Зевайкин Александр Васильевич. Местные этюды

МЕСТНЫЕ ЭТЮДЫ

МУЗЫКАЛЬНАЯ СКАЗКА

Вчера я прикоснулся к сказке. Бросил все и пошел туда, где прошли мои лучшие годы, где прошла юность. Меня там еще помнят. Учитель физики Вера Ивановна. Встретил классного - Борисова Николая Яковлевича. Ну это меня по гроб жизни не забудет, да и остальную нашу группу тоже. Встретил Панина Виктора Михайловича. Он тоже меня узнал. Пригласил пострелять. Потом зашел к Елене Ивановне (этика, эстетика, литература). Вот единственный человек с кем можно поговорить. Она поймет. Больше бы таких людей. Жизнь станет светлее и чище. С ней мы говорили о многом. О прошлом, настоящем и будущем. Потом пошел пройтись по этажам. Встретил учителя химии Маргариту Александровну. Она и то меня помнит. Не встретил Шубина. Федрыч уже не работает, а жаль. На втором эта же все те же фотографии. Наши ребята. Как четыре года назад. А многое изменилось. Повесили шторы. Раздевалку увеличили. Но все равно стены родные. Музыка. Слушал концерт ансамбля. Неплохо играют, но слишком громко.

Сказка началась потом. Когда все разошлись, я снова забрел в актовый зал. Он был пуст, только на сцене, в самом углу одиноко играл пианист. Это же классический сюжет. Пустой зал, пианист, воспоминания и я. Я прошел к сцене, сначала хотел сесть в первый ряд, но не удержался и поднялся на сцену. Осторожно, словно соловья, стараясь не спугнуть пианиста. Он бросил на меня быстрый взгляд и продолжил игру. Ах, как я ему благодарен! Я побродил по сцене. Повернулся лицом к залу. Когда-то, шесть лет назад, я сам стоял на этой сцене, перед полным залом. Перед глазами поплыли знакомые лица, старые добрые. Мне кажется, я помню кто где сидел. Но прошло шесть лет. А музыка! Живая! Мне кажется тапер гениален. Она волна за волной наполняла воспоминания. Торжественная и печальная, легкая и простая. Она парила в пустом зале. Только для меня. Ничего подобного я еще не слышал. Сердце заныло. Уже четыре года... и ничего не вернуть. Картины одна за другой поплыли в памяти. Я сел на стол и заплакал от бессилия и светлой грусти. Да, я плакал. Слушая одинокое пианино, я плакал. А музыка звучала. И как благодарен я судьбе за эти сладкие мгновения.

Но вот маэстро взял последний аккорд и музыка стихла. А я продолжал сидеть очарованный. Он сделал какие-то свои дела, спустился в зал и сказал просто, не обращаясь:

- Я закрываю.

Я спрыгнул со сцены и подошел к нему:

- Спасибо за сказку, маэстро.

- Ну, что ты, - скромно отозвался он.

Мне кажется, маэстро меня понял.

Я шел домой, как пьяный. Околдованный сказкой. Почаще бы так соприкасаться со светлым прошлым. Человек становится чище и добрей.

---------------------------------

Р О Д Н Я

Эх, Борька, Борька. Уже побрили его, бедного, обмыли. Качается он вниз головой, медленно поворачиваясь, и словно в упрек, показывает грубо вспоротое горло: "Что же вы люди?!" А люди уже махнули по третьей, закурили, чувствуя, как разливается по внутренностям огненная вода, довольно сощурились на голубое небо, свежий снег, яркий до рези в глазах.

-- Погодка-то...

-- Да-а-а, и мороз махонький, как по заказу.

-- И руки не мерзнут

Они еще покурили, помолчали. Жабнув по последнему разу, метнули бычки в снег. Старший, уже седоватый, взял широкий самодельный нож с наборной ручкой.

- Ну, последнее дело осталось, самое тонкое.

Он долго примерялся, не решаясь воткнуть холодное лезвие в еще теплый живот. Нет, волнения уже не было. Хватит того, что не спал всю ночь. Но все равно... все равно... нет, просто боялся не справиться. Первый раз сам разделывал. Раньше все на подхвате. Но рано или поздно самому приходится... И в двадцать - первый раз, и в тридцать - первый раз, и в сорок.

Справились. Выпотрошили, располовинили, занесли в сени и уселись на бревнышко за сараем, ждать селянку. Тихо, тепло.

- Давай еще по одной, - предложил старший, - за Борьку.

- За Борьку, - согласился младший.

- Я его восемь месяцев кормил, как сыночка.

Так уж повелось у нас: раз кабан, так Борька, раз свинья, то Зинка, раз бычок, то Мишка, раз баран, то Васька. И уж не поймешь порой, кого в честь кого называют. Да и не столь уж это важно.

- Благодать, - старший щедро посолил кусочек парного сала, не спеша заглонул его и, глядя куда-то в бескрайнюю даль девственных полей, спросил, - Ну как у вас там жизнь в городе? Как жена? Как дети?

Приняв стаканчик, младший тоже отпробовал свежего сала, отщипнул корочку хлеба и со вздохом ответил:

- А никак.

- Как никак? - удивился старший, оторвал взгляд от горизонта, вдоль которого тянулся бурой змеей товарный поезд, и посмотрел на собеседника так, словно впервые его увидел, - Ну, жена...

- Нет у меня теперь жены, - развел руками младший.

- Как нету? - не поверил старший.

- Нету и все. Холостой я теперь.

- Ты, что? Сдурел?

- Да нет, я-то как раз и не сдурел.

- Так что же, она что ли?

Младший кивнул, ударил по карману, нащупывая пачку сигарет. Закурил, глубоко затянулся, опустив взгляд на расплывшееся бурое пятно.

- Надо же, - с дрожью в голосе, прошептал старший, поглаживая крупный нос, - Совсем, как у меня. И чего же им не хватает?

- Когда у тебя десять рублей - хочется сто. Когда есть сто - хочется тысячу... Жадность людская не знает границ. А может, глупость... Это вернее.

- Денег, что ль мало зарабатывал? - спросил старший, оттягивая ворот грубо связанного свитера и почесывая шею.

- Не умею я воровать, понимаешь, не умею. Папка с мамкой не приучили, -развел руками младший, - а значит... не за что меня любить.

- Да, - тяжело вздохнул старший, - и я тоже не умею. За двадцать пять лет ни одной железки с завода не стащил.

- Такие мы с тобой братья несуразные, - заметил младший, рассматривая на этикетке спичечного коробка блондинистую красотку в ярко-алом платье, откровенно заголившую левую ляжку.

- Ты ее не ругай, - посоветовал старший.

- Да, смысла нет. Дело сделано, - согласился младший, задаваясь вопросом, сколько же раз выходила замуж красотка с этикетки. Но через минуту признался, - Я только поначалу сорвался. Понимаешь? Страшно стало. Живешь, живешь... Самый родной человек... и ближе, кажется, никого не было и быть не может. И вдруг в одно мгновение обрывается все, и понимаешь, что никогда ничего больше не будет. Тоска. Взвыть хочется.

- Да, действительно страшно, - согласился старший, колупая акцизную марку на горлышке бутылки, стараясь хоть чем-то занять большие подрагивающие руки. Боль брата была близка. Десять лет назад сам прошел сквозь этот огонь. Шрамы на душе и на теле остались. - Я полгода оклематься не мог. А ты еще ничего.

- Я две недели вообще не человек был, - признался младший, - даже есть не мог. Так-то, брат.

Он с жадностью впитывал красоту дремлющих полей. Белое, желтое, голубое. Белое. И в голове назойливо билась одинокая строфа:

А мне, на память о тебе,

Остались белые листы,

Как символ чистой красоты.

А мне на память о тебе...

Ладно. Все это фантазии обиженного поэта. Теперь есть кому листочки попачкать. Дурь, дурь. Посмотри, какое небо! Снег глаза режет. Холмы, перелески. Птица в высоте круги нарезает. Там, под ивняком, речка спит. Малина "самостийная" насторожилась вдоль незатейливого заборчика. Весну ждет. Жить хочет. Вот что вечно. Нет, жизнь совсем не закончилась.

Наконец-то их позвали на селянку. Нет ничего вкуснее холодной водки и горячего жаренного мяса. Они пили не хмелея, и все ели, ели, словно потеря возможность делать хоть что-то другое. Разговор лился тихо, притормаживая под рюмочку и хруст огурчика, мялся челюстями, вздрагивал от нечаянно-резкого стука ложки о край сковородки, но жил. Жил.

"Как хорошо, что есть родня, которая дана нам по крови и по духу, и не исчезнет в одночасье", - подумал младший, и на душе стало спокойно.

======================

НА СУТКАХ

Во времена развитого социализма (приблизительно 1985 год) водилось такое интересное правило: за каждым заводом был закреплен определенный участок городской территории, который, по мере надобности, приходилось приводить в порядок. Относились к этому очень серьезно. Бывали случаи когда бригада из пяти человек "сидела" на территории целую неделю. Женщины собирали бумажки, а мужчины косили траву и чистили грязь вдоль бордюров, которые к праздникам приходилось еще и белить.

Нашему заводу досталась улица Веселовского. И поскольку я с незапамятных времен проживал здесь же, то весь нехитрый инвентарь (лопаты, ведра, помазки) хранился в моем подвале. Отсюда следует вывод, что я был первым кандидатом при отборе на территорию. По этому поводу я не сильно расстраивался. Разнообразие всегда интересно. Тем более рабочий день здесь был намного короче: до часа (13.00.) без обеда. Очень редко до трех (15.00.). И поскольку участок наш прилегал непосредственно к рынку, иногда мы брали пару банок ( трехлитровых ) пивка и тогда работа шла еще веселее.

Был у нас в отделе классный специалист Виктор Николаевич. Он еще на атомный ледокол "Арктика" ездил аппаратуру настраивать. Но рассказ не о нем, а о его стрижке. И он, и я подстригались два раза в год. В мае и ноябре. Причем стриглись основательно. Под спортивную канадку. Коротко и ровно без чубчиков и хохолков. И были похожи на чуть обросших зэков.

А дело было в начале лета. Послали нас на территорию. И вот мы с Виктором Николаевичем, далеко не в парадных костюмах. Скоблим дорогу у перехода, а рядом милиционер стоит и чего-то ждет. Рядом стоит. Долго стоит. А дом-то мой вот, рукой подать. И вот идет один бухарик знакомый... нет, я с ним не пью, просто живем рядом, поневоле узнаешь. Идет этот бухарик, пока еще трезвый. Время - начало десятого. Он только проснулся после вчерашнего и еще "не сообразил". Вдруг увидел меня, стриженного, неважно одетого и с лопатой. Виктора Николаевича, такого же. И милиционера радом, важного такого. Он слегка остолбенел. Минуты три соображал, и с неподдельным изумлением, поскольку я был тихим непьющим парнем, воскликнул:

- Братан, ты что, на сутках?

В одно мгновение мой авторитет в его глазах взмыл чуть ли не до небес. Я стал для него своим, хоть раньше он со мной лишь изредка здоровался.

Да, действительно, был такой момент. Арестованных на 10-15 суток за мелкое хулиганство, привлекали к благоустройству городских улиц. Вот и мы вроде как на сутках. А милиционер случайно оказавшийся рядом, как нельзя лучше натурализировал картину.

Оперевшись на лопаты мы с Виктором Николаевичем долго тряслись от смеха и подкалывали друг над другом.

==============================

ЛОГИКА

Ирина производила впечатление скромной девушки. А может так оно и было? Женщина - вечная загадка, сводившая с ума человечество на протяжении всего существования. Особенно интересна логическая линия, касающаяся... Мне кажется, слышу возражения: "Какая логика?" Не будем разводить бессмысленные споры. Сегодня я хочу сказать о другой логике. Обо всем по порядку.

В один летний вечерок я подсел к Ирине. Она явно скучала и была рада моему обществу. Пустой разговор бродил из угла в угол, пока я не стал подталкивать его на узкую скользкую тропку. А все потому, что было действительно скучно и хотелось чего-нибудь остренького. Тогда я решил немного подразнить девушку и стал очень осторожно отпускать ей комплименты, двигаясь по нарастающей. Так что вскоре наша беседа была полностью занята лишь ее личностью. Она немного смущалась, очень трогательно розовела, смущенно опускала взгляд. Мне было интересно наблюдать, за действием моих слов. Впрочем, замечу между делом, она не сделал ни единой попытки прекратить разговор или хотя бы повернуть тему. Отсюда я полагаю, что вся эта игра была интересна ей не меньше чем мне.

И так, постепенно, добрались мы до ее ног. Я был в большом возмущении, что она прячет такую красоту под длинной юбкой. Она что-то слабо возражала, а я все не унимался. Самым наглым образом, но в приличной и лестной манере, я стал уговаривать ее показать мне хотя бы кругленькую коленочку. Здесь стоит отметить, что Ирина выглядела очень вкусно, и в какой-то момент я поймал себя на мысли, что уже не играю, и мне действительно хочется взглянуть на ее коленочку, а если повезет, то и повыше. Какими словами я только не сыпал, как мягко не стелил, как сладко не шептал, но эта девушка оказалась крепче камня. Однако она не убила во мне надежду, а тихо шепнула, словно невзначай обронила: "Потерпи до турпохода".

Я еле дождался обещанного коллективного турпохода. И вот уже мы на берегу озера и пришло время скинуть все лишнее, чтобы предаться водным, воздушным и солнечным ваннам. Помня об обещании Ирины, я стал наблюдать за ней. Она перехватила мой жадный взгляд, лукаво улыбнулась, словно говоря: "Вот теперь смотри" - принялась стягивать легкую цветастую юбку. Когда она предстала передо мной в скромном (по части количества материала) пляжном костюме, абсолютно не скрывающим все ее прелести, а напротив, ярко подчеркивающим их, я просто обалдел, и уже не скрывая удовольствия, буквально пожирал еее глазами. Это было восхитительно. Она не сделала ни единой попытки ускользнуть от моего пристального взгляда. А ведь все было так откровенно... И пышные очаровательные грудки с едва прикрытыми сосками и умопомрачительная попа, где прикрыта лишь ложбинка и... нет, дальше продолжать не буду.

До сей поры я не могу понять: то она не позволяла мне взглянуть даже на коленочку, а тут... вся без утайки. Смотри сколько влезет. Логика.

НАУКА ИЗМЕРЕНИЯ

(Незатейливый сюжет)

В жизни каждого человека неизменно наступает момент выбора. И если поначалу все катится само собой, то по окончании восьмого класса неумолимое время привело нас на перекресток семи дорог. И надо думать, надо определяться, куда направиться далее и кем стать в жизни.

