Анатольевич. Зимняя капель(мемуары чужой памяти 3)

УЧИСЬ НЕНАВИДЕТЬ ЖИЗНЬ - 3

Зимняя капель

Глава 1

... Слева вдруг завизжали тормоза, и, юзя уже по льду тротуара, мне путь перегородил темно-синий Лэнд-Круизер...

- Андрюха! Ты где пропал? - весело кричал подпитым голосом розовощекий Мишин, зазывая меня в машину.

- А что случилось? - недоуменно спросил я, берясь за дверцу.

- Ты че?! У нас-то выходных нет, - хохотал тот, - свободный бизнес работает без выходных! Садись, в кабак заедем, поговорим.

- Нет, серьезно? - уже меньше удивляясь, спросил я, сев на заднее сиденье рядом крепким парнем, поигрывавшим мышцами под пиджаком.

- Ты ж теперь - мой директор! Во дает! Ниче не помнит! - хохотал Мишин, придерживая живот, - уссусь счас! На, читай!

Тот крепыш не спеша вынул листок белоснежной, синеватой чуть бумаги с парой маслянистых пятен из папки и бережно, как гирю, передал мне. Это было мое заявление, написанное трудноразличимым, прыгающим почерком с пропущенными буквами, опущенными окончаниями слов, но с безукоризненной подписью.

- Ну, че? Дактилоскопию или еще какую скопию, копию делать бум? Опиеё мать! - совсем уж неестественно развеселился Мишин, - давай сюда обратно!

Я отдал лист опять крепышу. Мишин даже не обернулся...

В это время машина остановилась в каком-то грязном тупике около старого, обшарпанного дома, в арке которого мы толкнули неприметную дверь и вошли в уютный, полутемный бар с маленькой эстрадой.

К Мишину быстро, но не суетливо подошел молодой короткостриженный паренек и помог ему раздеться, кивнув нам на гардероб. Столик наш, пока мы шли к нему, быстро накрывался выпивкой, дымящимися блюдами с закуской. В это время заиграла музыка, и на эстраду, проткнутую блестящим никелем стержнем, выпорхнула красивая стройная девица с лицом цыганки, в узеньких плавочках-веревочках и подобном же лифчике. В клубящихся парах азота она танцевала, не замечая словно нас, вместе с холодным, равнодушным стержнем, нагнетая понемногу в зале атмосферу тропического жара, готовя всех к кульминации танца - расставанию с и так незаметным лифчиком. На ее фигуре и любая другая одежда смотрелась бы излишеством, так она была красива...

- Прости конечно, но с чего это ты меня вдруг директором решил сделать? - не сводя глаз с эстрады, спросил я Мишина. Я уже ничего не хотел видеть, и это меня не интересовало, но оторвать взгляд от эстрады я почему-то не мог. Может, мне просто нужно было куда-то уставиться, а может глаза мои сами знали, куда им смотреть... Мне было все равно, хотя и приятно было пересекаться с ее черным, пронизывающим взором, почему-то до боли знакомым. Незаметно для себя я почему-то страшно захотел в нее влюбиться, только бы сбежать от своего решения, владеющего мной... Красавица тоже бросала на меня странные, немного удивленные взоры, словно знала что-то про меня. Но это было наваждением желания, что я прекрасно понимал...

- Андрюха, не бери в голову! Гуляй, пока можно! Ты же видишь, какая вокруг красота? И уже втрескался в нее, а? - хлопал он меня по плечу, проливая коньяк из рюмки, - работа у тебя будет - не бей лежачего! Ага! Денег - сколько своруешь, столько заработаешь. Через год ко мне переберешься, где, черт бы их побрал, коньяк тоже пьют не из заглотышей.

- Куда? - боялся перебить его я.

- Над Канадой небо сине, меж домов бомжи косые! - запел Мишин, перебивая музыку, сбивая с ритма девицу, которая взмахнула вдруг рукой и швырнула нам на столик свою веревочку, которую я поймал на лету... Почему-то смутившись, она быстро упорхнула из зала... Мишин, с интересом рассматривая веревочку в моей руке, подозвал официанта, - принеси, дорогой, пельмени! Пельмени с Камю поем напоследок. Хоть и рожи как в России, только все же не Россия! Все, баста, Андрюха! Штрафы я еще бы платил, но сидеть из-за дураков - вот им до сюда! Налоги заплатишь - ляжешь, не заплатишь - сядешь. Я что - больной, потерпевший?

- Я только по пьяне мог на такое согласиться, - смеялся я, - я ведь - ноль в этих делах.

Я тебе верю - это главное! - ударил он кулаком по столу, что даже пельмени подпрыгнули на тарелках. - Делать что - есть кому. Главное - держать фирмеху на всякий случай. Плати налоги, зарплату - кто останется, взяток больше не давай. Хер - им! А там, вдруг что поменяется? И я вернусь. Вернусь я! Хер - им! А будет туго - все бросай и мотай ко мне. Если и ты уедешь, то, значит, труба полная, и я уже не вернусь. Вот же надули сволочи! Скоты! Но и я - не дурень тамбовский. Поеду в Тамбов!... Деньги там есть, но тратить я не буду, поберегу. Я же - не сволочь, Андрюха? Я ведь тоже - патриот? Разве бы я побежал, если бы не они? Родине я бы отдал все, только б поднялась. Заработал бы еще. Но этим жлобам я больше ни копейки не дам! Хер! Хер - им! Фак им факсом! Пропью лучше... Согласен? Только тебе верю.

- Дай три дня подумать? - нахмурился я, - заявление оставлю, но подумать дай. Есть обстоятельства...

- Андрюха, ты можешь хоть иногда не думать? Со своими обстоятельствами переедешь в мою хатель и думай там, сколько угодно. Я ее все равно продать не смогу, я тебе подарю ее, только бы этим не оставлять, понимаешь. И все у тебя с обстоятельством будет нормально. У тебя все будет нормально - продержись годик. Твоя брюнетка - баба класс!

- У меня - не брюнетка, - неуверенно заметил я.

- Значит, перекрасим! Давай - за нее! - встал он и, задрав локоть, выпил. После это Мишин вдруг рухнул на стул, едва не сломав его. - Андрюха, за что же они так нас? Я ж всегда был впереди. Был, когда говорили - надо, комсой, заводилой, оргой. Сказали: строй капитализм - я опять впереди! Не сказали бы - я бы не пошел. Ей богу! А теперь что? Опять назад? Так, некуда? Я и тогда лучше других знал, что все - приехали! Нет пути назад! Только лагерь и смерть! А я не хочу. Я уже делом болею. А главное, больше на жлобов пахать не хочу. Ты знаешь, ведь я хотел лучшего? И то пробовал, и то делал - все рухнуло, все задавили. Но не на того напали, скоты! Да, Андрюща, я им тоже поверил. И ты поверил, знаю. Не им, но поверил. И тогда ведь тоже поверили, и тоже всех надули. Вот, как этот презерватив... Но больше меня не проведешь. А народ? Народ опять готов поверить. Орет, что его надули, а сам в ту же петлю прет. Хочет быть тоже важным, надутым. Вот, почему и бегу я, Андрюха. Не хочу быть стадом. А ведь если все пойдут в загон - куда ты денешься? Некуда! Ты тогда им все правильно сказал. Я не помню что, но правильно. Я бы им тоже в рожу плюнул, но я и сам, брат, по уши. Да. Думай, Андрюша, думай. Мне три дня как раз и осталось. А хатель я все равно тебе перепишу. Был бы твой братан жив - я бы ему оставил. Но ты как он! Давай, за братана твоего! За могилку его! Мы найдем ее, посмотришь! Давай, за него и еще за него! И еще за него! Он тоже верил. Все верили, и всех надули. Братана твоего - больше всех. Я ему говорил: куда ты, за кого ты идешь? За что? Нет, может, я так четко не думал тогда, но он не сомневался. И ты ведь тоже не сомневался, не подозревал даже, что нас надуют? Обвели!...

Он никого уже не слушал. Привык. Зачем, если все врут? И себя тоже не слушал. Он прощался с Родиной, детством, со всем...

Из-за соседнего столика, стоявшего в тени за колонной, к нам вдруг не спеша подошел невысокого роста, сухощавый, но с крепкой шеей мужчина. Шея была почти такой же ширины, как и аккуратно подстриженная головка с прижатыми ушами и перебитым носом. Зал сразу как-то опустел, и хрупкая, красивая блондинка, выпорхнувшая на сценку в таком же одеянии, вдруг быстро ушла, словно испугалась... Двое сидевших с тем за столиком высоких крепышей развернулись на стульях в нашу сторону и напряженно всматривались в происходящее. Наш только пиджак расстегнул...

- Так ты что, Мишаня, воду сливаешь, говорят? - спросил развязно подошедший, сев на придвинутый официантом стул. - И попрощаться не хочешь?

- А тебе что? Эт не твоя смена, - процедил Мишин, не взглянув на него, - но проститься можно. Налей ему!

- Как что? - въедливо спросил тот, отодвинув рюмку, - родину бросаешь, продаешь, предаешь, можно сказать...

- Чью это, твою что ли? - набычился Мишин, - и она чтоль под крышей дома твоего? Ро-одина! Как раздевать, так блядь, а как платить, так...

- Я про плату, Мишаня, и говорю, - не менял тот тона, - слишком дешево ты ее сбыть хочешь. Не простит ведь. Достанет. За партвзносами и там придет.

- А тебе что наша партия-то? Та партия - не эта. Тебе-то что? - покраснел от напряжения Мишин, - перед той я без посредников ответил.

- Ответишь, Мишаня, ответишь. Я хоть комсой не был, а родину не предаю, - методично, как автомат, продолжал тот продуманную заранее речь, - я ее не грабил, не надувал. Вы и остальное ворье перекрашенное - это не родина. И сейчас и тогда. Я ж не дурак, хоть мне мозги и не раз вышибали, все понимаю: что такое родина, а что - государство вашенское. Тогда ваше, теперь ваше - с собой немало ведь прихватил. А меня пусть хоть к стенке поставят, но к родной, моей стенке. По ошибке! Где вы, суки, должны бы стоять! Мишуня! Но ты от стенки и там не уйдешь! Я тебе обещаю! И Косой не поможет! Он здесь остается. Думай... Три дня тебе даем на раздумья.

- А ты сильно-то не надувай щеки! Ты ж сам подкрышник? Забылся? Так, напомнят. Дали тебе покрутиться, так не забывай - кто дал! - рычал на того Мишин, откинувшись на стуле, - мы уезжаем, да вернемся. Тогда и посчитаем бабки. Пить не будешь? Гуд бай!

- Гуд бай, Америка, - усмехнулся тот и так же не спеша вернулся за свой столик.

- Во, бля! И проститься не дают по человечески! Всю малину обгадят! Наливай! - махнул он рукой, другой расстегивая душивший его ворот рубахи, - кому власть отдали? Кого выпустили? Слово дали! Вон, Китай - все под контролем! Чуть что и к стенке! Все ж в руках было. Нет же... Ах, козлы, козлы поганые! Все похерили! Все просрали! Да мне, что, надо все это? Ехать туда надо? Да я бы туда вернулся сейчас, на свои сто пятьдесят рваных, в свою коммуналку! А там, что, медом намазано? Дерьмом там намазано! Ждут меня там? Да кому я там нахрен нужен? А куда деваться? Этим пятки лизать? В тюрягу? А я хотел нарушать? Куда деваться, Андрюха? Везде стена! В прошлое - стена, в будущем - стенка. Где ж выход? Все, Серж, скажи Вике с Милкой - пусть соберут корзинку, и ко мне поедем.

- Шеф, но они... - впервые проговорил парень, налегавший до этого на пельмени и омары.

- Знаю, потому и зову. Не для этого ж? Душа болит, - поник Мишин и до самого дома молчал. Лишь проходя мимо того столика вдруг достал откуда-то бутылку и широким жестом поставил ее в центр, удовлетворенно усмехнувшись, когда мы услышали, как она разбилась, но уже о ту сторону двери. В мрачном тоннеле двора машина смотрелась чуть ли ни иноземным кораблем, отсвечивая совершенно не понятно откуда льющимся светом. Девицы, как испуганные пичужки, юркнули с корзинками вглубь нее, Серж помахал нам рукой, и мы рванули отсюда на первой космической, придавленные перегрузкой к жестким сиденьям или к своим спинам. Только горячее бедро сидящей рядом той танцовщицы напоминало еще о жизни и не хотело разубеждать меня в ее реальности. Но, похоже, только моя нога, касаясь ее, и ощущала себя живой. Я же, наоборот, не хотел с этим соглашаться, сопротивлялся изо всех сил той прекрасной действительности, которая вдруг оказалась рядом со мной, словно бы сознательно искушая еще раз, чтобы потом вновь посмеяться над моей доверчивостью. Нет, после этой встречи с Марией меня уже нельзя было обмануть ничем. Хорошо, что у нее все устроилось...

Глава 2

Квартира была в самом центре города, в одном из наиболее дорогих домов старой, естественно, сталинской постройки, из которых раньше старались перебраться в панельки новой планировки, а теперь, наоборот, страшно возлюбили новые русские. Нет, раньше тоже здесь жили люди творческие, которым необходимы были высокие потолки, особая акустика стен, но те, кто победнее, старались сбежать из этих запущенных, мрачноватых и давно не ремонтированных казематов, словно их выживал отсюда подозрительный дух сталинских времен. Высокие потолки словно бы принижали их самих, тем более, что в огромных этих квартирах жило по несколько бедных семей, отчего огромные кухни, сообща замызганные, казались муравейниками и совсем не добавляли аппетита созерцанием чужой скудости. Творческим и ответственным людям, кому полагалась дополнительная жилплощадь в виде лишней комнаты, могли почувствовать себя здесь даже полноправными хозяевами, имея к тому же средства на ремонт и на замену всего проржавевшего за полвека. В их квартирах не было и дополнительных стен, превращавших комнаты в коридоры, которые так и хотелось пройти насквозь куда-то. Кто мог подозревать в те годы, что сейчас даже самая древняя застройка города, полуразвалившаяся Миллионка, прозванная в начале реформ чуть ли не Гетто, с мусорными ящиками дворов вдруг станет наиболее престижным его микрорайоном, в трущобах и щелях которого почти по Булгакову начали расти как на дрожжах хоромы богатеев. Долгое время со стороны улицы это было не заметно, пока выветренные, ржавые стены не засверкали пластиковыми окнами, а подъезды не обзавелись массивными дверьми с кодовыми замками. И только грязь ничейных дворов еще напоминала о прошлом, если они целиком не становились владениями одного хозяина. О да, то, что в древности было всем городом, где жили и богатые и нищие, теперь стало всего лишь центром, куда устремились люди с большими деньгами. Из них еще не выветрился дух комсомольского коллективизма, они хотели быть хозяевами, но среди других... И только самые богатые и защищенные сразу потянулись в пригороды, громоздя там собственные дома, чуть ли не замки. Были среди них и такие поначалу, чьих капиталов только на стены этих замков и хватало. После этого они снова вспоминали про живительный дух коллективизма, про коммунизм, презирая своих недавних конкурентов больше даже, чем нищета.

Дом же, где была квартира Мишина, имел даже собственное имя, вписанное в летопись города, охрану в подъезде и коврики на некоторых пролетах лестницы.

