"Будущее всякий может создать, но только мудрый способен создать прошлое".
В. Набоков
Ч А С Т Ь 1
ГЛАВА 1
Сколько себя помню, мне все время казалось, что вот-вот что-то изменится, и люди перестанут, наконец, играть в какую-то непонятную игру (по каким-то загадочным правилам); и тогда я способен буду разгадать их поступки да желания. А как только случится такое, - все вокруг станет "ближе и роднее". А сами люди - доступнее. Для понимания. А значит и для общения. И мне уже не придется разгадывать те жизненные ребусы, на решение которых - как мне казалось - уходила вся моя жизнь. Юная. Ибо было мне тогда - тринадцать. Звали меня - Алекс Райх. И все проблемы, которые меня окружали,-- казались достаточно серьезными (и, что вероятнее, - неразрешимыми), чтобы позволить не обращать на них никакого внимания.
Однако, вероятно, я был все же занят чем-то другим. А когда через какое-то время (став чуть постарше) постарался припомнить хотя бы суть большинства мучивших тогда вопросов - то лишь заулыбался, вспоминая.
Но все это было уже позже. А в те годы, -- ожидание что все, что меня окружает, как-то разом может измениться (а то и исчезнуть) - казалось мне, как минимум, лишенным какого-то логического смысла. И, вероятно, уже потому - как бы заранее мною отвергалось. Напрочь, и бесповоротно.
И, в принципе, в чем-то был я прав. Потому как слишком часто (в последнее время) у меня зарождалась мысль - что наши ощущения почти напрямую зависят от того настроения, которое мы испытываем на определенный момент жизни. Да к тому же еще какое-то влияние оказывает психическая энергия... В которую я отчего-то верил...
Тогда я учился в школе. Правда, да самой школы каждое утро приходилось проходить километров по семь. И столько же обратно. Но подобное у меня никогда не вызывало сожаления. Уже тогда я понимал что иного пути -- возможности когда-нибудь уехать (в город?.. в другую жизнь?..) у меня не было. И часто, забираясь на крышу нашего дома (на краю станицы), -- я всматривался в почерневший закат, пытаясь, вероятно, высмотреть для себя что-то... новое?..
Иной раз это мне удавалось. Потому как лишь только с одной стороны - горбились невзрачные сельские домики (с такими же нелепыми заборами); а вот уже с другой... с другой, -- там, где заканчивались последние участки колхозной пашни,-- там, где уже виднелся лес, и поблескивала - отражая на своей глади лучи солнца - река, и даже еще дальше - там, где уже возвышались горы... там... там была другая жизнь. Жизнь, в которой я был каждую ночь. И в которой я еще не был ни разу.
Моим спасением от окружающей действительности были книги. Собрание сочинений Пруста, Роллана, Стендаля, Толстого, Достоевского, Шекспира, Золя, Мопассана, Бальзака... Поэзия Гете, Шиллера, Лермонтова, Пушкина, Байрона... Мир книг был настоящей отдушиной в (казавшимся мне серым и мрачном) окружающем мире. Это было поистине чуть ли не единственной место, где меня всегда ждали. Это было то место - куда я мог прийти без спроса и в любое время.
Сейчас, по прошествии многих лет, я могу лишь удивляться, откуда в нашей семье были подобные издания. Ведь нечасто их встретишь и в наши дни. А тогда, в начале 60-х годов... (И только недавно я узнал семейный секрет; оказывается, всю ту литературу,-- и помимо нее там было и кое-что из семейных драгоценностей, благополучно, впрочем, выменянных в особенно суровые годы на продукты,-- сохранил [чудом уцелевший в революцию] мой дед - Генрих Францевич Райх, теперь уже давно умерший, а когда-то - как мне рассказывали - блестящий офицер; офицер царской армии; генерал...).
Когда мне исполнилось лет восемь-десять - я оказался свидетелем того, как мимо нашего дома - с музыкой и песнями - проезжал кавалерийский отряд. Сейчас понимаю, что мне в то время чуть ли не чудом довелось стать свидетелем, последнего, в своем роде, зрелища. Конармия - вытесняемая бронетанковыми войсками - в те годы, по идее, должна была считаться не иначе как анахронизмом. Но для меня, мальчишки, улыбающиеся красноармейцы, гарцующие на разномастных лошадях, -- казались именно той силой, которая была непобедима... (Любопытный отклик получило увиденное событие в мальчишеских сердцах. Закрывшись в предбаннике старой - и уже не действующей - бани, мы готовились дать что-то навроде клятвы защищать родину до последней капли крови, и если бы не подвыпивший пастух, разбуженный нашими не в меру восторженными голосами и пустившийся с испугу на утек - а за ним и мы, - быть может нам бы и удалось доделать начатое...).
Впрочем, был ли я тогда со всеми?.. Ведь уже тогда, чувствуя какое-то непонятное отличие от других ребят, - я стремился больше оставаться один.
Быть может оттого, -- что у меня уже тогда была своя Мечта?! Мечта попасть в какую-то далекую страну; где по улицам разъезжают мушкетеры (а не - да простит меня тогдашняя советская действительность - не красноармейцы); попасть туда, где в тавернах гуляют гвардейцы кардинала Ришелье; туда, где воюет со своей мельницей Дон Кихот; и где неподалеку гуляет его верный помощник - Санчо Панса; я мечтал оказаться рядом с Великим Белым Охотником; и его другом - Чингачгуком; с ними без опаски можно было спуститься на каноэ с водопада; а если повезет - добраться до "Таинственного Острова"; который удивительным образом не окажется необитаемым, потому как встретятся нам там Робинзон Крузо да Пятница...
Удивительно, но в те годы (и подобная вера "продержалась" чуть ли не до окончания школы) я на самом деле был убежден, что где-то (пусть даже там, куда никто не знает дорогу), существует страна, в которой живут все, описываемые писателями, герои романов. Быть может: я не хотел принимать (слишком реальную) действительность?.. С ее верой (вернее -- неверием) в то, что выстраивалось у меня в голове в такие занимательные цепочки приключений. Фантазии... Фантазии мои, фантазии авторов книг... Но ведь я бы ни за что не принял подобной "правды"... И тогда уже все чаще мне приходилось скрываться бегством от тех, кто жаждал поведать мне об "разоблачении". Мне приходилось прятаться в свой мир. В мир, в котором я находил поддержку и понимание. В мир...
Уже тогда я считал, что лучше жить в плену иллюзий, чем принимать слишком грубую, но такую "реальную" жизнь.
В воспоминаниях детства, вероятно, еще можно отыскать немало забавных случаев. Но все они почти что "ни что" - перед моим первым ощущением сопричастности к чему-то таинственному и загадочному (и уже оттого прекрасному). А находил я такое ощущение - в своих снах. И уже именно там было все так, как это, вероятно, и должно было бы быть. И оно действительно было... Впрочем... было ли?...
ГЛАВА 2
Если еще на миг задержаться в той цветастой палитре детства (перед глазами - ассоциация на слово "детство": распустившееся абрикосовое дерево, разросшиеся - яблоневое; ветви соприкасаются, видны сочные, окрашенные румянцем яблоки; маленькие - и невероятно сладкие, - грушки-дички... Тогда еще молодая мать - босая, сейчас уже не помню, в какой одежде, но, вероятно, что-то среднее между строгостью и комфортом передвижений, с распущенными, длинными и светлыми волосами, играющая со мной в "догонялки" -- так, что догонять должен я - и убегающая по в меру извилистой, спускающейся вниз (наш дом был на пригорке), к речке... Там уже поджидал отец, с закатанными по колено брюками стоящий в воде (вероятно, все же на каком-то камне - возвышении, речка-то все же в меру глубокая) и он, никогда не выпускающий изо рта трубку - улыбался, демонстрируя сачок-невод с извлеченной на свет подпрыгивающей рыбой...
Когда мне стало чуть за двадцать,-- (вероятно, период некоего "переосмысления" жизни),-- я с удивлением заметил, что почти не помню се6я раньше... Словно родился я только сейчас...
Не знаю, испугался ли тогда?.. Скорее,-- просто не придал этому такого уж значения... Считая, быть может, что все так и должно быть... Но удивительно: сейчас, с момента детства прошло еще больше времени,-- а все былые события встали у меня перед глазами... словно замедленный ход времени - стал выгоден для кого-то... а потому,-- этот невидимый "кто-то", -- принялся прокручивать (шаг за шагом) все, что происходило со мной когда-то... Но насколько ему это удастся?.. Времени ведь,-- прошло достаточно...
ГЛАВА 3
Чему обязан я появлением столь (желательных? нежелательных? ну уж, по крайней мере, не очень долгожданных) воспоминаний... Быть может, вся проблема в том, что на каком-то жизненном этапе как раз и наступает тот период, когда мы, вроде как, и не можем больше молчать (и это притом - что и говорить-то не особенно хочется...).
Сколько себя помню, моя жизнь складывалась из удивительных (удивительных, прежде всего, по своей сути, ибо, вроде как, и быть-то так не должно) противоречий... Противоречий между истинным положением вещей (т.е., того, что на самом деле чувствовал я в душе) и того, какова складывалась шаблонная (и, вероятно, обязательная) парадигма поведения на людях... И как раз тут, смею вас уверить - что то, как было на самом деле - знал лишь только я...
