На самом юге одного очень длинного полуострова, который моряки даже путали с материком, расположилась прекрасная страна Старого короля. Страна была прекрасная, но несчастная. Ни одна война не оканчивалась в её пользу, ни одно бедствие земное не миновало её. Тряслась под королевством земля, текла по виноградникам вулканом раскалённая лава, сдирая крестьянские домики со склонов гор, падал на королевство пепел, набегали на прибрежный берег могучие разрушительные волны и всё это не раз в столетие и не два. Так бы всё и шло дальше, пока не стала бы страна лёгкой добычей чужеземцев или голодной напасти и совсем обезлюдела, да прибило к берегу, одной из последних, разрушительных волн, ветхий чёлн, без вёсел и парусов.
Вылезла из того челна старуха страшного вида, без зубов почти, да без волос - во рту только пара клыков осталась, а на голове пара прядей седых. Только она ступила на берег, как шторм прекратился, тучки разбежались, а напасти все как рукой из королевства смело. Огляделась старуха вокруг - никого нет. Тогда она набрала камешков в мешочек кожаный, что на груди у неё на ремешке сыромятном висел, потрясла им; привстала на носочек, как балерины делают по своему обыкновению, три раза вокруг одной ножки крутанулась, другой ножкой себя остановила; прошептала что-то пришепётывая, да слюной вокруг брызгая, и, только после всего проделанного, в мешочек, потяжелевший сильно, опять посмотрела. Полный золотых монеток мешочек оказался. Жить можно.
Прошло немного времени, которого вполне достаточно, для решения всех вопросов, когда монет у тебя полный кошель, и зажила старуха вполне сносно в маленьком подвальчике, который был под старым маяком, да не в чужом подвальчике, где хозяева могут оказаться злющие презлющие, а в своём, за который чистоганом было заплачено. Подвальчик, как уже сказано было, при маячке заброшенном был, а старухе только того и надо было, не любила она людишек праздных, а ещё более занятых - сроду не видела она большого проку от дел мирских суетных, которыми преимущественно людишки и промышляют. Навела старуха уют в подвальчике, занесла в него травки нужные, в ближайших горах найденные, да принялась ждать - дело у неё такое было в жизни.
Ждала же старуха не просто так, а с большой уверенностью - стоит ей, где-нибудь появиться, и события грядут. Грядут - никуда не денутся. Никто ничего не замечал в стране, но постепенно всё в ней стало налаживаться. Враги куда-то запропастились, голода, как не бывало - урожай за урожаем следует. Король пришёл на смену старому славный, всех заставил ему прислуживать и тем государство скрепил очень. Так скрепил, что жениться задумал на самой родовитой герцогине королевства. Хоть и не красавица была герцогиня, хоть и не очень уже богатая, по древности рода своего непрактичного, все богатства разбазарившего, но родить сына королю сумела, и опекать его не уставала до самой женитьбы.
Королю-то это было и вовсе хорошо, потому как с претензиями своими неуемными герцогиня от него отстала, да все силы на воспитание сына бросила. Всем бы хорош был сынок, да вот только маму свою слушался как собачка своего хозяина, поэтому и невесту выбрала герцогиня ему сама. Выбирала, конечно, по знатности рода, но не это было для неё главное. Выбрала она такую тихую и спокойную девушку, такую спокойную, что даже птички на неё садились, когда она гулять в сад выходила, и ничуть девушку птички не боялись, иногда даже за кустик цветущий принимая и за ушко её щипля. Радовалась этому безмерно Королева-мать: вот такая мне и нужна, безответная, молчаливая, скромная, вот я какая молодец.
Хвалила, хвалила себя Королева-мать, да не заметила, как стала полновластной в стране правительницей - умер её муж старый Король. Не погулял даже на свадьбе у сына. Траур, как положено, в стране выдержали, а свадьбу всё же устроили, да примерную и богатую. Только случай один омрачил свадьбу сына. В моде тогда при дворе, да и в окружающих королевствах стали платья бархатные расшитые золотыми нитями, да серебром. Модными стали, а мастериц-то таких, чтоб достойно могли изготовить для придворных дам, да самой королевы было очень мало. Жила одна мастерица замечательная недалеко от заброшенного, нам уже известного, маячка. Женщина во всех отношениях была достойная, с детства этим вышивальным ремеслом занятая, будто знала всегда - понадобится её мастерство, да только не очень это важно ей было - понадобится или нет - делала она своё дело просто из любви, огромной любви к красоте.