Но когда они вошли в его квартиру с непроницаемыми даже для воздуха дверьми, настроение Мишина резко изменилось...

- Разгром! Полный разгром! Опять разгром! - радостно завопил он и сразу ожил.

В квартире, которая состояла из широкой прихожей и огромного зала, не осталось ничего целого. Прочная, судя по обломкам, деревянная мебель была превращена в доски и щепки, сложенные в углу в виде огромного пионерского костра. Посуда хрустела по всему полу. Похоже, неплохая, собираемая еще с тех лет, библиотека была превращена в одну книгу, страницы которой горестно сбились в одну огромную кучу листьев, мечтая лишь об одном - сгореть от стыда. Толстые индийские ковры телесных цветов разбежались по всему полу в виде узких неровных дорожек, словно пытались запутать чьи-то следы. Шелк был содран со стен, паркет местами взломан, картины разрезаны в мозаику...

- Ты знаешь, сколько мне стоил ремонт? Только ремонт - двести тысяч! Долларов! - хохотал Мишин, обходя по хозяйски квартиру, - о, посмотрите! Кухню и ванную не тронули! Нагадили только! Но вы не переживайте, девочки, убирать я вас не заставлю!

Посмеявшись над их кислым видом, он подошел к огромному старому трюмо с выбитым, естественно, зеркалом, выдвинул его на себя, открыв вход в довольно большой зал, спальню, кабинет - понять было трудно. Здесь было все в идеальном порядке: темно-зеленая драпировка на стенах, мягкие ковры, огромный диван, дубовый резной стол, кресла-утопки, массивный книжный шкаф, деревянный бар-холодильник, музыкальный центр, огромный телевизор и еще множество всякой мелочевки, которая могла бы пригодиться затворнику, точнее, затворникам даже.

Пока мы входили, располагались в этом уюте, брюнетка, которая танцевала сегодня в баре, тихо сказала мне:

- Милый, чтоб потом проблем не было - никакой постели. Ты знаешь об этом? Так веселее будет. Хорошо? - сказав это, она коснулась моей щеки теплой ладошкой и улыбнулась совсем не в тон своим словам.

Я только пожал плечами и забыл сразу об этом, хотя на щеке еще чувствовал ее прикосновение.

Мишин в это время закрыл снова потайную дверь и позвонил кому-то, чтобы по ту сторону стены тот кто-то навел порядок.

- Понял теперь, Андрюша, что мы такое? Да, мы! - начал он, усевшись в кресло. Девушки в это время, не обращая на нас внимания, переоделись тут же в легкие полупрозрачные пеньюары и, танцуя под тихую музыку, выгружали содержимое корзинок, бара на столик. - Надоело притворяться. Честно. Хоть раз исповедоваться перед прощанием. Брату бы тоже рассказал... Я ведь, коли честно, тоже вначале, как ты, верил. Думал, что это вы все и начали. А ведь я этот капитализм ненавидел органически. Ни разу туда не ездил, хоть наши постоянно мотались. За шмутьем. Я был комсой! Мой герой был Павка! Был! И когда все начали рушить, площади кипели вами, у нас все оборотни растаскивали, поливали грязью - как я все это возненавидел! Потом мне сказали, что надо сделать вид, надо выжить, надо не дать вам. И тогда я решил: ну, если вы хотите капитализм, то я вам его покажу! И показывали! Как мы одного твоего знакомого демократа кинули? На шестьдесят лимонов! В девяносто втором! Кончили! Конкуренцию захотели - нате вам! Свободу хотите - гуляйте! Прозрел я, когда вдруг всех своих по банкам, фондам, авиакомпаниям встречать вдруг начал. Шефов, правофланговых, ум, честь и совесть! Но поздно было. В своей злобе я уже и с урками переплелся, они уже и рычать начали, перышки показывать. Война пошла. А их не сломить. Мы за жизнь бьемся, а им она - до фени! Нет, если бы ни жена, ни дети, конечно, я бы разве испугался? Разве и тогда я бы не пошел с твоим братаном? Может, и сейчас бы не побежал вот... Нет, уехал бы все равно. Я ничего все равно до конца не понял. Я ж из мелких был. Меня не посвящали. И начал позже всех. Так, кусок бросили, посмотреть: выживу или нет. Выжил, еще как выжил, потому что кусок был маленький, и на много не замахнешься, почему в дело и пустил. Но мне это не надо было, Андрюша! Мне это противно! У меня иногда руки тошнит - бумаги подписывать не могу. Час хожу вокруг стола, а подойду - тошнить пальцы начинает. А возврата назад не будет. Идет лишь драка: кто больше ухватит. Народ? Быдло это? Да, ему еще припомнят: как он голосовал, как аплодировал, кого защищал. Но кто припомнит, Андрюша? А ведь я был. Вон мои грамоты все висят. Вот эта - за БАМ: два года по путевке. Я верил, Андрюша. Теперь вот, хочу и в бога поверить, да боюсь - а вдруг и он обманет? Эй, девки-красули! Идите сюда! Потравите что-нибудь, а то я кончусь сейчас. Вика, вот ты веришь во что-нибудь? Крестик-то меж сисек висит...

- Верю. Потому и не сплю с вами, - тоном наставницы отвечала беленькая Вика, - а работа? Бог не запрещал работать. Даже грешниц прощал.

- А торгашей из храма выпер, - горько подметил Мишин. - А ты в будущее веришь? Где оно у тебя?

- Не знаю. Верю, что бог все устроит, как надо сделает. Может, и накажет... за работу мою. Не знаю. Но душу-то я не продаю. Тело тоже... - неуверенно, но смиренно отвечала Вика, сидя перед ними в чем мать родила. - Поэтому я здесь буду...

- Мил, а ты тоже такая же чокнутая? - выдавливал из себя смех Мишин.

- Не во всем, - уверенно ответила брюнетка, - я только в себя верю. И я везде буду, если только не разменяюсь.

- Слушайте, кто вас родил - вырастил? Ни комсой, ни парткомом и не пахнет! Бог! Я! Вы откуда, эй?! - даже ошалел будто Мишин, - я их будущим пугаю, а они - уже оттуда.

- А кто мне его сделает? Будущее, - пожала плечами Мила, наливая коньяк и шампанское, невинно склонившись над столиком, - все только о себе и своих детках думают. Да, купить меня могут, я знаю. Приценивались. Но также и продадут. Сейчас все продается, как и они сами, поэтому ненадежно. Мне самой приходится думать и о себе, и за них. Мозгов мало, но зато молода пока и не очень страшная.

- А эти на вас наезжали? - заботливо даже спросил он.

- Бывает, - равнодушно отмахнулась Мила, - но они не такие уж сволочи, как кажется. Слабину не дашь если, если по-хорошему, то они еще понимают. Сама не захочешь - не полезут. Я ж работаю? Честно.

- Ой, девочки! Гляжу я на вас и не верю. Если ты вот сейчас совсем почти голая, беззащитная, перед нами сможешь выстоять, то из какой стали ж ты сделана? Почему Островский вас не увидел? Мужики ломаются, как хворост. Отдаются за деньги, от страха, за карьеру. Все мои комсомолки - там! Вас-то что закалило? И зачем? - он словно забыл про свои проблемы и переживал за них. - Вам уже надо быть принцессами, а скоро и матерями наследников. Вам детей красивых рожать надо. Много! Чтоб нация другой, красивой стала. Вик, давай наследника сделаем? Я ему много оставлю...

- Сделать просто - воспитать надо, - улыбалась Вика, - без любви это невозможно.

- Да, вот, наверное, мне чего не хватает. Нам не хватает, - сокрушался Мишин, - мы ж думали, что без любви можно. На одном энтузиазме! А потом на одной прибыли! Не получается. Может, вы правы.

- Вика... Мил, ты не обижайся, я вижу, тебе Андрей нравится, - рассмеялся Мишин, - Вик, а если я останусь? Брошу все! Я же еще не любил ни разу по настоящему. Где-то, значит, осталось, ждет?

- Тебе нельзя больше дня здесь оставаться, - серьезно сказала та и, сев на подлокотник, гладила его по голове, - уезжай скорее. Я боюсь за тебя.

- Что ж, девочки, из своей страны, где недавно был еще хозяином, бежать в страхе? От какой-то мрази подколодной? - гневно, но негромко кричал он, обхватив голову руками, - до чего ж мы дошли?! Я, комса, бегу вслед за белыми и туда же! Я их тогда не мог понять, пожалеть. У нас тогда многие мечтали сбежать. А сейчас я не хочу! Не хочу, понимаете? А меня страх гонит. За деток страх! А я не хочу! Никуда! Здесь мои могилы, друзья! Да, часть их уже сбежала. Но друзья детства остались. И те мечтают вернуться! Что же мы тогда наделали, если нам такое воздается? Меня-то за что? Вика?! За что меня твой бог наказывает?! За то, что дед отсидел на Колыме, а я простил?

- Федя, не ищи бога в прошлом, где грехи твои, - гладила его по головке Вика, - но увидь его впереди хотя бы. Мы сами себя наказываем. Послушай хоть раз его - уезжай. Начни снова.

- Ладно, налейте мне еще, и я спать пойду. А вы здесь без меня веселитесь, сколько хотите. Я уже сплю... - отяжелев он не мог уже встать, и Вика с Милой, подхватив его под руки, отвели к тахте, стоявшей в углу этого кабинета, спальни, зала, раздели, укрыли одеялом и отпустили в сказку сна.

- Андрей, а почему ты все время молчишь? Мы тебя вообще-то знаем. Ты вроде не молчун, - спросила Вика, когда они вернулись за столик и непринужденно сели в своих нарядах в кресла, набросившись на закуски, - мы ужасно голодны! Диета! А ты?

- Если честно, я не могу спокойно на вас смотреть, думать, - виновато улыбнулся я им, застигнутый врасплох этими словами, - вы ведь... - женщины и чересчур красивые.

- Глупости! - отмахнулась, смеясь, Вика, - ты ведь смотришь на фотографии? Обнаженные.

- Нет, - смутился еще больше я, - в изостудии я не смог ни разу нарисовать обнаженную натуру.

- Нам одеться? - захихикала Вика.

- Нет! - испуганно вдруг возразил я, боясь лишиться какого-то смутного очарования красоты, за которое весь вечер пытался уцепиться, - не обращайте внимания. Просто я не могу оторвать взгляд от красоты. Поэтому я и не смог рисовать и не стал художником. Я не вижу деталей, но словно вижу саму красоту...

- Столько комплиментов! А я себя женщиной не чувствую, - щебетала Вика, бросая веселые взгляды на меня и Милу, - о нет, не лесбой, конечно! Но бабой, которую они видят во мне, тем более!

- Вы похожи сейчас на муз, - улыбнулся я, - даже жаль, что я и не поэт.

- Но вы - романтик. Я знаю, - с несвойственной будто для нее меланхолией сказала Мила, - а сейчас романтикам плохо в этой жизни, где всюду деньги, деньги. Поклонницы есть только у артистов, певцов, звезд. Поэтов любят... только пожилые дамы. Романтиков - не знаю - кто. Они так редки. Все - или богатые, или обозлены, обижены. Поэты - обозлены! Я видела! И не понимаю. Ничего вокруг не понимаю. Поэтому проще игнорировать все вокруг. Ну, и пусть смотрят на нас, на голых! Нам-то что? Для нас они все - голые стены! Бездушные стены с дырками глаз! Понимаете?

- Нет, а мне сейчас страшно приятно, что он на меня и на тебя смотрит. Я как в теплом море купаюсь. Я - женщина! Красота! Я бы даже трахнулась с тобой, но... - восторженно бормотала Вика, поднимая фужер, - за меня!

- Мне тоже приятно. Еще там было приятно, - смутилась Мила, приподняв фужер, - жаль, что ты уже влюблен. Честно, жаль! На сценке я чувствую себя танцовщицей, артисткой, хоть и неважно танцую еще. Но я люблю любящие взгляды, хотя их не бывает... У тебя такой... У вас... Это то, ради чего можно быть женщиной. Настоящей!

- Влюблен?! - удивилась искренне Вика, - с таким взглядом и уже влюблен? А я-то тебе завидую! Нет, ты ошиблась.

- Я не могла ошибиться, - прошептала почти Мила.

- Да, - подтвердил я, выкручиваясь из созданной уже мной ситуации, - но вы из-за этого не стали менее красивы, обаятельны. Красота портретов, чужих любимых не может не восхитить, хотя она и чужая. Может, поэтому я до вчерашнего дня был совсем одинок...

- Боже мой! - вскричала Вика, - один лишь день! Это просто не честно со стороны судьбы! Так не бывает!

- Только так и бывает, - встрепенувшись вдруг и улыбнувшись мне, сказала Мила, - давайте веселиться?

- Да, танцевать! - вскочила с места Вика и побежала ставить музыку. Поставив танго, она замерла в позе маленькой восхитительной нимфы, завороженной журчанием ручья.

Потом началось сказочное безумие. Если бы не мое состояние, я бы сошел совсем с ума... от любви. Я всегда активен в танце и партнерши попадают в плен моих рук, но здесь через какое-то время мне начало казаться, что я сам чем-то напоминаю тот сверкающий стержень. Мила, словно забыв о своем недавнем разочаровании, вся отдалась танцу вокруг меня, неуловимая для моих рук, для взгляда, невесомая и прозрачная, словно пламя, закручиваемое в вихре, она кружилась, взмахивая прозрачными крылами рук, след от которых ткал в воздухе волшебный, парящий рисунок дивных кружев страсти, с какой яркая сильная птица любви пыталась вырваться из плена еще недавно манившей ее золотой клети. Словно в картине Спилберга я чувствовал себя кружащимся в самом центре смерча из лебединых перьев, иногда лишь ощущая, как меня касаются обжигающие крылья урагана, сделай которым навстречу я всего лишь шаг, как они превратят меня в ничто, в бешеный вихрь чувств, слов, искр, не видящий себя и взлетающий ввысь с таким ощущением, словно падаешь в бездонную пропасть. Да, может быть, она мне и мстила чуть-чуть за убийство еще не родившейся, но страстно мечтавшей жить любви, привораживая, заманивая мой взгляд, увлекая его за собой в погоню за вечно несбыточной мечтой неуловимого мгновенья, которое всегда рядом, всегда с тобой и никогда не постижимо, отчего оно еще сильнее и нестерпимее влечет вас предаться полету в никуда, не замечая при этом и более недоступные, далекие, но слишком реальные своей недоступностью вещи. Мгновения словно и придуманы для того, чтобы серую данность реального сделать загадочной, манящей, хрупкой и иллюзорной гранью двух миров: прошлого и будущего - которых вы ежесекундно касаетесь, осязаете их присутствие спиной, взглядом, вздохом, отчего ваша однообразная, даже животная жизнь становится подобием иллюзиона, где вы живете постоянным ожиданием чуда, в постоянном напряжении и готовности не пропустить тот миг, что хотели бы остановить. Она, став этой иллюзией, этим призрачным миражом танца, влекла за собой, словно то дивное мгновение.

Иногда вдруг казалось, что она, как и птица, забывала и о небе, в котором парит, и о воздухе, что бережно поддерживает ее крылья, и в полнейшем, совершенном одиночестве наслаждалась лишь полетом бесцельным, беспредельным, не имеющим ни возможности, ни желания в чем-либо сравниться, встать рядом, как и полет самого света.