В ту пору у меня еще не было ярко выраженного пристрастия к чему-либо и выбор пал на Электромеханический техникум. Я был середняком. Считал себя парнем способным, хоть и ленивым. Идти в ПТУ, куда огульно загнали полкласса, я считал ниже своего достоинства. В девятый класс идти не хотелось и я пошел в техникум. Учился опять-таки средне и в положенный срок окончил. И тут надо мной повисла угроза распределения. Это сейчас выпускники не знают куда себя деть. А в те добрые времена давали дипломы с направлениями в районы республики и другие города. Вплоть до Элисты и Нарьян-Мара. Ехать туда, где чукча оленей гоняет, мне не хотелось. И дома жилось неплохо. Но все-таки мне ухитрились выдать свободный диплом, и я оказался перед выбором..

Выбирать мне ничего не хотелось, и я просто гулял и радовался жизни. Однако, отцу это не понравилось и он начал пытаться внушениями пробудить мою трудовую совесть. Но мне работать не хотелось. Друзья в армию уходили. То одного, то другого, то третьего. Какая тут работа? Однако, папаня мои отговоры слушал в пол-уха и все наседал и наедал. Наконец-то сестра договорилась о моем трудоустройстве на Телевизионный завод в отдел метрологии. Но я и тут ухитрился устраиваться целый месяц и проводил в армию еще нескольких друзей.

Теперь конкретно. Метрология - это великая наука измерения. В нее входят... входит, нет, все-таки входят, все понятия об измерениях. Например, вы гуляете летом по парку, и вот, под зонтиком, у белых медицинских весов сидит милая старушка, и за пятачок предлагает узнать сой вес. А вам и невдомек. Что это чистая метрология. Мне тоже было невдомек, пока меня старшие товарищи-метрологи не просветили. И тут меня обуяла такая гордость, что сразу полюбил метрологию, и до сих пор отношусь к ней с уважением. Ведь кроме грубой массы вашего тела, она измеряет поистине эфимерные вещи, как то, световой поток, магнитный поток. То, что нельзя увидеть, нельзя пощупать.

А когда я впервые вошел в лабораторию, я прямо так и ахнул, увидев горы всевозможных приборов. И радостное ощущение воплотившейся фантастики, охватило меня. Стрелки бегали, лапочки мигали, циферки на табло скакали, что-то тихо гудело, жужжало, щелкало, словно на космическом корабле. Солидно, солидно.

Меня определили в лабораторию тепло-технических измерений. Свое приобщение к науке измерений я начал с самых простых приборов - манометров. Они служат для определения величины избыточного давления. Потом перешел на вес, потом слегка прикоснулся к электрическим приборам: милливольтметрам, лагометрам, потенциометрам и мостам. Все они служат для определения температуры, путем измерения электрической величины первичного датчика.

Даже в те далекие и дикие времена, создавая палату Мер и Весов, Петр 1 понимал всю значимость метрологии. А вот руководство нашего завода относилось к отделу метрологии, как к бесплатному приложению, и потому... Нас пихали во все дыры, во все прорывы. И где бы что не случилось, метрология летела туда по указу сверху, и... Что-то вроде МЧС. То ли кассовый аппарат в столовой сломался, то ли магнитофон у главного инженера, то ли антенну на крышу поставить надо. Везде метрология.

Выйдя на работу третьего мая, к своим любимым манометрам я смог попасть только в ноябре. Веселая творческая работа. Живешь в постоянном ожидании чего-то нового.

Едва устроившись, я попал в столовую и стал грузчиком. Потом меня загнали на месяц в колхоз, тюковать солому. Потом еще на месяц - полоть морковь. Потом на месяц включили в бригаду по уборке территории завода. Потом на месяц в столярный цех. Клеить ящики.

Я был электриком, контролером ОТК, юстировщиком, армировщиком, штукатуром, художником и... стропольщиком, и... звукооператором, и укладчиком банок зеленого горошка, и наклейщиком этикеток на них же.

Это лишь маленький перечень всего того, что включает в себя великая наука измерения. Да, в перерывах между прорывами я ухитрялся содержать в порядке всю теплотехнику завода. Но это уже мелочь и потому начальство ее не оценило... Хотя бы должным образом.

Да, еще был командированным. Но это уже другая история.

=====================

М. Ч. С.

Зашел я как-то в штаб гражданской обороны, а командир меня и спрашивает:

-- У тебя работы много?

-- Не так, чтобы очень много, но хватает, - как можно туманнее ответил я. Неопределенность, она в некоторых моментах вещь весьма неплохая. Кто его знает, с каким умыслом он такие вопрос задает?

- А не хочешь отдохнуть недельку?

- А поточнее? - насторожился я. Меня уже не раз посылали на отдых, который при ближайшем рассмотрении оказывался негритянской работой.

- Да вот, по гражданской обороне надо отучиться пять дней.

Подумал я, подумал и согласился. Командир мужик хороший, что не выручить? Да и на М.Ч.С. для общего развития посмотреть полезно.

Оформили на меня приказ и...

Нет, нормально в нашей стране никогда ничего не начиналось. М.Ч.С. не исключение. Как и говорил мне командир, я пришел к десяти часам, оказывается надо было - к одиннадцати. М.Ч.С. - заведение солидное. И первое, что бросается в глаза, прямо в холле, картины, как нельзя более точно отвечающие жанру заведения. "Девятый вал" и "Последний день Помпеи". Это налево от двери. А направо - тихий лесной прудик и дремота лесной долины. Плавные холмы и дымка далекого озера. Так и напрашивается вывод: "Это "до" приезда, а это "после" приезда М.Ч.С.". Располагающая информация. А на втором этаже, еще одна картина: Шойгу и Патриарх Всея Руси Алексий Второй на фоне храма Христа Спасителя. Выводы делайте сами.

Пять дней подряд нам красноречиво рассказывали о последствиях человеческой цивилизации. (Может я не точно выразился, но вы меня поняли.) В области самоуничтожения мы достигли наивысших успехов. А еще нам показали два фильма ужасов "Катастрофы" и "Спасатели". И вот какой выводу меня сам собой напросился. В критических ситуациях государство заботится о людях. А не государство ли эти самые треклятые ситуации создает? И вообще, эти фильмы надо не самым простым смертным, вроде меня, показывать, а в обязательно-принудительном порядке самому-самому руководству показывать. Не все им "Глубокими глотками" наслаждаться и "Греческие смоковницы" смаковать. Пусть, хотя бы в кино, посмотрят на людское горе.

Долго и доходчиво объясняли нам, что надо делать при атомном взрыве. А мне все черный анекдот вспоминался. "Заворачиваться в простыню и ползти на кладбище". А потом кратенько рассказали об опасных промышленных объектах на территории нашей республики. Их, оказывается, не так уж и мало. Если не наоборот. Эта информация меня еще круче опечалила.

После такого отдыха я еще неделю в себя приходил.

=================

ПЕЧАЛЬНАЯ ТИШИНА

(местные этюды)

"Перцовка", сдобренная пивом, теплой негой растекалась по телу, растворяя неприятную ломоту в суставах и нежной, невидимой рукой ослабляя железный обруч, стянувший голову после вчерашней "оттопырки".

Устроившись около окошечка на третьем сидении желтенького "ПАЗика", я стал обозревать незатейливые пейзажи родного города. Начало октября, погода прекрасная, небо голубое и жить хочется. Похмельный синдром отступил окончательно, а на смену ему пришло теплое телесное состояние и душевная легкость. Хотелось улыбаться и радоваться всему. Солнечному лучику, белому облачку, золотому листочку. И тут я заприметил девушку... Первое сиденье было развернуто и она сидела лицом ко мне и тоже смотрела в окошечко. И я забыл про все, что творилось, что текло вокруг меня. Да! Все-таки в нашем городе хоть изредка, но встречаются красивые девушки. Блондинка. Глаза темные, огромные. Лицо правильное, чистое. А губки какие! Ой... Красавица. На нее можно любоваться бесконечно. Сквозило в ее взгляде удивительное спокойствие, а вернее будет сказать - отрешенность. Из какой сказки ты пришла в наш суетный грязный мир? Но все-таки что-то в ней меня насторожило. А что, я никак не мог понять. Минут пять я пристально следил за ней и вдруг догадался. Тишина. Девушка не издавала никаких звуков. Она заговорила с женщиной, сидящей передо мной на языке глухонемых. Стало быть... Такая красивая девушка! Надо же... И тут в мою слегка хмельную голову влетела неожиданная мысль. А если вдруг у меня будет красивая глухонемая жена? Какая тишина будет в доме! Я буду понимать ее с одного взгляда, а со временем у нас наладится телепатическая связь, а...

В трезвом состоянии я бы на такое не решился. Я по жизни вообще парень очень скромный. А тут вспомнил про фотоаппарат в сумке, достал блокнот, вырвал листочек и написал: "Девушка, вы очень красивы. Разрешите вас сфотографировать". Я вышел за ней на две остановки раньше и отдал записку. Но та женщина, что ехала с ней, некрасивая, хищная, с орлиным носом, сильно выдающимся скулами и огромными выпуклыми черными глазами, выхватила записку, прочитала и потребовала у меня ручку. Я протянул ей приспособление для письма, отметив про себя, как могут быть прекрасны и страшны черные глаза, принадлежащие разным людям. Женщина что-то написала на обратной стороне и вернула мне. "Триста рублей в час. Если с извращениями - четыреста". Было написано крупным, грубым, не женским почерком. Я ожидал чего угодно. Что меня пошлют куда-нибудь, или... Я посмотрел на девушку. Ее безучастный взгляд был устремлен в сторону. С минуту мы стояли в глубокой тишине. Прекрасная глухонемая девушка смотрела вдаль, я, оглохший и онемевший, смотрел на нее, и ничто в этом мире не существовало для меня, кроме этого лица. И даже позже я силился вспомнить ее одежду, ее фигуру, но не мог: только лицо стояло перед глазами. А женщина зверской наружности выжидающе смотрела на меня... Наконец-то она дернула меня за рукав, побуждая принять решение. Я перевел взгляд на нее. Кто оно, это чудовище? Мать? Тетка? Бендерша? Так какая связь между красавицей и чудовищем? Ах, ведьма, зачем ты разбила мою мечту? Я хотел закричать! Девочка, девочка, ты прекрасна. Тебя под стекло и любоваться. Даже руками прикоснуться страшно. Я мог бы объяснить ей... Что? А тут всего за четыреста с извращениями. А может действительно?... Деньги у меня были. Нет. Это не для меня. По жизни я законченный идеалист и романтик. В каждой красивой девушке мне видится нежная принцесса. Светлая тайна. Чистота, доброта, невинность. А когда узнаешь, что это всего лишь самодвижущееся приспособление для удовлетворения мужской похоти... Зря, зря я затеял знакомство. Лучше бы она осталась прекрасной молчаливой незнакомкой, пробуждающей нежные, чуть щемящее сердце чистой родниковой грустью, воспоминания. Сунув записку в карман, и развернувшись, я побрел в шинок махнуть грамм двести и постараться забыть очень красивую и глухонемую девушку и ее страшную спутницу.

Через пять минут я сидел в шинке. Не торопясь пил водку, закусывал бутербродом с селедкой. Вокруг гремела музыка, звучали голоса, но я ничего не слышал. Передо мной стояло лицо девушки, смотрящей в автобусное окно. И тишина была бесконечно печальной.

==============================

АНОМАЛИЯ

(местные этюды)

Раз в жизни и кочерга стреляет. Так случилось и с Природой. Она ошиблась. В результате чего появилось это аномальное явление. Я не знаю, случалось ли та раньше, но Природа, она не балует, и если чего дает в достатке, то другого обязательно в обрез. Если Природа дает женщине красоту, то вот с мозгами зачастую проблема. А если вдруг и красоту и ум, тогда с душой-то точно проблема. И получается из умной красотки непролазная стерва. А то попадаются и такие: на личико вроде ничего, а фигура... Взгляд остановить не на чем, чист доска стиральная. Только ребра выступают. Может, кому и нравится, но мне такие не по вкусу. Ну, короче, всякие бывают, всякие попадаются. А вот она, эта самая аномалия, в которой удивительно сошлись се три измерения, сидит передо мной и проверяет мой рассказ на предмет ошибок.

Помните фильм "Собака на сене"? Там герой Джигахарняна пел приблизительно такие слова:

... "Если вы на женщин слишком падки, ищите недостатки"...

Чем я и занимаюсь. Очень старательно, очень придирчиво. А я парень очень привередливый. В любом идеале море недостатков найду. И тут стараюсь изо всех сил. И что больше всего удивляет меня, так это абсолютно противоположный результат. Чем больше я хотел найти недостатков в этом удивительном создании, тем больше находил достоинств, и тем больше оно мне нравилось. И все в ней было удивительно правильно и пропорционально. Ни капли косметики. К чему пудры, белила, помад, когда от Природы уже все дано и невозможно ничего добавить. Как в плане цвета, так и в плане формы. Огромные, яркие каре-зеленые глаза, под длинными ресницами, классический излом бровей, породный, аккуратный носик, маленький манящий ротик, окантованный сочными яркими губами. Подбородок, щечки, ушки... О-о-ох... Как говаривал ослик Иа: "Мой любимый цвет, мой любимый размер". А фигура! И тут все... И грудь не слишком большая, и талия, и бедра крутые, и попка в мру выпирает, а ножки... Полный отпад. Длинные, сочне, и чем выше взглядом скользишь, тем сильнее дух захватывает. Временами мне кажется я сплю и вижу во сне прекрасную фею, до того нереально все это выглядит. Я осторожно касаюсь ее левой руки. Она отрывается от текста, и мне кажется, я чувствую нежное дуновение ветерка, от взмаха ее ресниц. Она улыбается.

-- Ну что, двоечник, ты делаешь успехи.

Голос ее тих и переливчат. Красив и величественен. Она тихонечко щелкает меня по носу, встает и блаженно потягивается. Тонкая материя голубого топика обтягивает упругую плоть выступающих грудей, четко обрисовывая маленькие бугорки сосков. Ниже открывается плоский живот с глубокой ямочкой пупка, а еще ниже - белые мини-шортики с разрезами на бедрах. У меня захватывает дух. Я не знаю куда смотреть. Все одинаково прекрасно. Она ловит мой глупый взгляд слюнявого спаниеля, опускается на стул, лишив меня возможности любоваться ее ножками, и тихо, ласково, с легкой ноткой укора, говорит:

- И ты туда же? Все вы самцы одинаковы. Ну скажи, что я для тебя? Кусок сладкого мяса?

