Генка вышел на улицу, втянул сквозь сжатые зубы холодный воздух и закашлялся. На работе тепло, зато дома добро, перефразировал он пословицу и осторожно, стараясь не упасть, двинулся по обледенелой дороге к троллейбусной остановке.
Стоял февраль. Обычно теплый в этом городе, на сей раз он решил показать всю свою коварную зимнюю сущность и под конец одарил всех снегом, после чего, сделав вид, что пошутил, позволил ему немного подтаять. А затем ударил морозом со всей мочи, превратив весь город в один большой каток. Проезжую часть уже всю посыпали песком, но тротуары еще кое-где у нас порой развлекали одних прохожих падениями других, менее удачливых.
Обут Генка был в весьма солидные и теплые, но, к сожалению, никуда не годные на льду сапоги. Поэтому, балансируя, он старался осторожно - и в то же время быстро - дойти по одной из таких подлых обледенелых дорожек до вожделенной, посыпанной песком, будто тертым шоколадом, главной улицы. Сегодня как раз воскресенье, и ее, как обычно, закрыли для проезда, предоставив населению почетное право прогуливаться.
Как раз прогуливаться у Генки не было ни времени, ни желания. Поглядывая на ковыляющих мимо простуженных прокатных лошадей, продавцов ранних цветов и компаний галдящих подростков, он предался своему любимому занятию - философствованию. Хотя это было сильно сказано. Генка был писателем. Хотя и это чересчур. Просто ему нравилось записывать мысли, беспокоящие его в тот или иной момент жизни. Иногда эти рассуждения выстраивались в довольно стройную схему, завершающуюся парадоксальными выводами.
Все, что попадало в поле зрения Генки, тут же начинало вариться под крышкой его черепа, выдавая время от времени вкусные запахи неожиданных идей. Зарплата, отпуск, солнце, оттепель, люди - интересовало его абсолютно всё. Словом, как сказал классик, повседневная будничная жизнь.
Но именно в этот момент Генка думал как раз не о жизни. О смерти он думал. Причем исключительно с житейской точки зрения.
"Смерть - довольно интересная штука, - говорил он себе, - хотя бы потому, что о ней никто ничего толком не знает, а ведь это единственная постоянная величина, имеющая отношение к человеку. Иной ведь еще и родиться не успеет, а уже помирает...
Вот, скажем, я, - мысли Генки всегда отличались склонностью к задорным кенгуриным прыжкам, - если помру - что будет?"
Он подумал и хмыкнул:
"Ну, это смотря как перекинуться".
Воображение уже угодливо рисовало картину.
Генка идет по улице. Дышит полной грудью. Уже весна, листочки распускаются. Жить бы да радоваться. И тут какой-то щелчок, тупая боль в груди.
Генка смотрит вниз - куртку заливает кровь.
Он переводит глаза - прямо на него из ближайшего автомобиля глядит черное, кажущееся бесконечным дуло. Оно плюется оранжевым огоньком, и этот самый огонек мгновенно зажигается у Генки в голове, как лампочка, которую неожиданно включаешь посреди ночи. А потом...
А потом - все, сказал себе Генка. Вышел на улицу, как поет Шнур, случайный выстрел, а за ним - пусто?
Нет, перебил он сам себя, не пусто. Что-то там есть. Но со мной-то что? Не выживу? Ага, пуля в голову - и выживешь. Может быть. Будешь сидеть в кресле-коляске и пускать слюни.
Видения продолжались.
Вот в кресле сидит Генка. Он смотрит по сторонам прозрачно-бессмысленными глазами и, как и было предсказано, пускает слюни. Родственники и друзья окружают его со всех сторон. Они бормочут что-то о дальнейшем лечении, о том, что не надо опускать руки, что предстоит долгая и упорная борьба.
Вот к креслу подходит Она. Ласково гладит его по голове, проникает своим взглядом ему в душу, трогает ее, лечит, штопает дыры. После такого взгляда хочется жить. Он встает с каталки, берет ее за руку...
Стоп, стоп! Генка громко фыркнул. Проходящий мимо него парень скривился и покрутил пальцем у виска. Сам такой, мудила.
Кто берет его за руку? Какие душевные раны? Это не мистика с мелодрамой в одном флаконе, друзья мои. Это жизнь.