Я же чувствовал себя при этом бескрайним, пустым, незримым пространством тьмы, лишь созерцающим из своего небытия, как проносится мимо меня, сквозь меня, как переполняет то, что должно быть мной, этот дивный свет вселенской любви, который с тобою, пока ты его догоняешь, пока ты вне его...

Но забытое небо не прощает и птицам. Они вместе с вихрем музыки, готовым было вновь сорваться с пьянящего облака в бездну нового парения, наткнулись неожиданно на прозрачную, но жесткую стену нисходящего потока финальных аккордов и с надломленными крыльями, потеряв опору, рухнули камнем в воздушную пропасть небесной тверди...

Но в это время уже зазвучали звуки другого, менее жаркого, менее ночного, с более четкими, размеренными тактами танго, и я, ожидая прохлады северной вьюги, пусть даже снежной бури, был вдруг испепелен жаром Сирокко. Это была Вика, Вика-проказница! Она и не знала, не догадывалась даже, какая сила любви, какое пекло страсти скрывается за ее невинными с виду играми чувств, взглядов, жестов, касаний, какую власть это может иметь даже над теми, кто хотел лишь коснуться воздушным поцелуем, отпить глоток из небольшого, тихого родничка с ледяной водой...

Для нее танец был словно ничем иным, как знакомая ей по фильмам игра в любовь-роль. Она и не догадывалась, какими молниями пронзали меня легкие касания ее упругих, напряженных в танце грудок, гибких, гладких, горячих бедер, какой волной, штормовой волной страсти накрывали меня, бросали в невесомость мягкие, трепетные, вибрирующие прикосновения ее шелковистого живота. Кружась под моей рукой, она словно водопад огненной воды обрушивалась на меня чредой легких, мимолетных прикосновений, проносящихся по мне разрядами небесного тока, обжигающими меня всего, все тело, готовое разорваться после этого от взрыва вскипающей во мне лавы. А она лишь игралась, не видя различий между прикосновениями ко мне плечиком, локотком, грудью и... той обителью еще не проснувшейся, но сквозь сон клокочущей в ней магмы любви...

С финальным аккордом она просто выпустила мою руку и, кружась еще, рухнула в кресло рядом с Милой.

Я же после того, как вслед за сиянием догоняемого мной миража-света почувствовал в себе жар пылающего светила, вспомнил вдруг свои мысли...

- Какой неблагодарный! - слегка искусственно смеясь, сказала Мила, - он вновь вспомнил ее. А мы видели, как вы с ней, наверное, танцевали. Вы ее, наверное, этим и очаровали...

- И почему вы выбрали ее? - деланно пожимала подрагивающими еще в танце плечиками Вика, - лучше Милы там никто не танцевал.

- Но почему вы ее вдруг бросили? - вспомнила Мила удивленно, - пристали к этой смазливой музыкантше. Начали спорить с ее спонсором...

- Он в деньгах, как в дерьме - весь, - брезгливо сказала Вика, протягивая ему руку, - смотрит на всех как на нищенок с паперти. На всех! Даже на мужиков.

- Честно говоря, я ничего этого не помню, - сказал я, взяв ее руку и следуя ей, сел между ними. Попытки вспомнить что-то из прошлого стали уже совсем беспомощными, да я и потерял к этому интерес.

- Я так примерно и подумала, - сказала с жалостью Мила, прижимаясь ко мне, - я так и поняла, почему эта крашеная блондинка от вас убежала.

- Неужели вы так пристально за мной наблюдали все время? - все же удивился я, сжигаемый с двух сторон этими разноцветными солнцами: дневным и ночным.

- А за вами все наблюдали. Вы как-то постепенно завладели там инициативой. Слишком активны, галантны были, - с неохотой вспоминала она правду, словно ей не хотелось говорить ему все, - это не всем нравилось. Тем особенно, ради кого и собрались. Но потом мы ушли с Викой.

- Так и не потанцевав с вами, - огорченно воскликнула Вика, ласкаясь к нему, - если ваша невеста не будет любить танцевать - не женитесь! Если любить танец - больше ничего в жизни и не надо! Это же сказка! Ты кружишься, и весь мир вокруг, все эти люди, людишки, крутые, тузы, жлобы, все проблемы, вся эта и так далее... буден, постоянных теперь будней, денежных будней... сливаются в одну круглую, размытую и прозрачную стену, сквозь которую ты видишь бескрайний теплый океан счастья. Все, даже эти непробиваемые стены домов, улиц становятся прозрачными, и сквозь них я вижу туманные водянистые дали неба, откуда зовет меня добрый, ласковый голос... моего отца. Бога! В танце и глаза не нужно закрывать, чтобы увидеть небо и бога!

Говоря это, она положила мне голову на колени.

- Да, но у нас почти все предпочитают топтаться или кривляться, якобы танцуя. Вальс, который может вскружить голову любой красавице, последней недотроге, теперь почти никто не танцует, - с тоской произнесла Мила, прижимаясь мокрой щекой к моему плечу, - сейчас все надеются купить любовь или вообще ни на что не надеются, если денег нет. Просто очаровать, увлечь мало кто решается. Лишь те, наверное, за кого это делает что-то внешнее: профессия, внешность, талант. А ведь для этого не так уж много и нужно - лишь желание. Какое-то серое, примитивное время ненастоящих мужчин. Может, с ними и удобно, и спокойно, и обеспеченно? Может, это лишь нам и остается? Но не хочется этого! Страшно, как не хочется! Андрей! Если ты бросишь ее, приди к нам... ко мне! Мы с тобой хотя бы потанцуем. Больше ничего! Хотя бы танцевать, танцевать, танцевать... Ведь ты танцуешь так, словно любишь.

-- А я у тебя на коленях, словно у отца, пригрелась и спать захотела. Обидно даже. Я ведь даже трахнуться с тобой захотела, с тобой первым, но вдруг отца вспомнила, - томно потягиваясь и позевывая, бормотала Вика, - давайте спать! Мы - на диване. Но ты можешь с нами лечь, с тобой так тепло. Только нам завтра на репетицию... Ой, я уже не могу...

-- Да, обидно то, что мы всегда работаем ночью, когда люди любят, а днем пытаемся жить, когда всем некогда... - шептала, с трудом отрываясь от него, совсем не похожая на себя Мила, - хорошо еще, что и во сне жизнь продолжается...

Они и на самом деле почти сразу уснули, лишь коснулись головами подушек. Я же долго не мог заснуть, пытаясь вызвать в памяти и заставить улыбнуться образ моей уже далекой любимой... Во сне я понял, почему она не хотела, чтобы я ушел на эти три дня...

Глава 3

Проснулся, а точнее, вышел из дремы я оттого, что почувствовал на себе пристальный взгляд. Словно кто-то звал меня. Ощущение было почти физическим. Но в комнате было абсолютно темно, и мне даже показалось, что я продолжаю спать, тем более, что кресло, в котором я заснул, было до того мягким и воздушным, что я ощущал около себя лишь плоский зигзаг спины-ног с прилепившейся к нему одеждой. Поднятая рука послушно нашла лицо, и я почувствовал их прикосновение сразу с двух сторон: щеки и пальцев - пославших пульсирующие сигналы куда-то вглубь меня. Себя я ощущал вполне отчетливо, хотя тело мое, за исключением покалываемой тысячами иголок, вдавленной в кресло половинки, раскрывалось в беспредельную черноту, сливалось с ней, растекалось по ней, словно воздушный шаг, вдруг лишенный своей оболочки.

- Мила, это ты? - спросил я не очень уверенно или, что будет точнее, не желая ошибиться.

- Да, - ответила темнота ее голосом так, словно взгляд ее материализовался в колебания невидимого воздуха.

- Почему ты не спишь? - задал я самый банальный в этой ситуации вопрос, желая, возможно, упростить ситуацию.

- Мне... я... хотела выйти, - забился в сомнениях ее голос.

- Ты боишься? - напрягся я так, словно пытался словами нащупать ее лицо и уловить ее настроение, забыв, что моя рука гладит ее щеку.

- Да... нет, - опять заметался в разные стороны ее голос, не видя даже себя, - просто нет света. Я не могу найти выхода...

- Я сейчас посвечу, - с некоторым облегчением сказал я, хотя меня поразила некоторая парадоксальность этой ситуации: ночью нет света. Для нас сейчас более реальным было, когда света не было днем, - пойдем со мной.

Я встал и, не отпуская ее от себя, ориентируясь по памяти и по ее дыханию, пошел на ощупь в ее сторону, на ходу разыскивая зажигалку в карманах.

Странным было это короткое путешествие в темноте, когда что-то реальное присутствовало лишь в подошвах ног, и в ладони. Время при отсутствии привычного для его течения русла трехмерного зримого пространства также потеряло свою мерность. И столкновение во тьме двух абсолютно черных айсбергов сомнений, нерешительности, страха с огромной и во тьме кажущейся незримой подводной частью доброты, тепла, заботы, простой человеческой любви к ближнему, усталости от одиночества было подобно взрыву, предчувствуемой, но неожиданной катастрофе. Ее дрожащее словно от холода, но излучающее невидимый жар, напряженное тело в один миг, в один единственный реальный миг отсутствующего времени вдруг стало и было всего лишь этот миг единственной реальностью средь обступившего нас со всех сторон небытия. Долго еще я словно видел перед собой этот застывший миг настоящего, миг слияния двух вселенных любви, страсти, нежности, безумных в своей наивности, застигнутой врасплох естественности,... а также прислонившуюся к этому мигу необозримую пустоту будущего, совершенную пустоту мыслей, все более и более отдаляющих нас друг от друга.

Злобный, острый на язычок, завистливый огонек зажигалки вклинился между нами, насмешливо провожая взглядом убегающие с лиц призраки смертной любви, обреченной умирать своим рождением. Однако и он - великий искусник в разрушении иллюзий - беспомощно уперся в неожиданно возникшую перед нами стену, от удара о которую из него во все стороны разлетелось облако световой пыли. Освещаемое огоньком изнутри оно, нерешительно, нервно подрагивая, плыло вдоль шершавой, бугристой поверхности стены, наплывающей на облачко из тьмы, отчего мы явно и почти зримо начали осознавать, что стена эта бесконечна во всех направлениях, что она и есть, скорее, конкретное, вещественное воплощение недавно почувствованного нами мига настоящего, делящего мифическое пространство времени на две половины, похожие друг на друга, как чернота позади и впереди нас...

Неожиданно на безликой однородности стены возникла едва заметная, как на стекле, трещинка. Сердитым, бьющимся в руке огоньком я провел ее дальше по стене, очертив прямоугольник хорошо замаскированной двери, днем которую можно было вообще не заметить. Но дверь не поддавалась. И только случайно Мила обнаружила у самого пола едва заметный рычажок, надавив на который, мы смогли открыть дверь...

- Зачем он так маскировал ее с этой стороны? - удивилась Мила, все еще испуганно прижимаясь ко мне.

- Эффект полного отсутствия, - отвечал я, - отсюда - важнее, если туда совсем не хочется выходить даже мысленно...

В зале не осталось и следа от вчерашнего погрома, но он зато стал совершенно пуст, и шаги наши, с шорохом вылетая из-под осторожно ступающих ног, с гулким шелестом исчезали в темноте. Тьма с этой стороны была совсем иная...

- Сядем на подоконник? - спросила тихо Мила, вздрагивая от эха, - я хочу покурить.

- Ты разве куришь? - удивился я.

- Иногда. Одна, - говорила она, вслушиваясь в эхо, - после работы я всегда одна.

- У тебя нет подруг? Вика? - пытался отвлечь я ее от трудной для нас темы.

- У Вики больная мама и куча братьев. Вот, таких, - показала она рукой в темноте, но я почувствовал, где ее рука. - За год я почти привыкла быть одной, но иногда просто невыносимо среди этих стен. Я чем могла только, завесила их: картинками, фотографиями, плакатами, цветами - но ощущение не проходит. Когда я выключаю свет, начинает казаться, что они медленно сдвигаются, словно кто-то огромный, сильный сдавливает их в громадном кулаке. В детстве я боялась по ночам того, кто был в комнате, а сейчас нет. Сейчас я даже чересчур ясно осознаю, что я одна в квартире. Но столь же ясно я чувствую присутствие чего-то страшное... за стеной. Я боюсь стен. По ночам, если я не на работе, да и днем мне всегда хочется сбежать из дома хоть куда. Туда, где никого нет за стеной, и самих стен.

- Поэтому ты предпочитаешь работать по ночам? - спросил я и смутился двусмысленности вопроса.

- Да, - усмехнулась она, почувствовав мое смущение. - А для Вики - это самое свободное время. Но, если честно, меня почему-то тянет туда... Нет, в одиночество! Словно я уже привыкла к страху. К его присутствию или соседству. Когда не страшно, внутри словно чего-то не хватает. А так, душа замирает, сердце от каждого шороха, от внезапной мысли обрывается и попадает в невесомость. Страх - это второе, наверное, по силе чувство. Чаще же кажется, что первое. Сегодня, вот, нет...

В свете огонька сигареты было видно, что она смутилась. Чувствовалось, что и столь откровенной она была лишь для того, чтобы скрыть другие, переполняющие ее, мучающие ее чувства и мысли.

- Я даже думала, что в Аду для меня главным была бы не боль, не мука, а страх, - почти шепотом говорила она, - и это меня не пугает. Это как наркотик. Я не знаю, как мне от этого избавиться. Я боюсь незаметно для себя сойти с ума и уйти навсегда в мир нескончаемого ужаса. Может, мне уехать туда, где можно жить без стен, под небом? Нет, я не просто хочу этого - меня гонит что-то. Но как это сделать? Здесь же...

Она глубоко затянулась и замолчала...

- Я думала... еще вчера, что, может, мне родить ребенка, чтобы быть вдвоем, - произнесла она медленно, словно держа на руках и любуясь этими словами, - а сейчас вдруг представила, как ему, малышке, будет страшно, если он проснется ночью... один. Нет!

Последнее слово словно ударило меня, выбило из равновесия, которое я и так едва удерживал, и я прижал ее к себе. Она ждала этого и, опередив меня на полмига, бросилась в мои объятья, растворилась в них, спряталась там от обступивших ее со всех сторон страхов, льдин одиночества, острых углов отчаянья. В это время она скорее чувствовала себя маленькой девочкой, укрывающейся объятиями отца или матери от шипящей из-под кровати страшной старухи ночи...

В это время вспыхнул яркий свет. Так резко, что мы даже с закрытыми глазами почувствовали звук этой вспышки. Ее тело содрогнулось, вжалось в меня и оттолкнулось жаркой волной решимости.

- Ты тоже не знаешь выхода, - горько сказала она, разлив пустоту взгляда над моей головой, - ты сам ищешь его.

В последних словах мелькнула робкая искорка надежды, крошечный необитаемый островок ожидания, но нагнетаемый в комнату свет, мечущийся в ловушке непроницаемых стен, захлестывал их волной очевидности...

- Возьми меня! - стонущим, слегка хрипловатым голосом сказала она, закрыв глаза и становясь вновь той танцовщицей, - возьми, прошу тебя!

