Мишка Штейн был еврей. Настоящий. И папа, и мама и все остальные в его родне были тоже евреи. Но сам Мишка евреем не был. То есть он им был, но только по паспорту. Он им не принадлежал. Нация - не паспорт, нация - продолжение мысли, определяющей эту нацию. Этой-то мысли в Мишке и не было, тем более её продолжения. Нет, в него её, эту мысль, закладывали, но она не прорастала. Мишкин папа был этим очень и очень удручён. В своих сетованиях к кому-либо он вздымал руки, закатывал глаза и говорил: "Видит Бог, я всё делаю для того, чтобы он стал человеком". Человек, видимо, было для него понятием давно определённым. Мишка был единственным его ребёнком, и потому скрасить огорчение было нечем, то есть некем.
Дом у семьи был большой, но изнутри смотрелся, как временное пристанище. Новые, шикарные вещи соседствовали с рухлядью, и потому казалось, что кто-то ещё не совсем уехал, а кто-то не совсем приехал. Не было уюта, священного смысла дома. Сам хозяин, по имени Мордехай, которого с лёгкой руки, а скорее с лёгкого языка его жены, за глаза, все звали Мордой, работал неизвестно где, и невесть кем. Аккуратно уходил и приходил в одно и тоже время, ничем, в общем-то, не выделялся среди жителей квартала, разве только большой связкой ключей, которые постоянно держал в руке, да осторожностью высказываний на спорные темы.
Жена его больше интересовалась бытом соседей, нежели своим. Потому её редко кто видел прибранной, да и мужа тоже. Они часто ругались между собой, отголоски их разногласий краем достигали соседских ушей, но на том погасали, а так как бранились они только наедине, большего откровения от них добиться было невозможно. Но случался праздник, и они, на удивление соседям, выходили в лучших, немного мешковатых одеждах, под руку, раскланивались и улыбались каждому встречному. Так что об их жизни могли судить только они сами. Мордой жена звала мужа, видимо, как-то по-своему ласково, но незнание языка превратило ласковое название в грубое прозвище.
Жену звали Рая, она не работала, потому целый день болталась по соседям, но к возвращению мужа всегда торопилась домой. Кроме обстановки, в доме присутствовал еще вечный горелый запах, то ли котлет, то ли рыбы, а скорее и того и другого. И ещё, болтали злые языки, в семейных ссорах муж упрекал жену в прелюбодействе. Намекал на непонятность сына.
Ещё учась в школе, Мишка перестал подавать своему папе надежды. Учился отвратительно, хулиганил, а главное, никогда не хотел вывернуться. Виноват - соглашался и получал наказание. К советам отца был безразличен и поступал против них. Вообще был сыном не своего отца. Мать, правда, мало обращала внимания на этот факт. Была до надоедливости ласкова с сыном, похожа на клушу, которая не замечает, что цыплёнок вовсе не цыплёнок, а утёнок, лишь бы вырос целым.
Папа не разделял её безумной любви. Было в его жизни одно непреодолимое обстоятельство, которого он страшно боялся. У него стыла в жилах кровь, когда он проходил мимо городского ипподрома. Именно здесь сын перестал быть его сыном. Это он сам привёл его на скачки, а потом узнал, что после школы Мишка ходит на ипподром и в конюшне ухаживает за лошадьми. Даже просит, чтобы ему разрешили почистить конюшню. И чистит. Об этом ведь никого долго просить не надо. Сначала все думали, со временем, эта его дурь пройдёт, но после окончания школы Мишка стал работать там постоянно. Он чистил конюшни, иногда объезжал лошадей. Родственники вначале качали головами, теперь откровенно ухмылялись. Вот до какой неприличности дошло дело.