Генка сидит в кресле-коляске. Идущие за ним немногочисленные родственники шепотом говорят друг другу о нынешней дороговизне и отсутствии смысла держать его так долго на лекарствах, если все равно ничего не помогает. Друзей нет совсем. Зачем он им? У них своя жизнь. Нет, конечно, кое-кто из боевых испытанных соратников иногда звонит матери, спрашивает: "Ну как там? Помаленьку? Ну, если что, звоните, теть Надь". И все. Она? Вот как раз Ей не место в этом сценарии. Ей надо жить, а не цепляться за какого-то Генку. Если Она захочет, у нее будет столько Генок...
Да-а, перспективка. Генка поморщился. Лучше уж сразу нажать на рубильник. А что? В принципе, так оно и есть. Никогда не знаешь, чего ждать от людей, даже кажущихся самыми близкими. "Догвилль". Фон Триер был прав.
Погоди, товарищ, а может, не все так плохо? Есть же еще спокойная старость.
Ой, вот и настала спокойная старость. Ему восемьдесят, а то и девяносто. Уже есть жена, дети, внуки и правнуки. Все ходят, бегают, носятся и шумят. Иногда появляется желание принять кучу таблеток и сменить обстановку. Не мешать растущему поколению ходить, бегать, носиться и шуметь. Вот они, таблеточки! Десяток хватит? Сколько в горсть влезло, пусть так. Водой запить комок отравы.
И ждать.
Сердце колотится, прыгает, у него появляются зубы, оно грызет грудину. Ничего, пять минут позора, а потом я король этой жизни! На руках понесут!
Генка опять фыркнул, на этот раз в кулак. Прикольно.
А если будет хорошая жизнь, тут же сменил угол зрения на проблему он. Приятная. Которую жалко будет покидать? И зубами ее, когтями, чтоб не сбежала. Опять таблетки, только на этот раз по назначению врачей. Продлить ее, растянуть проклятую, чтобы еще чуть-чуть задержаться, чтобы хоть один день рядом с ними, с Ней...
И такое возможно, подумал он. Во всяком случае, не исключено. Я же еще ого-го! Конечно, стаи обнаженных девушек вблизи не наблюдается, но так ли нужно это? Главное - найти ту, что сможет выслушать, понять, которой будут интересны все его, по сути, бредовые измышления. Вот Она бы смогла...
А если вышибить себе мозги? Вот прямо на работе. Пистолет он мог бы себе раздобыть, и не так уж задорого.
Войти в актовый зал, подождать, пока соберутся все, потом, как у Гоголя: "Я пригласил вас, господа, чтобы сообщить преприятное известие". И освободить их от своего общества. Бам-м-м! Кровища на стенах, посреди зала, на них на всех - осколки твоей, бывшей таким родной и близкой, черепушки. Крик, плач, кого-то понесут. Бригадир, повеселев: "Вот вам и покойничек!"
Это тоже дурь дурацкая, весело сказал себе Генка. Во-первых, вышибать мозги - это не выход. Причем из любой ситуации. Может, разве что болезнь какая неизлечимая. Да и то, опять же, таблетками проще. А тут - сплошная фальшь. На глазах у всех... Что и кому ты попытался бы доказать, чудище?
Нет, если уходить из жизни, то, наоборот, обстоятельно, дома, предварительно на бумаге попытавшись изложить, с какой целью ты это, собственно, делаешь. Чтобы не было мучительно больно за родню и друзей, чтобы никто из них даже подумать не смел, что из-за них. Ведь на самом деле - из-за себя.
Погодь, прервал себя Генка. Ты это о чем? Самокопанием занялся? Хватит с тебя депрессии. Уже года три прошло, так? Ты же доказал себе, что жизнь все же важнее смерти?
Доказал. Хотя бы потому, что жизнь - забавная штука.
Тогда что ты о смерти задумался, сущеглупый холоп?
А о чем же еще? О птичках-бабочках? Надоело. И вообще, о чем хочу, о том и думаю. Сам себе хозяин. Господин. Кстати, господину надо еще сегодня ведро помойное вылить и простирнуть рубашки.
Генка жестко кивнул, обрубая нехорошие мысли. Чего толку? Все равно смерть придет. Так, может, и не так уж важно, что и кто будет с тобой рядом в этот момент.
Хотя нет.
Важно.
Перед глазами Генки, попеременно сменяя друг друга, возникли несколько лиц.
Последним было Ее лицо.