Яркие, выразительные черты ее лица, линии ее тела, вздрагивающие от напора переполняющей их энергии и какой-то ожесточившейся к себе самой страсти, промелькнули в моем взоре, обхватили меня за плечи ее напряженными, боящимися ласки руками, не оставляя мне права ответить... нет.

И я, также заразившись ее порывом, устремился к ней, решительно, грубо взял ее, хотя, скорее, это она словно водоворот страсти проглотила меня, впившись в меня всем своим телом, поцелуями... Нет, это была не любовь! Это была схватка нас - каждого с самим собой. Ни я, ни она - мы почти не чувствовали друг друга, не видели даже в этой ослепительном свете. Мы были словно по разные стороны разделявшей нас стены любви, в слепом порыве пытаясь или вырваться, или, наоборот, покрепче вцепиться друг в друга, словно за спасительную соломинку держась за то, что сейчас соединяло нас. И я, и она - мы целиком воплотились в это, стали этим, словно пытаясь удержаться за мир любви, проникнуть в него через крошечное окно страсти... Я ощущал ее этим крошечным окном в вечность, которое билось и терзалось нерешимостью: забрать ли меня всего в свою вселенную или выбросить прочь навсегда, пока жалость не ослабила волю. Чуть позже, когда я и себя ощутил сосредоточенностью энергии, она мне уже казалась беспредельной, рождающейся галактикой, поглощающей мой луч света бесконечностью своей тьмы, перемешанной со спиралями звездчатых потоков... Но опять, стремительно разрастаясь, она поглощала меня сердцевиной своей пустоты, все более уменьшающейся вместе со мной. Мы вновь были по разные стороны стены в своем противоположном стремлении... И если бы вселенные не пульсировали, то рождаясь, то вновь умирая, я бы исчез там навсегда, став вдруг ничем, каплей в этом хаосе чувств... И лишь в самом конце, исхлестанные дикими, болезненными разрядами мечущегося между нами тока страсти, мы вновь обессилено прислонились с обеих сторон к этой незримой стене, прижимаясь щеками, губами к ее прохладе и боясь отойти от нее, как от единственной реальности, что была сейчас рядом...

- Прости меня! - громким, почти плачущим шепотом говорила она, переплетая свои мокрые ресницы с моими, - но иначе бы я не смогла расстаться с тобой... навсегда. Прости! А быть с тобой где-то рядом... даже в мыслях невыносимо! Ведь ты и сейчас думал... о ней. А теперь ты будешь там... за стеной. Это, может быть, и ужасно, но зато я буду знать, кто - там...

- Нет, я вообще не думал, ты мне не дала такой возможности. Вокруг была только ты. Но ты сказала и ужасную правду... Я сам боялся думать так... Я ведь всегда, всегда и везде - за стеной... А понял это лишь недавно, - говорил я, пытаясь разжать тиски боли, сдавившие сердце. Я говорил это для нее, но оказалось, что для себя. - Я еще не осознаю, чем это грозит мне, но... боюсь разжать руку и выпустить то, чего там, может, и нет. Вдруг там моя последняя ниточка, которая держит меня даже здесь... Пусть мне тоже это кажется, и там нет ничего, но пока я этого не знаю - я держусь за это...

- Я не хотела тебя лишать этого, - виновато сказала она, - но я подумала, что ты все равно сильнее меня. Я и сейчас так думаю, хотя и поступила как эгоистка. Но я никогда об этом не пожалею...

- Нет, подожди, - удержал я ее слабый порыв, прижав к себе ее уже осязаемое тело, пытаясь запомнить все его детали, различая их прикосновения. - До этого я видел перед собой только единый образ ее красоты... До этого ты любила меня. Твоя галактика страсти чуть не проглотила меня, и теперь я хочу разглядеть каждую ее звездочку... Ты ведь не только вся красивая, но каждая твоя черточка - это твоя маленькая красота... И побывав внутри тебя, я могу сейчас... то есть, не могу не познать тебя всю... Не напрягайся так... Мы ведь на самом деле не расстаемся, поскольку, если честно, я не знаю даже, куда собираюсь уйти... Еще меньше знаю чем то, где я сейчас... Я не думал о ней сейчас, поскольку я не знаю даже - кто она, кого я люблю... Меня туда влечет какая-то тайна, моя тайна, не разгадав которую, я не смогу успокоиться... Но вокруг этой тайны постепенно формируется образ моей совсем неведомой любви... И сейчас этот образ смотрит на меня черными глазами ночи, я глажу его смугловатый млечный путь, влекущий меня вновь в бездну... Да, вот здесь моя пуповина срастается с твоей, втекает в тебя желанием... Но я знаю, что это желание должно вновь стать таким же сильным и безрассудным, как и твоя страсть... Ночью ты все больше и больше становилась на себя не похожей, и я только здесь вновь увидел тебя настоящую, от которой уже никогда не избавлюсь даже в заблуждениях... И я не хочу разменивать этот образ, сравнивать его... Я не знаю, что я хочу... Я хочу, чтобы тот миг вновь повторился, но не кончался, что невозможно в настоящей любви... А это, возможно, и есть настоящая любовь в апогее своей противоречивости... Остальное, это, скорее, счастье, радость, нежность, жалость... но не любовь. Я это вдруг начал понимать... А любовь, чтобы быть собою, должна стремиться себя уничтожить... Я совсем не ожидал, не предчувствовал, но испытал тот миг, который буду всегда мечтать повторить. Не возражай! Ты сама не можешь иначе любить. Все остальное - это от того страха, страха лабиринта, который повсюду, но не все его ощущают. Он никакого отношения к любви не имеет. Он гонит нас в ее объятия, в которые мы ее не сможем поймать, поскольку бежим не к ней, а от него. Туда, я, очевидно, тоже бежал от этого страха, но к тебе я, если и приду, то не поэтому... Да, это страшно мучительно, я согласен, твое сердце не зря вздыхает...

- Оно вздыхает не поэтому, а потому что ты целуешь его, потому что оно согласно с тобой, согласно на муки, но не согласно разменять любовь на страхи, одиночество, уют, став лишь одной из всего этого, - шептала она, наслаждаясь моей лаской. - Я тоже немножко ощущала себя той галактикой, которую переполнил твой свет. Но я знаю, что я еще не взорвалась, как новая вселенная, и уже начинаю ждать, когда в моей пустоте появится тот готовый взорваться сгусток твоего света, сжатого до предела. Я знаю теперь, что я буду ждать, поэтому само ожидание меня уже не сильно тревожит. Ты прав, иного мне и не дано, очевидно. Сегодня ночью я, правда, постепенно переставала быть собой, и как и Вика вдруг сильно захотела отцовской ласки. Вика постоянно изнемогает без нее, может, потому что ей самой приходится исполнять его обязанности дома. Да-да, ее братишки все до сюда... Нет, милый, я еще жду, как и ты... Боже, но так гораздо лучше ждать... Но сама я и любовь моя, ты прав, не такие... Господи, но я сейчас взорвусь!...

Дверь-трюмо в это время скрипнула, и в комнату пошатываясь и рыча, с лицом, еще размазанным по подушке, ввалился Мишин.

Глава 4

- Ой, горю! Горю! - вопил он сиплым, булькающим жаждой голосом, неуверенно продвигаясь в сторону кухни. После того, как он скрылся там, оттуда донесся словно рев раненого зверя, - Гады, ублюдки, мэ-эрзавцы! Воду отключили! Я ж столько шампуни не выпью! Пить! Пить, скоты!

Выбравшись из кухни он исчез с кружкой в туалете, откуда послышался мелодичный стук фаянса.

Мила томно, волной неги соскользнула по мне на пол, ласкаясь всем своим телом о мои руки, о всего меня, оставив звездочки поцелуев, и скрылась в потайной двери, откуда звонко шлепая по полу босыми ногами и смеясь, выбежала Вика и, поцеловав по ходу мягкими со сна губками и напряженными грудками меня, бросилась выгонять Мишина из туалета.

- А меня ты так и не трахнул, - укоризненно прошептала она мне при этом, - хотя бы по отечески. Но запомни, что я тебя уже совсем сильно хочу и даже предполагаю, что это такое. Вот это, вот это! Милка... такая сейчас! Ой, потом, потом... У меня сейчас целка порвется...

- Привет, - с некоторым недоумением поздоровался Мишин, выходя уже слегка ожившим из туалета, но тараща еще глаза по сторонам, - вот, набрался вчера! Ничего не помню после кабака. Тут, все нормально? А где это? Ну, все...Так мы у меня или?... А куда мебель вся делать? Я что, уже переехал? Нет? Тогда пошли скорее опохмелиться, или я того... Девочки, вы еще раздеты, заходить можно?

- Нет, мы уже одеты! Нельзя! - крикнула уже оттуда Вика, - зачем, то есть?!

- Вот именно, зачем? - хохотнул Мишин. - Вот, никто, кроме Андрея, не поверит, что я вас ни разу даже не трахнул. Хотя, может, по пьянке и трахал, а, Вик?

- Я не могу потерять просто так свое последнее опровержение этому! - смеялась та, прямо на диване переодеваясь перед ними. - Ой, давайте я вам лучше покажу антистриптиз! Мила... А, ладно, я одна. Нет, вы лучше оденьте меня. Я так любила, когда меня одевала мама...

Сказав это, она упала на диван и расплакалась.

- Я так устала ее переодевать каждый день. Не потому что я устала, а потому что ей не нравится это!... - бормотала она сквозь слезы. Потом вдруг вскочила и быстро выпила полбокала шампанского, говоря сквозь рыдающий смех, - зато пацаны мои, эгоисты, до сих пор притворяются, что никак не могут одеться сами. И друг другу якобы не доверяют. Эгоисты вы, мужчины, с детства. Но я понимаю, что им просто не хватает маминой ласки. Как будто мне ее хватает... Мишин, ты хоть бы погладил меня чуть, а-то Андрей так втюрился в Милку, что уже не сможет... Спасибо тебе, Федя, ты такой хороший на самом деле, зря только иногда притворяешься... Вызови меня туда с моими братишками? Шучу, конечно...

- Вик, ей богу, вызову, только устроюсь, - клятвенно пообещал тот, гладя ее и пытаясь заплести ей косичку трясущимися слегка руками. - Мне самому не будет хватать вот такого общения с вами. Трахаются-то там, может, и лучше, но подружек у меня там не будет, это я точно знаю. Понимаешь, Андрей, не побывав в комсомоле, вряд ли поверишь в такие наши отношения. Вы ведь мне тоже не сразу поверили? А мы раньше могли вот так дружить и с мальчишками, и с девчонками, даже не думая о сексе, о различиях полов. Нет, щупались, конечно, но как-то безобидно. В поцелуи играли, но чтобы сказать даже то слово... - никогда. Я почему и дорожу такой нашей дружбой - она позволяет мне сохранить хоть что-то из того прошлого. Нет, тогда тоже было, но я был из другой среды, из другой школы, с другой улицы...

- Почему нам так не повезло, и мы не пожили на той улице? - огорченно спросила Вика, - ну, хотя бы еще лет пять подождали со всем этим. Если, конечно, не смотреть в телике про это, то там было так хорошо. На мать иногда находит, начинает вдруг вспоминать свою молодость с отцом - мне даже не верится. Вы все тогда какими-то романтиками были, наивными... Откуда же столько злобы вдруг взялось?! Откуда все эти? И ты почему иногда такой, что... убила бы! Они-то, Федь, не знают, а я же с тобой спала. Так тепло было, хотя и дышать трудно... А он, я чувствовала, хотел меня, но только обнял и все... Точно, как отец.

- А что, я тебе как раз в отцы по возрасту подхожу, - прижал ее к себе Мишин, - и поскольку там принято жить большими семьями, то я вас всех и усыновлю, и удочерю. Думаешь, я не чувствовал, кто ко мне жмется? Господи, как я хотел тебя, но не посмел даже подумать... Вика, мне так с тобой гораздо лучше: хотеть тебя постоянно, но чувствовать твою недосягаемость, запретность... Так, наверное, и дочерей любят? Их же не могут не любить отцы, как женщин? Но вот так примерно, мы и тогда любили девчонок в школе. Боже, какая это была любовь! Ведь о такой и пишут в старых романах. Только намеки, только ассоциации с цветами, с птицами, невинные записочки... Черт, я не знаю, не хочу знать, как и чем тогда жили эти, но нам было хорошо. Может, потому что в детстве?

- Нет, сейчас и детство другое, - вздохнула Вика, - я по своим мальчишкам вижу. Свое-то я помню еще оттуда, но совсем маленькое, и оно не такое, как у них. Мила, ну, сядь ты к Андрею, не мучайте вы себя!

- Вика, я теперь могу только броситься под него, как под поезд! - пошутила Мила и бросилась ко мне на колени, словно и правда ждала чьего-то разрешения, - господи, как всего этого не хватает в жизни, а сам еще и придумываешь всякие сложности, условности. Вот, зачем даже эта любовь, если может просто быть хорошо?

- Мил, ты только мозги нам не пудри, - смеялась Вика, - мы тут не совсем ослепли от отеческих нежностей, чтобы Андрея не разглядеть... Федя, давай их поженим? Прекрасная пара: огонь и воздух, коса и камень, ночь и день - посмотри, они так не похожи друг на друга, но так дополняют, что в итоге получается абсолютное совершенство!

- Да, и квартира у тебя теперь есть, Андрюха, - напомнил Мишин, - а Вика у вас пока другом семьи поживет. Я никому ее первую ночь не отдам, кроме тебя. Да, и она тоже. Мил, ты же не эгоистка?

- Эгоистка, - журчал голос опять другой Милы, ласковой и нежной, как кошка, изо всех сил сдерживающая внутри себя коготки, - но Вике я тебя доверю. Ей от тебя отцовское лишь нужно...

- Мила, а у него это... отцовское - какое? - захихикала Вика, тиская Мишина.

- Викуль, это я тебе не отдам, - мурлыкала Мила, вжимаясь в меня всем телом, и гладясь об меня, - лучше не расстраивайся заранее. Это теперь только мое. Я даже той его уже не отдам, как бы ты, милый, не настаивал.

- Федя, а ты меня совсем к нему не ревнуешь, даже за слова? - спросила Вика.

- К Андрею почему-то нет, - сказал тот серьезно, - может, я его за младшего брата принимаю. Да, скорее так...

- Ладно, Вика, тогда я тебя буду сестрой считать, - согласилась Мила на словах, фактически уже завладев мной полностью. - И не буду ревновать тебя и его. Господи, таким одиночество стало страшным, что я даже готова втроем жить... Только бы не одной!

Ее слова обожгли мне рубашку на груди раскаленными капельками, растопив вдруг страшную жалость в сердце. Я крепко прижал ее к себе, почувствовав, какой маленькой и хрупкой она была на самом деле, моя страстная цыганка. Я ее сильно, томно, жгуче, невыносимо, но ласково и нежно захотел, совсем иначе, чем ночью, и она это чувствовала, отдаваясь нашему тайному общению. Стены между нами уже не было, ее слезы прожгли ее насквозь, спалили небесным огнем ее неприступность. Мне даже казалось вскользь, что я слышу, как рушится за спиной и та стена, разделявшая ночью два мира, в которых мы с ней успели побывать, не оставшись ни там, ни там, а теперь вдруг очутившись в обоих сразу... Где-то в глубине души, неслышно даже для себя, я попросил прощения у своих неразгаданных тайн... Но весь остальной я любил сейчас мою цыганку, любил уже и так, как ночью, и так, как утром, и так, как любил всю жизнь до этого саму любовь, не веря, что она имеет земное воплощение...