- Нет, нет, - я поспешно мотаю головой, - ты для меня первый друг и товарищ.

Пристально глядя на меня, она печально улыбается.

- Врешь ты все. Ты думаешь, я не вижу, как ты н меня смотришь? Ты думаешь, я не догадываюсь о твоих мыслях и желаниях тайных?

-- Что ты, что ты, - растерянно шепчу я, - никогда такого не было.

Но она уже не слышит мои лживые слова оправдания. Положив голову на скрещенные руки, она смотрит сквозь меня и говорит мне и сама себе, одновременно:

- Ну что мне, наголо подстричься? Или в зеленый цвет выкраситься? А может в крапивный мешок одеться?

- Бесполезно, - чистосердечно признаюсь я, - даже если тебя натерть сажей, ты не станешь менее прекрасной.

- Зачем мне все это?! - искренне восклицает она. И я ее искренне не понимаю. Другая бы на ее месте...

- Мне надоели красноречивые взгляд, надоели "хвосты", провожающие до подъезда, мне надоели намеки, мне... - она вздыхает, - Человек я или нет, скажи мне?

-- Человек, - как можно тверже отвечаю я.

- Ну скажи, что тебе во мне больше всего нравится? - она заранее печально улыбается.

-- Честно? - уточняю я.

-- Честно, честно, - кивает она, все же не веря в мою искренность.

- На первом месте... - я выдерживаю мучительную паузу, - душа. На втором... ум.

-- А на третьем? - не выдерживает она.

-- Все остальное.

-- А что из всего остального тебе нравится больше всего?

В высшей степени провокационный вопрос.

-- Честно? - осведомляюсь я.

-- Разумеется. Мне же интересно.

-- Глаза.

Она улыбается и опускает ресницы.

- Врешь ты все, - голос ее тих и нежен. Просто слушать его, уже наслаждение.

- Нет, - от чистого сердца я мотнул головой так, что шея моя хрустнула. - И знаешь почему?

-- Почему? - скептически улыбается она.

-- В них отражаются ум и душа.

- Врешь. Я же вижу как ты на меня смотришь. Как все остальные. Может, чуть понежнее. Все вы самцы, ягодки с одного поля.

- Позвольте, - возмущаюсь я, - Когда человек любуется чем-то прекрасным, он очищается духовно.

-- Ага, - с издевкой кивает она, - ходячий катарсис.

-- А почему бы и нет? Красота спасет мир.

- Иногда у меня возникает подозрение обратного, - возражает она. - Как-то довелось мне сдавать современный русский. Вся задрапировалась: юбку широкую надела, "пинджак с карманами", блузку под горлышко. А он смотрит на меня поросячьими глазками и слюни в бороду пускает. Питекантроп Хома. Так бы и дала в рыло. Представляешь, сорок минут меня мурыжил. Не потому что завалить хотел, он прекрасно знает, что я на твердую пятерку знаю, а вот просто ему на меня смотреть приятно. Какое уж тут спасение? Лучше бы я селедкой бледной была. Занималась бы спокойно своим делом и никто бы мне не мешал. Другой раз в читальном зале приклеился какой-то хмыреныш и давай глупые вопросы задавать. Не выдержала я и сказала ему прямым текстом: "Зря стараешься, парень, я лесбиянка". Он глаза пустые вытаращил, ротик от удивления открыл и тут же исчез. Мне бы диссертацию на тему: "Низменные инстинкты в психологии самцов Гомо Сапиенса" писать. Материала! На три штуки хватит.

Она замолкает, погружается в свои мысли, и вдруг выдает:

- Слушай, а может мне пластическую операцию по устрашнению сделать? А? Как ты думаешь?

-- Нет!!! - в испуге кричу я, - Не надо!

- Что ты так пугаешься? - удивляется она, - Ты по-прежнему будешь приходить ко мне, вести светские беседы и любоваться моими ногами. С ними ничего не случится. Зато на улице никто не будет ко мне приставать.

Она садится в кресло напротив, обнимает правую ногу и кладет подбородок на колено, устремляя на меня задумчивый взгляд прекрасных глаз. Я не могу удержаться и бросаю быстрый взгляд, и мне удается увидеть кое-что еще. Глядя в пространство, она рассуждает сама с собой:

- Из красавицы сделать чудовище проще. Хотя я не считаю себя таковой. Что особенного в этих ногах? Ноги, как ноги, - она гладит себя по ноге, значительно выше колена.

Нет, такого зрелища не выдержит даже покойник. Красота не только спасет мир, она его и возродит. Не городи глупостей, парень. Набравшись неслыханной наглости, я говорю самую большую глупость в моей жизни:

-- А можно и мне погладить?

Она опускает ресницы, глаза ее темнеют и становятся бесконечно загадочными. Легкий румянец заливает щеки.

-- А ты говоришь... о душе, о глазах...

- Извини, - краснея, шепчу я, - если бы ты могла взглянуть на себя моими глазами.

Она кивает.

-- Я тебя понимаю. Ну, если очень хочется...

Я опускаюсь перед ней на колени и говорю вторую самую большую глупость в моей жизни:

- Я не знаю, почему принято целовать женщине ручку, ведь целовать ножку намного приятнее.

После этих слов я целую ее ножку выше колена. Не отрывая губ, пробираюсь все вше и выше, дразня нежную плоть языком, пока не натыкаюсь на руку. Она нежно, но властно отстранят мою голову, и говорит ласково, чуть смущенно:

-- Ты слишком увлекся.

-- Извини.

- Ничего страшного, - она отводит взгляд и облизывает губы. - Мне понравился твой рассказ, - она опускает ногу, - пойдем, я угощу тебя пиццой. Ты заслужил.

Она везде королева. И на кухне ей нет равных. С легкостью она готовит самые сложные торты, любые замысловатые блюда. А еще она прекрасно шьет, а еще она прекрасно... все. "Такая девушка! - восхищенно думаю я, - И кому она достанется?"

- Когда-нибудь тело твое возьмет верх над разумом, - заключаю я, поглощая восхитительную пиццу.

Она улыбается, разливая чай.

- Может быть. Но это будет не скоро. Хотя, - она ставит чайник на плиту, смотрит на меня задумчиво, - Я никогда не буду заложницей своего тела.

В ее возрасте девушки только и думают, как бы побыстрее да повыгоднее выскочить замуж. А эта собралась писать диссертацию.

- Слушай, а почему бы тебе не поучаствовать в конкурсе красоты? Титул "Мисс Вселенная" тебе обеспечен, - заявляю я, возмущенный, что о такой девушке никто не знает.

- Она удивленно округляет глаза, потом прищуривает их и долго-долго на меня смотрит, словно желая проткнуть взглядом. Я смущаюсь и говорю:

-- А что тут такого? Ты такая девочка, умная, красивая, ну и...

Она улыбается.

-- Ты меня сосем за дуру держишь?

-- Нет, - поспешно мотаю головой.

-- А ты видел хоть один конкурс?

-- Видел.

-- Ну и как?

- Тихий ужас. Я не знаю, по каким параметрам их выбирают? Обидно, столько девочек красивых вокруг.

- Вот именно. Это конкурс давалок. А девочкам лучше сидеть дома. И я вообще не понимаю, как можно торговать своим телом? Ты перестаешь быть человеком. Превращаешься в вещь, которой любуются, которую используют. Я этого не понимаю. Я себя не делю на тело и еще что-то. Это все я, это я, это тоже я, - она энергично тыкает себя пальцем в различные части тела.

Глаза ее пылают негодованием, тонкие крылышки носика подрагивают от возбуждения. Я хватаю ее руку и целую.

- Не сердись. Просто у них больше нет ничего.

Она сразу остывает, улыбается мягко, спокойно, ресниц опускаются, затеняя большие глаза. Я заглядываю в них и не могу сдержаться.

-- А все-таки ты красива. Фантастически красива.

- Да ну тебя, - она отмахивается, словно от назойливой мухи, - не забивай голову всякой чепухой. В жизни есть вещи поважнее. Все. Точка, - она нажимает пальчиком на мой нос, - Закрыли эту тему. У каждого свой путь в жизни.

-- Спасибо. Пицца как всегда бесподобна.

В знак благодарности я с привеликим удовольствием целую ее в щечку. Она не возражает, а просто улыбается

------------------------------------------------------------------------------

ЛОВИСЬ ЛОПУШОК

(незатейливый сюжет)

Верка проснулась в дурном настроении и с головной болью. Хотя иначе и быть не могло. Вставать не хотелось, а куда-либо идти - еще больше. "Значит, началось, - мысленно поздравила она себя, и уже вслух добавила, - Молодец, девочка, и на этот раз обошлось". Но в глубине души она прекрасно понимала, что коитуситься со всеми налево и направо долго и безнаказанно нельзя. Или подхватишь что-нибудь или залетишь. Что тоже мало приятно. Быть матерью одиночкой ей вовсе не улыбалось. Да и на аборт идти - занятие не из приятных. Для себя она уже давно решила. Хватит в девках хвостом вилять. Пора замуж выходить. Двадцать лет уже возраст. А за мужем, как за каменной стеной. Поди, узнай, кто папа. И родить спокойно можно, а во время беременности так вообще благодать: никаких тебе резинок, все в живую. Хоть не вылезай из-под мужика. Пару-троечку постоянных, проверенных любовничков завести надо, и чтобы один, непременно, извращенец. Да такой, чтобы жуть брала. Действительно, хватит с кем попало, и с кем придется. Пора остепениться. Не жизнь, а малина пойдет. У Верки даже дух захватило, и сердце зашлось от радужной перспективы, и настроение слегка приподнялось. "Пора, пора, Верочка, действовать", - сказала она себе и поднялась с постели. Она решила выйти замуж незамедлительно, поскольку ее пышное тело не терпело долгой сексуальной голодовки. Замуж, замуж. Прямо сегодня. Прямо сейчас. Нет, прямо сейчас не получиться, ну, хотя бы через час. Она уж и кандидата нашла. Телок. Главное, чтобы был телок. С этим проще. Умного, поди, окрути. Поспать, они все горазды, а потом посмеется и в кусты. Ищи его потом. А этот, весь как на ладони, сам придет.

Они дружили давно. Он дарил ей цветы, носил коробки конфет, пытался ухаживать, робко, наивно. Она улыбалась, благосклонно принимая все это, и даже чуть жалела его. Он смотрел на нее влюбленными глазами, обожествляя свою Веру. Она не отвергала его, но и не допускала к телу. Хотя он и не стремился, пребывая на стадии платонической любви. Ах, бедный, если бы он знал, что вытворяет его обожаемая Верочка в своей "бригаде С" (так называлось их братство (сестричество) сексуально раскрепощенных девиц)! Он бы, наверное, пошел бы и повесился. Но нет, он этого не знал и потому по звонку прилетел, как...

Ей было трудно прятать дурное настроение, ей было трудно прятать свое состояние. Но она старалась. А старания ей было не занимать. Он верил в ее игру, как в жизнь. Было шампанское, были конфеты, ласковые слов, томные взгляды. Как-то совсем нечаянно их колени оказались рядом. Ее - круглые, голые...Его рука робко скользнула вверх. Эта бросающая в жар нагота, упругость женского тела, шум вина в голове, отрешенность от всего мира. Он, собственно и не помнил, что произошло, но хорошо помнил кровь...

- Моя невинность?! - изумленные глаза Верки полезли на лоб. - Как же я теперь?!

Два часа он проплакал в ванной. Его милое чуткое сердце... Как же он смог?! Ведь Вера девочка! Кровь, символ невинности. Символ чистоты. Он хорошо помнил.

Он уже не смог, не смог не сделать ей предложения. Заплакнный, жалкий. Но она не хотела другого.

Круглые глаза подруг, которым она рассказала о своем замужестве, были ей искуплением тех нескольких неприятных секунд... Подруги дивились ее смекалке и мотали на ус.

Кто знает, сколько их там, ( и тут, и нас) обманутых Колумбов???

===================

ЭКЗОТИКА

( местные этюды )

- Ты знаешь, что мне

сейчас надо?

- Освежить дыхание.

( из рекламы )

Пришли два бомжа в магазин. Вонючие, грязные. Протягивают продавцу новую сотенную бумажку и говорят:

- Нам две бутылки вина.

- Пятьдесят три рубля, - отвечает продавщица, - дайте три рубля мелочи.

- У нас нету, - дружно отвечают бомжи.

- А нам что-нибудь закусить, - добавляет один.

- Да, что-нибудь экзотическое, - подсказывает второй.

- Вот есть ананасы, но у вас не хватит, - сообщает продавщица и, пошарив по прилавкам, выдает банку французских томатов за тридцать рублей.

- А у нас курить что-нибудь есть? - спрашивает один бомж у другого.

- Нет.

- Тогда нам что-нибудь из курева, - обращаются они к продавщице.

- Ну, к такой экзотической закуске надо взять "Мальборо", - советует она.

- Нет, - возражает один бомж, - дай нам "Примы".

- Да, - добавляет его друг, - и жвачку, чтоб не пахло.

===========================

ХИТРЫЙ ПРИЕМ

(местные этюды)

На берегу "полноводной" Сивини ( это не мой каламбур, это местный писатель Ларионов сморозил) раскинулась зона отдыха. Вытянулись вдоль реки пионерские лагеря (было веселое время, а лишь название осталось) и дома отдыха. И как водится по многолетней традиции, ездили туда всегда одни и те же люди. Постепенно они все перезнакомились и передружились. Устраивали совместные попойки и чемпионаты по волейболу.

Ну, наша заводская сборная, ребята хоть куда, принимала самое что ни на есть активное участие. А поскольку условия комплектования команд не ограничивались ни возрастом, ни полом, то в команде нашего прославленного завода неизменно фигурировала Марина. Ух, какая женщина! Именно, что "фигурировала", поскольку фигурка у нее была просто отпадная. Она уже, конечно, не студентка, не комсомолка, но зато красавица, спортсменка и просто хороший человек. Этого у нее не отнимешь. Кроме всего прочего, она прекрасно играла в волейбол.