Так этой мастерице нравилось вышивание, так нравился бархат высочайшего качества, да окраски, который обычно был таким красивым сам по себе, что, казалось, ничто его не сможет уже больше украсить, но появлялась на нём вышивка золотая, серебряная и в такое произведение искусства чудесное превращалось платье из этого бархата, что просто уже глаз нельзя было от него оторвать. Вот и не могла оторвать глаз наша мастерица от собственного труда. Прознала об этом старуха наша, что из челна на берегу появилась и поняла, если женщину мастерицу иногда не отрывать от её дела, то она просто умрёт с голоду, а куда это годится, живёшь себе спокойно в подвальчике, радуешься жизни, и вдруг кто-то рядом умирает от сущего пустяка, от того, что облюбовал свою работу до такой степени, что не смог от неё взгляда оторвать - непорядок это, нарушение гармонии.
Не могла такого дела допустить старуха из челна. Приходила, не спросясь, в гости к мастерице, смотрела в её застывшие в восхищении нездоровые глаза и отрывала; прямо брала мастерицу за тугую косу и аккуратно, чтобы платье готовое не повредить, отрывала. Бывало, оторвёт, сбрызнет водой ключевой лицо мастерицы, тогда только та и отойдёт, в ум свой земной вступит. От чего это я тебя сегодня оторвала? Рассуждает старуха себе под нос, рассматривает бархат цветов разных, а больше вишнёвых, тёмно-синих, фиолетовых оттенков, а иногда и совсем чёрного. Всегда думала, зачем такую красоту портить - шей себе на здоровье прямо из такого бархата платья, даже плечики оголять не надо, кавалеры сами со всех сторон нависнут, зачем его портить вышивкой?
Да, смотрю на твою работу и вижу - нет, не зря ты её делаешь, красотища неимоверная; на такое платье принц заморский прискачет, да коня своего во дворе подальше привяжет, пешочком, а то и на коленочках к тебе приползёт, краешек платьица поцелует и упадёт бездыханный - старуха радостно засмеялась - видно было, что такая картина ей очень по душе. Боже правый, а это что за красота такая - медузы серебряные, звёзды золотые, бархат алый, корона наверху, это что ж такое? Герб государства нашего любимого, поручение мне дали, вот я и вышила его к свадьбе нашего принца на девушке худородной, но милой и доброй, а вот посмотри, какое платье я из белого бархата серебром расшила для невесты. Старуха смотрела, смотрела, да поняла скоро, что её-то отрывать будет некому, только поэтому и оторвала свой взгляд от такой красотищи. Только и смогла сказать: да, вот это чудо.
Чтобы в транс тоже не впадать, отвлекается: а вот тёмно-синее, тоже красивое, только что-то размеров необъятных - мамаше невесты что ли? Нет, невеста сирота, это для нашей Королевы-матери, правительнице нашей полновластной. Старуха к зеркалу привстала, талию платья прикинула на себя, руки расставила, когда бёдра мерила, да плечами пожала: сколько же народа будет её в корсет затягивать, ну, да бог с ней, её дело материнское, государственное, только сомневаюсь я, что дышать она сможет, очень сильно сомневаюсь.
Вдруг что-то в зеркале мелькнуло, тёмно-синее, потом мастерица с испуганным лицом в нём показалась, потом планеты в ряд построились и солнце вокруг них обежало, а затем стражники ворвались в комнату, подхватили мастерицу и в суд поволокли, судьи головами покачали и костёр запылал, гарью в комнату потянуло....
Старуха присела, стоять уж не смогла, а мастерица вся бледная, косу свою теребит, глаза как блюдца стали. Плохи дела, сказала старуха, конец тебе приходит, мастерица моя милая, до свадьбы тебе всего принцевой пожить осталось на свете этом, не вышивать тебе больше золотом да серебром по бархату. Мастерица в обморок хлопнулась, а старуха положила её на диванчик, куском бархата от сквозняка прикрыла и стала думать; ходит из угла в угол каморки и думает. Сколько прошло времени неизвестно, только мастерица, наконец, глаза открыла и лежит под бархатом фиолетовым вздрагивает. Вышивальщица моя милая, огорчить тебя хочу, но огорчить с большой надеждой на событие, которое редко кому удается, да многим бы по сердцу пришлось, а мне планетами подсказано.