- Милый, неужели это правда? - спросила она меня шепотом, - я боюсь этому поверить. Поэтому ты не отвечай, чтобы не ошибиться вдруг на словах...

- А откуда ты это знаешь? - шепотом спросил я ее сжавшееся в ожидании ушко.

- Не знаю, но это уже во мне вместе с тобою, - отвечала она, - но я хочу вновь тебя всего, но только уже со всем этим. Неужели ночью я могла посчитать то вершиной любви, когда сейчас я почти на седьмом небе, и мне только чуточки не хватает, чтобы там остаться... Но не сейчас... Я просто умираю от самого ожидания, и не хочу, чтобы оно кончилось когда-то.

- Федя, пойдем - что-нибудь приготовим? - сказала вдруг Вика, поднимая его с дивана.

- О, здесь давно не было настоящей хозяйки! - пробурчал тот не очень охотно, но поддался ей. - Кстати, позвоню, чтобы принесли чего-нибудь. Андрей, может, пивка?...

Но не услышав ответ, они ускользнули из кабинета, зала, спальни, прикрыв за собой плотно дверь...

- Милый, мне теперь все равно уже, где и когда любить тебя, потому что я уже люблю тебя постоянно и беспрерывно! - шептала Мила, снимая с меня и с себя вместе со мной последние осколки разделявшей нас стены, - Ты знаешь, у меня больше нет никакого страха, и меня к тебе влечет только любовь... Но нет, я тебя возьму... Я хочу убедиться полностью, что весь мой, весь до последней клеточки, до самой глубины твоей души... Ты меня уже забрал всю, теперь я хочу забрать тебя... Ты уже знаешь всю меня, ты все мое украл своими поцелуями... Теперь я всего тебя хочу забрать ими... Нет, я не умею забирать, но сильно хочу... И это... И это... Ты теперь почти весь мой... Тебя нет совсем вне меня... Ты весь - во мне... Ты видишь, что тебя нет? Ты видишь только меня... Я теперь и твое небо, а ты - моя земля... Но ты потому и вся во мне... Да, ласкай меня так, испей моего небесного молока... Я тебе подарю в нем всю жизнь... Господи, я уже совсем себя не чувствую! Меня нет! Я стала всем! Я вдруг стала тобой! Боже, любимый, есть только ты один! Ты! Я люблю тебя! Я люблю себя в тебе! О, ты мой!...

Обессиленная она упала на меня, словно легкое облачко, уставшее летать по небу среди вихрей, и обволокла мой колышущийся и вздрагивающий вулкан своей ласковой невесомой прохладой... Но за ее невесомой призрачностью уже ничего больше не было... Не было даже фантазий, даже предположений чего-то еще возможного и невозможного... Все это были мы с нею, хотя я это видел и представлял только в ее образе, образе моей любимой...

- Но я теперь совсем не знаю, что дальше, - прошептала вдруг она, - я знала, что делать без любви, что можно сделать с полулюбовью... Я не знаю, что делать мне с любовью... в этой жизни. Она в нее не вмещается...

Слова ее гулко отдавались в моем сердце, к которому она прижалась нежной щечкой, с неохотой говорящей все это... А внутри меня они гудели громкими набатами, вопрошая ответа!

- Я тоже не знаю... относительно этой жизни, - пытался я ответить хотя бы себе, - потому что я и ее пока не знаю, что это такое. Но я думаю,... что пока и не надо искать места для нее в этой реальности... Когда мы вместе, зачем нам думать о чем-то другом? Этого просто нет... сейчас, так для чего создавать это и в другой раз. А когда мы не вместе, мы будем в дороге друг к другу... Мне кажется, что так должно быть...

- Да, я согласна, - уже спокойно прошептала ее щечка моему сердцу, - пусть жизнь в нее втискивается, если сможет... Если она вообще там нужна... Мне, так, вовсе нет... Тебе пока нужна, пока ты борешься с ними, со стенами, и... Пока ищешь там тайну... Но и тебе же нельзя жить среди того, с чем ты борешься, что пытаешься уничтожить? Все так просто!...

- Да, даже странно, у меня никогда не было таких простых и ясных решений, - поразился я, прижимая ее щечку покрепче к своему сердцу, - а ведь надо просто оценить размеры и значимость несовместимых или совмещаемых вещей и отдать предпочтения... Почему именно жизнь должна быть кладовой всего, хотя она изначала - тот самый ларец Пандоры? Сколько бед и трагедий из-за такого подхода... Прости, я ударился в размышления...

- Я слушаю, как ударяет твое сердце, - покорно ответила она, рисуя на моей груди какие-то знаки гладким ноготком, - но ты лучше ударяйся во все, что угодно. Ты должен с этим биться, сражаться, как рыцарь. Главное, чтобы при этом твое сердце всегда разговаривало со мной... Оно все переводит мне на язык любви, на язык птиц и цветов... Но я понимаю и то, что ты говоришь, и мне это интересно... Жизнь какая-то глупая, поэтому сам глупеешь, подстраиваясь под нее, а на самом деле мне интересно смотреть на нее сверху, как это делаешь ты, рассуждая о ней свысока. Там ведь ты их вывел из себя в основном тем, что начал так рассуждать, сразу приземлив их, опустив с их золотых холмиков на дно кошельков... Боже, сколько ты тогда успел всего за один короткий вечер, я до сих пор поражаюсь!... Хотя делал все на лету, успевая быть везде, среди всех... За тобой никто не успевал. Я до сих пор восхищена тобой!... А теперь ты мой, и теперь я немножко восхищаюсь и собой...

- Неужели тебя не восхищала твоя красота? - удивился я.

- Иногда, но больше она мне доставляла неприятностей, - тихо признавалась она сердцу, - ведь на нее же все смотрели, как на товар, только хороший и все. Тут же все приценивались взглядами, переводили в свою валюту... Противно. Иногда я хотела быть уродкой, только чтобы никто из них на меня не смотрел! А теперь мне все равно... Теперь я хочу быть страшно красивой, чтобы и ты восхищался мной и собой, кому я принадлежу целиком. Я теперь восхищаюсь твоей красотой, а не своей, а это гораздо легче и приятней... Теперь этого можно не стесняться... Даже в зеркало я буду смотреть уже твоими глазами, как на твою собственность, но видеть там себя наконец...

- А я и правда чувствую себя сейчас таким богатым, хотя и не знаю, что это такое, - гладил я ее упругие волосы, шелковистые плечи, - и, может, даже хорошо, что не знал, поскольку у меня теперь чистое, правильное понятие о богатстве. Последние дни я все терял, все находки мои тут же становились потерями или сразу такими находились. И вдруг я нашел сразу все, хотя совсем уже не искал. Я просто шел в никуда, когда меня подобрал Федя. Я признаюсь тебе, что когда я не мог взгляд оторвать от твоего танца, я уже не видел ничего... Я уже со всем прощался, стараясь отвыкать, забывать. Я боялся хоть где-то уронить каплю чьей-то надежды, чтобы не зацепиться потом за нее... Ведь я шел от нее, почему она еще и была в моих глазах... Ей богу, я сам даже это забыл, только сейчас вдруг вспоминаю... Ты прости, что я говорю о ней, но она не должна быть между нами тайной... Я забыл, что встретил ее с другим. Да, я встряхнул вдруг ее, вытащил из ямы заблуждений, поскольку сам в это время искал еще оттуда выход. Не только я, конечно. Все так совпало со смертью ее мамы, что было невозможно отказаться и от своего заблуждения. Но она вырвалась из этого лабиринта... Я подтолкнул ее, а сам уже не смог, не захотел выбираться... Нет, я не удивляюсь совсем нашей встрече, потому что только сейчас мы и должны были встретиться. Я уже выбросил из своей памяти все, мне оставалось только выбросить мою тягу к красоте, только из-за нее мне не хотелось уходить. Я же не знаю, что - там. И только сейчас я и мог вдруг так неожиданно стать чашей для твоей огромной любви, такой противоречивой, все время разной, контрастной, и такой необъятной из-за этого, то есть, обнимающей весь мир твоими нежными, но властными руками... Представь себе пустой воздушный шар, брошенный рядом с жарким костром судьбою... Он лишь едва потянулся к его огню, чтобы чуть согреться, как тот вдруг наполнил его воздухом всей вселенной! Я сейчас свою грудь только ощущаю каким-то огромным храмом, в пустоте которого слышится перезвон двух сердец, наполняющих ее легкими звуками дивной песни любви... И вот, я уже взлетаю... Нет, я видел тогда перед собой не ее уже, а другую, вечную любовницу, жену и мать в одном лице... Она мне уже начала казаться самой желанной и самой верной подругой, я уже боялся ей изменить, хотя временил с обетом вечной верности... Я освобождал место для нее в своей душе. Поэтому я изо всех сил сопротивлялся своему влечению к тебе, но я не ожидал встретить такую сильную любовь, которая гораздо сильнее и жизни, и ее... Кого я уже стал называть Марией... Вот кто она, твоя бывшая соперница.

- Я очень счастлива, что смогла победить ее, - шептала Мила, крепко обняв меня, - но я даже не подозревала, что у меня такая сильная соперница, в которую и я чуть было не влюбилась однажды... И, можно, я буду гордиться этим? Мне раньше совсем было нечем. Но, наверное, то, что именно она была в твоих глазах, меня так сильно к тебе и привлекло, меня буквально втягивало в твое горнило каким-то ураганом, водоворотом, что я не могла сопротивляться.

- Но ты сказала мне, чтобы я ни на что не рассчитывал? - пожурил я ее.

- Да, я специально так сказала, чтобы посмотреть, на что же ты вообще рассчитываешь, - не дрогнув, призналась она, - это из числа женских хитростей. Ты был настолько непроницаемым, что я не знала, чем тебя вывести из этого состояния. Зачем? Но ведь ты так был не похож на самого себя, каким был тогда, когда... да, когда ты мне так понравился. Я увидела тогда человека, мужчину, которого захотела полюбить... Но, если бы не был вот таким, может быть ничего бы и не случилось? Даже страшно представить! Не хочу! А ночью, захотев вдруг осень сильно вытащить тебя из себя, я сама туда и упала... Ты снова меня хочешь?!

- Да, я тебя теперь всегда хочу, - шептал я, благодаря про себя свой рок.

- Я тоже, - заговорщицки прошептала и она, - но сейчас я хочу поиграть в это. Да, я ведь еще и кошка, черная к тому же, и хочу поиграть с моей мышкой. Прости, милый, но я дорвалась до любви! Я столько тебя ждала, таким тебя представляла разным, так тебя по разному любила, что и сейчас сразу хочу тебя по разному! Я ведь тоже разная? Да?

- Я мог в этом убедиться уже несколько раз, - смеясь привлек я ее к себе, позволяя ей снова взять себя, что она сделала, ластясь ко мне всем телом, каждая частичка которого любила меня по своему, собирая рассыпавшиеся по мне плоды страсти в свое лоно, куда мои чувства вдруг вновь устремились, но она их не пускала туда, вбирая их в свой нежный живот, перехватывая их горячими ладонями, высасывая из мои сосков страстными поцелуями, а потом вновь отпуская в бездну неги, где я исчезал на время целиком, пока она вдруг вновь не выхватит меня жарким поцелуем из губ, предательски проникнув туда умеющим молча разговаривать язычком... В этой игре она разрывала, растаскивала меня на сотни кусков, клочков, изнывающих от томления, потом вновь собирала в одно целое, но тут же делая его ничем, создавая следом из ничего опять множество моих двойничков, любимых и любящих ее одновременно... Когда она закончила свою игру уже совсем не домашней кошечкой, а едва сдерживающей себя тигрицей, я безвозвратно исчез в бездонной утробе любви... Сил у моих осколков, выпавших из небытия, не было даже на то, чтобы собраться воедино. Но и моя тигрица бездыханно распласталась на объедках своего пиршества, слегка лишь постанывая от воспоминаний...

- Сейчас я готова и умереть, - прошептала она пересохшими губами, - но только бы не возвращаться в ту жизнь...

В это время в дверь постучали, и через полминуты почти с большим подносом вошла Вика и следом Федор, держа в руках упаковку с пивом.

- Здесь есть еще кого кормить? - бормотала Вика, ставя поднос прямо на диван. - Господи, какие мы бедные, Мила! Через час нам - на репетицию...

- О-о! - простонала Мила и уснула, едва успев сказать, - я только на полчасика...

Когда она проснулась ровно через полчаса, я не узнал ее по новой. Это была уже и не игривая кошечка, а уверенная в себе женщина, принявшая какое-то, может, даже мужское решение. Нет, когда она смотрела на меня, она сразу становилась мягче, покорнее, почему и старалась избегать долгих взглядов...

-- Андрюша, для меня сейчас очень важно знать, - нерешительно начала она, положив мне руки на плечи, внимательно посмотрев в глаза, но вдруг уронив голову мне на грудь... - Нет, не могу сказать...

- Не надо, - мягко остановил ее я, прижав крепко к себе, - я бы не стал этим шутить, поверь...

- Спасибо, милый, за то, что ты понимаешь меня, - прошептала она моему сердцу. - Для меня сейчас - это все...

- Для меня - тоже, - сказал я, собирая в себе все силы, все нервы, все чувства, все мысли, что разбросал, растерял до этого, в один кулак. Я тоже принимал решение, почему и в ее интонации, в блеске глаз видел что-то сходное. Я не мог, не хотел ее обманывать...

- Тогда я пошла? - спросила она, положив что-то в мой карман, - это мой ключ, а это адрес... Да, я зачем-то делала себе визитные карточки, на двух языках... Что-то ждала... Они не пригодились... Пока?

- До вечера, милая, - поцеловал я ее крепко, ласково, нежно, тоже привыкая быть разным в течение одного мига, что мне начинало даже нравиться...

- Андрей, - серьезно взяла меня за грудки Вика, которая вдруг вернулась с полдороги, когда они уже вышли за дверь, - ты меня трахнешь сегодня?... Ладно, я шучу. Ты не обманешь Милу? Да, я могу быть и серьезной... Не обманывай ее, ладно? Лучше сейчас уйди, но ни часом, ни месяцем позже...

- Вика, спасибо тебе, я рад, что у меня и у Милы такая подруга, - поцеловал я ее в щечку, - и я тебя обязательно когда-нибудь... это слово. Я тебе и это обещаю...

- Как я тебя упустила? - сказала весело она, целуя меня в губы, - но учти, у нас с ней - все общее... Пока!

Когда они ушли, Мишин сразу посерьезнел, жадно глотая пиво из банок.

- Да, надо валить. Это не они сами, - с тревогой размышлял он. - Андрей, возьми ключ. Я тебе все бумаги переправлю, то есть, тебе передадут. Мне ждать нельзя. Это стена... Среди повального воровства урки возомнили себя чуть ли не святыми, имеющими право...

- Пока не осудили - имеют, - поправил я.