Просто уже с детства я уяснил для себя одно правило, следовать которому приходилось всю жизнь: то, каким я ощущал себя, как говорится, по истинной сути
(душевный уклад, и раздирающие внутренние противоречия - конечно, если им приходилось вступать в компромисс с уже тогда обязательным для меня, внешним проявлением эмоций, и руководимого ими - поведения) было совсем иным, нежели казался я внешне.
Но была это по-настоящему вынужденная мера, потому как, стоило мне хоть на миг становиться самим собой (а таким я оставался - отчасти в собственных мыслях, и в еще большей степени - в снах, которые, как известно, не подчиняются цензуре, налагаемой на наше поведение при бодрствовании), и приходилось мне ощущать все признаки таких "страшных" последствий своего истинного "Я" - страх, тревогу, неуверенность, беспокойство... что на какое-то время это помогало избавиться мне от столь - мучительного в иные времена - желания быть самим собой.
И никакая это вовсе не загадка... Просто мне следовало раз и навсегда уяснить для себя, что жить стоит не так, как того хотел я, а лишь исключительно руководствуясь - уже выработанной единажды - моделью поведения. Вопрос: плохо это или хорошо?! - наверное и должен был остаться только вопросом... Хотя, наверное - плохо... Но, если учесть, что в этом мире нельзя было иначе.... А, раз так - то как можно было судить оправданную меру... Меру вынужденной необходимости...
ГЛАВА 4
В один из дней, когда лучи восходящего (точнее - уже давно взошедшего) солнца проникали даже сквозь ставни, я вскочил со слишком мягкой (чтобы позволить себе просыпаться рано) кровати, и мимоходом отметив что родители на работе, вышел на крыльцо.
Сегодня для меня должен был наступить "особый" день. Вернувшийся еще неделю назад (из того... другого мира...) Коля - Глухарь - (старший брат моего, тогда единственного друга,-- ведь друг мог быть только один; остальные - товарищи, приятели, знакомые,-- Василия), наконец-то вчера признался, где он был все это время. Так значит, "та земля" реально существует! И это "не сон выдуманных фантазий" - как пытались убеждать меня не в меру обеспокоенные "поведением мальчика" многочисленные родственники. Значит, -- все существует и на самом деле...
Я взглянул на часы. С Николаем мы договорились на полдень. Оставалось еще больше часа. Быть может удивительно, но когда я, в возрасте почти убеленного сединами мужчины предпринял более чем серьезные попытки проанализировать пройденную жизнь и, памятуя Фрейда, основное внимание стал уделять детству, -- я нашел, что моя привычка "никогда не опаздывать", (а то и приходить на четверть часа ранее),-- была уже тогда. По крайней мере, когда я вышел на встречу с Николаем Глухарем (сколько было тогда?.. десять?.. двенадцать?..), я знал, что, даже идя самым медленным шагом, приду на место задолго до встречи. Но ничего не мог с собой поделать.
Должно было пройти более полутора десятков лет, прежде чем я наконец-то, разобрался в причинах. Оказалось все просто. И в большей мере объяснялось "устройством" нервной системы и моей психикой, а мой приход задолго до оговоренного времени встречи - не иначе как возможность, - осмотревшись уже на новом месте, -- просто-напросто: "настроить себя" - на предстоящее.
Спросите: неужели нельзя было настраиваться по пути,-- и, - не тратить напрасно времени? Отвечу - нет. Но это я вам отвечу сейчас. Ну, вероятно, мог ответить и чуть-чуть ранее. Но никак не в те времена. Ибо тогда, я помню, даже переживал - в период, когда мой разум уже был способен подвергать некоему анализу - начинавшему, помниться, в те годы анализировать все и вся - мое же поведение, и передо мной стало так много вопросов (касающихся только исключительно того, в чем было хоть какое-то различие со сверстниками), что только моя невероятная "усидчивость" - помогала со всем справиться.
А, значит, наложить (своеобразное) вето на какие-либо (иной раз случившееся) укоры; договорившись (сам с собой) -- оставить все "как есть".
Вы спросите: что же изменилось? Как приходил раньше задолго до назначенного времени, так и продолжал приходить потом. Но уж нет. Это на самом деле было необычайно важно. Ибо любое подобное "осознание" себя - на самом деле - все более и более: приближало меня - к этому самому пониманию... А значит... значит,-- я мог оставаться "самим собой". Таким,-- каким и был: в душе. А это - многое значит...
К слову, о встрече с Николаем. Скажу, что, завидев меня, и, должно быть, придерживаясь каких-то своих целей,-- он тотчас же принялся разубеждать в существовании чего еще, помимо - нашей станицы. Это было для меня немного странно. И, конечно же, обидно. Да и я, впрочем, ему нисколько и не поверил. А даже наоборот,-- еще больше убедился в обратном. И чем больше я замечал в словах старшего товарища - (с нашей разницей чуть ли не в десять лет) - противоречий и недоговоренностей,-- тем более я,-- убеждался, что иной мир существует. И тот мир - наверняка полностью соответствует моим представлениям о нем. Но вот только Николая туда не допустили. И я этому даже обрадовался. Все же это был мой мир. И другим там не место.
ГЛАВА 5
Когда мне исполнилось двенадцать, я уже почти полностью жил с ощущением (и, должно быть, позиционированием) себя как вполне зрелой, а вернее, самостоятельной личности. Человека, вполне знающего: "что он хочет". Человека, имеющего свою тайну. И тайной такой - (впервые возникшей именно в детстве и как-то незаметно превратившейся в некую модель поведения) - было осознание наличия в себе черт, которые (бесспорно) делали меня самым жалким из людей; этаким - ничтожеством.
Именно таким бы я был в глазах людей. Если бы... если бы еще тогда, в детстве, не понял, что в этой жизни "нужно играть". А так как я на самом деле ощущал в себе множество различных, согласующихся (а то и не согласующихся) друг с другом комплексов, то "играть" мне приходилось, что называется, по высшему разряду. Но, должно быть, именно поэтому - никто (никогда) и не заподозрил во мне: "игрока". Как никто не подозревал и самой игры. Тем более, что, вероятно, кое-какие способности были заложены природой; и я делал все настолько искренне,-- что, должно быть, верил в это уже и сам. А что может быть лучше?..
Уже тогда, в детстве, мое интеллектуальное развитие в какой-то мере противопоставлялось бесшабашности сверстников; а потому без каких-либо особых усилий - я подстраивался под их настроение, мысли и желания... а значит - мог уклониться от ненужных игр, споров, драк... так же как и остальных опасностей - подстерегавших подростка на пути "взросления"...
Однако, мое, не в меру тщедушное худощавое телосложение, все равно (хочешь - не хочешь) служило причиной нападок дворовых мальчишек. Впрочем, и школьных заводил (хулиганов!) тоже. И долго - быть может, слишком долго - в полной мере обезопасить себя не удавалось. Пока я - перепробовав множество различных способов - наконец-то не пришел к выводу, что мне просто необходимо заниматься спортом. Спорт должен был стать той защитной грамотой, которая ограждала бы меня от любых приставаний. А значит, давала бы мне возможность быть самим собой.
Сейчас даже смешно вспоминать, сколько мне пришлось набить шишек, прежде чем я наконец-то получил заветную "корочку" мастера спорта (по боксу); и как только я сделал это - тут же прекратил любые тренировки. Теперь это мне было не нужно.
Но это было уже в двадцать. А тогда, двенадцатилетним мальчишкой, я, насупив брови, безуспешно отмахивался (не умеючи и потому спешно; но один-два удара все же успевал сделать, прежде чем затихал под градом наносящихся со все сторон,-- били меня всегда по двое, трое, четверо, выстраиваясь в своеобразную очередь,-- ударов) от сверстников. То есть, сейчас подозреваю, какой-то "характер" был уже и тогда. И быть может он, в какой-то мере и помог мне выжить. Так же, впрочем, как и играть - в свою "игру" (ведь в игре - любую черту - можно гиперболизировать).
С проблемой же одиночества (так или иначе: исходящей из моего осознания себя "не таким, как другие") я столкнулся (если не считать совсем юного, школьного, возраста, когда отсутствие общения со сверстницами еще не воспринимается столь болезненно, а какое-либо "непонимание" тебя - безболезненно на что-нибудь "списывается"), когда мой возраст уже перешел своеобразные этапы: детство - отрочество - юность; переступив черту, за которой начинается... молодость. Однако, и в двадцать лет это еще осознаешь (просто потому, что надеешься на изменения) не так как в двадцать пять. Когда же возраст приближается к тридцати - понимаешь, что уже, вроде, и изменить ничего не удастся.
Сколько себя помню, мне всегда удавалось - при случае - уйти в свой мир. И этим миром была литература. Авторы сменялись по мере взросления, и все чаще и чаще именно интеллектуальные, психологические, сюрреалистические романы занимали лидирующие места на моей книжной полке, выстраиваясь ровными рядами, и принося долгожданное спасение уходом от реальности.