Умереть тебе всё же придётся, но не бойся, смерть твоя будет не мучительна, хотя все будут думать, что страдаешь ты страшно. Тут мастерица заплакала так, что старухе опять пришлось брызгать ей в лицо водой. Когда она немного пришла в чувство, старуха продолжила: была я как-то раз в Багавалпуре и тамошние фокусные умельцы одной штуке полезной меня научили; называется она мудрёно, ещё мудрёней исполняется, но вещь тебе как раз подходящая. Родить тебя придётся заново. Слушай меня внимательно.
Пир начался в королевстве, никем непревзойдённый из свадебных устроителей, такой пир и празднество, что только одних серебряных монет нищим раздали целый воз, а уж медных возов пять. Всем хватило и угощения и музыки, да веселья всякого. Только Королева ходит хмурая, прехмурая, как тень чёрная бродит меж весельем. То ей не нравится и это, уж не знает к чему придраться, видать похмелье у неё тяжкое на день уж неизвестно какой этого пира, все со счёта давно сбились. Даже корсет на себе ослабила Королева, а счастья в ней не прибавляется, в Королеве-матери, не может она сыну простить, что из рук её выскальзывает, а то, что сама это всё придумала, да невесту ему выбрала, это уже для неё значения не имеет - недовольна всё едино.
Тут её взгляд ненароком упал на герб королевский, государственный, смотрит она на него и злобой наливается. Герб-то намного красивее получился, чем её платье тёмно-синее. Красивей и намного. Позвать ко мне мастерицу, которая платье моё бархатное расшивала, позвать, плюнуть ей хочу прямо в лицо, а затем в суд её ведьму и казнить лютою смертью. Так всё и сделали. Суд королевский скорый, посидели судьи, головами покачали, да сделали так, как Королева-мать повелела. Запылал костёр на главной столичной площади, запылал синим пламенем, да вдруг вспыхнул так, что дрова все разлетелись в стороны, все вязаночки рассыпались, ахнул народ, а над кострищем тучка белая взметнулась и на небо улетела; только все рты разинули, а уж всё тёмным дымом покрылось, да не видно ничегошеньки стало. Прошло лет семнадцать, а дворец не нарадуется, народ не нарадуется на счастье в нём и покой, который появился через год после свадьбы с рождением прекрасной дочери у принца.
Надежда у всех появилась, что злобный нрав Королевы-матери смягчится, когда новый принц в королевстве объявится, когда ещё один мужчина во дворце будет, может быть, он заставит остепениться Королеву мать, которая одна только и была причиной всех дворцовых да народных несчастий, а других будто и не было вовсе никогда. Все уж забыли, как их соседи завоевывали, как их горы тряслись, как их города пеплом заваливало, как волнами посёлки смывало - об этом уже никто и не думал, а ещё меньше думали о том, почему вдруг кончились эти забытые несчастья. Чем ближе такое событие как свадьба внучки приближалось, тем более хмурой становилась королева-мать.
Настал такой день, когда сидела Королева в саду чернее тучи, а на беду принесли ей в тот день новое платье, как назло тёмно-синее, да золотом и серебром расшитое. Сидит злобная женщина, думает, как бы такое платье потуже на себе затянуть, а отвисшие свои груди повыше приподнять и вдруг всё ей припомнилось, как она на свадьбе сына увидела герб королевский, как велела вышивальщицу казнить, как та горела на костре и мучилась страшно. Тут кометой яркой подлетела к ней счастливая внучка, да как закричит несчастная: какое платье у тебя красивое, бабушка, какое красивое, только вот вышивка неправильно сделана. Так и подскочила на месте Королева, как неправильно - всё как я просила сделано.
Нет, бабушка, вот тут под рисунок, ватку не подложили, он повыше должен быть, а вот цветок этот должен быть гораздо больше, ведь на востоке он женщину олицетворяет, её свежесть и красоту, а нитки надо было вот тут и тут брать не канительные, а спиральные из чистого золота и серебра, тогда бы было всё правильно, вот тогда бы стало красиво так как на нашем гербе.... Рассвирепела тут Королева, так рассвирепела, что и не сказать словами, повелела судей к себе призвать, да осудить и мать и дочь. Решила она сразу от соперниц своих вечных одним махом избавиться - колдуньи они обе, а уж с сыном она справится - не впервой. Молчать сыну приказала, да так приказала, что ослушаться он не мог. Сидит сыночек, принц вечный при матери, плачет, а сделать ничего не может, всё что выпросил, так это то, что дочь пока в башню заперли, а казнь на день отложили.