И вот наступал день чемпионата. Марина надевала эластичный облегающий костюмчик и выходила на площадку. А на ней все в обтяг, все подчеркнуто. Приоткрыв рты, мужики застывали, начисто забыв про игру. Ну, наши, разумеется, выигрывали. Случалось иногда, что Марина была занята какими-то своими делами, и матч начинался без нее. Тут, скажу честно, ребятам приходилось туго, и тогда капитан давал короткую, но лаконичную команду: "Бегите за Маринкой!" В конце концов, противники стали выставлять условия: "Маринка не играет". Она же девка с характером, боевая, выходила вперед и брала глоткой: "А почему это я не играю? Где это написано? Кто это придумал?" Ну что ей ответить. С дискриминацией женской половины у нас покончено еще в прошлом веке. А что она в таком спортивном костюмчике... Так на то он и спортивный костюмчик, чтобы в нем в волейбол играть. А мужикам стыдно признаться в мыслях своих. Вздыхают, соглашаются и проигрывают.

МЕДИЦИНСКИЕ КУПЛЕТЫ.

За окном уже стемнело. Я лежал в постели и перед сном прислушивался к своему самочувствию. Когда дневная суета затихала, и всплывали все тайные мысли, звуки и ощущения, я почувствовал легкую ноющую боль в правом боку. Она была ровная, тягучая и бесконечная, как чукотская песня. "Это что же такое? - подумал я, - Только этого мне не хватало. Не иначе аппендицит разыгрался". Ладно, пока еще терпимо. Подождем до утра, а там видно будет" Все-таки я уснул, но утром ничего не изменилось. Попив чайку-кофейку, я собрался и, как сознательный работяга, пришлепал на родной завод. Дело было в начале сентября. Погода стояла прекрасная: солнышко светило, и о болезнях думать не хотелось. Но боль все не утихала и не утихала. Поработал я с часок, чтобы совесть успокоить, и говорю начальнику: "Так и так, заболевши я. Пойду в медпункт". Он у нас довольно добрый был.

- Без проблем. Иди куда хочешь, только бумажку оттуда пояснительную принеси.

Пришел я в медпункт и говорю молодке в белом халате:

- Так, мол, и так. Болен напрочь, по причине созревшего аппендицита.

Она мне с невозмутимой скандинавской интонацией отвечает:

- Хирург после трех будет. Ждите.

- А если он у меня за эти шесть часов лопнет, и я помру под твоим окном с посмертной запиской в руках? Как ты на это посмотришь? Болезни моей до фени, во сколько хирург придет.

Она тут же в лице переменилась, засуетилась и направление мне к хирургу по месту жительства выписала. Зашел я в отдел, простился с ребятами, с начальником. Так, мол, и так, подозрение на аппендикс имею, так что скоро не ждите.

Пришлепал я к хирургу. Он меня без очереди принял. Все пораспросил, живот помял, срочный анализ крови сделал. Действительно: что--то там не так. Воспаление кровяной состав показывает.

- Так, - говорит хирург, - срочно тебя в Третью горбольницу отправляем. Прямо на "скорой помощи".

- Э-э-э, ребята, - говорю, - обождите. Мне надо домой зайти, переодеться. Мать известить. Она у меня больно уж сердечная. Волноваться будет. А до больницы я и сам доеду. Болит у меня не шибко. Терпеть можно.

- Ну, смотри, парень, - говорит медсестра, толстая старуха, - рискуешь жизнью.

- Ничего, - отвечаю, -- бабушка. Как мне сверху написано, так и будет. И захочешь - не увернешься.

Зашел я домой, переоделся, матери записку оставил и до больницы своим ходом пошлепал. Там меня встретили как родного. Родственников у них там много. Отбоя нет. Всем нахалявку погостить, поесть-поспать хочется. Пришел дежурный хирург, опять мне живот помял, опять кровушку на анализ взяли. Решили, что действительно аппендикс во мне дозрел, пора его выковыривать. Сдал я свою одежонку, облачился во все больничное, серо-полосатое. Пришел в палату, застолбил себе коечку. Присел, дух перевел. Тут залетает молодка вся в белом, как невеста и даже лицо по самые глаза под марлевой повязкой упрятала.

- Пойдем, новенький, брить тебя буду. К операции готовить.

Отступать некуда. Хошь-нехошь, а поплелся я за ней. Завела она меня в какой-то закуток, уложила на кушетку.

- Снимай штаны, - говорит.

Елки-палки! Неудобно мне. Полное безобразие получается. Как это я, парень не целованный, перед девкой штаны снимать буду? Возраста мы с ней примерно одного, и, нам бы соловьев слушать, о поэзии говорить, или хотя бы познакомиться для начала. А тут сразу: "Снимай штаны!" Опешил я, признаюсь. А потом подумал: "Да я ведь для нее работа. Таких через ее руки человек десять, а то и двадцать за день проходит. Всего уж она насмотрелась вдоволь, может даже до тошноты". Снял я штаны, голову отвернул обречено, на желтую стенку глаза наставил. Жду. Взяла она станок для бритья и давай мою растительность насухо истреблять. У меня искры из глаз летят, да тут же в слезах и гаснут. А в голову дурной анекдот лезет:

"Заходит мужик в парикмахерскую:

Побрейте меня, пожалуйста.

Только "Невой", - отвечает парикмахер.

А я и не вою, - говорит клиент."

Это бритвы такие, "Нева" называются. У них на обертке надпись "для технического пользования". И мне впору выть было. Но вытерпел. Перед дамой неудобно. Но вскоре экзекуция эта закончилась, и вернулся я в палату. Только на коечку присел, дух перевёл. Опять за мной пришли.

- Пойдем, - говорят, - на операцию.

Операционная огромная. То ли два стола для разделки стоят, то ли три. С перепугу не запомнил. Окна: от пола до потолка и все нараспашку. Свежо. Сентябрь на дворе.

Одели на меня чепчик белый, на ноги - чулки белые. Уложили на стол, прикрутили ремнями ручки-ножки и давай в живот уколы пырять.

- А нельзя ли, - говорю, - под общим наркозом всю эту операцию произвести?

- Нельзя, - отвечает мне хирург, - очень он на сердце неблагоприятно влияет.

Тут он посмотрел на "операционную плоскость" и спрашивает:

- И кто же тебя так старательно подбрил?

- Не знаю, - отвечаю, - какая-то девушка в белом халате, Я полчаса, как здесь и еще не со всеми успел познакомится. Единственное, что успел заметить, брюки у нее под халатом, тоже белые.

- Ясно, - кивнул хирург, - это значит Люда. Больно уж она тебя плохо подготовила. На волосах всегда плохие бациллы сидят и в рану тут же прыгнуть норовят.

- Ну, уж я не виноват в этом. Наверное, я ей не понравился, - говорю в свою очередь" - Вы уж там чего-нибудь придумайте.

Натер он меня йодом, чуть ли не по самые уши, чтобы, значит, этих самых плохих бацилл разогнать, и говорит:

- Приступаем,

Воткнул мне ножик в пузо и давай кромсать. Шкура под скальпелем хрустит. Такое ощущение, будто сапог на ноге режут. И кровь холодная по боку льется. Все чувствуешь, а не больно. Пока. А хирург со мной разговаривает, чтобы подбодрить:

- Ты не молчи. Про работу рассказывай. Как у вас там, телевизоры взрываются?

- Ну, это дело нехитрое, - говорю, - Вы лучше на мой живот, повнимательнее смотрите. Да не зашейте там чего-нибудь лишнего.

Тут у хирурга профессиональная гордость взыграла:

- Никогда такого не было!

- Только про вас анекдоты и рассказывают. Кому шляпу зашили, кому перчатку, кому градусник.

- Ну, нет, - возражает хирург, с юмором тоже попался, не обиделся, нас тут четверо. Кто-нибудь да усмотрит.

А вокруг меня, действительно четверо сгрудились. Свой хирург с сестрой и практикантом, да еще один резальщик с соседнего стола. Ему тушку для разделки еще не подвезли.

Минут пять терпимо было, а потом как начали кишки из угла в угол перекладывать: у меня искры из глаз полетели.

- Да что же вы делаете?

- Терпи, - говорят.

Деваться некуда. Стиснул зубы, терплю. Гадом буду, удовольствие выше среднего. Обезболивание называется. Заморозка. Сколько они меня таким макаром мурыжили, уже не помню. Вечностью показалось. Да только не предназначен я для нее, для вечности.

- Сколько еще вы меня мучить будете?

- Да мы только начали, - успокаивают.

От боли я уже теряться начал и вдруг слышу:

- Все, - говорит хирург, - зашивайте.

А во время моей операции и второму доктору шабашку подкинули. Засучил он рукава и за дело. Соседний стол метрах в пяти. Мужик орет, матом натурально. А я слова не обронил.

Зашили меня. Отвязали ноги, правую руку. Подкатили тачку вровень со столом.

- Перебирайся, - говорят, а руку левую не отвязали.

А я до того притащился от кишечной месиловки, что и слова сказать не могу. Тут сестра от соседнего стола, говорит:

- Вы хоть руку-то ему отвяжите. Как же он переберется?

- Ах, да! - всплеснула руками моя сестричка, - Совсем запамятовала!

Перебрался я на каталку, и повезли меня в палату. Пол неровный. Каждый стык по всему телу отдается.

- Да кто же, - говорю, - вам таких полов настелил? Кишки последние вытрясите.

- А вот поправишься и хороших населишь.

- Обязательно, - говорю, - только бы выбраться.

Но самый большой сюрприз меня в палате ожидал. Подкатили тележку к моей кровати и говорят:

- Прыгай!

Действительно: прыгай. Кровать в два раза ниже. Две минуты после операции прошло. Вот это фокус!

- Ну, я же не могу тебя на руках перенести, - оправдывается сестра. Конечно, не может, И мужики в палате все после операций. Им тоже напрягаться нельзя. Исхитрился я кое-как, прыгнул. Смотрю: кишки вроде не выскочили. Ну и, слава Богу.

-- Сорок пять минут был, - докладывает мне один мужик.

Оказывается, они каждому время засекают. Вроде традиция такая. Закрыл я глаза и провалился куда-то. Ни боли не чувствую, ни времени не ощущаю. Вечером открыл глаза? На тумбочке пакет кефира и записка. Мама приходила. Перед сном сделали обезболивающий укол и спать. До самого утра. Ничего не помню.

Только глаза открыл, и сразу приколы начались. Подбегает сестренка со шприцом в полстакана граненного, и тянет из меня кровь. Прямо из вены.

- На РВ, - говори, - мы тут у всех берем.

Не успела она дверь за собой закрыть, тут же вторая явилась. Эта из пальчика стала кровушку цедить.

- Что-то плохо идет , - жалуется.

- Милая, - говорю, - меня только вчера зарезали. Посмотри, кровяные брызги до плеч летели. Да еще до тебя одна шустренькая со стаканом прибегала. Где ж ей, взяться-то, кровушке?

Ну, кое-как и эта нацедила. Пока туда-сюда, и обход нагрянул. Врач ко мне подходит и спрашивает:

- Когда операцию делали?

- Вчера. В два часа дня.

- Вставайте и ходите. Иначе будут спайки. Если увижу, что лежите, полы заставлю мыть.

Ну мы с мужиком, который рядом со мной на операции матерился, начали потихоньку вставать. Деваться некуда. Только сели в кровати, залетает сестричка.

- Вам срочно в процедурный кабинет. Прививку от столбняка делать.

-- Да вы, - говорю, - спятили? Мы же только после операций.

- Вчера - уже "не только", - отвечает она, - бегом.

Встали мы кое-как, загнулись, как вековые старцы и пошлепали вдоль стеночки. А там все такие загнутые ходят. Смешно со стороны смотреть. Доплелись мы до процедурного кабинета, а он в самом конце коридора, впиявили нам по укольчику.

- Через полчаса еще приходите.

Только мы до палаты дошли, на койку присели, дух перевели, на часы посмотрели: ровно пятнадцать минут прошло. Вновь пора в дорогу. Пришли. Ещё по уколу получили.

-- Через двадцать минут приходите.

Тут уж мы на лавочку сели и спокойно двадцать минут отсидели.

А на второй день нас опять погнали кровь сдавать. На четвертый этаж.

-- У нас уже вчера брали, - возмущаемся..

-- Результаты потеряли, - вроде так и быть должно.

Больница-а-а-а ! ! !

Хорошо хоть мужики у нас в палате подобрались юморные. На второй день к нам в палату гнойного Мишу подсунули. Он напропалую всех артистов изображал. Особенно хорошо у него Миляр и Этуш получались. Как завернет: мы впокатушку. А смеяться нельзя. Живот болит.

- Хватит , Мишка, хватит. На столе не зарезали, так тут уморишь. Кишки выскочат.

А он усмехается:

- Ну, это не проблема. Кишки тебе здесь в один момент соберут. Или забыл, где находишься?

Весело было. Я до этого ни разу в больнице не лежал. Все беспокоился: как там будет. Ничего. Нормально. Правда, один дед храпел здорово. Когда его выписали, у нас просто праздник случился. Все бы хорошо: живи да радуйся. А тут на четвертый день сухота припала. Тянет живот, шовчик, болит, а облегчения не случается. Я уж не выдержал, доктору доложился.

- Не беспокойся, - успокоил он меня, - клизмочку поставим, и все образуется.

Ой, неудобно. Сестричка молодая опять меня в закуток заманила. Унизительная процедура,

- Походи тут немного для улучшения, а я пойду.

Какой "походи"?! Только она за дверь, я едва на унитаз успeл запрыгнуть. Тут как из меня полилось! Минут десять беспрерывным потоком. Никогда не думал, что во мне столько добра поместиться может.

Захожу я в палату, под собой ног не чую. Рот от уха до уха. Мужики спрашивают:

- Ну, как?

- Ой, ребята, жить-то как хорошо!

А еще сестренка мне одна приглянулась. Перевязки нам делала, Сама легкая, стройная и глаза огромные, чистые. Добрая, ласковая. Начал я к ней клинья подбивать, а она головой в ответ покачала:

- Все вы тут ласковые, а у самого, поди, жена дома и трое детишек.

- Нет, - говорю, - холостой.

Махнула ручкой.

- Иди.

Вот такая у нас любовь платоническая получилась. Вернее у меня. Лица ... лицо ее я видел мельком. Девочка действительно очень милая. А вот зато на ноги насмотрелся вдоволь. Когда она Мишку гнойного перевязывать в палату приходила. Он на раскладушке лежал, и ей то и дело приходилось наклоняться. А халатик у нее не то чтобы очень длинный был. Кровати же у нас низкие и как-то это все само--собой на уровне глаз получалось. Красивые ножки. До колена сине-белые гольфики в полосочку, а дальше... Знаю, что не хорошо, но... красиво, красиво! Теперь вот жалею. Надо было понастойчивее клинья подбивать. Но не мог я навязываться. Не моя натура. Эх, много же я моментов упустил.

А когда выписывался, и уходить не хотелось.