Папа не знал, что ему делать. Все душеспасительные беседы, тет-а-тет с сыном, не помогали. Ответом был с каждым днём усиливающийся лошадиный запах и больше ничего. Сын даже не пытался отвечать. Книги он покупал только о лошадях. Оклеил свою комнату фотографиями коней. Если человек думает только о лошадях, может ли он понимать отца? Об этом постоянно думал Морда. От этих мыслей он становился медлительней. Он, даже наедине с собой, вздымал руки и говорил одному ему понятные слова о человеке. А для этого нужна была остановка. Остановки становились всё чаще. От непонятности происходящего он стал похож на безумного. Рае до него не было никакого дела. Она привыкла к странностям мужа или же вообще не собиралась к ним привыкать. Это одно и тоже. К чему-то привыкнуть и чего-то не знать - равноценное понятие. Рая носилась по соседям. Морда всё больше уходил в себя. Мишка приходил домой только ночевать, приносил конский запах, от которого морщился отец, и которого вовсе не замечала мать. Родственники заходили редко. Продолжения у семьи не было, а значит, не было и перспективы. К неперспективным евреям родичи не ходят. Они сочувствуют, качают головами, говорят: "Ай, ай", - но в гости не ходят. Потому, может быть, глава семьи часто сидел вечером возле дома на низенькой скамейке, наверное, ждал, что кто-нибудь из родственников вспомнит о нём. Потом выходила Рая и уводила его домой. Войдя в свой двор, они о чём-то гортанно кричали, тоскливо и нервно, потом хлопала дверь, как бы закрываясь за ещё одним днём - безрадостным, кромешным для Морды и обычным для семьи.
Но однажды всё изменилось. Морда шёл своим привычным путём, на работу. При подходе к ипподрому кровь его начала стынуть, потому походка стала медленней. Он даже сумел рассмотреть слова в объявлении, висящем на заборе. Объявление носило следующее содержание: Состоятся скачки... число, год. Поимённо лошади участницы, с цезаревскими кличками. А в самом конце стояло: "Главный администратор ипподрома Михаил Штейн". Кровь, готовая остыть, забурлила, мышцы напряглись. Он не мог оторвать взгляда от этой надписи, сделанной крупными печатными буквами. Что это, когда это случилось? Он просто слишком глубоко поверил в неразумность поведения сына и забыл, что в каждом деле возможен успех.
Шагая вечером со службы, он уже был отцом главного администратора ипподрома. По дороге он встретил близкого родственника Мориса и от своего имени пригласил на семейный праздник, по случаю вступления сына в должность. Тот округлил глаза, благодарно закивал, долго жал руку, говорил какие-то давно забытые Мордой слова. Когда он шёл по своему кварталу, ему казалось, что люди специально вышли на улицу, чтобы встретить его. Просто в своём отрешении, граничащем с безумием, счастливо закончившимся, он забыл о текущей рядом жизни. Он раскланивался с соседями и даже говорил комплименты женщинам. Те смущались, оправляли засаленные халаты и добрели. В этот вечер он перестал быть Мордой, он стал отцом Михаила Штейна, главного администратора ипподрома.
Зайдя в свой двор, он не стал запирать, по обычаю, ворота, а сразу прошёл в дом. Рая обезумела от его поцелуя, заверещала, засуетилась, убежала в спальню и явилась обратно в праздничном платье:
- Ты уже всё знаешь, Мордехай, какой молодец наш сын! Я уже приготовила стол. Сегодня, наверное, будут гости. Соседи, говорили, зайдут.
- Пусть заходят все, - торжественно ответил муж. - Я всегда говорил, что мой сын будет человеком. Я всё сделал для него. Как ты думаешь, что мне надеть для такого случая?
Через некоторое время гордый, переодетый во всё новое, Мордехай встречал гостей, провожал их к столу, потчевал, благодарил, что они уважили его в приятный для семьи день. Желающих уйти не отпускал, называл друзьями и потчевал, потчевал.
Когда гости разошлись, они с женой ещё долго сидели за столом, болтали. Мордехай говорил: "Не пришёл только Буткевич. Но когда Михаил станет директором, он придёт. Будь, уверена, жена, он придёт". Они ещё долго сидели за столом, говорили о своих родственниках и ждали, ждали своего сына, главного администратора ипподрома.
Стало совсем поздно. Решили лечь спать, отложив встречу на утро. Одетый в полосатую пижаму, сидя в кресле возле кровати, Мордехай говорил лежащей перед ним жене: "Конечно, у нашего сына теперь много забот. Столько народу, да и лошадей тоже много. Со всеми надо разговаривать. К каждому человеку нужен подход, Рая, да и к лошадям тоже. Лошади тоже иногда везут. Когда ты к ним добр, они везут". Он поднялся, погладил жену по голове и выключил свет. Уже в темноте он проговорил: "Рая, нам нужно заменить старую мебель. У нас теперь бывают люди".