Костёр уже приготовили на площади. Из башни место это видно хорошо. Так от него глаз до ночи не смогла принцесса оторвать. Ночь спустилась. Принцесса всё сидит у окошка решётчатого. Закручинилась до отчаяния. Вдруг видит, дорожка от жёлтенькой звёздочки протянулась к башне, да прямо к окошку по той дороженьке женщина прекрасная идёт, в простом льняном платье. Подходит к окошку и говорит принцессе: не бойся моя милая, ведь я это ты, просто я уже на небе живу, а ты пока здесь, ведь ты моя вторая жизнь, вся я в тебе не поместилась, больно мала ты была, но скоро мы совсем вместе будем, ведь когда меня на костре сожгли мне было только двадцать девять лет и была я мастерицей, вышивальщицей по золоту, вышивала твоей матери платье подвенечное. Как же мне не помочь самой себе в беде тяжкой, слушай меня внимательно.
Попросишь у своей бабушки ниток золотых и серебряных, да платье холщовое, в котором твою мать на костёр поведут, а принесёт тебе всё это старуха страшная беззубая и почти лысая, но ты не бойся, она наша спасительница, всё, что скажет она тебе сделать - сделай, положись во всём на меня всё будет хорошо. Так принцесса и поступила. Пришлось, правда, бабушке-королеве в ножки упасть, да той так это понравилось, что согласилась она; решила, что так ещё интереснее будет, - пусть с вышиванием своим и горят обе, - она не смирилась с тем, что пока её внучка в башне остаётся, думала, что как-нибудь всё равно её на костёр сведёт, рано или поздно.
В полдень пришла к принцессе старуха. Протягивает ей кулёк с нитками и холстом и говорит, вышьешь на платье узор - розочку восточную, разлапистую, над розочкой костёрчик золотой с серебряным пламенем, а вокруг звёздочки и солнышко восходящее, над левой грудью; вот тебе рисуночек, чтобы ничего не перепутала, смотри, будь внимательна, в твоих руках сейчас твоя судьба. В день казни толпа собралась великая на площади. Все смотрят и не знают радоваться им или печалиться. Растерялся народ, как ему быть, вроде бы казнь это дело интересное, а вот что любимицу народную жгут - плохо. Что делать-то? Когда так народ думает, ничего от него не жди - ничего и не будет.
Тихая и скромная принцесса-мать проходит на костёр, а на груди у неё солнышко восходит, а посередине розочка светится, а вокруг звёздочки горят, и костёр меж ними пламенеет, только в нём уже настоящее пламя отражается. Потемнело всё вокруг, тучи затянули площадь, тишина наступила, только дрова горят, потрескивают; все ждут, когда кричать начнёт казнимая ведьма. Нет ни крика, ни стона, только тает дымка голубая вокруг костра; только дым совсем исчезает, путы от креста, к которому привязана была принцесса-мать, разваливаются и птицами в небо, голубками белыми взлетают, а меж них в середине птица лебедь летит, крыльями огромными и прекрасными машет.
Застыла принцесса-дочь в окне, губы до крови закусила. Застыл народ, как заколдованный, а Королева-мать даже с места со своего королевского сползла. Сделали круг птицы над площадью. Птица лебедь села рядом с королевским местом, сбросила с себя лебединую кожу, что под ноги ей комом упала и стала обычным холщовым платьем для преступниц, да обернулась такой прекрасной царевной, такой распрекрасной девушкой, что народ ахнул и на колени встал разом, а королева-мать вся покраснела как костёр, да как завопит: так вот что колдовство делает, вот оно колдовство! Схватила она из-под ног у царевны холщовую одежду, нацепила на себя и в костёр ринулась, только не увидела она, что рисунок изменился на ней и вместо розочек и звёздочек теперь черепа, а вместо солнышка над грудью котёл с кипящей смолой.
Не видела ничего Королева-мать, только торопилась опять молодой стать, опять превратиться в девушку прекрасную захотелось ей.... Вспыхнул костёр тёмно-синим пламенем, потемнел чёрным дымом; страшный крик над площадью пронёсся, и всё исчезло, как бы и не было этого костра вовсе. Подошли смельчаки к месту, где костёр минуту назад бушевал, а там коврик лежит шёлковый, а на нём бархатная подушечка, а на подушечке шарик хрустальный, а в шарике небо светится....