================

НЕОБЯЗАТЕЛЬНОЕ ОБЕЩАНИЕ

/ поэтический опыт фантаста-прозаика /

Погода была отличная. Нет, не так. Погода была прекрасная, принцесса была... Подождите, подождите, принцессы вовсе не было. Была ведерная канистра с ужасным пивом, мутной желто-зеленой жидкостью. Сейчас такую гадость я бы пить не стал. А тогда... а тогда наша орденоносная республика изнывала от жажды, и доходило до того, что в драках за якобы "янтарным напитком", случалось, и убивали. Потому-то мы были счастливы, расположившись в тенечке беспородных /по причине не знания/ кустов на макаровском холме. Благодать. То там, то сям расстилались просторы, словно сошедшие с картин Левитана. И надо бы сказать, что недалече располагалась группа художников с мольбертами, вернее с этюдниками, красками, кистями и прочими прибамбасами. Да, места здесь действительно живописные. Макаровский пруд внизу, над ним "барский" сад, далее - знаменитый Макаровский Погост, а слева - овраги, поля, перелески, вплоть до самого атемарского леса.

И вот, махнув три кружечки никудышного пивка, я, как человек творческий и не чуждый всему прекрасному, решил проведать, и что же они там малюют? На что краску переводят? Подкатил я к одному молодому художнику, встал у него за спиной, смотрю. У него на картине, как раз вершина холма, водокачка с башней, небо в полполотна, а в правом нижнем углу мужик с бабой лежат, нет, не подумайте чего, просто загорают. Посмотрел я на все это и говорю:

- Ну, кто же так рисует?

Он на меня так испуганно глянул и говорит:

- Владимир Васильевич, тут, представитель местного населения хочет свое мнение высказать.

Тут подбежал небольшой мужичок чисто богемного вида: длинноволосый, с бородкой и в берете. А мне запомнился вострый птичий носик на худом лице.

- В чем дело? - спросил он.

Молодой художник объявил учителю мои претензии, и Владимир Васильевич взялся отстаивать честь своих питомцев.

- Понимаешь, так положено по композиции. Видишь, верх
картины - небо, светлая часть, а низ картины - трава, темная
часть. Она получается перегруженной. И потому ее надо разбавить светлым пятном для облегчения, Этим пятном и является загорающая парочка.

По всей видимости он действительно принял меня за спивающегося местного аборигена / два слова рядом, для усиления/. Но я-то парень городской... ой... ой какой, Я у Андрюхи Вдовина столько книг по искусству пересмотрел, начиная от Брейгеля / и того, и другого/, Грюнвальда и Босха, и кончая Шагалом, что запросто отличу пейзаж от портрета,

Ну, я ему в ответ и закатал:

- Сама картина мне очень понравилась. Натурально и живописно, но в данный момент человек здесь не гармонирует, он портит всю природу. Намного лучше для баланса было рассыпать здесь желтых цветочков.

Владимир Васильевич взметнул на меня удивленный взгляд, с минуту помолчал" а потом признался:

- А ты ведь прав.

Так мы с ним и разговорились. У него оказалась мастерская недалеко от моего дома, и он пригласил меня в гости. Я пришел. В мастерской, как и подобает, был абсолютный бардак /хорошее словосочетание, главное, к месту/. Рамки, подрамники, загрунтованные холсты, эскизы, наброски, какие-то плакаты, лозунги и, везде-везде, разбросаны тюбики с краской. Изредка попадались почти готовый картины, Больше всего мне запомнился большой триптих на тему языческого праздника.

Высокий холм, поросший вековыми соснами, поляна, деревянные статуи идолов, жертвенный камень, людской хоровод, а ниже - озеро. Все полотно в довольно тяжелых, мрачных тонах, но впечатляет.

Мы беседовали с ним о жизни, пили крепкий чай с мятой. На подоконнике в горшке росла мята. Очень удобная вещь, Я взял отросток на работу, и мы долго /до самого моего увольнения/ наслаждались освежающим вкусом, и даже спирт настаивали к праздникам. Отвлекся я немного. Художник рассказывал мне о своей тяжелой судьбе, о том, как он жил в подвале, спал на трубах, а по нему бегали крысы. А мне-то рассказать было нечего. Жизнь моя текла мирно и ровно. Потом он пригласил меня домой. И тогда я решил похвастать перед ним своими достижениями. Я привез ему свой рассказ, желая поделиться с ним, как с творческим человеком, своей радостью.

Он пробежал глазами по первым строкам и воскликнул:

- Ну кто так пишет?!

У меня отпала челюсть. Конечно, не до самого пола" но по грудь - точно. А художник продолжал:

- Надо писать так, чтобы слова лились и ложились... Вот сейчас...

Он вышел на пару минут. и вернулся с тонкой книжицей в руках. Перевод местного поэта...

- Вот смотри, как надо писать, - и он с восторгом начал
декламировать стихи, в которых, кроме технологической решетки,
ничего не было. Тут уж моя челюсть точно упала на пол. По всей
видимости, он решил отомстить мне. Я был так шокирован, что
решил больше не касаться литературной темы, а придя, домой, от расстройства написал стихотворение "Необязательное обещание."

Я повешусь на старой осине,

Что вторая стоит от дороги.

И будут небесно-сини

Мои остывшие ноги.

Мое обмякшее тело

Будет ласкать легкий ветер,

Самое доброе дело,

Делает он на свете.

Милые серые пташки

Звонко споют мне песню,

Но я не смогу понять их,

Ну хоть ты возьми и тресни.

Не смогу оценить природы

О которой ТАК пишут поэты

И прелести летней погоды,

Что ими беззвучно воспеты.

Средь тишины перелеска

Осина скрипнет устало,

И скатится по небосклону

Желтое солнце вяло.

Улыбнусь напоследок дубу,

Вот, наверно, и все готово.

К счастью, я никогда не буду

Серой масти, мастером слова.

Нет, я, понимаю, если бы он мне вынес Есенина, Блока или Рубцова, но...

ФУТБОЛ

Нет, я никогда не считал себя футбольным фанатом, но тут у меня выбора не было. 26 августа 1985 года мы поехали в Москву. Лончин Виктор Филиппович, Яшанов Владимир Герасимович, Толик Киселев и я. По служебной надобности. А тут на каждом углу афиши: "Дружеский матч СССР - ФРГ". Ну, эти ребята и подвязались. Я сначала ни в какую, потом вижу - один остаюсь. Пришлось и мне идти за компанию. Никак я, темный человек, уразуметь не могу, зачем им все это надо? Лучше бы дров какой-нибудь старушке накололи, али воды натаскали. В Москве-то домов больших полно и вода, поди, не до всех верхних этажей доходит. Взяла бы каждая команда по подъезду. В каждую квартиру - по десять ведер, и кто быстрее. Вот это я понимаю, соревнование, А то...

Ну, это так, отрешенные мысли, на пользу народную. Жаль только претворять их некому. Но вернемся к нашим... Ну, которые на зеленом поле резвятся. Ладно, взяли мы билеты по 6 рублей. Тогда солидные деньги были. И поехали на стадион загодя, часа за два, А поскольку мы только что приехали, вернее, приехали-то мы рано утром, да весь день по делам промотались, и пожрать-то ничего не купили. Так, выпили у киоска по бутылочке "Байкала" и двинули на стадион.

А там кругом турникеты и милиционеры, чуть ли не на каждом шагу. А Толик у нас идет, голову опустил, глаза закатил, губы отвесил, ногами шаркает, чисто телок опоенный. Мы все впереди, он сзади треплется, как хвост за кобылой. Ну и... обернулся я, а его уж милиционер так ласково под ручку держит и... беседу любовную ведет. Я своих по тормозам: так, мол, и так, редеют наши ряды, вернулись мы, разъяснили милиционеру все, как есть, и дальше пошли. Минуты через три сердце мое опять екнуло. Обернулся я и точно: опять наш Толик стоит понурый, а милиционер его за ручку держит и что-то так ласково мурлычет ему на самое ушко... Тут уж я своим в голос:

- Толика выручать надо. Опять замели.

Подкатили мы к милиционеру: так, мол, и так, мы мирные люди, песни матерные не горланим, зуботычин не даем, в общественных местах нужду не справляем. Так за что вы его?

Ну, страж порядка на этот раз не простой попался,

- Вы, - говорит, - ребятки, идите, я вас не задерживаю, а товарищ вот у вас пьяный: он со мной пойдет.

Тут мы в четыре глотки:

- Да не может он быть пьяным. Мы только с поезда, по "Байкальчику" только выпили.

Страж порядка:

- Ах, по бокальчику?!

- Да нет, - отвечает начальник, - по бутылочке.

- Ах, еще и по бутылочке?! - обрадовался милиционер, - Ну, вы его билетик оторвите: он со мной пойдет, а сами можете следовать дальше.

Упарились мы, прежде чем Толика отбили. Ну, теперь мы с Филиппычем его под белы ручки, как красну девку, и ни на шаг, ни на полшага.

А стадион тот самый, легендарный, где в 80-ом олимпийский огонь зажигали. И поделен он на секции. И вот наша секция на самом углу и ряд 65. Нашли мы свои места, посмотрели на поле и... да-а-а. Такой футбол только с моими глазами смотреть. Высота, примерно, десятого этажа, и не то, что за игрой следить, а так... тараканы маковое зернышко гоняют. Где уж тут чего увидеть? Народу набилось много: 82 тысячи. /100 тысяч стадион/. В дудки гудят, тряпками машут, орут. Стараются, значит, болеют. Посмотрел я окрест: действительно, болеют. Вороны внизу летают. И кто там по зеленому лужку бегает - не видно и не слышно. Проскучал я первый период, а тут перерыв и все в буфет рванули. Ну и мы с Толиком тоже, поскольку жрать очень хотелось. Да только пока мы добрались, там уж очередь, ну, может, поменьше, покороче Великой Китайской стены. Делать нечего, пришлось постоять. Стояли мы, как Египетские пирамиды, долго так. Уж и перерыв кончился, уж наши немцам гол закатили, уж и провизия в буфете кончилась и лишь тогда до нас очередь дошла. Подала нам буфетчица все, что осталось. Вздохнули мы и побрели на свое место, радоваться за наш передовой спорт. А как не радоваться? На четверых мужиков: кружок колбасы, два куска хлеба и обгрызенный коржик. Шикарный ужин.

Досидели мы кое-как до конца. И тут, все эти 82 тысячи разом вскочили и ломанулись к выходу. Думаю, по случаю, и слона бы затоптали. Но тут футбольный мультфильм включили. Там табло огромное, хорошо видно. Единственная радость посмотреть, как зверюшки в футбол играют. Мы минут пятнадцать сидели, смотрели, потом тоже к выходу пробираться стали. Кое-как вышли со стадиона. Ой, ну такое я в первый раз видел. Военные фургоны, машина к машине /Газ 66/ километра на два. Это сколько же машин надо согнать? И конная милиция. Я тоже в первый раз увидел. "Надо же, - думаю, - до каких приколов докатились". А они в ответ кричат с лошадей: " Метро "Спортивное" перегружено, следуем до "Парковой". Разделили нас на два рукава и погнали. Солдаты с обеих сторон, через каждые два шага. Выйти нельзя. Как скотов на бойню гонят. Так мне это не понравилось! А вокруг все еще болеют. Хронические. Ну а как же? Наши немцев обыграли! И вот, один какой-нибудь в приступе обострения, ка-а-ак заорет? "Са-а-а..." а сотня сподвижников подхватит: "...ветский Союз!" А прикиньте, время уже десять часов вечера. На улице темно. А гонят нас через старые спальные районы, под самыми окнами первых этажей, И представьте себе какую-нибудь старушку, тонкую, хрупкую. Хлопнула она "Назепамчику", налила любимой кошечке молочка на ночь и в полном душевном успокоении собралась отойти ко сну. А тут под окном сотня больных рыл: "Са-а-аветский Союз!" Стекла дребезжат, и от неожиданности бабушка хватается за слабое сердце и отходит, но уже не ко сну, а... совсем. А сколько младенцев заиками стало? Ну, ладно, пеленки испачкали, это полбеды, их выстирать можно. А заикание трудно лечится. До следующей победы нашей сборной ждать придется, А когда она будет?

Но вот догнали нас до станции "Парковая". Минут сорок шли. А там ремонт. Вход тесом перегорожен. И конная милиция сбоку, и тут моих-то оторвало, и вперед, вперед понесло, а мне, чтобы нагнать, пришлось из толпы выскочить и, прямо перед-под лошадьми, под самыми мордами проскочить. Одна меня то ли поцеловать хотела, то ли укусить, я уж спрашивать не стал, некогда было. Но тут меня цоп за рукав, не дремлющий страж порядка. "Куда?" "Мои вон, уезжают", - объясняю. "Ладно", - добренький попался, отпустил. Все эскалаторы на спуск работают. Съехали мы на перрон. Подъехал поезд, открыл двери. Туда стена: в-а-аах! Пассажиры кричат: "Нам бы выйти!" "На следующей выйдите!" Следующая - кольцевая линия. Дальше поезд пустой пошёл. Уж как нам ребра помяли. Есть что вспомнить и отдельно рассказать.

Пришли мы в общагу. Злые, голодные, измятые, и уставшие. А там добрые люди сидят, колбасу едят, пивом запивают и горя не знают. А перед ними телевизор стоит и тот самый матч показывает. С комментариями, с повторами и прочими удовольствиями. И все рядом, и все видно.

Я просто развел руками и сказал? "Да-а-а!"

=================

ХЕМИНГУЭЙ - ЧЕЛЮСКИНЕЦ

Здорово меня тогда разнесло. По осени. Все гадости в моей жизни, и большие и маленькие, случаются по осени. То ли я застудился где-то, то ли порчу на меня навели. Только левую щеку у меня раздуло, как это обычно в кино показывают. А в жизни, я думал, так не бывает. Пошел я к нашим "дохторам-коновалам" по месту прописки. Они десну надрезали, и все на этом. Из меня тут гнойная кровь ручьем полилась. Я всю дорогу, пока до дома ехал, плевался. К вечеру опухоль меньше стала, и я духом воспрянул, да преждевременно. За ночь надрез затянулся, и щека опять в рост пошла. К вечеру так разнесло, что смотреть страшно стало. Я в круглосуточный дежурный кабинет побежал. Врачиха мне рану немного прочистила, перекисью промыла.

- Иди, - говорит,- по месту прописки.

- Не пойду, - отвечаю, - они меня там до такого состояния довели и вообще угробят.

- Конечно, - согласилась докторша, - В таких случаях надо дренаж ставить, чтобы рана не зарастала, и гной выходил.