Что до второй моей страсти - спорта, то именно бокс помог мне, если не избавиться от множества существующих во мне комплексов, то необычайно великолепно их завуалировать; тем самым, позволяя играть в игру "по моим правилам". И никто из окружающих (за исключением, быть может, родителей, брата да сестры - и то потому как, живя со мной, могли наблюдать, и при совсем не сложном сопоставлении и анализе - сделать соответствующие выводы) не знал, где я истинный. Хотя, уже вскоре, мне самому пришлось делать выбор (формируя посредством выбранного "имиджа" мнение окружающих); и тогда я без зазрения совести выбрал тот образ, в котором нахожусь до сих пор. И редко кто догадывается, что скрывается за тем "компанейским" парнем, которого я из себя разыгрывал.
А как иначе. Это же способ выживания. Решительность --противопоставляется неуверенности. Храбрость - страху. Не сходящая с лица улыбка и жизнерадостность - самому настоящему пессимизму. А интеллект... впрочем, интеллект это почти единственное, что я решил оставить. Более того, - с возрастом я инстинктивно (выходило само собой, но я все же как-то нашел этому объяснение) избавлялся (просто-напросто удаляясь) от глупых, малообразованных и интеллектуально аморфных людей. И ничего не мог с собой поделать. Впрочем - я почти считаю, что так и должно быть. И почему я должен делать людям снисхождение, общаясь с ними? Тем более, еще Достоевский (одно время невероятно любимый мной) предостерегал, выражая опасность в том, что среда, то есть общество -- формирует человека. А раз так, то косвенным образом это могло свидетельствовать и о... Ну, да ладно. Будем считать, что это моя маленькая слабость. Тем более, что помимо нее - больше ничего, как вроде, и не было.
ГЛАВА 6
В один из дней, - а день начинался (предчувствие) "так себе" - я проснулся раньше обычного. Родители еще спали. Брат с сестрой тоже. За окном светало.
Выйдя на крыльцо и осмотревшись, мне внезапно пришла идея сделать этот день отправным в моих странствиях. (Скажу сразу, что в последнее время я подспудно ожидал, когда же моя мысль о начале поиска своей сказочной страны начнет материализовываться? И сегодня, словно кто-то невидимый, или, скорее, незапоминаемый, ибо дело было во сне, а кто может похвастаться, что даже сразу после пробуждения вспомнит в мельчайших деталях свой сон. В лучшем случае у нас в памяти остается нечто неопределенное. То есть, некая констатация факта. А проходит всего несколько часов, и мы зачастую уже не сможем поручиться, что это все было именно так).
Итак, я решил, что все должно произойти. Хотя, быть может, это стоило делать чуть раньше. Скоро все должны проснуться. Но вся сила моего упрямого характера, - а стоило мне подумать о каком-либо желании: и почти уже не было сил (желания) воспротивиться, дабы не делать оного, - неумолимо гнала меня вперед.
Я быстро прошел к летней кухне, где в укромном месте - не с вечера, а намного раньше, ведь я знал, что когда-то наступит этот час - была припасена одежда, специально предназначенная для похода. Там же был и запас еды - что-то типа сухого пайка - на первое время. Быстро совершив все необходимые манипуляции, я достал припасенную заранее записку, и приколов ее к рукомойнику (там уж найдут наверняка и сразу), окинул прощальным взглядом родительский дом, и стараясь оставаться незамеченным (уже могли проснуться соседи за забором), пробрался через огород, пока, наконец, не оказался на тропинке между возвышавшихся вокруг кукурузных початков (уже с полтора моих роста) и смело зашагал навстречу своему будущему. Было мне пятнадцать. И я твердо знал, что хочу.
.....................................
Прошло почти десять лет прежде, чем я узнал (и то совершенно случайно), что произошло после.
Первым заметил мое письмо брат - Артем. Он был на пять лет младше, но, пробежав глазами по тексту, тут же - с трудом сдерживая слезы - пробрался к еще спящей сестре, Алене, и разбудив ее, уже вместе с ней дал волю - первая начала голосить она (четырнадцать - самая пора сентиментальности) - чувствам. Ошарашенный отец (Алексей Леонидович) еще сидел на кровати, когда мама (Алла Павловна) - всегда отличавшаяся слишком мужским (в достойном значении этого слова) характером, и, насколько я знал, являющаяся в этом некой копией своего отца - Павла (да, должно быть, и деда - тоже Павла - Павла Романовича Кружилина, о котором я знал, что еще до Октябрьской революции он был убежденным революционером), уже выскочила из сеней в погоню. Но было поздно. Насколько я знал, безошибочно угадав мое направление, она успела добежать до речки,-- (река была некой границей, за которой заканчивались наши местные владения, и начинался бескрайние просторы остального мира), - прежде чем окончательно поняла, что меня уже не догнать.
...........................................
Скажу сразу, что тогда я вернулся. Правда, только на следующий день. Самым прогнозируемым (дедом, по моему) образом сбившись с пути, и после вынужденной ночевки в лесу, под утро будучи найденным лесником; и им же доставленным (при моем молчаливом согласии) родителям. Но удивительно (и тогда, и сейчас, когда я уже сам в достаточно почтенном возрасте), что и отец, и мать выказали тогда невероятное понимание, не сказав мне ни слова. Так что мой "побег" словно остался незамеченным. И самое любопытное, что и потом, когда проходили годы, а через мою жизнь проходили сменяемыми, где одиночками, а где и колоннами сотни, десятки сотен людей, я замечал, что в ситуации, когда с другими было позволительно выразить любые эмоции, в отношении меня такого никогда не происходило. Быть может, казался я излишне серьезен? Быть может, люди слишком чувствовали что-то непонятное по отношению ко мне? Но мне никогда - даже в периоды моих серьезных просчетов, когда я и сам понимал свою вину, и готов был "более чем понять", если бы кто принялся меня ругать - никто не сказал ни слова. Ни одного обвинения никогда не раздалось в мой адрес. Ко мне всегда все относились как-то иначе; и сколько раз я действительно замечал, что за проступки намного меньшие, (чем совершал я), другие подвергались самому настоящему наказанию; тогда как в отношении меня - такого не случалось.
Что это было?.. Не это ли еще тогда, в детстве, заложило во мне ростки того "избранничества", которое я ощущал на протяжении всей жизни?.. Не знаю. Хотя, должно быть, - все это и было именно так.
ГЛАВА 7
Первые признаки того, что, позднее, - (погрузившись в специальные издания, заказанные из библиотеки: а должно было пройти почти десять лет, прежде чем я предпочел книги не брать на прокат, а покупать, сформировав довольно приличную библиотеку из более чем десяти тысячи томов), - я узнал, носит название "депрессия"; равно как и появившиеся еще позднее, но, к счастью, до сих пор не до конца материализовавшиеся - симптомы навязчивых состояний, -- я ощутил лет в шестнадцать. Тогда, заканчивая школу и мучительно просчитывая предполагаемые варианты своего будущего (разноплановость имеющихся талантов вполне ясно указывала на то, что я могу с равным успехом стать и юристом, и историком, и химиком, и биологом, и писателем, и журналистом, и экономистом, и бухгалтером, да и кем-то, должно быть, еще - оценки по всем предметам в школе никогда не снижались ниже пятерки), я впервые поймал себя на мысли, что, на самом деле, желал бы просто запереться в комнате и вообще никуда не ходить. Например, -- занимавшись самообразованием. Главное,-- чтобы только сидеть дома. А вслед за подобным - тогда, в шестнадцать, для меня еще странным, и только потом, ближе к тридцати, более или менее объяснимым - желанием я, наверное впервые, ощутил такую внутреннюю опустошенность, что даже, наверное, первое время - пока опустошенность не сменил целый букет других симптомов, как то: тревожность, страх, подавленность... - не успел и толком испугаться. Так это было все ново. И, главное, я не знал причину возникновения (любопытно, что с самых ранних лет я отчего-то был уверен в том, что в любой случившейся ситуации следует докопаться до причины возникновения. И - надо заметить - подобный анализ почти всегда давал свои - пусть не всегда положительные (случалось, -- в момент поиска открывались некоторые, не замеченные ранее, подробности, которые лишь усугубляли ситуацию, и после этого проблема, в лучшем случае, оставалась так как есть, а в худшем еще больше усиливалась) результаты.
Я прятался в квартире (к тому времени мы переехали в город, сменив деревенский дом - оставшийся, впрочем, за нами, но уже в роли сначала дачи, а потом, когда купили ту - в качестве просто "домика в деревне" - на обычное, благоустроенное четырехкомнатное жилье), с трудом дождавшись, пока родители уйдут на работу (мама теперь работала в городской школе, а папа - где-то при институте; кстати, отъезд в первую очередь был связан с его поступлением в аспирантуру), а Артем с Аленой - в школу; тогда я тоже выходил, при случае впрочем, всегда задерживаясь (сейчас-сейчас, вы идите, не ждите меня, я обувь, вспомнил, не почистил; или -- черт побери, пуговица на брюках оторвалась; да нет-нет, я успею, я быстро...); если мне то удавалось,-- я осторожно прокрадывался к балкону (не стоят ли, не ждут ли меня у подъезда) и, убеждаясь, что "все в порядке", мысленно просчитывал, сколько времени потребуется родителям, чтобы дойти до остановки и дождаться транспорта, и тогда, приплюсовав еще какое-то время, за которое они бы еще могли вернуться,-- радостно скидывал ботинки, и еще с добрых четверть часа - а то и час - пребывал в эйфории (как ловко я все проделал - теперь в школу идти не надо!); кстати, что до школы, то еще с детства обладая некими психологическими способностями, я почти без затруднений просчитывал психологию поведения людей, и был всегда уверен, что выкручусь из любых - (прогнозируемых мною) - ситуаций; которые, надо заметить, иной раз и не возникали, но все равно просчитывались мной до мельчайших подробностей; пока неожиданно - и действительно, всегда внезапно - не наступило то депрессивное состояние, от которого я тогда не знал, как и избавиться; и лишь мучительно катался по полу, обхватив голову и, сжимал себя, пытаясь уменьшиться в размерах; что, в принципе, при моем, и в шестнадцать, и сейчас, довольно среднем росте и худощавом телосложении (конституция такая, а к физическим упражнениям я с детства испытывал некое отвращение; что не помешало -- как я уже упоминал, стать мастером спорта по боксу) мне всегда удавалось.