От берега, закатав выше колен старую юбку и узлом подвязав, старуха беззубая отталкивала чёлн, поругалась немного на волны, потом прыгнула в него, прошептала что-то невнятное, чёлн и поплыл быстро от берега, но мы-то слышали, что старуха сказала....
Простушка Фря
Свиньи бывают очень разные, как и люди. Тот кто вырастил в жизни хотя бы одну свинью, никогда с этим спорить не будет. На острове Майкадрана тоже так думали, поэтому никогда свиней не трогали. Так и жили они мирно - люди, занимались своим делом, а свиньи в лесу занимались своим. Никто друг другу не мешал. Люди выбрали себе мэра, а свиньи выбрали себе предводителя. Мэра города звали Лужано, а предводителя лесных свиней звали Кабаньелло. Город был очень богат, и жили в нём люди очень достойные. Как не быть достойным человеком, если всего вдоволь. Город стоял на берегу лагуны, а в лагуне было полно жемчуга. Такой красоты был жемчуг в лагуне, что все сразу понимали, каждому захочется получить такой и лучше бесплатно.
Жители это понимали и охраняли город, как умели, а умели они совсем немногое. Проще всего было никому не говорить, что есть такой на острове город, а ещё проще никому не говорить, что есть такой остров. Так жители и делали. Они построили сообща один большой корабль и в строго обозначенные дни, перерывы между которыми составляли целые месяцы, корабль приплывал на остров и привозил продукты и товары. Город был небольшой, и всем всего хватало. Вход в лагуну был очень узкий и, чтобы кораблю плыть правильно, жители построили неприметный маяк, но хоть он и был в обычные дни неприметным, когда приплывал корабль, он светил очень ярко и входить в лагуну не составляло никакого труда.
Так оно всё и шло долгое время, но однажды корабль, когда он возвращался в родной город, захватили пираты. Ничего не поделаешь, если есть море, жемчуг, золото, и разные другие ценности, то есть и пираты. Пираты всегда очень злые, если добыча небольшая, а корабль им показался совсем небогатым, ведь ни золота, ни драгоценных шелков на нём не было, а вёз он самые обычные товары и простую еду. Всю команду пираты побросали за борт, а капитана решили расспросить, где же его сокровища, если он не возит их на корабле и куда вообще он держит путь. Капитан ничего не сказал, и его повесили на нок рее. Очень стало обидно пиратам, да делать было нечего, пришлось довольствоваться только кораблём, что, в конечном счёте, и неплохо для пиратов, только уж больно неуклюжим и не боевым был этот корабль.
Тем бы дело и закончилось, пираты поплавали бы на корабле, сколько им нужно, да продали его какому-нибудь богатому купцу, но дело повернулось по-другому. Оказался среди пиратов один бывший пастор, который и грамоту знал хорошо и в бумагах разбирался. Любопытный был страшно. Засел он в капитанской каюте, да от нечего делать перечитал все судовые документы и книжки пересмотрел, а в одной книжке нашёл потайную страничку под обложкой, на которой всё и было описано совершенно ясно. Куда кораблю плыть, сколько и какого жемчуга было в последний раз получено, кому передано и другие важные подробности. Пастор был счастлив. Корабль повернул на прежний курс, только уже с пиратами.
Ничего не умели жители острова, кроме как жемчуг вылавливать, потому и захватить их ничего не стоило. Так с тех пор и повелось, пираты приплывают, кой какую еду и самое необходимое жителям привозят, зато всё остальное, нажитое тяжким трудом островитянами, себе присваивают. Обнищали в результате такого оборота дел жители острова до самого крайнего состояния, а пиратам всё едино, отдай то, что положено по нечестному договору и всё, а не отдашь - марш на рею, а то и до лагуны не дойдёшь, прямо на пальме повиснешь. Понятное дело, что и негласный договор о взаимном спокойствии со свиньями сам собой порвался. Стали люди ходить к свиньям в лес и потихонечку на них охотиться, уж больно стали голодать, а поросятинка, хоть и дикая, очень еда хорошая.
Куда с острова деться, как ни густы тут леса, а спрятаться совершенно надёжно невозможно, так и носятся свиньи по всему острову, а всё равно их отлавливают и съедают. Терпеть это стало свиньям невозможно, ведь дикие они, под нож сами не идут, не таков их нрав. Кабаньелло собрал совет старейшин и прохрюкал: объявляю людям войну, всем без исключения и городским и пиратским. Войну-то он объявил, а вот, что дальше делать; чем и как с людьми воевать никто не знает, а Кабаньелло не объяснил больше ничего - у предводителей часто так бывает, сказать, сказал, а вот как это сделать не ясно. Дело кончилось плохо, а точнее, как всё шло, так и продолжало идти. Ели свиней люди.