- Все идеи, идеологии, навязываемые миру - от заблуждения отдельных людей в своей святости. Все остальные для них - грешники, - продолжал он, мотая головой. - Чем бахвалятся урки? Они де свято блюдут свои воровские законы. Нарушил - смерть! А у нас законодатели сами нарушают, мол. Дай тем власть, и они страхом порядок наведут...

- Менталитет каторжан, политкаторжан тоже, - добавил я. - Из тюрьмы нельзя выйти свободным, можно только тюремщиком. Там - такая альтернатива.

- Они ж тебе и патриоты! Они ж и за общак, и за крепкую нацию! Взять, украсть и разделить! По честному... Раз делить, то поровну. Работать же - лохи есть, которым воровать противно... Каждому - свое! Алгоритм... Когда по нему у нас другие, мы, то есть, жили, оно ведь не казалось странным?

- Казалось и даже очень, - не согласился я, - и сейчас не всем кажется. Просто раньше многие могли жить, не обращая на это внимания, а сейчас это не возможно. Ты ведь тоже в хрущебе жить не стал...

- Но, Андрюха, а куда еще деньги вкладывать? Здесь, у нас, - бурчал он, - только в недвижимость или за кордон. В остальное ж нельзя? Их тогда чинуши в свою недвижимость вложат... Это же экономические закономерности, не прихоть...

- Разговор не об этом, но экономически оправдано и меценатство, - не согласился я, - добро не может быть не выгодным миру. Подать нищему - это добро...

- А отдать этим сволочам? - зло прорычал Мишин. - Тоже ведь отдать?

- Я не силен в этом, - признался я, - но добавить камень несущему уже десять - это вряд ли добро...

- Экономически даже я с тобой соглашусь... про бедных, - успокоился слегка Мишин, - американцы так и начали при Рузвельте... А насчет камня интересное сравнение... По крайней мере, я буду спокоен, что добра им не сделаю...

- Ты о чем? - забеспокоился я. Он мне совсем не нравился сегодня.

- Я? Ключ возьми, я тебя прошу еще раз. Тебя они не тронут. Из-за брата не тронут. Их тут же кончат, понимаешь? Там ребята покруче... Только им много не надо, почему они и вялые такие. Поэтому, возьми. Вдруг у вас все с Милой получится? Ну, а нет, так продай, отдай кому. Только бы им не досталось. А братану я твоему должен и с этим долгом уезжать отсюда не хочу. Не обижай...

- Ладно, Федь, может ты сюда еще и вернешься, - согласился я и положил ключ в карман.

- Надеюсь, - отмахнулся Мишин, разливая в рюмки, - но давай на посошок! После четырех, Андрюха, заходи сюда уже хозяином... Что бы ни случилось, тебя они не тронут.

Глава 5

- Товарищ демократ! - окликнул его ковыляющий сзади мужчина с флагом, - не помните меня? Почему товарищ? Но вы же с товарищами и товарками их теперь заодно? И вы теперь будете самым ответственным человеком! Да, будете отвечать теперь за все и за всех. За всех товарищей. Что, откуда я это знаю? Э-э! Мамуля моя, что ей ни дна ни покрышки, не кем-нибудь, а уборщицей там работает и все знает. Вы не знали? Уборщицы, точнее, технические работники - это же самые сверхсекретные агенты! Вечерком шуш-шур шваброй и в бумажки. Ключи все у нее... Они же весь мир в руках держат! А мы для них - тьфу! Думаете, почему меня по психушкам прятали? А это все она! Я же знал это, вот, она и приказывала им - упрятать...

- Нет, почему вы с таким флагом так плохо о товарищах отзываетесь? - с улыбкой переспросил я его, - скорее, вы с ними заодно.

- Это не их флаг! Это их кровь! И она прольется! И я не с ними - я против! Против перевертышей! А они все теперь - перевертыши. Один я вот остался. Но я же молчу, и они думают, что я - за них. А я им молча намекаю: вот что вас всех ждет, вот ваша кровь, скоро с тряпки начнет капать. Скоро! - глаза его просто пылали синевой, словно он был дыркой неба здесь, на земле, - но они не совсем дураки, как притворяются, они вас пошлют отвечать. Они боятся свою кровь пролить - вдруг все увидят, какая она. Только они не знают - откуда удар ждет. Они ж думаю, что я свой! Но вас я предупредил. Из жалости. У нас ведь жалость взаимная, и мне легко вас жалеть. А они меня в ответ не жалеют, и жалость к ним меня страшно мучает. Я ненавижу их за это. Да, потому что ненависть у нас взаимная, вот мне и легко их ненавидеть. Но жалость сильнее! А потом, я же все помню! И о вас все помню. Почему меня прятали? Потому что я все помню. Да, людям с хорошей, но переполненной памятью трудно не сойти с ума. Память ведь может вас выпихнуть оттуда, из головы! А как ее облегчить? Убить всех тех, кого помню. Нет, но ведь в памяти они все равно убитыми останутся? О, нет! Пусть сам флаг с ними счеты сводит! Он не любит, когда кровь на нем пересыхает, он трепыхаться, метаться начинает, искать свежей крови, крови... Так что, я вас предупредил. Это мой долг!...

Неожиданно он замолчал, но рот его продолжал открываться, как при разговоре, левая рука отчаянно жестикулировала, изредка он бросал на меня взгляды, в которых можно было бы прочесть либо вопрос, либо предупреждение, если бы не пелена мути, недвижно висевшая под синевой небосвода. Казалось, что он смотрит именно на нее, на проецируемые на ее экран картинки откуда-то изнутри. А мы и весь внешний мир лишь фрагментарно просматриваем сквозь них, как участники разыгрываемых на экране баталий, кровавых драм, создавая в целом фееричные, сюрреалистичные картины пограничной зоны между двумя мирами, из которых, как это ни парадоксально, но именно его мир был создан мозгом, а, может, самим и самым чистым разумом. А вдруг он создавал этот мир не только на экране собственных глаз? Мир так был похож....

Мы же, не сумасшедшие видим мир лишь таким, каким он нам себя сам преподносит. Верим тому, что слышим, что читаем, что рассказывает нам о вещах, о предметах, людях отвергаемый ими свет. Потом мы все это подвергаем сомнениям, считая их критерием мудрости, запутываем себя окончательно переиначиванием, переосмыслением. Сумасшедшему же не надо сомневаться, он видит то, что сам и создает, или, по крайней мере, большую часть того, что он видит, он создает сам. Из внешнего же мира он берет лишь то, что вписывается в мыслительную картину, созданную хоть и больным, но все же мозгом. Нам понять их невозможно, поскольку мы привыкли и можем видеть все только в отраженном свете. Солнце, спирали ламп для нас не видимы. И в глазах сумасшедшего мы, если и увидим, то лишь свое отражение. Но в их глазах оно мутное, трудноразличимое, не то что в зеркале или в глазах обычных, умных людей...

- А вы чувствуете, как пульсирует под ногами асфальт? - вновь донеслись из его рта звуки речи, - нет, то что вытекает из ран - это лишь сукровица. Артерии и вены глубоко, иначе бы все чувствовали и давно бы высосали из него всю кровь. К счастью, этого никто не знает. Почти. Посвященные же молчат тысячелетиями. Болтунов не посвятят... - речь его вновь пропала и лишь через некоторое время возобновилась, - от волнения кровь иногда лишь прорывается наружу. В новый год молния пробила кожу, и оттуда брызнула она, окропив все небо над городом. Вы видели, какой красный был снегопад? Давление растет... Гипертония. От нервов все. Что-то ему сильно не нравится, накопились стрессы, наверное, болен очень. Сосудистая система отказывает. Нейроны перестают передавать ток сигналов. И чувствуете, какая сукровица течет? С запахом разложения, болезни... Кризис неизбежен! Пульс стал учащенный, с большими перебоями. Экзисистула!...

В небе действительно что-то прогромыхало, обдав город щемящей тишиной.

- Мы здесь - лишь пародисты: копируем то, что там внутри, течем тут сверху, как кровь, думая, что мы и есть его жизнь, другое полушарие. Но нет, слишком уж бунтует против нас. Что-то зреет...

В этом месте он, прислонив к фонарному столбу флаг, вдруг резко свернул и, не замечая машин, перешел наискось дорогу и исчез в переулке, все размахивая левой рукой, а правую держа перед собой со сжатым кулаком.

Только он исчез, как улица мгновенно оказалась заполненной прохожими, неизвестно куда спешащими. Когда идешь в толпе, то чаще кажется, что все почти идут тебе навстречу, и начинаешь удивляться нескончаемости их потока. И лишь на перекрестках вдруг замечаешь относительность своих впечатлений. Здесь толпа резко разрывается, начинает скапливаться вдоль бордюра, запруживает тротуар, прилегающий к нему газон, образуя тяжелую каплю, приплюснутую нетерпением. Прорвав ожидание, две такие капли устремляются навстречу, сталкиваются, разбиваясь на мелкие капельки, соударяющиеся, сливающиеся в тонкие струйки двух потоков, пронизывающих друг друга. Становится понятной нескончаемость городской жизни, толпы и того хаоса, который каждый идущий принимает за порядок. Трудно найти в природе образчик такого же процесса, где бы единый поток состоял из двигающихся в противоположных направлениях частичек. Может быть, только свет, посылаемый звездами навстречу друг другу? Любое одностороннее движение кажется смертным, конечным. Двигаться же одновременно в противоположных направлениях и навстречу друг другу и прохожих, и свет, и души заставляет, по-видимому, какой-то их внутренний смысл, а, может быть, обязанность и возможность обмена этим смыслом. Вряд сами прохожие осознают это, совершенно бесцельно порой блуждая по галереям этого с виду запутанного лабиринта, тычась в множество его тупичков: магазинов, кафе, театров, офисов и квартир. И наибольшим образом этому соответствует праздношатающаяся толпа, которое совсем недавно вызывала такое раздражение властей. Центральные же части города, похоже, для такой толпы и созданы, что навевает некоторые размышления о смысле городов, об их более высоком предназначении...

Да, стоит лишь представить, что ауру города, его настроение создают толпы, бредущие в одну сторону с работы или на работу, то сразу скучно и страшно становится, теряется ощущение радости, цельности и одухотворенности бытия здесь... А взять хотя бы всех деревенских, приехавших в город, или провинциалов, попавших в столицу, - сколько радостных, почти праздничных впечатлений, не смотря на страшную усталость, они испытывают здесь и увозят с собой? А сами горожане, москвичи, ходящие в свой город на работу? Их одно лишь веселит - бестолковость этой деревни, с восхищением разглядывающей старину середины нашего века, настойчиво разыскивающей кремлевскую стену вокруг гостиницы Украина...

А ведь тот сочтет свою поездку пустой, бесполезной, почти несостоятельной, если он эту стену не увидит, не коснется рукой ее с виду обычных, но действительно красных кирпичей. Раньше надо было для доказательства посещения Москвы привезти детские сандалии из Детского Мира, сосиски и сыр, конфеты с Елисейского гастронома, а теперь - достаточно рассказать о реальности этой великой стены, которую почему-то не снесли вместе с царизмом, а, наоборот, стремились завоевать, сделать своею обителью, в том числе и последней, все власти. Теперь за бытовыми предметами выезжают в Китай, куда ранее мечтали попасть лишь для того, чтобы увидеть великую стену. Какое важное значение имеет для некоторых стена плача, постоять рядом с которой хоть раз они непременно должны? Что уж говорить об иссеченных стенах древнего Вавилона, или о древнейшем городе мира Чатал-Хуюке, который состоял сплошь из стен домов, как и пчелиные соты. С десяток тысяч лет назад человек еще с каменным оружием руках, умея добывать только соль, уже возвел стены Иерихона. И стоило лишь проходившим мимо евреям разрушить его стену, как город пал, вновь возрождаясь в новых стенах... Но это через тысячи лет... Зачем стены были нужны до этого? Когда не было других городов, кроме далекого Чатал-Хуюка? Когда нечего было хранить за этими стенами. Когда воли было еще достаточно для всех! Когда человек еще не завоевывал пространства, но уже начал отгораживаться от него стеной.

Мысли вновь и вновь возвращаются к ней... К стене!

Но какая радость и смысл могут родиться в этих каменных трубах, гоняющих взад - вперед дым человеческого дыхания, машинных выхлопов? В этих узких каменных коридорах вокруг Невского проспекта. Что толкает человека покидать просторные крестьянские дворы, поля, где он становится нелюдимым, замкнутым, ради этих тесных каменных мешков или деревянных, жестяных клеток города, где он якобы обретает настоящую, кипучую жизнь?...

А под ногами асфальт действительно пульсировал. Может быть, от топота тысяч ног, под весом двух встречных потоков железа и резины, в унисон грохоту пробегающей недалеко электрички? Причин могло быть много, но земля под ногами, точнее, асфальтовая кожа города не казалась мертвой, безжизненной. Она вибрировала, вздрагивала, колыхалась, из-под нее доносились всевозможные звуки, мало чем напоминающие голоса города. Прислонив руку к стенам домов, можно было почувствовать, что и они живы и составляют нечто единое целое с тротуарами, дорогой. Это можно было заметить и по дрожи перезванивающихся между собою стекол витрин. И, если учесть, что повсюду под нашими ногами текут беспрерывные потоки влаги, живой и отработанной крови, а по тонким нейронам носятся живые токи, разговоры, изображения,... отрицать его право называться живым существом у нас не будет достаточных оснований. Даже его асфальтовая кожа - это сконцентрированная древнейшая жизнь планеты... Утверждать, что ты его творец, ваятель, коли сам родился в нем, когда ему уже не одна сотня лет, и сам он - потомок тех городов, которым около десяти тысяч лет, древнее любого государства?... Самонадеянно. Эта бессмысленно толкающаяся толпа и есть его создатель? Увы, в это можно только верить, для чего вера и нужна.

Нет, есть способ доказать и себе, и городу, что ты его полноправный повелитель, почти творец - это разрушить его до основания, предать памяти. Один из двух первых городов в истории и был разрушен проходящими мимо. Без ясного смысла создан, без особого смысла разрушен. Чатал-Хуюк земля укрыла от взора разрушителей на тысячелетия. Но был ли хоть один разрушитель, который бы, как и убитый им град, восстал бы вновь из своего праха бессмертным Фениксом? История таких не знает... Хотя она и сохранила бессмертными имена разрушителей городов. Гомер подарил миру целую их плеяду: Менелай, Одиссей - герои, полубоги, многие из которых вознесены к вершинам одним только этим подвигом. Подвигом? Для их последователей - да! Для Атиллы, Ганнибала, Тимура, Олега, Батыя, Туглака, Наполеона, Навуходоносора, Навина...

О да, Троя из руин не восстала. Даже Хиросима и Нагасаки, стертые с лица земли адским пламенем, возродились, став живой памятью пришествия Сатаны. Троя же, погибшая из-за красоты, не восстала из собственного праха. О да, погибнуть из-за красоты, которая может спасти мир, - это можно счесть подвигом, но для города ли?