И все же - что интересно - еще с тех лет, я все же нашел некий способ, который мне позволял относительно успешно (что, впрочем, не избавляло от случавшихся с пугающей цикличностью рецидивов депрессивных состояний) выходить из положения.
Я открыл для себя, что мне нужно просто-напросто (трудно, необычайно трудно, практически невозможно, но, к сожалению - просто необходимо: и это до сих пор является одним из успешных средств борьбы со всеми похожими состояниями) выходить "к людям". Причем, еще лучше, когда соблюдаются некие условия, как то: людей должно быть умеренно много; некоторые из них должны быть вам знакомы; но не настолько близко, чтобы после обмена приветствиями, навязывать вам свое общество.
К тому же, желательно, чтобы хотя бы одна половина из всех встреченных вами людей была жизнерадостна; а другая - не показывала свою грусть. Ну, и что еще важно - чтобы было все это "появление на людях" -- было не надолго; пару-тройку часов более чем достаточно. Иначе потом возникшая усталость от общения может не менее "успешно" перерасти в какую-нибудь причину, послужившую лишь обострением того, от чего столь безуспешно хотели избавиться.
При общении с людьми - этом "вынужденном" общении - я менялся; преображаясь в некоего - ну, если не веселого, то, по крайней мере, не грустного или, лучше сказать, старавшегося подавить в себе подступавшую грусть, -- человека; одевая на себе что-то вроде невидимой "маски"; так что абсолютно никто (быть может, только самый проницательный человек, но - нужно ли это ему?!) не догадывался, что -- на самом деле -- происходит у меня в душе.
И вот, с этой самой "маской" я жил (да и живу). Плохо это или хорошо - другой вопрос. Для меня - необходимо! И это притом, что подобная "маска" совсем не гарантирует полного избавления от душевной боли. Она лишь (на время) помогает отдалить тот миг, когда становится совсем плохо; так плохо, что иной раз даже не хочется жить.
Но случалось - (редко, но случалось) - когда окутавшая меня проблема, как бы, исчезала сама по себе. И тогда - (вероятно, подобное становилось возможным от того, что я каким-то незаметным для себя образом переключал внимание на что-то другое; а "проблема" -- "забывала" о своем существовании) -- былое, "ровное" состояние возвращалось ко мне; и мне, должно быть, снова хотелось жить. По крайней мере, если я до сих пор жил, - то, вполне возможно, что это и было так.
ГЛАВА 8
И все же, первую "двойственность" (раздвоение?) своего положения, я в большей мере осознал, уже учась в институте.
Мое поступление в институт предваряла довольно успешная подготовительная работа, в результате которой я (задолго до поступления) знал, что "поступление" пройдет успешно. Что, в общем-то, и произошло. Более того. Два курса (второй и четвертый) мне удалось пройти автоматом; а, готовясь к дипломной работе, -- я уже знал, что на этом обучение не закончится. В этом были уверены и мои преподаватели, сначала давшие мне более чем блестящую характеристику для поступления в аспирантуру, а потом - по окончании оной, и защиты (мне было тогда 23 года) кандидатской диссертации - предложившие стать их коллегой. Однако, незадолго до этого я уже получил схожее приглашение от руководства одного из ВУЗов Ленинграда (представьте себе эмоции, переполнявшие молодого человека, перед которым открываются границы не только южной столицы России, но и северной); и уже как бы то не было,-- мой путь был предопределен... Свыше?.. Ну, пожалуй, и нет. Несмотря на возникшее одно время у меня увлечение религией (даже подумывал о поступлении в Духовную семинарию), на каком-то жизненном этапе пришло удивительное (удивительное, в первую очередь, для меня) переосмысление всего, что касалось теософии. Хотя, подспудно я догадывался, что послужило тому причиной. Переосмысление религиозных догматов произошло как раз в период моего серьезного увлечения философией. Правда, несмотря ни на что, тема моей кандидатской диссертации еще носила некий пограничный с теософией характер; и отсюда можно было заключить, что верить-то - уже не верил; но до конца не разуверился еще. И только докторская (в 33) наконец-то расставила все точки над "i".
Но это, впрочем, было несколько позже. А тогда, в двадцать, я ощущал себя другим человеком. Человеком, который верил, что перед ним открываются (еще ощущаемые,-- но по сути: неосуществимые) желания и возможности. И, по большому счету, теперь, по прошествии стольких лет, я, иной раз, и завидую - той своей наивности.
И все же, именно тогда, в двадцать, я стал задумываться о том, что вряд ли мое бессознательное столь долго будет довольствоваться отведенным ему местом. Конечно, пока мое сознание (тоже, кстати, весьма недовольное увиденной перспективой) еще всячески противилось возможной экспансии бессознательного. Но, насколько его хватит? В том, что надолго, - я был не уверен.
И подобное ощущение опасности (пока еще где-то там, в перспективе) вызывало страх уже сейчас. И выражаться этот страх стал самым неприглядным образом.
Что представлял этот страх? Чем он был для меня? Чем он был для меня,
-- если не всем? Ибо страх этот -- а в те годы, вероятно, как раз произошло его зарождение -- приходил внезапно; и так же внезапно -- покидал меня; так, что я никогда не знал, когда это стучится; вновь.
Забегая вперед, скажу, что подобный страх сослужил мне и добрую службу. Благодаря наличию в себе этого страха,-- я достаточно тесно сошелся с одним человеком; ставшим позже, пожалуй, моим единственным другом; другом, воплотившим в себе все значение, заключаемое мной в слове "дружба"; и Лев Розенберг (так его звали) - оставался для меня таким вплоть до своей трагической смерти. (Вполне, признаться, ожидаемой мной; ожидаемой настолько, насколько я и старался предотвратить ее; и лишь только однажды посчитал, что ситуация выровнялась; и почти на год (в 1998 году) уехал в лекционное турне по европейским институтам; было мне тогда тридцать пять, и оставалось всего несколько лет до того, прежде чем я окончательно переберусь жить на запад; но вот именно тогда - и дошло до меня известие о самоубийстве Льва Всеволодовича Розенберга).
Лев был старше меня на семь лет, но уже тогда, в свои двадцать семь, казался мне вполне состоявшимся человеком, талантливым ученым (специалистом по романо-германской филологии) и писателем, писавшим под псевдонимом, и многие только после его смерти узнали его настоящую фамилию, а тогда даже знакомые, не говоря уже о коллегах-филологах не знали о том, что он пишет в художественном, а не так, как был известен - в научном жанре, и, пожалуй, только я знал (за исключением, конечно, его близких родственников) о психических проблемах, которые преследовали его всю жизнь, и виной которым, конечно же, была его внезапная - в сорок два - смерть. Вообще, мой друг всегда преклонялся перед тайной, и любая возможная таинственность всегда окружала его.
Сейчас мне трудно уже судить, но мне кажется, что его смерть была ему предначертана судьбой. Однако, если я нашел способ, который, если не помогал до конца мне избавиться от всех тех депрессивных состояний, что следовали за мной на протяжении всей жизни, (так что зачастую только самые близкие мне люди могли догадаться, что на самом деле происходит у меня в душе), то у Льва Всеволодовича всегда было все на виду. И когда он чувствовал, что просто не может больше справляться со своим сознанием (или, вернее, с разгулявшимся бессознательным), он на несколько недель просто выпадал из жизни; и я думаю, кое-кто (например, его коллеги по работе - он преподавал в одном, сейчас уже не буду говорить каком, из ВУЗов города; города - в котором я уже к тому времени жил) догадывался о том. И, казалось мне, ситуация всегда была у него под контролем. За исключением того случая, когда он сам, вероятно, устал бороться с жизнью.
Со Львом я познакомился в двадцать (один?.. два?..). Но необычайно тесно сблизились мы только через год. Когда случайно столкнулись на одном из проходивших в городе матчей по боксу (тогда я еще ходил на боксерские матчи?! И, должно быть, велико было наше обоюдное удивление, потому как никто и не предполагал в другом наличие "потаенной страсти" к кулачным боям. И, видимо, это стало тем обстоятельством, после которого возникла незримая нить, объединяющая нас. А на самом деле, должно быть, нужен был лишь случай. И вышло так, словно мы внезапно обнаружили наличие (между нами) сразу нескольких точек соприкосновения. Среди которых, вероятно, первые роли занимали: любовь к наукам и, как, оказалось, к спорту. Причем в боксе каждый из нас ценил интеллект боксера; так называемый, "умный" бокс; хотя и, насколько сейчас вспоминаю, мы никогда специально не стремились посетить все, проходившие в городе, матчи. На первом месте - у каждого - было увлечение наукой. Но если случайно узнавали, о каком крупном турнире,-- то, не сговариваясь: (созваниваясь лишь в последний момент) оказывались там.