В такое нехорошее время случилось прибиться к диким свиньям домашней свинюхе по имени Фря, которая вовсе дикой и не была, а довольно долго прожила на ферме, но когда ферму разорили пираты, она убежала, - ловка была и шустра, - вот и убежала. Не очень полюбили её дикие свиньи, за белую кожу, приятное обхождение и лёгкий нрав, думали, что раз она вежливая, так значит просто дурочка, поэтому и прозвали её Простушкой. Пришла беда, отворяй ворота, влюбилась Фря в сына предводителя, молодого и статного поросёнка, такого же приблизительно возраста, как и она, правда, Фря не спрашивала, сколько ему лет, понравился он очень ей, она и влюбилась. Выходит из отцовской пещеры сыночек, скрутит как всегда хвостик залихватским крючком и идёт выкапывать корешки любимого деревца, а Фря за ним, сзади пристраивается.
Только пятачок свой сыночек зароет по самые уши в землю и заворчит оттуда из-под земли довольным хрюканьем, как Фря к нему подбегает и целует его прямо пятачком в зад. Толку от этого было мало. Вытащит пятачок сыночек, стряхнёт с него остатки корешков и пыль, недоумённо посмотрит вокруг маленькими красными глазками, да опять в землю упрётся; так и продолжается до тех пор, пока не наестся. Однако упорные личности, особенно дамочки, всегда своего добиваются. Привык к поцелуйчикам наш сыночек. Вроде бы ничего особенного, подумаешь поцелуй, а вот и нет. Спряталась однажды Фря за кустами, наблюдает за любимым своим, а с поцелуями не спешит. Ходил сыночек, ходил. То под одно дерево встанет, то под другое - везде корешки невкусные, чего-то в них не хватает. Так в тот день и ушёл голодный, ни одного корешка не съел.
То же и на второй день повторилось, а когда несколько дней прошло, отец уже заволновался. Мало всяких несчастий на земле и горожане, и пираты, так ещё и сыночек заболел - не ест ничего, худеет. Фря, наконец, сжалилась, опять поцелуйчики продолжила - сыночек тут же и наелся, да только заметил это отец. Уж старой свинье сразу стало понятно, в чём секрет сыновнего недоедания. Зовёт он к себе Фря и говорит. Девочка, ты у нас личность пришлая, свинья никем не признанная, конечно, понимаешь, что не пара моему родовитому и знатному любимому сыночку. Понимаю, Хряково Величество, понимаю. Что же тогда себе думаешь, когда приучаешь к поцелуйчикам своим моего наследника? Думаю о детишках от вашего сыночка, штук так двенадцать или шестнадцать, с первого раза должно получится, а вы как думаете?
Ни одного у тебя не получится, конечно, от моего сыночка, а вот, если от других каких отцов, например, меня, или от других каких нелюбимых мною сыновей, которых тут пол леса, то возражений никаких нет. Можно бы и от других, да вот люблю я очень сильно именно этого вашего свинёныша, поэтому ни от каких других поросят иметь не желаю. Странная ты свинья, Фря, пожалуй поставлю я тебе одно условие, а если выполнишь его, то и соглашусь, - свадебку отгрохаем, как положено, с песнями и плясками, три больших лужи забродивших бананов выставлю, - только справься, пожалуйста, ты мне как невестка очень даже по душе. Слушаю ваше хрюканье, Ваше Хряково, внимательно.
Условие моё хрючит очень просто: избавь нас от пиратов, тогда и сыночек твой, а там глядишь, и людишки малость подобреют, и воевать с ними не придётся, согласна? Куда деваться, если по свински любишь - согласна. Сказала так Фря, а сама, как только отошла подальше в кустики, так и заплакала горькими слезами, будто и себя и детишек своих уже оплакивает. Только неожиданно как огонёк моргнул в пальмовой листве. Идёт Фря на свет того, привидевшегося ей огонька и думает - рано помирать, всегда выход есть, а там, как бог даст. Вернулась она к Кабаньелло и говорит: вели своим свиньям выгрызть мне лодку из ствола самого большого дерева, вели также парус сплести из самых широких листьев, когда готово всё будет, ещё скажу, что мне надобно.