- А тех стоматологов, наверное, во вражеском университете учили, - это уже я свое мнение высказал. Она ничего не сказала, может, и согласилась.

Наутро пошел я в республиканскую стоматологическую поликлинику. Щеку вообще разнесло, как подушку. Глаз закрылся: в ниточку. А мужик мне и говорит:

- А я что сделаю?

- Хоть что сделай, но убери с меня эту гадость,

- Тебе надо по месту прописки.

- А я там эту гадость и заработал. Им бы там валенки подшивать, а не людей лечить. Да и то с любовью надо делать.

Посмотрел он на меня, головой покачал.

- Ладно, направляю тебя в стационар. Там с тобой разберутся

Прикатил я в приемный покой. Сижу, лечащего врача дожидаюсь. И вроде тут меня лечить не собираются. Какие-то клушки в белых халатах сидят, и разговор такой промеж себя ведут. Мол, мелочь у него. У нас с таким не связываются. Выше летаем.

Однако, лечащий врач, женщина солидная, уже в почтенном возрасте, оказалась понимающим специалистом. Она бросила на меня лишь быстрый взгляд, кивнула и сказала приемным клушкам:

- Я его беру. Оформляйте.

Ну а что еще сказать можно? У меня все на лице написано. Только я в палате обосновался, меня тут же на операцию определили. Зашел я в операционную почти с радостью. До того все надоело!

- Ну, рассказывай, - говорят мне лечащий врач, - как до такой жизни докатился.

- Я, - говорю,- не докатился. Меня докатили люди в белых халатах.

И рассказал я ей все свои похождения. А результат на лице. Никуда не спрячешь. Покачала она головой:

- За такие дела судить надо. Немного я тебе личность подпорчу. Щеку придется резать.

- Режьте. Мне замуж не выходить.

Прорезали мне щеку насквозь. Вставили бинтик, вставили трубочку и отправили в палату, и тут с меня вся грязь эта и поперла. Хорошо хоть туалет напротив был. Замучился я плеваться. А вечером уколы мне впендюрили, капельник поставили. И до того мне хорошо стало! Чувствую, как кровь мою промывают, и гадость со всего организма убирают. Легкость такая во всем теле сделалась, блаженство. Я прям, уснул тут же.

А к ночи пришел дежурный хирург. Мужик, И взялся он меня перевязывать. Щека от заморозки уже отошла. Так он вживую бинтик вытащил. Рану фурцилином промыл с двух сторон и обратно бинтом забил. Ну, та-а-а-ащиловка!!! Как поговаривает продвинутая молодежь. И так повелось два раза на день. Как перевязка - все по углам прячутся. Удовольствие оттягивают. Перед смертью надышаться хотят. Да все равно идти надо.

Отделение наше называлось лицевой челюстной хирургией. Значит со сломанными челюстями, перебитыми носами и просто набитыми харями, все у нас обитали. Осмотрелся я и увидел, что дела мои не самые плохие. Вот у кого челюсти сломаны, тем, беднягам, достается. Челюсть им обыкновенной электрической дрелью сверлят и проволочкой, как пробку шампанского, скручивают. Жевать им абсолютно нельзя. Нас кормили картошкой, а их - бульоном из-под нашей картошки. Вот так. А другие больные обзывали нас "челюскинцами".

На третий день щека моя здорово спала, аппетит появился, и перевязку один раз делать стали. Это тоже хорошо. Жить стало веселее.

Теперь о моем Докторе. Кузнецова Людмила Ивановна Специалист с большой буквы. Наверное, таким и должен быть лечащий врач. Сочетание мастерства и человеческой чуткости. Авторитет ее был непоколебим. После отбоя, когда спать еще не хотелось, власть брал час болтливости. И вот мужики, бывшие здесь по второму, по третьему разу, рассказывали о ней с затаенным восторгом. И все мнения были едины, правдивы и воспевали золотые руки и добрую душу Людмилы Ивановны. И если другим врачам частенько доставалось от прямых мужицких языков, то в адрес своего лечащего врача я не услышал ни единого кривого намека. Поговаривали будто она Заслуженный Хирург России и с главврачом на "ты". Все может быть. Я верил. Эх, ей бы клинику хорошую. Сколько бы она чудес натворила своими золотыми руками! А тут... щеку мне еле-еле тупым скальпелем вскрыли.

Но как только ленивое да блеклое осеннее солнышко закатывалось за горизонт, в палате нашей начиналась иная жизнь. Мужички как на подбор собрались веселые. Тут же начиналась складчина, и засылали гонца. Через час водка лилась неспешным ручейком в глотки выздоравливающих больных. А ближе к полуночи веселье шло на всю катушку. Благо соседняя палата была женской, а... сломанное рыло - любви не помеха. Да, всяко бывало, и медсестер до слез доводили, и с дежурным врачом скандалили, но... наутро грозные ночные волки превращались в кротких агнцев, едва подходило время обхода. И даже мысли ни у кого не возникало выкинуть какой-нибудь фортель. Когда она входила в палату, мужики замирали, как новобранцы перед генералом. Она говорила тихо, ровно, не много, но конкретно. И это тоже производило на мужиков немалое впечатление, И чувствовалась в ней огромная внутренняя сила и уверенность, что даже в мужиках феноменальная редкость.

Отвалялся я десять дней. Щека у меня совсем в норму вошла. Антибиотики, капельники прокололи. И вот однажды, на утреннем обходе, посмотрела Людмила Ивановна на меня и говорит:

- Экий ты бородатый у меня, как Хемингуэй. Скоро, пожалуй, рассказы писать начнешь.

А я, действительно, за три недели щекастой болезни изрядно оброс рыженькой бороденкой. Так что, ничуть не смущаясь, в тон ей и ответил:

- Да я уже пишу.

Она удивленно взметнула брови, улыбнулась:

- И что, публикуют?

- Да вот, недавно книжку мою выпустили.

- Надо же, - удивилась она, - я как угадала. Ну, будь готов, Хемингуэй, завтра я тебя чистить буду. Под общим наркозом.

Дали мне пробку резиновую для разработки челюстей. Рот-то у меня только наполовину открывался. Мослы за время болезни застыли совсем. И целый день, как телок, жевал я эту пробку. Но вот пригласили меня на вторую операцию. Уложили на стол, привязали руки-ноги. Рядом врач-анастазиолог с каким-то прибором.

- Какими болезнями болел? - спрашивает. Простой парень. Я разве помню.

- Ну, чем все дети болели, тем и я болел.

- Болезнь детской левизны, - смеются.

Я тоже улыбнулся, а сердечко подрагивает. Ладно. Молодая сестричка мне шприц в вену загнала. Ждет команды. Людмила Ивановна мне домкрат в рот вставила, и враз челюсть до отказа оттянула. У меня аж искры из глаз полетели.

- Давай!

Сестричка на поршень нажала, и в тот же мгновение ноги мои к потолку полетели, а голова - вниз, и провалился я куда-то. Лечу, лечу. Все вокруг меня розовое, оранжевое в желтых разводах. Упал я куда-то, мягко и по ступенькам стекаю, потом застопорился. И такое ощущение, будто я в комоде, и меня ящиком к стенке прижало. И все это я осознаю, и говорю себе: запоминай, тебе, как писателю, пригодиться, И рассудок-то мой абсолютно не помутился. Я прекрасно все помню. Что в больнице лежу и, что мне операцию делают, и пребываю я сейчас под наркозом. И слышу я голоса. Люди по комнате ходят. А вылезти из комода я не могу. "Ну, ничего, - успокаиваю себя, - вспомнят про меня и вытащат". И тут розовая пелена бледнеть начала. Круги какие-то появились и угол срезанный. И откуда-то со стороны лицо анастазиолога:

- Эй, ты меня слышишь? Как тебя зовут?

- Хемингуэй, - говорю.

Он в панику. Видно решил, что у меня крышу от наркоза снесло.

- Как-как? - уточняет.

- Хемингуэй, - кое-как отвечаю: весь рот ватой забит.

Людмила Ивановна смеется:

- Это я его так называю.

Тут анастазиолог вздохнул облегченно.

- Кажите его в палату,

В палате я полчаса повалялся и пришел в себя окончательно, А тут еще одного подвезли и мы с ним весь вечер впечатлениями делились. А на следующий день дядю Васю, рубщика из "Чайки" оперировали. Так он первым делом, едва его в палату закатили, открыл глаза и товарищам вопрос задал:

- Вы мне там оставили?

Хлопнул граненый стакан водки и уснул до ужина.

А Людмиле Ивановне я подарил свою книгу и подписал "Хемингуэй-челюскинец". На следующий же день на обходе она подошла ко мне,

- Вчера прочитала твою книгу. Хорошо пишешь,

- Стараюсь, - скромно ответил я.

=================

Шарон Стоун местного уезда

Я рассматривал ее долго и пристально и никак не мог понять, почему же мужики на нее так западают? Да нет, не старик я, и уж тем более не голубой, и женщины меня волнуют, но вот она почему-то - нет. И все тут.

Отхлебнув пивка из горлышка, Клавка жабнула "Примки" и то ли жалуясь, то ли хвастаясь, продолжила душевные излияния:

- Мужики мне прохода не дают. Цепляются все, от стариков до сопляков. Один как увидел мои ноги так и говорит: "Ах, девушка, вам с такими ногами только в варьете танцевать", а сам все ручки тянет. Ну, я бегом оттуда.

Там, где город сползает в овраг, он перестает быть городом. Тонут в зелени садов деревянные домики. Тихие улочки во власти коз, кур, дворовых шавок. Запахи совсем деревенские. Да и жизнь здесь чуть притормаживает свой стремительный бег. Редкий прохожий, случайно попавший сюда, качнет головой, бросив удивленный взгляд на покосившуюся лачугу, вросшую в землю по окна, на которых цветы, занавески. Живут, значит. А кто живет? Никому дела нет.

На одной из таких улиц и живет Клавка. Да не живет, а кочует. Своего дома нет. То там полдома снимет, то тут уголок. Где год поживет, где полтора. Хозяева в основном попадаются дурные, пьющие. Рассорятся, разругаются, и дуй, Клава, с хаты. Так и мотается она девять лет с ребенком и собакой.

Тут вроде бы неувязка получается. Заметили? Только нет в нашей жизни логики, нету увязок, нету связок. Так и у Клавки получилось, как у тысяч других.

Может, лет пятнадцать назад она и ничего была. Свежесть, молодость свое слово говорят. В университет поступила, а там мальчики симпатичные, да богатенькие. Как-то незаметно кабаки в жизнь вошли, катание на машине по ночному городу, веселые компании, ну и ... мать ругается. Да разве здесь остановишься? молодость острых ощущений требует. Да они тут, как тут, только совсем не те, которых хочется.

- А я как замуж вышла, - признается Клавка, словно уловив ход моих мыслей, - только месяц прожила. Собрала манатки и домой.

- Так зачем же замуж выходила?! - спрашиваю я, не в силах скрыть удивление.

- Ну, все подружки выходили" и мне хотелось невестой побыть.

- Так что же убежала?

- Не любила его. Он ко мне с супружескими обязанностями, а я не могу. Как товарища уважаю, но тут не могу.

И я ее прекрасно понимаю. Я бы, например, с ней тоже бы не смог, и я честно, положа руку на сердце, признался ей в этом. Она не обиделась. Она уже привыкла к моим подколам. Другая бы женщина разбила бы мне голову бутылкой, выцарапала бы глаза, или хотя бы наговорила вагон ответных пакостей. Но у нас с Клавкой легкие приятельские отношения. Когда знаешь, что человек, сидящий рядом, не играет в твоей жизни абсолютно никакой роли, ему можно говорить глупости, не боясь обидеть. И что самое интересное, этот самый человек по какому-то тайному наитию, чувствует все это и абсолютно не обижается на мои глупости. Хотя в них чистая, голая правда.

Так и мотается Клавка с тех пор по белому свету. Университет закончила в тридцать два. Пришлось перевестись на заочное отделение - да толку-то! Одним дипломированным безработным больше стало. Только и всего. Смотрю я на нее: далека от всех работ, какие человек придумать успел. Так вот и существует.

Поначалу детские давали регулярно, алименты получала, да пособие по безработице. Мать помогала... С хлеба на картошку перебивались. А тут еще Витек объявился. Счастье на голову...

Клавка шмыгнула носом.

- Никогда такого не было, чтобы меня из собственного дома выгоняли. Он трезвый и хороший, а когда выпьет...

- Да ты сама - не подарок, - замечаю я.

- А чего? Я ему уступать должна?! - возмущается она. - Он как начнет озоровать, так меня и душит. Я, - говорит, - тебя задушу, чтобы не видеть.

- А не проще уйти? - опрашиваю я.

- Чтобы я другому не досталась, - гордо отвечает Клавка.

- С ума сойти!!! - изображая восхищение" подыгрываю я.

- Из-за меня ведь один парень подругу свою убил, - понизил голос до шепота, признается Клавка. - В особо жестокой форме. Четырнадцать лет дали. Меня любил, а она ему хода не давала. Ну, он со злости...

- Какие страсти! - восклицаю я, - Ушам не верю!

- Вот и Витек... - вздыхает моя собеседница и прикладывается сначала к бутылке, потом к сигарете.

- Так брось ты его, - подсказываю самый простой выход.

- Не могу. Мне кроме него никто не нужен. Тут мужики с трехкомнатными квартирами" с машинами подкатывали, а мне только Витек нужен.

- Воистину Шарон Стоун! - восклицаю я, не без тени иронии - Нет, точнее Клавка Шифер.

- Ага, - на полном серьезе соглашается Клавка, - мужики от меня тащатся. Ну, скажи, чем я хуже этой твоей Шурин Стаун?

- Состояние Шарон Стоун измеряется сотнями миллионов американских долларов, - поясняю я, - a у тебя предпоследние трусы цыганка Симба стащила в память о совместной пьянке.

- Не предпоследние, а любимые, - она глубоко затягивается дешевой сигаретой, выпускает дым в звездное небо, и сокрушенно вздыхает о пропавших трусах, - Вот сука. Я к ней, как к человеку... - хлебнув пивка, она возвращается к истоку, - Нет, а если без денег...

- И без трусов... - вставляю я.

- Да... То есть - нет... ну ты меня понял... Чем я хуже?

От природы Клавка - "стиральная доска". Ни грудей, ни бедер, ни задницы. Ноги тощие, длинные. Ну, чистая модель. Которые на подиуме старательно крутят тем, чего нет. Так чем же она хуже? Ну, воняет от нее самой дешевой самогонкой и самыми дешевыми сигаретами, ну еще... Да не мне судить. Я ни эту, я ни ту, близко не знаю.