И все же, главная наша страсть была, конечно же, литература. Это было то, о чем можно было говорить всегда. Где имел место спор. Радостное подтверждение обоюдных догадок. Или недоумение; от неправильно истолкованных событий в жизни того или иного писателя; ибо в литературе нам было интересно все: от анализа художественных произведений писателей, до их автобиографий, мемуаров, писем...
Мы проводили время в библиотеках; просиживали в читальных залах; а я, кроме того, еще и, благодаря Леве, имел возможность избирательно посещать лекции по тому или иному направлению литературы в ВУЗе где он работал. А потом, сразу после досрочного получения диплома в своем ВУЗе, я экстерном сдал все, что от меня требовалось для получения еще и диплома филолога. А после получения ученой степени по философии, закончил еще и аспирантуру по филологии, вполне удачно защитившись.
Но все эти дипломы да звания -- были лишь неким "документальным" подтверждением имеющихся у нас с Левой знаний. Знаний, получению которых "отдавались" мы с настойчивостью самой любвеобильной путаны. А потому как-то не стремились "отвлекаться" на какую-либо жизнь, проходившую мимо. Да даже - и не совсем "мимо". Результатом чему,-- было наличие у каждого из нас по несколько браков, разводов, детей. И все равно мы никогда не оставляли того, что нас объединяло. Все остальное считали мы (вполне, может быть, ошибочно) - временно. Преходяще. Тогда как дружба - вечна.
И сейчас уже не помню, когда в нашу (размеренную по сути) жизнь ворвался (буря, ураган, цунами...) еще один человек. Который почти сразу - подчинил нас себе. И уже летела в тартарары эта наша "размеренность". Перекраивались часы лекций, встреч, свободного - былого свободного - времени. Все подчинялось какой-то неуемной жажде общения с ней. С Виолеттой.
Была она младше каждого из нас. И это была та страсть, когда нисколько не замечаешь - что есть кто-то еще. Даже у твоей женщины. Потому как не можешь совладать с собой - в желании владеть ею. И была Виолетта наша обоюдная страсть. И хоть любили мы ее каждый по отдельности. По своему. Любила она нас, быть может, даже не разделяя особо. Воспринимая как нечто целое. Единое. Хоть и приходящее к ней (случалось) поодиночке. И, удивительно, ни у меня, ни у Льва (случай, удивительный сам по себе; каждый из нас считал себя неким собственником, заслуживающим того, чтобы женщина, любившая его, уже не принадлежала никому) -- не возникало даже мысли о ревности. А кроме того, что каждый понимал, что Виолетта нужна ему, -- знали мы, что она никогда и не будет принадлежать (всецело) никому из нас. Хотя бы потому,-- что живет с мужем. С любимым мужем. И однажды удивились, узнав, что муж ее знает о нас. Но это действительно была та женщина,-- которой можно было простить все. И ради которой - мужчины готовы были принять любые, предлагаемые ею, условия.
Как-то нам стало любопытно -- каков ее муж? И однажды она познакомила нас. Мы даже почти подружились с ним. Пока не поняли, что большей частью желаем видеть в нем - ее.
Он был режиссер. Нашего возраста (старше меня, но младше Левы). Постоянно жил в Москве (что для нас оказалось необычайно удобно: приезжавшая в Санкт-Петербург Виолетта -- принадлежала только нам. Причем, избегая рождения споров - в каждый приезд: останавливалась у кого-нибудь одного). Ее мужа звали Герман. Герман Соломонович Кац. На фоне нашего среднего роста (у меня еще была - худоба, а у Льва - коренастость) Герман, со своим почти двухметровым ростом и центнером веса - казался настоящим гигантом. Но в особо выигрышном положении оказывалась Виолетта. Ей принадлежало сразу трое мужчин. Внешне -- разных, а внутренне -- необычайно похожих (с Германом мы познакомились, когда он приехал в Питер, взяв отпуск после защиты диссертации по искусствоведению, и направляясь, на самом деле - на юг).
Так вот, с тех давних лет, и началась дружбы между мной и Левой. И даже отношения с любимой (для нас обоих) женщиной - разрешались удивительным образом. Каждый оставался доволен. И даже - попробую предположить - не думал, что может быть: как-то иначе.
(Стоит заметить, что отношения с Виолеттой - я прекратил сразу же после смерти Левы. Оказалось, без него - я совсем не мог воспринимать и ее. Деталь, надо заметить, важная!).
ГЛАВА 9
Но иногда я не знал, как мне справиться с тем, что сидело (еще недавно, казалось, достаточно глубоко) внутри меня, и которое теперь все настойчивее грозило выйти наружу. Мне постоянно приходилось предпринимать какие-то невероятные усилия, чтобы удержать его там. И я ощущал, что с каждым днем - мне все трудней и трудней это удается.
В иные мгновения я уже готов был смириться, опустить руки; и тогда вся сила дремавших доселе (потаенных) желаний грозила высвободиться из-под стражи "уставшего" сознания; и мне по-настоящему становилось страшно (даже не за себя больше,-- а за тех кто вынужден находиться рядом); и вдвойне пытался задействовать (пока имеющийся у меня) потенциал усилий. Что, в общем-то, пока удавалось. Но я нисколько не мог поручиться, что так будет и дальше.
Что это было? Из-за чего происходило (было возможно) подобное? Помню, я долго пытался найти объяснение. И, по большому счету, смог - лишь ознакомившись с психоанализом. Теорией Фрейда о бессознательном, которая неожиданно (в середине 80-х) получила право "на существование" и в России.
Быть может, в какой-то мере я должен был быть благодарен этой науке. Помогающей мне - не сойти с ума. Замучить себя - несуществующими подозрениями. Ведь и до сих пор - осознание чувства вины - преследует меня. И обвиняю в смерти друга - не иначе как себя. Понимая, что, по сути, сам приблизил - его смерть. Но приблизил чем? Поведением? Словами,-- какими-нибудь неосознанно пророненными? Или поступками, предполагаемыми мыслями, чем?.. Вроде как, и хочется "разложить по полочкам", докопавшись в причине происходящего? Но как будто что-то мешает...
А может, мешает то, что я и сам - не хочу успокоиться? Расценивая успокоение - как предательство?! Целенаправленное забывание - своего прошлого... Ведь, в какой-то мере, "успокоение" действительно граничит с "забывание". А вот хочу ли я забыть?.. И не придется ли (в этом случае) вступить в компромисс с совестью?..
Пожалуй, - и придется. Наверное, - да. А этого я допустить - не могу. И так же, как это бывает при смерти близкого человека, - мы готовы нести крест: на себе. Обвиняя и коря, - в случившемся, - именно себя. Да так, впрочем, и должно быть. Так и должен был поступать (в моем представлении) честный человек.
Тогда, в мои тридцать (да, пожалуй, и раньше, и сейчас) я носил маску (вымышленный образ), с которой, - (и это было - более чем необходимость) - чувствовал себя намного уверенней. Да у меня, собственно, и не было иного выхода. Я нашел определенный способ бегства от реальности. И мог, например, выглядеть даже оптимистом. А, умри сейчас,-- в памяти большинства таким и останусь. И это при том, что в душе я был настоящим иппохондриком. И, случалось, окруженный депрессивными мыслями -- я прятался от всех. Например, дома (закрывшись на засовы, опустив шторы, отключив телефон, и боясь -- даже незначительного проявления того, что зовется общением). В полной власти подобного состояния я находился от нескольких дней (никогда это не заканчивалось быстро) до полумесяца, месяца, нескольких месяцев... (грозило растянуться на годы, -- но уже боялся я сам: как бы вообще не нарушилась связь с внешним миром; и - выходил из подобного состояния...); но если бы остался я в нем,-- то это бы свидетельствовало о полном крахе того, что именуется нормальной жизнью; ибо за этим, почти непременно, последовала бы потеря адекватной оценки своего состояния; а значит, и совсем стало бы неизвестно: способен ли я буду вернуться обратно?..
Но пока я всегда возвращался. А, возвращаясь, -- самым настойчивым образом наверстывал упущенное. Потому как - уходила за этот период: жизнь вперед. И я - догонял ее.
Ч А С Т Ь 2
ГЛАВА 1
"Здравствуй, Алекс! Не знаю, за каким занятием я тебя застал?.. Хочется верить, что не очень оторвал от твоих трудов (праведных?), и ты найдешь время, чтобы услышать, таким вот странным образом, мой голос.