Да, определенно важно.
Генка ловко вскочил в подошедший трамвай.
Когда вагон резко качнулся и сдавил ездоков в объятиях, заставив их почувствовать себя братьями и сестрами после долгой разлуки, Генка взвыл сквозь стиснутые зубы. Какая тут старость, тоскливо сказал он себе, если вот оно, счастье - быть попросту раздавленным незнакомыми гражданами. Вдобавок при выходе из переполненного трамвая его весьма ощутительно толкнули в спину и наступили на толчковую левую ногу. Генка не остался в долгу и недрогнувшей дланью пропихнул вперед топчущегося на месте дедушку. Дедушка обернулся и отблагодарил Генку старыми добрыми матюгами. На это уже обращать внимание было просто глупо, иначе можно запросто застрять во вселенной тех, кому за шестьдесят, а вселенная эта, прошу заметить, вовсе не дружелюбна, особенно в общественном транспорте. Поэтому Генка молча подождал, пока плюющийся бранью дед сойдет со ступеней, и последовал за ним.
Он попробовал скаламбурить: "Заднего тяни, переднего толкай - вышел из трамвая тянитолкай". Получилось неважно, но переделывать Генка не стал - как вышло, так пусть и будет. Не Пушкин же А.С.
И всего за один квартал до дома в голову Генке опять стали лезть настырные мысли. Причем, в этом был виноват опять-таки трамвай. Задавлен безымянной толпой - чем не смерть одиночки? А еще сосулькой по голове можно схлопотать. Или в открытый люк ночью провалиться - хрусть, и пополам! Значит, поговорка не врет? "Глупая, нелепая смерть". А какая она еще бывает?
И Генка принялся играть образами: смерть - она же в облике скелета появляется? Значит, мозгов у нее в черепе нет. Глупая. А насчет нелепой... Так нелепость - это и есть случайная глупость, бессмыслица. Нет мозгов - нет и мыслей. Это, конечно, если смерть персонифицированная, так сказать, остов с косой. Как на картинках советских карикатуристов. Толстый капиталист играет с бомбой, из нее вылезает скелет: "Мементо мори". Моментом в море... Вот! Смерть - это карикатура. Шарж. Намеренно непохожая копия с жизни. Ох, куда заносит, сказал себе Генка. Пожалуй, хватит. Тем более, вот и родной дворик.
Он отворил калитку, дернув вниз тяжелую кривую ручку, вошел во двор и двинулся к дому. Морозно, подумал он, уши мерзнут. Завтра непременно шапку надену.
Дом соседей.
Мопед у дома соседей.
Скамейка. И родное гнездо. Где тут ключи...
Он сунул руку за пазуху, ключей во внутреннем кармане куртки не нашел, и чертыхнувшись, принялся расстегивать кармашек сумки. Сумку зажал между коленями. Левая нога поехала, но он приказал ей строгим голосом: "Стоять, бояться!" И нога действительно остановилась, слегка подрагивая от напряжения. Ключи, звякая, полезли из кармашка.
Нога подвела. Ш-ш-шарк - сам себе сделал подсечку Генка. Ух ты, бля!
Угол скамейки, предусмотрительно обитой жестью, чтобы дерево не крошилось, с довольным хрюканьем вошел в висок.
"Так нельзя!" - возмущенная мысль Генки неслась по извилинам мозга, стараясь добраться до рецепторов, управляющих голосом, но везде ее встречали огромные красные разрывы лопающихся от натуги сосудов. "Так нельзя!" Пронеслась, как пуля, как луч света, уворачиваясь от брызг и воронок, туда, где свет, туда, где можно вырваться наружу, трансформировавшись в вопль боли и протеста. "Так нельзя!" Увидев цель, рванулась из последних сил - вокруг все в крови, сплошное поле боя! Вперед!
- Та... - сделала отчаянную попытку невысказанная мысль, но сорвалась, соскользнула с помертвевших губ. И медленно, как в замедленной съемке, полетела вниз.
Капля крови из Генкиного рта ударилась о лед, окропив его мельчайшими алыми мазками. Художник, живший в его сердце, мог бы попытаться описать это зрелище. Но где сейчас был этот художник? Где был тот, кто хранил его у себя в сердце? Самое важное, что ответы на эти вопросы Генка уже знал. Нам же только предстоит это выяснить. Причем, всем. Без исключения.