- Ты, пожалуй, покруче будешь, - признаю я.

Удовлетворенная Клавка допивает пиво и обращается ко мне со следующим предложением:

- Давай возьмем бутылочку самогонки. Я знаю, где есть по семь рублей.

Пить дерьмовский самогон мне совсем не хочется, Я не люблю его. Летом мне больше по душе холодное пиво. Но Клавка уже на взводе. Она настаивает и мне едва удается, уговорит ее на пиво.

Мы просидели всю короткую летнюю ночь, как юные влюбленные на скамеечке под яблонькой. Она не умолкала ни на минуту. А я слушал. Я люблю слушать. Слушал и думал: а, сколько их таких невостребованных красавиц томятся в хибарах, перебиваясь с хлеба на самогон и обратно. Закусывая сигаретой, запивая мутным ларечным пивом горькую жизнь, нищету, злобу. А сколько прирожденных моделей мне довелось видеть блюющими под забором и трясущимися с похмелья...

И я уже не знаю в чем больше героизма. Жить в беспросветной бедности, без надежды на завтрашний день, страшась новых горестей, новых невзгод, или погибнуть в одно мгновение, как Гастелло. Странные параллели, они все чаще приходят ко мне. Тогда люди надеялись на лучшее, а теперь... И куда "намыленной" "Санта-Барбаре" до нашего городка с его леденящими душу, и в тоже время обыденными страстями.

Уже светало, когда я вышел проводить свою ночную рассказчицу за калитку. Она улыбнулась на прощание, сверкнув зубом желтого металла. Я кивнул, обернулся... О-о-о! А вон и Ким Бэсинджер вдоль порядка кривоножит. Но это уже совсем другая история.

=================================

БЕЗЫДЕЙНЫЙ КРЮЧКОТВОР

Не хотел, не хотел, да придется все-таки сказать пару слов о творчестве. О своем. Оно мне ближе, поэтому кроме меня про него никто ничего путевого не скажет, а если и скажет, то соврет. Да я и сам правды не знаю. Может оно и к лучшему. Зачем вникать во все тонкости? Надо наслаждаться конечным результатом. Итак, о творчестве. Свое сознательное творчество я начал с фантастических рассказов. А с этой фантастикой всю дорогу одни проблемы. Помнится, я еще на большом заводе работал, и было у нас там литобъединение при заводской многотиражке. А газету лично парторг курировал, чтобы все выходящие статьи следовали верным курсом. И очень смущал его тот момент, что в моих произведениях, изредка публикуемых в заводской газетенке, нет идейной линии. Вернее идея-то есть, но беспартийная она какая-то.

Представляете, летит звездолет в далекую галактику. На борту пятьдесят человек. Всякие ученые: зоологи-биологи, физики и химики, астрономы и медики, и прочие, прочие, прочие. И на всю эту ораву ни одного парторга. Ну так же невозможно. А если там, на далекой планете, вдруг какая-нибудь местная путана... Русо туристо... Облико моралик. Фирштейн? Нихт фирштейн. Вот парторг мне напрямик и сказал:

-- А не написал бы ты чего-нибудь о производстве. Про завод.

- Простите, но завод у нас режимный. Про него писать нельзя. Сами понимаете, какие могут быть последствия.

Он помялся немного, посмотрел в одну сторону, потом другую.

- Ну, ты пиши про официальную сторону. То, что можно. Понимаешь, совсем не обязательно внедряться в тонкости производства. Главное показать рабочего человека.

- Представляю, представляю, - понимающе кивнул я, - Это что-то типа "Цемента", "Раствора", "Замеса", "Стали и шлака", такого хорошенького романчика на восемьсот страниц, где описаны все планерки и технологические процессы? Вы этого от меня хотите?

Он недовольно поморщился:

- Ну, я же сказал, что технологический процесс можно опустить. А в остальном... Правдивое описание реальной жизни, а не какие-то там космические выкрутасы.

- Как у Ларионова, в "Хрустальных колоколах"? - переспросил я. У меня создалось впечатление, что нетленное произведение Гладкова он не читал, а уж про "Сталь и шлак", тем более.

-- Да, да, - обрадовался он, - Именно так.

Я тоже посмотрел по сторонам и согласился. Мне самому стало интересно: справлюсь ли я с новой задачей.

-- Ну хорошо, я напишу о реальной жизни рабочего паренька

- Действуй, - парторг потряс мне на прощание руку и дал последнее напутствие, - и помни, побольше реализма и правды.

-- Как скажите, - пообещал я.

Пришел я домой, достал общую тетрадь и вывел заглавие: "Радужный ящик". С заглавием у меня никогда проблем не было.

Описал я правдиво все подвиги простого работяги. Как он бордюры в дождь красит, потом газон поливает, лужи совковой лопатой по асфальту разгоняет, чтобы быстрей сохли, траву прутиком косит. И много всего прочего. Главное - все как есть. Принес я парторгу первую главу. Он прочитал, очесал нос, выпить, наверное, от досады захотел и спрашивает:

-- Это что?

-- Реальная правда. Как вы велели.

А я там действительно ни слова не соврал. Все с себя списал, как есть. Я когда на завод устроился, только через полгода на рабочее место попал.

-- Ладно, - сказал парторг, - иди, пиши свою фантастику.

Чем я до сей поры и занимаюсь. И мне по-прежнему советуют писать правду.

================

САМЫЙ РУССКИЙ ПИСАТЕЛЬ

Довелось мне как-то бывать в городе. То ли по личным делам, то ли по служебной надобности, сейчас уже не помню. Причина не важна. Важно следствие. А "городом" у нас, жителей спальных районов, называют центр. Там сосредоточие самых ответственных учреждений, так что хочешь - не хочешь, но наведываться туда приходиться часто.

На удивление быстро решив се проблемы ( встречаются и в наших госучреждениях такие чудеса), я облегченно вздохнул и вышел на улицу, залитую солнечным светом, пропитанную запахом раскаленного асфальта и чадом многочисленных машин. Было жарко. Душно и шумно. Вспомнив нетленные строчки классика: "Блажен король, но кружка с пивом любого сделает счастливым", я решил заглянуть в близлежащую забегаловку с очень романтичным названием "Версаль". Вообще-то у нас очень любят яркие названия. Сама собой откуда-то из глубины кладовых сознания всплывает аналогия про яркие фантики и их любителей. Но не будем о веселом, давайте о серьезном. Вернемся в "Версаль". Здесь любит бывать, так сказать, творческая интеллигенция. Почитать новые стихи, попить пива и обсудить вечные темы. Особо здесь любит бывать один из трех самых великих поэтов нашего города. (Я не беру в расчет матерых корифеев, уже давно вышедших на Российский уровень). Он все хочет попасть в Клеши (пригород Парижа), но по причине извечной нищеты русских поэтов, довольствуется "Версалем". Я тоже там был и пиво пил, и стихи слушал. Взяв бутылочку "Золотой бочки" (к кеговому пиву я отношусь с недоверием), я устроился под навесом в удобном пластиковом кресле и поддался сладостному чувству предвкушения.

-- Можно присесть рядышком?

Маленький пожилой мужичок с темными необычайно юркими глазами стоял около меня с кружкой пива в руке. "Блин, - мысленно вздохнул я, - везет же мне... Хотел просто посидеть в тишине ни о чем не думая, отдохнуть. А этот, нервный, как хорек, сейчас начнет..."

Я сказал:

-- Можно.

- Спасибо, - он опустился в кресло, сделал три больших глотка, поставил кружку на стол, и спросил, совсем по-свойски, словно мы съели с ним сто пудов соли, - Дай закурить.

-- Нету, - ответил я.

Он пристально, с тенью осуждения посмотрел на меня и... тут его прорвало.

Слушай, слушай, куда же мы катимся? Это что же вокруг творится? - горячо заговорил он, даже подпрыгнув от возбуждения.

- Базарный капитализм, - неохотно ответил я, отхлебнул пива, осматриваясь по сторонам в поисках свободного столика. С приходом "гласности" желающих поплакаться в чужую желетку возросло многократно и эти пустые разговоры надоели мне хуже... Вот только пустых столиков к сожалению не наблюдалось. Левый столик занимали две девицы. Они потягивали пиво. Театрально курили, и после трех глотков и трех затяжек непременно звонили по сотовым. Справа - плечистые стриженные парни с серьезными лицами. Далее какие-то бухарики грызли сухарики и с ними особь неопределенного пола и возраста. А мужичок все тараторил:

- А я всю жизнь инженером работал. Раньше ведь самые почитаемые люди были: инженер, врач, учитель. А сейчас?

Мужичок запрокинул голову, закатил глаза и взвыл:

-- У-у-у-у-у.

"Кабы не укусил", - с опаской подумал я и отодвинулся. Но мужик кусать меня не стал, а просто спросил закурить.

- Нету, - повторил я. Теперь мой ответ его не расстроил, не смути, и как мне показалось, он вообще не долетел до его ушей, а если и долетел, то не нашел в его голове среди кипящих мыслей свободного места.

- И нет пророка в своем отечестве. Некому за Россию слово сказать. Дома у меня книг - море. Я человек образованный начитанный. За всеми новинками следил. Правду в книгах искал. Он и раньше-то, литература, однобокая была. Коммунисты там все, как один, герои. Найдут какого-нибудь несчастного Ванюшку-дурачка, сделают из него злодея, и мурыжат, беднягу всю книгу. А теперь... вот... - он достал из полосатого пакета книжицу Татьяны Поляковой., - Это что? Это литература по-твоему?

-- Нет, - с готовностью ответил я.

Но он опять меня не услышал.

- Все магазины завалили. А читать нельзя. Ограбил - выпил - в тюрьму. Из тюрьмы вышел - ограбил - выпил - перепихнулся - и обратно на нары. Это литература? Милионными тиражами печатают. К чему Россию ведут?

- К свободе выбора, - пояснил я, не надеясь быть услышанным. Но случилось обратное. Он запнулся, помолчал, подергал губами, словно они внезапно склеились и жгучие слова, не умея найти выход, бились во рту. Подпрыгнув в кресле, он дал легким толчок и с выдохом понес свою околесицу дальше:

- Это ты не вчера родился и кое что уже повидал. Ты и пиво хорошее выбрал и книжку хорошую выбрать сможешь. Всякую ерунду уж точно читать не станешь

- Полякову уж точно не стану, - успокоил я его. Мне "посчастливилось" прочитать пару книжиц Татьяны Поляковой и теперь у меня стойкое отторжение подобного чтива.

- Вот, вот, - он стрельнул глазами в сторону красоток, синхронно треплющихся по сотовым. - А поди объясни им, что от этой игрушки разжижение мозгов получается. Я своей дочке пытался... Да что там... - он махнул рукой. - Дай закурить.

-- Нету. Пей пиво, - посоветовал я

- Спасибо, - поблагодарил он меня. Словно я его угостил. Отхлебнул. Посмотрел на книжицу, украшенную золотыми буквами и, не скрывая злорадства, изрек, - Ну что, Танюша, знай свое место, - развернувшись, он запустил книгу по направлению мусорного бачка. Книга ударилась о край и упала на асфальт.

"Промахнулся, - отметил я, - а жаль".

Мужичок повернулся ко мне, подмигнул левым глазом (скорее всего это у него нервный тик) и энергично зашептал:

- Я тут как на пенсию вышел, взялся старые книги перечитывать. Новые читать не могу, тошнит меня. Дай закурить.

-- Нету. Пей пиво

- - Спасибо. И знаешь кто самый русский писатель? Кто единственный правду написал о русском мужике?

"Вот это поворотец, - я чуть не присвистнул, - интересно, интересно".

-Кто?

- Эрнест Хемингуэй, - доверительно прошептал мужичок и еще тише добавил. - Вот так.

Это совсем не вязалось с его экспрессивной натурой. А новость действительно стоящая.

- Ты, смотрю, парень тоже образованный. "Старик и море" читал?

- Читал.

Как же мне этот рассказ не запомнить? В восьмом классе мне за него двойку влепили. Весь класс старательно Мольера изучал. А я полистал учебник, наткнулся на Хемингуэя и зачитался на весь урок. Удивительный рассказ. В нем все живое. И море, и старик, и рыба. И даже горе старика пробирает до мозга костей. А у меня с детства тяга к морю. И когда учительница подняла меня и спросила о каком-то там мещанине, я не смог сказать ничего вразумительного. А этот прекрасный рассказ наша школьная программа почему-то обошла стороной. А мужичок сразу остепенился, словно созрел для серьезного разговора, и даже глазки бегать перестали. Свою сокровенную новость он начал с любимой приговорки:

- Дай закурить.

- Нету. Пей пиво.

- Спасибо, - он послушно допил пиво. - Смотри сам. Если умный, то поймешь. Про меня этот рассказ. Про меня и про любого другого русского мужика. Я всю жизнь в работе, как вол. Честно тружусь, себя не жалею. Изо всех жил, бывало и недоедал, недосыпал. Двадцать тысяч скопил, ну, думаю, под старость хоть немного полегче жить будет, посвободнее. А тут... Помнишь, как старик с рыбой бился? Одолел все-таки, а тут, откуда не возьмись - акулы. Так и у нас в России. Откуда не возьмись, налетели акулы Лысые, Белые. Рыжие, Толстые... Да их много, охотников на халявку пожрать, за счет чужого труда карманы набить. И остался я как старик со скелетом, со сберкнижкой на руках. А там пустые цифры. Двадцать тысяч уже не три машины, а бутылка простой водки стоит. И тогда-то я понял старика. Горе-то у нас одно. И откуда он про меня... про нас про всех узнать мог? Он ведь в Америке жил. Никогда ничего подобного я не читал. Гениальный писатель. Самый русский.

От такой очевидной параллели я, честно сказать, даже опешил. И обидно стало, что мысль эта не мне в голову пришла. Интересно, а сейчас в школьной программе есть этот рассказ или нет? Набоковскую "Лоллиту" изучают. Это я точно знаю. А как же самый русский писатель? По каким критериям составляют учебники?

Далее он мне рассказывал о "достоинствах" обновленного государства, об удивительных мутациях, произошедших с коммунистами, о крушении святынь и так далее и тому подобное. Обновленный Российский плач, уже порядком набивший оскомину. Все это не шло ни в какое сравнение с его мыслью о рыбаке.

Когда я покидал "Версаль", книжица Поляковой лежала ОКОЛО мусорного бачка. Это выглядело символично и обнадеживало.