У нас сегодня вторник. Как будто только начало недели, но я уже устал - необычайно. Скорее всего, это следствие того, что уже так долго поедает меня изнутри; и отчего-то мне кажется, что это продолжится недолго. По крайней мере, с каждым новым "кризисом", я уверен,-- что вот-вот наступит долгожданное разрешение всего этого бесчинства, творимого над моей психикой и, быть может, действительно скоро - все и закончится. Не знаю?! Так ли это на самом деле, только в иные моменты мне действительно кажется, что я "уже не могу".
А как все начиналось?.. Ведь это действительно было хорошо задумано, чтобы я таким вот образом сменил обстановку. И первое время я на самом деле воспрял духом. В институте, когда меня пригласили читать курс лекций, отношение ко мне более чем замечательное. Однако я это склонен скорее соотносить к традиционному в России провинциальному "поклонничеству" перед "заезжими знаменитостями". И все же не хотелось, чтоб это было именно так.
Мне очень не хватает тебя. И в иные моменты, просто хочется все бросить и примчаться к тебе в Ленинград, просто чтобы обнять... Но ведь потом вновь придется уезжать в этот "захолустный городишко". Хотя, если разобраться, это и не совсем так. Как-никак, Киев ведь тоже столица. Правда, и местного значения. Не знаю, почему я согласился приехать сюда? Но, тем не менее, у меня на год заключен контракт, и думаю, я не смогу быть настолько решителен, чтобы его расторгнуть. Но все же интересно - смог бы?
Напиши о себе. По моим подсчетам, ты уже вплотную подходишь к защите диссертации. И (есть такое подозрение) на этом не остановишься. Что ж. Если тебе интересно мое мнение, - я полностью "за". Правда, мне бы очень хотелось, чтобы следующим твоим шагом была не докторская по столь любимой тобой философии, а кандидатская по филологии. Ведь ты знаешь мою (более, чем блестящую) оценку твоего таланта филолога. Однако, на мой взгляд, тебе не следует глубоко вдаваться в языкознание. Сосредоточья на литературоведении. Там - извини - твои познания намного глубже. Впрочем, я неволен тебе что-то навязывать. Сделай так, как чувствуешь, что будет лучше.
Надеюсь, на ноябрьские праздники (еще полтора месяца?!) смогу все же выбраться к тебе. Так что, считай, что предупреждаю заранее - ничего (на них) не планируй. Я думаю, удастся, - и мы проведем их вместе.
Ну, все. Заканчиваю. Жду от тебя письма.
Лев Розенберг
P.S,
Написал тебе - и как вроде бы стало легче.
P.P.S.
Обман - а приятно. Ведь понимаю - что я все так же один".
15 сентября 1986 г
"Здравствуй, Лев!
Мне на самом деле не нравится твое настроение. Начнем с того, что ты должен помнить нашу последнюю встречу (перед отъездом), когда я, собственно, тебя от этой поездки отговаривал. (Отговаривал, сам, в какой-то мере, являясь инициатором!). Но все же это было против моей воли. На самом деле, как бы это ни было горестно для меня - (ведь ты великолепно знаешь мои чувства к тебе) -- эта "поездка" для тебя необходима. (Хотя, если честно, сейчас, когда я остался один - мне и приходится себя в этом убеждать). И все же - как бы это не было - давай рассматривать ее как некий твой шанс - найти: "самого себя". Ведь - если помнишь, и я, конечно же, тебе об этом говорил, - все это как раз и следует рассматривать именно так. Попробуй сосредоточиться на своем новом месте работы. Быть может (должно!), наступит некоторое улучшение в твоем состоянии. Там, смена обстановки, и все прочее...
Лева! Я благодарен тебе за высказанное мнение по поводу моих диссертаций. Скажу, что я и сам склоняюсь именно к такому повороту. Правда, здесь мне нужен твой совет. В выборе темы. Ты знаешь, я бы с удовольствием писал бы по Кафке, или -- Набокову. Но думаю, что это будет нелегко, учитывая подцензурную судьбу этих писателей в Советском Союзе. Быть может, остановиться на Борхесе? Или, взять...? (Теряюсь в догадках). Напиши. Уверен, что сможешь направить мои мысли в нужное направление.
На этом прощаюсь. Твой друг Алекс.
P.S. Что касается ноябрьских праздников - то я только "за". Вопрос только: кто к кому приедет. Но, думаю, что тебе хочется еще и вдохнуть воздух нашего города. Если же ностальгия еще не достигла точки кипения (как будет в ноябре?), то могу приехать и я. Наверное, решим позднее, да?"
25 сентября 86г.
Сейчас, когда прошло уже более полуторадесятков лет с момента описываемых событий, все, что было тогда, - я словно переживаю вновь.
Что заставило меня начать перебирать архив?.. Ностальгия по временам, которые больше не повторятся?..
Это уже история... А историю делают люди...
У меня хранятся записи лет с двадцати, когда я впервые начал вести дневник, и уже, вероятно, тогда -- у меня возникла первая мысль запечатлевать уходящее прошлое на бумаге.
В принципе, сейчас, я должен быть благодарен себе; вернее, тому Алексу, у которого по-настоящему взрослая (самостоятельная) жизнь в те времена только начиналась.
К тому времени я закончил диссертационную работу, и ожидал назначения даты защиты. Лева же, уехал (на год) на Украину. Где должен был наладить работу факультета филологии одного из открывшихся там институтов. История поездки весьма тривиальна: бывший его однокашник по ЛГУ, уехавший сразу после окончания филфака на Родину, и с которым все эти годы Лев поддерживал отношения (ученый мир тесен), неожиданно получил приглашение возглавить вновь открывающийся ВУЗ. Ну и, (что само собой разумеется -- почему бы и нет?), -- стал формировать "команду" из уже известных ему людей.
Правда, поначалу (вовсю) упиравшийся Лев согласился приехать только на год. Но, может быть, его приятель посчитал, что,-- где год, - там и два; или решил "довольствоваться малым". Но, как бы то ни было, Лев Розенберг был там, а я - здесь, в Ленинграде. И именно на те годы -- выпала наша, пожалуй, самая отчаянная переписка; когда почти каждую неделю отправлялось новое письмо; и как раз к тому же периоду, -- относятся самые, пожалуй, одиозные записи в дневнике (и в моем, и в Левином - его архив после внезапной смерти, заставшей врасплох его родственников - у него осталась только мать; отец с сестрой почти за год до его смерти погибли в автокатастрофе, -- перешел ко мне: сестра его матери, забрав ту к себе, предложила мне забрать архив Левы: мол, им он ни к чему: только лишний раз будоражить память), так что теперь, я порой занимаюсь тем, что просто перебираю эти два архива, вспоминая -- давно ушедшие события...
И именно благодаря дневникам Левы, он для меня еще больше открылся Правда, там почти не было того, чего бы я не знал, но... На самом деле, только после его смерти я смог понять, насколько тяжело было ему находиться почти в постоянной конфронтации со своим "я", заглушая его - и в этом мы были с ним схожи - и вынося на люди себя "совсем другого": замкнуто-сосредоточенного, и "оживлявшегося" -- только при самой, любопытной для него, беседе. Но если бы он в полной мере поддался тому, что происходило в его душе - то вряд ли кто увидел даже улыбку, -- на лице его...
"...Я не думаю, что мое нынешнее состояние является чем-то новым, - то есть тем, что никто до меня не испытывал?.. Конечно же, - это не так. Оно даже не новое и для меня. С ним я живу последние... (сейчас мне тридцать четыре. Значит...) -- последние двадцать лет. Но вот только отчего-то кажется, что скоро все закончится. Конечно, оно не закончится само. И, вероятно, результатом будут какие-нибудь мои действия. Но вправе ли я что-нибудь предпринимать такое? Хотя, с другой стороны, разве у меня есть выход?.." - я на минуту отложил от себя дневник моего друга. А ведь, пожалуй, в те же годы что-то похожее писал я сам.
"... Сейчас ночь. Ночь, пожалуй, самое лучшее для меня время. Именно ночью я остаюсь по-настоящему наедине с собой. Правда, мне никто не мешает и днем. Разве что я вынужден проводить лекции. Но это не было бы для меня в тягость - да что там, ведь это не так! - если бы я не любил время суток, когда у меня нет ни перед кем никаких обязанностей... когда я знаю что никому не нужен я... и никто не нужен мне... Но, вероятно, именно тогда, когда я остаюсь наедине с собой, откуда-то из подсознания выплывает наружу все то мое истинное, настоящее, что я иной раз с таким трудом заглушаю (запихиваю в себя обратно) днем, и что, вероятно, считает, что имеет право на существование ночью.
Что это? Как долго будет это все продолжаться?.. Хотя, если честно, -- не думаю -- что оно и закончится когда...".
Я сравнил эти две записи. Весьма схожие моменты наблюдались и раньше. Да и вообще весь дневник (и мой, и Левин) буквально испещрен такими схожими откровениями.
Подобное наблюдается и в письмах.
"Здравствуй, Алекс! Получил от тебя письмо - и - не поверишь - радовался, как мальчишка. Мой друг, ты не представляешь, как мне тяжело без тебя. Эта рутина меня начинает заедать. И я боюсь этого! Неужели нужно было уезжать, чтобы осознать это. А равно и то - как ты мне дорог. В иные моменты хочется бросить все, и примчаться к тебе. (Не много ли лирики?!).