Да, Илион не восстал, хотя на его месте сохранилось более десятка пластов разных эпох. Но именно Троя руками Энея передала эстафетную палочку мести Риму, через тысячу лет вознесшемуся не только над Элладой, но и над всем миром! Рим также похитил у Эллады ее красоту, но уже вместе с богами и героями. Возможно, что в наследство он приобрел и страх расплаты, что побудило его трижды обносить себя высочайшими стенами, прятать украденную красоту по всем тупикам и закоулкам огромной империи от туманного Альбиона до гор Рифейских. Нет, не избежала и его участь Илиона, познал и он забытие веков, но до сих пор Вечный Город царит в мире веры. И древняя Эллада не канула в вечность и вновь отняла у Рима землю его прародителя, прародительницы, воздвигнув там Второй Рим, а потом и Третий - в далеких землях русичей.

Более трех тысяч лет назад пала Троя, но уже столь раз возродилась, воплотившись в наследников и врагов их. Но где хотя бы прах ее разрушителей? О да, Микены живы, до сих пор там стоят врата Льва, сквозь которые входили в город победители Трои: Агамемнон, Менелай с красой Еленой... Но где они, чья цивилизация ненамного пережила троянцев?

Может быть, они среди этих ссохшихся мумий, в этих набальзамированных кусках мяса? Или разрушители городов, убийцы наций, людей, детей - это и есть всего лишь обтянутые кожей куски мяса, нанизанного на кости, и не более? И вся проблема лишь в том и состоит, что их надо сохранить или же отыскать среди долго хранящихся скелетов? Они, как и города, лишь то, в чем живут? Но город может быть покинут теми, кто живет в нем, и не погибнуть. Туглак, решив уничтожить, убить Дели, за три дня выселил из нее всех жителей. Два года он был пустынен и бездушен, сегодняшний Дели.

Создатели, хозяева тысяч и тысяч домов наших были выкинуты из страны, уничтожены, умерли по дороге в Сибирь, но дома их стоят, до сих пор являясь украшением, если не короной на челе беспамятного города. Сколько к ним ни прислюнивали, ни примазывали, ни прибивали досок с чужими именами разрушителей - они забывались, а сами дома стоят. И пока стоят они - город имеет свое лицо, как ни обрастает оно грязной щетиной новостроек, в тупиках и галереях которых пропадают навеки миллионы и миллионы...

Какой-то великий и недоступный смысл начинал проникать извне или складываться в голове, вытесняя из нее постепенное слепое чувство ненависти к лабиринту, сменяющееся, однако, чувством нарастающей тревоги и страха. Появилось ощущение ненависти, но направленной на меня самого, как на преступника и жертву... исполнения справедливого приговора, но жертву! Поскольку - невольную! Хотя почему невольную? Вся история - перед тобой: читай, думай, всмотрись в нее! Но то, что сам ничего не хотел понять, не пытался это сделать, то, что сам предпочитал спокойную и безответственную роль жертвы, пленника этого лабиринта, не знающего и не видящего ничего дальше стен и поворотов, дальше того дня, что первым обронил в поле твоей памяти проросшее там семечко - это не оправдание для суда вечности. Из числа таких же - разрушители городов, палачи и убийцы людей, предпочитающие всю жизнь а потом и вечность влачить на себе невыносимый и поганый груз мерзкого греха вместо того, чтобы хоть на минуту задуматься над смыслом того вечного, которому не нужно умирать для того, чтобы стать вечным. Как неразумное дитя, явно осознавая вину перед Ним, еще более усугубляешь ее, словно очарованный своим грехом, но лишь бы не думать и не осознавать смысл творимого тобой. Дебри разума страшат, как и первобытный лес, где за видимыми деревьями - неведомое. Предпочитаешь однообразие новостроек, где всегда издали догадываешься, что ждет тебя за любым поворотом. Ничего нового! Только не новое! Лучше уж старая знакомая Смерть, чем неведомая и пугающая жизнь! Вечно новая, обновляющаяся жизнь городов, Вечного города?! О нет! Лучше уж покой и постоянство неизменного кладбища! Лучше абсолютное небытие ядерной войны, чем полвека ежедневных перемен и неопределенности. Пусть даже удачных... Нет, только надежность, гарантия! Как эта старая и вечная часть города... Как эти вечные развалины Парфенона, которые ты и не пытаешься восстановить в прежнем облике...

Что меня вдруг заставило думать об этом, я никак не мог понять. Передо мной стояли сейчас вполне конкретные проблемы, а я не мог отвлечься от этих общих рассуждений. Еще больше чем когда-то вдруг захотелось добраться до сути всего, все изменить, перевернуть мир. Вместо того, чтобы подумать о сегодняшнем вечере, я вдруг начал тихо ненавидеть этих исходящих бабьими слезами здоровенных мужиков, которые на словах готовы были променять свое нынешнее золото на милую сердцу и гарантированную корочку хлеба из обетованного прошлого, где не только им, но и всем бабушкам жилось хорошо. Нет, никто из них этим бабушкам не готов отдать свои нынешние корочки, но вернуть их всех вместе с собою во времена покоя - пожалуйста! И последнее - искренно! Но ведь и я тоже вдруг забредил какой-то стабильностью и постоянством?! Я - враг мертвого лабиринта! Или все прежние мысли были бредом, заблуждением, наваждением, чьей-то установкой, в чем многие сейчас меня и пытались убедить?

Сейчас мечтать о чем-то постоянном, надежном, когда все в стране замерло, как на кладбище, когда даже на словах вдруг все перестало меняться, начало мумифицироваться, костенеть, превратилось в восковую копию реформ из музея мадам Тюссо? Как например, фигура прыжка, полета, падения. И сам же только что готов был уже смириться с незыблемостью лабиринта, с бесплодностью попыток его разрушить, сжечь Феникса. Лабиринт вечен, а разрушители его де не вечны ибо тленны!

А, может, не так? Может влечет меня сейчас некая стабильность, но стабильность свободы, стабильность возможности постоянно развиваться? Но не парадокс ли это: постоянство изменчивости, однообразие разнообразности, незыблемость полной свободы? Ведь, если можно получить эту полную, абсолютную свободу, то...

- Эй, мужик, можно тебя? - раздался вдруг слева сиплый голос.

Два оборванных, грязных бомжа с опаской, но с затаенной в глазах надеждой посматривали на меня.

- Ты не дашь червонец, а? - спросил тихо второй простуженным баском.

- Возьмите, - суетливо достал я из кармана пару червонцев.

- Ты, если что, помяни тоже при случае, - спрятав глаза под бурыми бровями, прохрипел второй, - Петька ведь с Пашкой все - освободились.

- Не понял?

- Пашка еще туда не дошел, а Петька потом... окочурился. Перебрал, может, или чего... в сугробе на сопке почти и нашли, - пояснил первый, - сел на сугроб и замерз.

- Он тебе привет просил передать. Готовился словно, - добавил второй.

- Да, ты не переживай! Чего там! Одно слово - освободились! - облегченно вздохнул первый, хотя лицо его ничего не выражало, кроме холода и жгучей жажды.

- Возьмите тогда еще! Пусть все помянут, - едва говорил я, глотая комки.

- Всех мало осталось, но спасибо, если что, - помялись они и быстро исчезли за углом.

Глава 6

Страшная новость после их ухода подействовала совершенно неожиданным образом: своей простотой и жестокостью она словно бы сняла с плеч часть непосильной ноши неопределенности и безысходности. Так, словно бы их смерть освободила мне чуть еще места в жизни. Небо не посерело, не набрякло горечью печали, а, наоборот, словно бы приспустилось и коснулось города своей расплавленной солнцем высью. Все стало до того ясно, что захотелось побыстрее спрятаться от этой несуразности и чуть затемнить, зашторить появившийся в мыслях просвет, на который было больно смотреть.

Как легко и покойно вчера еще воспринималась собственная смерть, словно пасторальный пикник. Уже и соловьи с носами-свирельками на ветках расселись, пастушки меж крестами замелькали...

Нащупав в кармане ключ, я круто повернул назад к Серой Стене... Боже, дом же его Серой Стеной называют, а я даже не подумал об этом. Почему?...

Охранники безмолвно открыли дверь и, не спрашивая ни о чем, пропустили. В квартире меня встретила та же гулкая пустота, словно так и висела с утра. Дверь-трюмо, правда, не поддалась, сколько я не всматривался в ее периметр, но взгляд не мог остановиться на деталях. Однако, огромный холл больше подходил для теперешнего состояния...

Господи, неужели абсолютная свобода возможна только в смерти, а, значит, достижима?! Никакие законы, чужая воля, случайности не помещают уже ее полной самореализации! Просто свободен и все! Весь мир, покатившийся в тартар, с рана с ее ублюдочными реформами и реформаторами - для них уже ничего не изменит. Вечность свободы! Что угодно делай с его телом: брось в сточную канаву, в грязный угол морга, закопай в жилище своем, как в Чатал-Хуюке, - ему плевать! Сколько будет воплей и сладострастных стонов в газетах, в теленовостях о наплевательском отношении государства к телам бывших граждан, полноправных граждан, а им наплевать будет и на государство, и на новости, и на всю эту сопливую жалость жадных до сенсаций журналистов. Такая собачья смерть даже прославит их чем-то, сделает на миг их имена притчей во языцех, о чем при жизни они даже мечтать не могли, а им чихать и на это! Сколько людей жизни свои посвящали свершению чего-либо, кто-то был готов и на саму смерть пойти ради чести удостоиться хотя бы упоминания в списках героев или подлецов. Но все это такое дерьмо по сравнению с их увековеченной свободой.

Но... Для всех остальных здесь было одно но... Они-то увековечили свою имевшуюся у них свободу. Что увековечит та же смерть, но раба? Просто освободит его на века, и все. Но тогда и нет разницы. А если...

Мысли дали сбой и начали кружиться в голове роем бестолковых ос, зачумленные дымом и замкнутостью пленившей их посудины...

Зачем же я ему все-таки понадобился? Весь город и так в его руках. Вина за все, что сделано и будет сделано, и не будет, все равно уже на нас, на мифических по сути демократах. Отовсюду нас давно уже вымели. Нас убрали, отодвинули от тронов, разогнав нашими же руками советы под предлогом якобы борьбы и засильем тех... Все мы вернулись или на свои места или просто в никуда, где, в принципе, и были. Да, несколько придурков еще пытается надувать щеки, изображая из себя ветеранов перестройки, вершителей, играя роль своих собственных памятников... Придурков? А не их же и мы тогда изображали на площадях, на ристалищах шутов и скоморохов? Мы, создававшие видимость! Но зачем тогда я ему нужен? Или же нужен вечный должник? Как и вечный жид?

... Бог мой, неужели даже им было недостаточно той свободы? Неужели для полного освобождения даже им понадобилась смерть? Ведь бродят же по миру нищие со времен его основания? То исчезают, то вновь появляются. Всегда несчастные и свободные. Сколько их было в начале шестидесятых? А движение хиппи не пережило даже своей молодости. Оказалось, что Свобода - это не игра, а судьба! Может это и тяготило их? Судьба - это не свободный выбор.

... Может, и для нас всех сейчас главная проблема - не тяготы, безденежье, а отсутствие опять полной духовной свободы? Выпустили вроде на волю, а все здесь как связанные, но, если в клетке это не заметно, то на воле и самих тяготит. Среди рабов не стыдно быть рабом. Но один вольный в их толпе

- нестерпимое, жутко мешающее бельмо, почти клеймо на их единении. Они готовы растерзать, растоптать его, забить камнями, дабы излечиться... Да, излечиваются от белых ворон. Но будь той одной черная, может, излечивались бы от нее.

Но зачем тогда я ему? Насладиться торжеством перед тем, кто это понимает, кто оценит?...

Неожиданно входная дверь открылась, и трое крепких парней заволокли Мишина, грузно висящего у них на руках. Быстро, но аккуратно они положили его среди зала и не спеша, гуськом вышли в дверь. Среди них был и наш крепыш...

Мишин лежал неподвижно и глухо застонал, когда я попытался перевернуть его на спину. Казалось, что в тонком кашемировом пальто словно в мешке было нечто бесформенное, тяжелое и болезненное. Я подтащил его к двери-трюмо и побежал в ванную за полотенцем. На прикосновение холодного компресса Мишин слегка отреагировал и, вновь застонав, слегка приоткрыл глаза. Запаха спиртного почти не было...

Увидев меня, он чуть улыбнулся и глазами показал на секретный рычажок, открывающий дверь.

- Андрюш, осторожней, - мычал он, когда я волок его в ту комнату, зал, спальню, - больно...

Ожил он слегка, когда я все же уложил его на диван, разорвал ворот рубахи и вновь вытер мокрым полотенцем.

- Не жалей, Андрюш. Нечего уже... жалеть. Ни одного живого места, - превозмогая боль, говорил он, - как я только... И зачем я только выжил? Все ж выбили. Все забрали. Все. Ничего не оставили, Андрюш. Как били! Как они били! Звери! Но я знал. Сам ведь знал. А зачем я теперь? Для чего? Ни денег, ни здоровья, ничего.

- Позвонить? - спросил я его.

- Кому? Нет, не надо, - слегка испуганно вздрогнул он, - никто не поможет. Теперь я - всем чужак. Теперь никому не нужен. Нечему быть нужным. Дай коньяку! Стакан. Полный.

Передергиваясь от каждого глотка и с трудом глотая, он выпил по частям стакан армянского и закрыл с некоторым облегчением глаза.

- Дай из бутылки... Не берет, - попросил он вновь и отпил еще несколько глотков, - так легче. Почти не чувствую боли, Андрюш. А ведь так было больно, когда били? Умеют. Не дали вырубиться. Я ж им все отдал - не вытерпел. Представил, что также будут бить и... все отдал. Даже дом в Канаде отдал. Убили бы и все. И так почти убили. Лучше бы совсем. Но я испугался, Андрюш. Не смог еще полчасика подождать. Тогда бы все. Нет, я не за себя испугался. За них.

Он судорожно вдруг закашлялся, вздрагивая всем телом и почти привставая. Потом кашель начал с перебоями переходить в глухой раскатистый смех, и неожиданно он, морщась и плача глазами от боли, начал громко и беспрерывно смеяться, выговаривая отдельные фразы сквозь трясущийся в нем смех.

- Не отобрали... Сам отдал, сам... Но, только свое! Андрюш, я ж теперь гол как сокол... Но я ж теперь свободен! Понимаешь? Свободен! - после этих слов он перестал смеяться и, дико рыча от боли, приподнялся на руках и сел, прислонившись обессилено на спинку дивана. - Боже, как я раньше не догадался? Ведь сразу бы мог отдать. Но нет! Тогда бы я не понял... До конца бы не понял, жалел, мучался. А теперь не жалею. Ничего! И страх пропал. Теперь я им не нужен. Думаешь, они идейные? Хер! Отдал все, и привет. А Серж подтвердил, что все. Он меня еще и спас. Но это не важно. Я никогда таким свободным не был. Никогда! И не стал бы, будь еще в сто раз богаче. А сейчас мешок с костями, а мне наплевать. Андрюш, неужто ты такой же? Свободный! И молчал? Почему не сказал, что это хорошо? Нет, ты тоже... нет. Налей-ка обоим - давай за свободу трахнем. За полную! Завтра уеду. Билет оставили. Не такие уж и сволочи. Билет все же оставили, не порвали... Я посплю...