==================

ТРЕХНОГИЙ

Как не выпендривайся, как не выеживайся, хоть строй из себя умника с тремя высшими образованьями, а все твои цитаты и громкие слова ничего не значат, когда вдруг наступит момент и поймешь, как непоколебима и бесконечно права народная мудрость: "знать бы, где упадешь, соломки бы постелил". И вот как-то по майскому воскресенью мне довелось убедиться в этом на собственном опыте.

Доделав в огороде все весенние дела, я оседлал свой видавший виды велосипед и взял курс к родному причалу. Сеял мелкий редкий дождик, и брат посоветовал мне ехать на автобусе. Но я понадеялся, что дождь вскоре утихнет и отправился в путь. Тут главное до асфальта успеть добраться, пока проселок не развезло. А дождя я не боялся. Мне в такие ливни приходилось попадать... Да и двадцать рублей было жалко. А вот тут вторая мудрость в голову приходит, но, как всегда, с опозданием, "Скупой платит дважды". Ох, не дважды, ох не трижды. По самом скромному прикиду, эта двадцатка мне раз в сорок обошлась. Вырулил я неудачно. Переднее колесо юзом пошло, велосипед тормознулся, а я, по инерции, продолжил движение, и чтобы не упасть, автоматически правую ногу вперед выбросил и всей массой с размаху на пятку приземлился. Ступню словно кипятком обожгло и по всей ноге прострелило, в глазах потемнело, в ушах зазвенело и пришлось немного постоять чтобы дух перевести. Когда острые ощущения немного поугасли, покатил я дальше. Пятка немного побаливала, но я старался налегать на педаль левой ногой. И только когда уже около дома спешился, боль дала о себе знать с новой силой. Опираясь на пальцы, я загнал скакуна в стойло, помылся и лег спать с наивной надеждой, что за ночь все заживет. Но наутро даже на пальцы вставать было больно. Ни о какой работе, разумеется, и речи не могло быть. За три года добросовестной работы я первый раз попал к врачу. К участковому хирургу. Он очень внимательно выслушал меня и спросил, почему я не обратился в травмпункт. Я отговорился, сославшись на то, что было уже поздно. Тогда доктор очень доходчиво объяснил мне, что то богоугодное заведение работает круглосуточно. А теперь, по его словам, мне придется платить за снимок. Деваться некуда. Сделали мне снимок. Врач так, с умным видом, посмотрел его на свет. "Ничего я, - говорит, - не вижу. Иди к травмотологу в другую поликлинику. Подался я по направлению... Дорога не ближняя, кое-как доковылял. Он на меня посмотрел и задал первый, и на его взгляд, самый важный вопрос:

-- Почему не бритый?

Второй вопрос:

- Почему в травмпункт не пошел?

И далее по тексту.

- Снимок у тебя не читабельный. Я ничего не вижу. Надо контрольный делать. Под наклоном. А у нас аппарат не работает. Так что дуй, приятель в город и не говори, что к нам обращался.

Да плевал он на все вои клятвы Гиппократа. На всю свою работу и на пациентов в первую очередь и самой отборной слюной. Просто-напросто возиться ему со мной неохота. А насчет аппарата, та он наврал самым бессовестным образом, поскольку по коридору мужики с пленками туда-сюда бегают. Наверное, аппарат только для меня не работает. Но я не стал с ним скандалить. Давно понял: бесполезное это занятие. Наверное его профиль не позволяет принимать близко к сердцу боль пациентов, иначе с ума сойдешь. Сколько их за день проходит? Пока сам здоровый и остальные здоровыми кажутся, а как зайдешь в больницу - больных - море. И потому доктор смотрит в окошечко, наблюдает за собачками, любуется деревьями. Яркая весенняя зелень успокаивает. И создается впечатление, что мысли его где угодно, только не в этом кабинете. Подождал он немного, смотрит: я сижу, как сидел.

- Ладно, - говорит, - будем гипсовать. Иди в аптеку за гипсом и бинтом.

Сгонял я по-молодецки за всем необходимым, порадовался попутно за нашу медицину, за сервис пятизвездочный. Хорошо хоть деньги при себе были, а то хоть ложись и помирай.

Наложили мне на ногу тепленький гипсик. Хорошо так стало. Лежу, балдею. Тут мужичок пришел. На хруст в коленках жалуется.

-- Я, - говорит, водочный компресс делаю, не помогает.

-- Водка у тебя паленая, - доходчиво объяснил доктор.

Вот так. А тут меня медсестра теребит. В смысле: выметайся.

И только тут я понял, как капитально влип, потому как у меня при себе зонт, лыжная палка, загипсованная нога и лишний ботинок, а до дома чуть меньше километра, а может и чуть больше. И все в гору и в гору. Положил я ботинок в пакет, положил туда же и зонтик и запрыгал на одной ноге. Тяжко. Пока я по больницам мотался, погода резко изменилась. Стало жарко. А на мне футболка, теплая рубашка и ветровка. От непривычных физических упражнений меня в пот бросило. Курточку бы снять, да с полным пакетом скакать невозможно. Пот глаза заливает, разъедает, а гипс своей тяжестью, при каждом прыжке, ногу дергает, боль вызывает. Одна сердобольная женщина посмотрела на мои мучения и говорит:

- Вы бы попросили молодых людей, они бы помогли вам подняться.

Я ей улыбнулся печально в ответ.

- Молодые люди упасть помогут, а подняться - едва ли.

Доскакал я кое-как до заборчика. Посидел немного, отдохнул, природой полюбовался и поскакал дальше, опираясь на заборчик. Так намного сподручнее. Жаль только заборчиков у нас мало. Очень жаль. Ценить их начинаем только в экстремальных случаях. Кстати, и пьяным было бы хорошее подспорье в их нелегкой жизни. Доскакал я до первой скамеечки. Сижу, отдуваюсь, пот вытираю, по сторонам печальными глазами гляжу. А мимо такие нарядные, такие красивые девушки ходят. Дивными ножками перебирают. Как все легко и просто. Бабульки и те как метеоры летают. А у меня экспедиция, одиночное плавание, как у Вито Дюма. И цель моя - доскакать до дома, дом так далеко, будто в другом мире и уже как-то смутно верится в его существование. И проходящие люди все в другом мире. Каждый сам по себе и по своим делам спешит. А я один. Один на один со своей болью и беспомощностью. Стиснул зубы и вперед. Все когда-то кончается. И твердо я знал, что наступит момент, когда я окажусь у родной двери.

Через кожу у меня вышла вся свободная жидкость, и ужасно хотелось пить, но крюк в сорок метров до ближайшего ларька был за пределом моих возможностей. Приходилось останавливаться все чаще. Левая нога, не знавшая таких нагрузок, отказывалась повиноваться. Я оборачивался и с болью в сердце отмечал, что позади осталось всего пять метров. А сколько сил ушло! Преодолев половину пути, я решил сделать большой привал, благо попалась скамеечка в тени. И тут ко мне подошла знакомая женщина. . Добрая, душевная. Она посочувствовала мне, а я попросил ее отнести пакет с одеждой ко мне домой, чтобы хоть одним неудобством стало меньше. В ответ она посетовала, что не мужчина и не может донести меня на руках. И предложила свое крепкое дружеское плечо. Я просил ее: "Оля, брось меня" но она держалась стойко. Когда мы доковыляли до магазина, она купила мне баночку пива, и тем самом спасла меня от нестерпимой жажды. Спасибо Оле. Мы дошли. Почти за два часа. Я добрался до кровати, в бессилии вытянулся и даже есть не мог от переутомления.

Наша медицина вообще интересно устроена. Подхватили вы ОРЗ посреди зим, у вас озноб, высокая температура, хочется просто отлежаться, поправить здоровье. Ни за что!!! Сегодня вы идете к доктору, завтра - на анализы, послезавтра - с анализами опять к доктору. А на улице мороз и сильный ветер. Временами у меня создается впечатление, что врачи действуют по нарушению темных сил с целью уничтожения русского человека.

Так и с моей ногой. В понедельник в четыре часа вечера я, еле живой, приковылял домой, а в среду, с утра, мне опять на прием. Я как представил... Мне стало плохо. Но надеяться не на кого. Никто меня на машине не отвезет. Тогда я решил в среду не ходить, поскольку больничный у меня был до пятницы. В четверг вечером мама раздобыла один костыль и три клюшки на выбор. Две самодельные и одну заводскую. У последней была очень удобная ручка, и я выбрал ее.

В пятницу мне было немного легче. Во-первых: не было лишних вещей, во-вторых: костыль и клюшка это лучше, чем просто лыжная палка, в-третьих: я оделся полегче. Но все равно было жарко. Я взял с собой два больших носовых платка и в конце экспедиции их можно было выжимать. . Именно - экспедиции. Выходя из дома, я настраивал себя на бесконечный поход.

Снова первый вопрос:

-- Кем работаешь?

-- Инженером

-- Интеллигенция паршивая. Я из тебя все пирожки выбью.

- А у меня их никогда и не было, - ответил я и тихо добавил, -Всяк считает своим долгом обидеть бедного русского писателя.

Интересно, а себя он к какой касте относит? Наверное, к олигархам.

Пожурив меня за лень и плохие движения, доктор направил меня на УВЧ и на разработку в спортивный зал. А кабинет УВЧ, как и следовало, ожидать находился за два квартала. Если вам просто сопельки погреть, то это не проблема, а когда в родной квартире до туалета доскакать - целое приключение, то два квартала кажутся больше всей Европы. Сходил я на УВЧ, сходил я на зарядку. Вечером правая нога у меня болела меньше всего остального. Болели руки, плечи, подмышки, брюшной пресс, про левую ногу я вообще молчу. Она вся тряслась от перенапряжения. Ко всему прочему на правой руке сорвалась здоровенная водянистая мозоль. Мне пришлось переместить костыль под левую руку, и это оказалось очень удачным решением. Теперь я запасся матерчатыми перчатками, но мозоль на левой руке все равно набил. Но это уже мелочь.

И, единственное, что бесконечно утешает: в общественном транспорте людям с костылям еще сочувствуют. Даже кондукторши не пристают с назойливыми вопросами, смотрят рассеяно, как на пустое место. И даже частники... Нет, деньги они, конечно, берут, это святое, зато всегда притормаживали на кольце, поскольку от остановки мне идти намного больше. А одна кондукторша очень возмущалась, узнав, что два предыдущих автобуса отказались остановить по моей просьбе.

Во вторник доктор назначил мне повторный рентген и ничего опять не нашел.

- А ты таблетки пьешь?

-- Нет.

-- А почему?

-- Вы мне ничего не выписывали.

В день выписки он чиркнул на листочке.

-- Получи в аптеке.

Одно слово: лекарь.

И в спину:

- Парень, у тебя там ничего нет, так что ходи.

А что мне оставалось делать? Я и пошел. В четверг я пришел к нему без гипса и костыля. Он закрыл мне больничный. Хоть на пятку и наступать было больно, я обрадовался от души. Главное - не перелом, а ушиб когда-нибудь да затихнет.

=================

ГЕННАЯ ИНЖЕНЕРИЯ

Молодежь сейчас пошла не то, что раньше. Продвинутая образованная. Мне племянник вот что однажды поведал. Сидят две подруги, беседуют о жизни. Ну там с пивом или с водкой, это уже не столь важно, поскольку к делу не относится. И вот одна, которая замужем, заявляет о своем желании родить мальчика. Да вот только Природе-то не прикажешь. Она прям в необхватном расстройстве и не знает что делать, поскольку слышала о случаях, когда подряд пять девок выходят и ни одного парня.

- А ты разве не знаешь, как легко и просто все получается? - удивляется подруга.

Как? - недоумевает замужняя. По идее-то более опытная женщина. - Просвети.

- Чтобы получился мальчик, надо потер6ть между ног красной тряпкой. А чтобы девочка - синей.

Воистину говорят: "Все гениальное - просто". Не надо переживать, не надо голову ломать. Толи новый раздел в генной инженерии, то ли магия какая-то полосатая.

ВАЛЕНКИ

Ну, дядя мой по жизни приколист. На печке рожденный, лебедой вскормленный, в поле взращенный. Побасенок и прибауток у него на все случаи жизни. Но бывают и такие моменты, где придумывать ничего не приходится.

Зашел как-то к моему дяде Михалычу сосед Ванька. Ну, туда-сюда, как говорится, посидели, бутылочку-другую выпили, и уж темно за окном, вечер зимний, морозный. А тут беседа в самый интерес вошла, а самогонка, как водится в таких случаях, кончилась. Тут Иван дядю моего успокаивать взялся: "Не грусти, Михалыч, у меня дома литра заныкана. Сейчас пойдем ко мне и продолжим". Дядю моего на такие дела уговаривать не надо. Хоть он и не пионер, но всегда готов. Хоть днем, хоть ночью. Стали они собираться. Дядя мой слету, да по слабости глазной, одел Ивановы валенки и во двор, до ветру выскочил. Заходит минут через пять, а Иван в недоумении затылок чешет и по сторонам озирается.

- Ты чего ж? - удивляется дядя. - Я тебя уж заждался.

- Да валенки свои никак найти не могу.

- Да куда ж они делись?

- Ну, если б я знал... - разводит Иван руками.

И стали два припаренных мужика валенки искать. И под кроватью шарили, и на печке шарили. Нету нигде. Дядя обувку перебирает: "Это мои валенки, это Колькины, это Настькины, а твоих - нет". Почесал Иван затылок, вздохнул, и говорит:

- Ладно, тут недалече, я и в носках добегу.

И пошли они к Ивану. Дядя в его валенках, а он - в носках. Благо кровь бурлит от хорошей самогонки, и мороз вроде как не мороз, а так, месяц май на дворе. Посидели они там еще немного, добавили. И вот дядю в сон потянуло, и домой он засобирался. Одел Иван запасные валенки и дядю моего до дома проводил. Поскольку был самый поздний зимний вечер, метель поднялась, а Михалыч и днем видит неважно, так что ночью запросто заплутать может, хоть и на родной улице. А наутро Иван с лекарством до моего дяди заявился. Негоже друга в болезни бросать. Только вошел он в избу, глядь - валенки его у порога стоят и на него так с ухмылкой смотрят. Качнул Иван головой и спрашивает их:

- И где ж вы вчера были?

Ничего не отвечают. Молчат.

06.05.02.

Комментарии: 1, последний от 27/02/2013. © Copyright Зевайкин Александр Васильевич (boc1977@yandex.ru) Размещен: 26/08/2012, изменен: 26/08/2012. 121k. Статистика. Сборник рассказов: Проза		Ваша оценка:

Зевайкин Александр Васильевич : другие произведения.

Местные этюды