И все же - если ненадолго отвлечься от чувств, переполнявших меня по отношению к тебе (что это - каламбур или тавтология?!) и попытаться найти в этих условиях что-нибудь хорошее - то, вероятно, это будут люди, которые сейчас меня окружают. Аркадий (мой однокашник, а ныне - ректор, если помнишь, на его уговоры о приезде когда-то - как это уже кажется давно, хотя, если разобраться, и прошло-то всего ничего), на самом деле, невероятно замечательный человек. На днях стал Членкорром... Никто не сомневается - что будет и академиком. Жаль, что вам не довелось друг с другом познакомиться. Уверен - ты бы остался доволен. Представь себе этакую двухметровую махину, далеко за центнер весом, но при этом невероятно добрый, с почти детским выражением лица (мясистого, толстогубого, так что когда говорит - а поговорить он любит - создается впечатление что причмокивает, с пельменеобразными ушами, и таким же смешным носом), огромной гривой волос и слегка приседающей (или, лучше сказать, подсаживающейся - под его весом-то!) походкой.
Что до остальных коллег, то близко я почти ни с кем не сошелся. Хотя - что, наверное, к ним и располагает - нет в них того столичного высокомерия, которым, порой, "славятся" некоторые наши с тобой общие знакомые из числа ленинградских (ностальгия... ностальгия...) коллег.
Извини, не могу много писать. Уже слишком поздно, а мне еще надо пробежаться по докладу (завтра выступаю - заседание кафедры)... Жму тебе руку. Обнимаю. Прости, быть может, за некоторую сумбурность - на самом деле - устал.
Прощаюсь. Буду ждать письма.
Лев Розенберг
01 декабря 1986 года
ГЛАВА 2
Примерно с середины семидесятых (как давно это было?..) я уже уверенно (слово-то какое?! на самом деле, вероятно, не все было так просто) носил свою "маску", и думаю, спроси тогда обо мне,-- в подавляющем большинстве отозвались как о милом и добродушном человеке. Ну, быть может, еще - как о сильной (был ли я на самом деле таким?) личности. Наверняка -- веселом (знали бы, "в плену" каких мрачных мыслей я находился?! Особенно по утрам!) и жизнерадостном (сколько раз раздумывал: что лучше -- шагнуть с крыши? заплыть далеко в море, чтобы не хватило сил вернуться? внезапно выскочить перед несущимся грузовиком? или воспользоваться "суицидальным разнообразием" метро, электричек, поездов... А еще можно было -- выпить яд; разрезать вены; ткнуть себя ножом в горло...). И только ночью... только ночью я мог быть самим собой... Страшился ли я наступления ночи?.. Пожалуй, нет... Хотя и спешил (сон еще никогда не приходил "по заказу") дождавшись рассвета, выскочить из дома, выбирая как можно длиннее путь до работы (выходил-то я - за долго!), чтобы... проанализировать - происходящее... Но только на работе, погрузившись в (зачастую, искусственно создаваемые) дела, на время я - забывался... Вернее - там, (на людях, на работе, другими словами - в обществе), я становился, просто-напросто, другой. И только благодаря этому, вероятно, и дожил я до своих лет...
Хотя... вряд ли тогда - осознавал я это в полной мере...
ГЛАВА 3
Не знаю, как это случилось, но на одном из моих жизненных (переходных, по сути) этапах (все произошло так внезапно, что, порой, в сомнении качаю головой: было ли?..) в мою жизнь ворвались сразу несколько женщин. Вернее, стоило мне только задуматься о возможности этого,-- как тотчас же: все и случилось. И, тогда уже, еще большим откровением для меня было то,-- что я на самом деле - впустил их. Всех. И почти - одновременно. (Притом, что в полной мере по настоящему осознал - только когда все произошло). И уже как бы то не было, - рядом со мной оказались: Вера, Надя и Олеся.
Они были все разные. Разные, начиная от возраста (почти все с разницей в десять лет) и заканчивая внешностью. И, пожалуй, они заслуживают того, - (тем более что потом, ничего похожего я себе уже не позволял), - чтобы об этом эпизоде жизни -- рассказать подробней.
Это случилось, когда прошел уже год - год траура - после внезапной смерти моего друга. Словно в сомнамбулическом бреду я жил все это время. И, вероятно, почувствовал, что если что-нибудь (внезапно! Иначе бы сознание - или подсознание?! - не пропустило бы!) не изменится, то меня вполне ждет перспектива Левы.
Мне тогда было тридцать шесть лет. Я только вернулся из-за границы, и европейский лоск самым удивительным образом дополнял мои внутренние качества (которые я, большей частью, конечно же, выдумал; но они были такими, какими их хотели видеть окружающие). И уже почти тогда же,-- (с удивительной дистанцией в день-два),-- в мою жизнь ворвались (именно - ворвались) эти три женщины.
Самой юной из них была Вероника. Высокая, под метр восемьдесят, (стандарт 90-60-90 еще был не распространен,-- но у нее были схожие параметры), с прямой осанкой, всегда гордо поднятой головой, длинными русыми волосами, и невероятно (до боли, до отчаяния, до удивления) красивая,-- была студенткой второго курса филологического факультета как раз того института (университета), где преподавал и я.
Познакомились мы с ней довольно случайно. Я по каким-то вопросам зашел к проректору, и, уже открыв дверь, заметил что у него люди, собрался было выйти (ой, простите, я подожду), но тот, рассмеявшись (он вообще исключительно веселый человек) чуть ли не настоял чтобы я вошел. И я увидел ее! Вернее, в первую очередь, я увидел ее глаза! Большие, с длинными ресницами, и в них тогда же (, нет, нет,-- ни себя, ни вас я не обманываю!) словно что-то изменилось (любовь?!). Мы "до неприличия" долго (минуту? две? вечность?) смотрели (никто был не вправе отвести глаз первым) друг на друга. И уже должен был вмешаться Масловец (проректор), в шутку поинтересовавшись: неужели ему наконец-то удалось увидеть любовь с первого взгляда? И почти разом мы посмотрели на него. Но потом вновь друг на друга. И я совсем не помню, о чем мы с ним после говорили (она, почти тотчас же, после того, как Масловец - знакомьтесь, это Вероника, наша лучшая студентка и первая красавица, а это Алекс, Алексей Сергеевич, без пяти минут наш профессор - нас представил друг другу - вышла - грациозно, медленно, плавно), потому как, конечно же, я уже ждал только того, чтобы побыстрее закончить разговор (сам я к нему пришел, или он меня вызвал?!), и догнать Веронику (вот я уже в коридоре, и у меня не было времени пытаться придумывать причину, ибо она... ждала меня (?!), и все остальное помню (вернее, совсем даже я не помню) словно в тумане, и сам не знаю как, но почти сразу же мы и не пытались думать, как будем дальше друг без друга, ибо, наверное, почти сразу же (бывает такое?) решили быть вместе, и никогда не расставаться. И, вероятно, никогда бы эта "идиллия" и не закончилась, если бы.. если бы -- не встретил я... Надю.
Надежда была небольшого роста, с внушительных размеров - (сразу бросающейся в глаза!) - грудью, носила "каре" из черных волос, имела сексуальный рот, и, в общем, пожалуй, самым главным штрихом ее портрета было то, что Надя относилась к той (редкой, по сути) категории женщин, посмотрев на которых - хочется только одного! Секса! Словно какие-то подсознательные клеммы защелкиваются в мозгу мужчины - и он знает: эта женщина - даст ему все, что он пожелает. Позволит претворить любые фантазии. О при этом - получит от этого: еще большее удовольствие, чем, быть может, даже он!
Так и произошло. Надежда тотчас же "откликнулась" на желание "поэкспериментировать". И я в какой-то мере даже "недооценил" ее. Потому что - ей совсем не нужно было ожидать какого-то там "желания". Она сама - состояла из него. Она сама - была "желание". Рождая всплеск фантазии. И проявляя чудеса - креативности. Позволяя, разыгрывать... впрочем, позволяя с собой делать вообще все - что: захочется. Мужчине. И от этого - явно получая еще большее удовольствие.
Было Надежде лет 27-28,-- и с ней действительно возможно было делать "это" -- несколько раз за ночь; а потом еще по паре - утром и днем. И, пожалуй, скажу правду, если замечу, что никогда и ни с кем,-- подобного у меня не было. И это при том, что и по возрасту-то,-- совсем нельзя было отнести меня к периоду юношеской гиперсексуальности.
Надежда удивительным образом дополняла мои отношения с Вероникой. Ибо Вероника была явной противоположностью Нади. Нет, конечно, теоретически она была согласна на близость, но, во-первых, она была еще невинна, а во-вторых... впрочем, и первого - вполне хватало...
Да я и сам не хотел -- форсировать события - с Верой. Точнее - мог себе позволить. Имея -- Надю...
А вот что касается Олеси...