Делать нечего, надежды всё равно никакой, велел сделать Кабаньелло так, как просит Фря. Когда всё было готово и под сенью леса в голубом ручье закачалась большая лодка, Фря сказала предводителю: теперь в пустую тыкву соберёте мне светлячков, да самых сильных и ярких, положите им в тыкву мёда, чтобы им было что поесть, а сам пошлёшь самого смышлёного кабанчика договориться с мэром Лужано, вот о чём.... И на ухо прошептала Кабаньелло секретные слова. Ночь наступила очень быстро, так всегда бывает на юге, ближе к экватору. Вроде бы только солнце светило, а вдруг раз, и нет его, полная тьма. Только звёзды вспыхивают сразу яркие, луна выходит жёлтая и море светиться начинает, самым странным светом, какой на земле возможен. Парус от легкого ветерка надувается, сидит Фря на корме, лодкой правит.
Время проходит, рассвет настаёт, а лучше бы его и не было, так сразу жарко стало, что никакое купание в тёплом море не помогает, а пить так хочется, что никаких запасов воды не хватит - всё одним махом можно выпить. Фря существо терпеливое, голову парусом спущенным прикрыла и ждёт, мечтает. Вот подходит к ней её любимый, поглаживает её по белому бочку, почёсывает животик, по всем сосочкам язычком пробегает, вздрагивает во сне Фря, так ей хорошо, что даже не слышит, как хрюкать начинает; хрюкает и хрюкает, а на то хрюканье жалобное черепахи из воды носы вытягивают, очень они любопытные эти черепахи. Потому как любопытные, так поэтому долго и не выдержали, спрашивают: свинюха мореходная, зачем так жалобно хрюкаешь, так, что черепашья селезёнка разрывается, что случилось у тебя, может в море заблудилась, так скажи, мы тебя мигом куда надо доставим.
Очнулась Фря. Черепашки вы мои милые, просторы морские бороздящие, не нужно меня никуда доставлять, а всё что мне от вас надо, так то сочувствие ваше морское, женское и более ничего не надобно от вас. Сочувствие рыбок не стоит, поэтому, как услышали грустную историю черепахи, так столько его Фря предоставили, что уж она не знала, куда от черепашьего сочувствия деться, зато вечер быстро наступил, да ночь опять море накрыла, звёздочки вновь включились. Смотрит Фря на горизонт и видит, что маяк зажгли на берегу, значит скоро пираты появятся, дань свою неправедную получать. И точно, не прошло и нескольких часов, а с другой стороны завиднелись знакомые паруса пиратского корабля. Подняла Фря свой пальмовый парус и поплыла на пересечение курса с пиратами, а как только выплыла, выровнялась на линии маяка и идущего на неё судна, так достала тыкву со светлячками и три раза её открыла и закрыла. Теперь она стала ждать.
Ждала довольно долго, вот уже и пиратское судно довольно близко, а результата всё нет, как нет. Совсем заволновалась Фря, но тут вдруг облегчённо хрюкнула, - потух маячок, - всё в порядке, поняли её на берегу. Подняла Фря парус, а тыкву на нём открытую приспособила, так теперь и плыли суда - маленькая лодочка Фря, а за ним в кильватере большое пиратское идущее на свет светлячков, будто на свет потушенного маяка. Плыли они плыли и приплыли прямо на огромные камни, там Фря ловко проскочила все камушки и на берег высадилась, а судно пиратское налетело на камни и затонуло, а до берега ой, как далеко ещё было - все пираты и погибли, как один. Беда только одна произошла. Лодка Фря тоже затонула, а одной ей никак её не починить.
Не знает Фря что ей теперь делать, ходит по берегу, хрюкает жалобно, так и прохрюкала до самого утра. Утро в самом разгаре, вот уже опять жарко становится, а Фря всё плачет и плачет, на воду смотрит, а вода вся обломками пиратского судна покрыта, и так ей от этого грустно, ведь и она также теперь погибнет, не увидит больше своего любимого с такими прекрасными маленькими красными глазками. Вдруг видит, вода так и закипела вокруг прибрежных камней, словно змеиные головы из неё показались, да в огромном количестве. Оказывается это черепашки приплыли послушать опять как жалобно хрюкает Фря.