Сказав это, он рухнул на диван и громогласно, словно вырвавшись на свободу из-под толщи душащей воды, захрапел всем телом. Мне даже показалось, что от храпа завибрировали стены дома, мебель, посуда и... батареи отопления, спрятанные под решетками. По их трубам и ребристым внутренностям будто бы перекатывались тяжелые стальные шары, с ленивым неудовольствием ударяясь о чугунную пустоту. Также неожиданно они вдруг и смолкли, и Мишин, словно прислушиваясь к разразившейся вокруг него тишине, тоже перестал храпеть и тихо по детски засипел сквозь обиженно надутые губы.

Я разыскал по телефону Вику и попросил прийти. Как мне показалось, она даже обрадовалась неожиданному поводу уйти с работы и через минут двадцать звонила уже во входную дверь.

Глава 7

Однако, в дверях в широко распахнутой шубе и с распущенными по плечам волосами стояла Мила.

- Вику не отпустили, - с неуловимой улыбкой сказала она и подала ему свою легкую сумочку.

- А тебя? - растерянно спросил я, помогая ей снять шубу и что-то ожидая.

- А я все равно ведь, - с загадочным смехом сказала она, - уволилась. С сегодняшнего дня... И завтра улетаю.

- Куда? - только и нашелся я, что спросить, почему-то уже все поняв.

- Насовсем! - весело ответила она, поцеловав меня мимолетно в губы и быстро направившись в зал. - А с ним что?

Я путано рассказал обо всем, что ее сильно расстроило, испугало даже. Но отвлечься от своего она уже не могла или усиленно не хотела.

- Я еду с группой фотомоделей, - вернулась она к этому, когда они вновь вышли в пустой зал. - Так много про эту поездку говорят... Мне все равно, правда. Но там будет тепло, вечное лето... и я не вернусь!

- А что ты там будешь делать? - отвлекаясь от своих мыслей, спросил я. Мне страстно захотелось обнять, удержать этого глупого, взбалмошного ребенка от ошибки. От страшной ошибки... Я уже не думал о себе, о вчерашней ночи...

- Все равно! - отмахнулась она, пуская дым в стекло окна. - Здесь меня тоже ничего не ждет... Я знаю...

- Но, - начал было я.

- Не надо! - резко перебила она меня, но потом, спохватившись, чуть смягчилась. - Андрюша, я уже не могу передумать... Всю жизнь я сомневалась, мучалась от страхов, стыда, надежд... Нет, я счастлива тем, что мне есть... что здесь оставить. Да. Есть,... что будет вспомнить... Со вчерашнего дня... Но я не хочу это вспоминать здесь, ты понимаешь?! Не хочу! Но ничто иное не возможно! Ты это сам знаешь. Ты здесь еще больше, чем я, чужой!

- Не в этом дело, понимаешь, не в этом, - пытался я что-то придумать, но ничего не получалось, - я же не про это? Не про себя... совсем не про себя! Я уже устал терять, но я привык даже... Дело не во мне... Я не могу тебя отпустить, зная - куда! В этом дело... Здесь все равно иначе... Там быть чужим гораздо хуже. Там ты даже в памяти чужой! А здесь ведь...

- Ну, что здесь? Ты сам не знаешь что! - говорила она, совсем отвернувшись к окну и отстраняясь, отстраняясь, - там я не буду надеяться на сказку, на фантазии, ни на что. Ни на прошлое, ни на знакомых, ни на кого... И никого этими надеждами не буду загружать! Ты любишь красоту, и я тоже хочу увидеть ее хоть раз и... Но хотя бы увидеть, хотя бы сдохнуть среди нее, а не здесь, как эти... что передали по радио.

- Я знаю, - опустил я руки и замер, - это мои... приятели, в общем. Я провожал их туда... А сегодня узнал...

Ее плечи затряслись, но она изо всех сил вцепилась в подоконник и сдержалась.

- Мне их стало страшно жалко, хоть я и не знала, - говорила она отдельными словами, - что они тоже твои приятели... И он - твой приятель. Я не хочу быть твоим... твоей, чтобы тоже вот так... Тебе разве мало? Мало потерь, чтобы еще...

- Прости, - взял наконец я себя в руки, - ты понимаешь, почему я все это говорил. Я ведь не подумал о тебе. Ты, наверно, права. Здесь все равно все безысходно, бесполезно... Никакого шанса нет, никакой случайности тоже не будет. Не ты была эгоисткой, а я. Расслабился, раскис, как будто я один. Это недопустимо. Прости. Там, может, страшно, но шанс там есть. Наверно, есть. Просто эта стена еще стоит перед нами. И за ней чудится только страх, страх неведомого. По привычке, по аналогии. Просто не надо туда ехать, как в плохое. Не надо готовиться к плохому. Надо ехать сразу с расчетом на другое, пойми. Надо исправить свои ожидания...

- Спасибо, - тихо сказала она, повернувшись ко мне. Глаза ее сухо блестели. - Ты меня прости, но я не хочу ним о чем жалеть, уезжая отсюда. Ни о чем. Это невыносимо. Поэтому ничего и не было. У меня была тоска, у тебя... горе потери. Мы что-то нафантазировали, излили душу... Стало легче... Мне стало легче принять решение, только и всего. Тебе спасибо... за это. Ты умеешь выталкивать людей из проруби, научился... Не смотри только так! Тебе самому надо выбираться оттуда! Хватит кого-то вытаскивать! Никто тебе кроме спасибо ничего не скажет, не сделает. Все - сволочи! Я - последняя сволочь! Я не знаю, что такое любить... сейчас. Как можно сейчас любить? Можно ли любить на кладбище? Это все глупо! Так просто сходят с ума, и только!..

- Прости, несу какую-то чушь, умничаю, - сказал я, взяв ее за плечи, - но я совсем не это хочу сказать тебе... Ты зря все это говоришь. Я же понимаю, зачем ты так говоришь. Не надо. Мне бы не стало легче, если бы я тебя здесь несчастной сделал... Нет, не то!... Я просто люблю тебя и не могу с тобой расстаться, потому что люблю, потому что хочу тебя каждую минуту, и сейчас страшно хочу... Не так, а всю тебя хочу! Я люблю тебя! Потому что не могу тебя не любить, потому что ты - та, кого я всю жизнь искал повсюду. Поэтому я не могу тебя отпустить, но... отпустив тебя, я буду любить еще больше! Может, больше намного, чем если ты здесь останешься. Поэтому я хочу, чтобы ты уехала моей любимой, моей вечно любимой, и там была моей любимой. Понимаешь? Я не могу тебя не отпустить, потому что даже лучше знаю, что такое остаться здесь. Я здесь должен остаться, потому что и там я все равно буду здесь... Но я отпускаю тебя моей любимой! Пусть это и будет твой шанс, пусть это тебе помогает в трудную минуту. Будет трудно - вспомни это, вспомни, что ты любимая, чтобы это заменило тебе отчаянье, сомнения. Отталкивайся от этого, а не одиночества. Нет-нет, и мне здесь будет легче с тобой, со своей любимой. Гораздо легче. Мне уже не нужна будет та старуха, поверь. Ты всегда будешь со мной. Ты всегда будешь моим последним шансом, что бы ни случилось. И я хочу, чтобы ты там искала большее счастье, чем наша любовь. Я же знаю, что и ты любишь меня. Да?

- Если я скажу да, то я останусь, - сказала она, не поднимая глаз. - Твоя любовь мне поможет, я бы хотела в нее всегда верить. Но я любить не умею. Я хитрая, расчетливая, мелкая. Я сделала те визитки, чтобы выйти замуж за иностранца...

- И до сих пор их сохранила, - улыбался я ее хитростям, поскольку не знал, что делать.

- Это была последняя, - упрямо продолжала она. - Вика в тысячи раз лучше, честнее, добрее, красивее меня. Я через десять лет стану страшной цыганкой. Мне осталось очень мало, и я хочу просто воспользоваться последним шансом. Меня даже не трогает, что ты говоришь, хотя это любой женщине будет приятно услышать. Мне - нет. Я хочу просто лечь под миллионера и женить его на себе. Банально!

- Любимая, - прижал я ее к себе еще крепче, и она не сопротивлялась, хотя и сжалась вся, - ты можешь говорить, что угодно, я все равно словам не верю. Неужели ты собиралась за меня замуж, если считаешь меня слабым?

- Я не собиралась за тебя замуж, - упрямо, но тихо говорила она, - я просто хотела повеселиться напоследок, чтобы было что вспомнить...

- Но ты права, - сказал я, - я все равно слаб. Я не должен тебя отпускать, а не могу удержать. Так не любят, ты права.

- Нет, - растерялась она, - так только и любят... Нет, ты не любишь меня! Ты просто был одинок! Ты ее любил - не меня! Господи, отстань ты от меня со своей любовью!...

Крикнув это, она вырвалась из моих рук и убежала, потом вернулась, сорвала с вешалки шубу и громко закрыла за собой дверь... Сумочка ее осталась в кресле... Но мне было все равно, хотя какая-то надежда еще мелькнула, но тут же погасла. Точнее, я погасил ее полным стаканом коньяка, который совсем не расслабил, а затормозил все внутри. Однажды я после долгой ночной прогулки по реке вышел на лагерь дорожников, не попадая зуб на зуб. Мне они тут же налили стакан одеколона, поскольку ничего больше не было. Выпив его, я вот так же задеревенел и часа два бездумно сидел на берегу, правда согревшись... Я не удивился тому, что пришла Вика, молча протянув ей сумочку.

- Я не за этим, - невесело отмахнулась она и налила себе полстакана коньяка. Выпив его она внимательно посмотрела мне в глаза. - Не думай про нее плохо. Она ведь не могла уйти такой хорошей всей из себя, бросив тебя не нужным даже ей. Она же не сволочь. Но она и не могла остаться. Что бы с вами стало через год? Здесь! Через месяц в этой поганой жизни любая любовь либо умрет, либо ненавистью станет, если она есть! А если нет, то и не жалко! Она правильно сделала, я ей завидую немного, но не смогла бы так... Я слабая, не умею ни любить сильно, ни ненавидеть, не могу ни на что решиться... Вот и буду здесь прокисать и превращаться потихоньку в стерву. А она тебя страшно любит. Она никого не любила до этого, ну, после школы. Поэтому она и решила уехать сейчас, когда любит, когда ты ее любишь, а не потом...

- Вика, я все это понимаю, - заторможено отвечал я, наливая еще коньяку себе и ей, - так и должно быть. Любовь - это не поиск покоя. Она бы так и не сумела любить, я тоже это знаю. Она все сделала правильно. И я хочу, чтобы она не страдала, а считала, что я - сволочь, подонок... Мне просто не хватило сил так сделать... И ни на что не хватило сил...

- Сделай сейчас! - решительно сказала она, выпив коньяк.

- Что?

- Измени ей со мной, - резко сказала она, сбрасывая с себя одежду, - просто измени, как со шлюхой, а я ей расскажу. Ей будет страшно легко. А иначе она там с тоски не сдохнет.

- Вика, ты - не шлюха, - говорил я, но сопротивляться ей не мог, помогая снимать с себя одежду, - ей тебя там не будет хватать, а не меня. Я - ничто здесь, меня не может не хватать, понимаешь?

- Неважно, - оборвала она меня властно, совсем не свойственно для себя, маленькой девчонки с хрупким телом, которое словно невесомое облачко опустилось на мою каменную, холодную вершину, - закрой глаза и думай о ней...

У меня не было ни сил, ни желания ей сопротивляться, тем более, что все мое последнее она вдруг властно вобрала в себя и запалила нестерпимым пламенем. Весь я со своими напряженными нервами собрался на кончике маленького факела, который все сильнее и сильнее разгорался, попав в черную бездну сильной, болезненной нежности, которая разверзлась в этом невесомом, хрупком теле. Это была любовь без ласк, без прикосновений рук. Это был пожар, раздуваемый шквалом... Господи, но лучше бы я не открывал глаза... То, что я увидел, просто потрясло.... Ее лицо светилось неистовой любовью, но из глаз, полных страдания, градом катились слезы, которые она ладошкой размазывала по лицу, чтобы они не падали на меня. Губы ее кровили, и она продолжала кусать их, сдерживая рыдания или еще что-то... Она терзала не меня, а себя. Она любила неумело, резко, дико, содрогаясь от страсти, от боли и от глубоких рыданий... Я не выдержал и привлек ее к себе. Она, словно бы всю жизнь ждала этого и бросилась мне на грудь, оросив меня горячими слезами и робкими жаркими поцелуями. Я прижал ее к себе и тоже заплакал, целуя ее глаза, щеки, волосы и лаская ее рукой, как маленькую девочку. Судорога пробежала по ее телу, отдавшись во мне резким приливом страсти, и наши расслабленные тела прижались друг к другу в изнеможении... Сил у меня хватило лишь на то, что целовать ее волосы и гладить подрагивающие плечи. Я не мог отпустить ее, и она не хотела уходить от меня.

- Прости меня, - шептала она, - я подлая, воспользовалась случаем... Но я люблю тебя...

- Не надо ничего говорить, - шептал я нежно ей, - я все это видел. Простишь ли ты меня? Ведь ты думаешь, что я только из-за нее...

- Нет, - шептала она, - я ничего не думаю. Я шла сюда только за этим. Я давно этого хотела... Мне так сейчас хорошо, что ты ничего не говори... Я тебя всего испачкала кровью...

- Я знаю, - шептал я в ответ, - я люблю тебя за эту кровь... Господи, за сколько много я тебя люблю, Вика! Ты не пытайся мне сейчас поверить, не думай об этом... Ты ведь - моя женщина?

- Да, - прошептала она, сильнее прильнув ко мне и не выпуская меня из себя, - а ты - мой первый мужчина. Я не могу ничего поэтому такого думать. Я думаю только о тебе... Я не отпущу тебя... Она все равно уедет, и ты полюбишь меня по настоящему...

- Ты скажешь ей? - спросил я тихо.

- Зачем? Она сама послала меня сюда, она любит тебя так, что не хотела тебя бросить одного, но я не поэтому, - заплакала она.

- Вика, я знаю, - шептал я ей, - ведь любовью не обманешь. Просто я не хочу, чтобы ты думала...

- Я не думаю так, - сказала она и прервала меня долгим поцелуем своих нежных, окровавленных губок... Потом со стоном она выпустила меня и приподнялась. - Я должна идти. У них уже сегодня сборы и я должна отнести это...

Встав, я одел ее, расчесал ей волосы и вытер глазки, а потом прижал к себе, целуя в носик, в щеки.

- Я не хочу уходить, - сказала со вздохом она и поцеловав меня с закрытыми глазами, выбежала за дверь. Проводив ее, я лег на прохладный паркет посреди пустого зала и тупо уставился в потолок. Где-то капала вода, и в пустоте звучала мелодия капели. В такт ей гулко гремело пустое сердце, иногда резонируя с какими-то глухими звуками, слегка содрогающими пол подо мной. Они становились все реже и тише и вдруг совсем смолкли. В пустом зале звучала только музыка капели...

Комментарии: 3, последний от 12/02/2003. © Copyright Заболотников Анатолий Анатольевич (zabolotnikov@rambler.ru) Размещен: 29/03/2002, изменен: 17/02/2009. 117k. Статистика. Роман: Эротика Лабиринт Эроса Скачать FB2		Ваша оценка:

Заболотников Анатолий Анатольевич : другие произведения.

Зимняя капель(мемуары чужой памяти 3)