Олеся была удивительной женщиной. На сколько сейчас помню, по возрасту она, чуть ли, не на десять лет была меня старше. Но в ее сорок пять -- при любых условиях трудно было дать больше тридцати. А что еще вероятней - выглядела она, - лет на двадцать пять. Не больше. И это притом, что и ум, и жизненный опыт, -- были уже: зрелой женщины. Самым чудесным образом дополняя ее красоту. И, должно быть, этот (тройственный) ансамбль - и служил ей волшебным ключиком в отношениях с мужчинами. Помогая (безошибочно!) находить подход к каждому. Быть для одних - "матерью". Для других - "дочкой". Для третьих - "равноправным партнером". А для кого-то - "бесшабашной девицей", "сумасбродной женщиной", "строгой учительницей", "любвеобильной медсестрой", "на все готовой проституткой", "невинной недотрогой"... и, пожалуй, не хватит места для перечисления тех образов, в которые с легкостью входила Олеся. Безошибочно угадывая, какому мужчине - какой - ее хотелось видеть.
И отчасти подобные "способности" были в ней заложены от природы. Но это лишь отчасти. Потому как была Олеся Игоревна кандидатом психологических наук; а еще раньше - закончила медицинский ВУЗ; с тех пор работала сексологом, так что, пожалуй,-- у нее и не было права: на ошибку.
И все же женщины в моей жизни занимали совсем не то место, какое, быть может, следовало бы. В большей мере "виной" тому я сам. Однако, если разобраться, подобное было не иначе, как вынужденная необходимость. Некая защитная реакция. Ибо кому как не мне знать, что стоит только увлечься, только отпустить "поводья" (сколько приходилось себя самым, что ни на есть, серьезнейшим образом сдерживать!),-- и тогда колесница любви готова была понестись, не разбирая дороги; и уже сам не замечал, как в мою жизнь врывались все эти Кати, Любы, Оксаны...
Я это к тому, что, как ни печально, была всегда "моя любовь" -- в ущерб науке. А если не занимался я наукой, то, вроде как,-- не занимался уже и ничем. И начинался настоящий разброд в собственных мыслях. А это было - самое ужасное.
И тогда уже - передо мной стояли совсем другие цели. Еще более, быть может, скорректированные. И нерешенными, они оставались, не в силу - "не решаемости". А потому как просто недоставало еще времени - для решения: их. Поиском этого времени - я сейчас, по сути, и занимался.
ГЛАВА 4
- Ну почему ты мне не веришь? - совсем по-взрослому (а в свои четырнадцать я себе, вероятно, таким и казался) вопрошал я, убежденно жестикулируя (в отчаянии... в отчаянии) и, недоумевая, почему же мать меня не понимает.
- С чего ты взял, что я тебе не верю, - Алла Павловна, -- (мама),-- оторвавшись от лежащих на столе тетрадей, серьезно, поверх очков, посмотрела на меня. - Если ты считаешь, что я должна тоже прыгать и скакать что-то тебе доказывая - то ты не прав: так никогда не будет. - На ее еще не старом (сорок лет!), красивом (блондинка с правильными чертами) лице застыло настороженно-удивленное выражение лица. - О чем ты говоришь? Я, по-моему, всегда не только вполне адекватно относилась ко всем твоим причудам, но и более того - верила. Я все время тебе верила, так же как всегда верила в тебя. Да и вообще: разве можно меня в чем-то упрекнуть?
- Ну, опять ты об этом, - внезапно успокоившись (всегда выдержанный тон матери, вероятно, подспудно оказывал воздействие и на меня), произнес я. - Давай я еще раз...
- Только уже спокойно...
- Да, да, вполне спокойно, - (я знал свою особенность "вскипать" так же быстро, как и "остывать") согласился я...
По большому счету (должны были пройти годы, чтобы я это понял) наши споры (вернее - то, что пытался исценировать я; мама не спорила - мол, сказала так, -- значит, будет именно так) не несли в себе какой-то серьезной направленности. Зачастую, все равно оказывалось так - как хотела она. Но все же, какой-никакой, результат от этих "споров" был. Хотя бы потому,-- что я таким образом учился "заявлять о себе". Способ, надо заметить, не очень удачный. Но иного - как будто бы - мне и не оставалось.
Кроме того,-- мое "общение" с мамой - научили меня правильно обосновывать свои мысли. Выражать мнение. Логически излагать - стремление получения желаемого.
В итоге я не только всегда был готов дать отпор кому бы то ни было; но и предъявлять претензии - в своем недовольстве. Что тоже - немаловажно.
Что до того спора, то сейчас я уже и не помнил его суть. Вполне может быть, что пришла мне тогда в голову очередная идея ("прожекты",-- как шутила мама). А я, должно быть, перед "выполнением" - пытался заручиться ее поддержкой. (До поры до времени было загадкой: зачем мне это нужно? Пока я не понял - что в этом всего лишь проявлялась моя невротическая натура: получить "одобрение" близких, чтобы потом - в случае чего - сложить вину: на них).
Да что там говорить?! Ведь, если разобраться в мотивации (большинства) наших взрослых поступков -- за первопричиной следует отправляться в детство. Когда в наше подсознание и закладывалось то, что, после, будет играть такую важную роль.
И уже тогда,-- детство: как раз и было то, что приносило мне сейчас самое большое разочарование. Потому как,-- и детство, и юность, и зрелые годы,-- прошли в самом суровом противопоставлении себя: родителям.
И это была - самая тяжелая моя ошибка.
С чего я взял, что родители желали мне только зла?!
Или это была невероятная форма любви?! Ведь, буквально все (и в десять, и в четырнадцать, и в шестнадцать, и в двадцать шесть, и в тридцать...) чтобы не говорили они, - вызывало во мне самую яростную форму протеста!..
Неужели я был во всем с ними не согласен?! Причем, удивительно, - ни образование (которое я, в общем-то, получил благодаря им), ни возраст, ни, наконец, мое общественное положение (институт... коллеги... студенты...) -- так и не повлияли на то, чтобы я как-то изменил свое мнение.
Я всегда спорил с ними. Всегда - (как мне казалось) - переубеждал их. Да, и что там, - всегда делал все так, как того хотелось мне. Нисколько не задумываясь,-- как должно быть на самом деле.
И лишь только их смерть (автокатастрофа),-- изменила мой взгляд. Словно наступило прозрение (неожиданно и страшно), и я во всей неприглядной красе увидел действительность... И тут даже не потребовался психологический анализ - все, совершенное ранее мной, встало как на ладони! Непрекращающимся потоком запечатленных в памяти воспоминаний, словно на фотографической пленке выхватившей только (или они все были такими?!) негативные моменты. И теперь стоило только задуматься о чем, -- тотчас (вытесняемый раннее) негатив: появлялся передо мной. И никуда нельзя было убежать. И хотелось спрятаться. Залезть в нору. И даже дать себя съесть: обитателям - этой норы. Потому как виделось мне это лучше,-- чем испытывать то, что испытывал я. Не в силах выносит -- нависшее надо мной проклятие...
С тех лет, когда произошел несчастный случай с родителями (ехали отдыхать на Черное море; на повороте горного серпантина - встречный КАМаз, не вписался в поворот, и протаранив машину родителей, увлек их за собой в пропасть...) память уже не решалась отпустить меня... Ни через год, ни через два, и, вероятно, через пять, десять, пятнадцать лет -- все останется по-прежнему. И тогда уже унесу я свои воспоминания (и вызванное ими - чувство вины) в могилу. Вот так вот.
ГЛАВА 5
Анастасия Генриховна, моя бабушка по отцу, была - и именной такой она мне запомнилась - крупная, добрая и (как уже дополняли мои воспоминания родственники - когда бабушка умерла, мне было десять лет) - властная женщина.
А еще, как оказалось, строгая.
Только став намного старше тех лет, когда я, прийдя однажды к бабушке, увидел много незнакомых людей, теснившихся (и о чем-то перешептывающихся) на крыльце ее дома -- большой такой, деревенский дом, построенный погибшим во Вторую Мировую дедом, Леонидом (Алексеем, -- как было на самом деле имя; но звали все - дед Леня) Потаповичем, - осознал в полной мере: сколько ей пришлось пережить (мой отец был последним, самым младшим ребенком; так вышло, что все его пятеро братьев погибли в разном возрасте: двое - еще в совсем малом возрасте; другие,-- кто в войну; кто -- разбился, упав во время игры, с крыши родного дома; кто утонул в реке...). И, кстати, как я после этого должен относится к Богу (при всей выдуманности этой фигуры, конечно). Почему, допустил этот Бог так, -- что погибли мои родственники. И родители... И все - насильственной смертью... (бабушка - не умерла сама; многое мне, мальцу, не говорили; лишь обронил отец - на расспросы - убили! И долго гадал я - что значило то слово - прежде чем понял; до сих пор в памяти остался ее хлеб - пекла сама, не признавая магазинный - и пироги).
Да и другая бабушка (по матери, Людмила Ивановна); да и дедушка (Вениамин Павлович); хоть они и дожили почти до восьмидесятилетия,-- но, должно быть, --прожили бы еще больше: если бы не погибли от случившегося в их доме пожара.
Что до других родственников, то они, конечно, были живы. (По матери -- у меня было две тети (Ася и Рая), и дядя (Игорь); их дети - мои двоюродные братья и сестры: Петр и Роман - у Раи; Света - у Аси; Люба и Тома - у Игоря).
Но,-- виделись мы редко.
Да и, по сути,-- не виделись совсем.
Как сложится их судьба?
И уже здесь,-- хотелось бы мне сделать небольшой экскурс в историю моей семьи. Начав, быть может, со времен революции.