Когда им это надоело, они говорят: наслушались мы твоего замечательного, жалобного пения, скажи, что для тебя сделать можем, а когда услышали просьбу Фря, то только рассмеялись - вот тоже беда, садись к нам на панцири, а мы пока плывём, нырять в море не будем, скажи только, как остров твой называется, мы по своей карте магнитной, положение его уточним и проблем никаких не будет. Знать бы как остров называется, да откуда маленькой свинке разные названия знать, возьми да и скажи: Жемчужный, точно, Жемчужный он, вот какое красивое у него название. Жемчужный, говоришь? Знаем такой, совсем он недалеко, только два раза за горизонтом скрыться, и приплыли, садись - отваливаем от этого нехорошего берега.
Долго, как показалось Фря, плыли черепахи с ней на спинах, но зато все три большие лужи с бананами замечательно забродить к свадьбе успели, всем гостям понравилось. Некоторые прямо в них и заночевали, а уж где люди ночевали, после того, как отметили счастливое освобождение, то свиньям неизвестно.
Носки из пуха попугаев...
Калошница покрутила в руках зонтик и бросила его в угол. Лучше мокнуть под неожиданным дождиком, чем постоянно его ожидать. Она ухнула басом в унисон своим мыслям и продвинулась в переднюю норки. Даже не стала зажигать свет и так нащупает ножкой сначала одной, потом второй широкую, прямо корабельную на ощупь обувку. Толстый шерстяной носочек, из начёсанного с грудки и животика пуха молодого попугая, скрученного в нить на прялке, сделанной из маленькой круглой звёздочки (звёзды могут быть круглыми, когда их бросили лучики) и связанный на крючке пеликаньего носа, удобно вошёл в калошу и упокоился там так уютно, что тут же расхотелось гулять.
Пришлось проявить волю и настойчивость. Калошница похлопала себя по толстому тугому заду маленькой пухлой ручкой и уговорила себя этим не очень хитрым приёмом открыть входную (сейчас выходную) дверь. Так и есть, как это прекрасно, когда дождик не пробивает листву, так и есть - день чудесный, день чудесный, но жаль, что уже был, ведь сейчас вечер, тоже чудесный, но вечер и скоро можно будет поискать новые круглые звёздочки, а потом уговорить их покинуть небо и поработать прялкой. Как хорошо идти по коврику мха, покрытому толстым слоем упавших листьев, ведь тогда, когда мох укрыт и спит, он не чавкает некрасиво своими ротиками и не тонет нога в мокром, хлюпающем и мохнатом слое, а прямо летит и летит, летит, но не нога, а калоша, которая оказалась не уплотнённой носком из пуха попугая, а разболтанной нетерпеливым, непоседливым, характером. Я стала забывать жутко нужное. Как это становится печально. Раньше я забывала только самое необходимое, а теперь забываю самое нужное.
Если летишь над ковриком из листьев и мха, то уже совсем не нужен никакой, самый лучший и уютный ботинок, даже калоша совсем не нужна, но вот как же это необходимо: иметь пару калош, чтобы они были на одинаковых носочках. Да, на совершенно одинаковых по цвету и толщине, важнее даже цвет, а то получается, что одна нога довольна, а другая нет. Одной хочется гулять по земле, а другой хочется лететь над ней, это бы и ничего: какая разница, в сущности, лететь или идти, но вот беда летит не нога, а калоша, а нога мёрзнет. Я же говорила: она посинела, покраснела, побелела и всё это сразу же, одновременно, какой же это ужас, когда и синеет и белеет и краснеет, а главное, она мёрзнет и не хочет опускаться на землю. Когда не хочешь опускаться на землю, то страшно нужен зонт, он мешает летать и помогает плотно прижаться к земле, если, конечно, правильно его держать против ветра. Если держать неправильно, то улетишь ещё выше и дальше, чем с калошей на голой ноге и без зонта.
Я умная. Бог, ты мой, лесной и скромный, в отличие от меня, какая же я умная. Нельзя так думать, а то кто-нибудь непременно начнёт думать иначе. Не успеешь о чём-нибудь исключительно справедливом подумать, как тут как тут, всякие завистники. Говоришь им: я подумала, только подумала, ещё до конца и, недодумав, что очень умная, а они уже тут как тут: ты нескромная, ты переоценщик сил, а не толстая, старая Калошница, ты просто политик какой-то, а не мастерица на все руки-ноги и, - самое страшное говорят: ты не красавица, никакая ты не красавица, а самая обычная.... Фу, не хочется быть обычной, совершенно не хочется. Что же делать, так и лететь дальше на одной ноге или вернуться за носочком? Пожалуй, вернусь за носочком, но ведь, если вернусь, то уже не пойду гулять, поэтому сначала найду звёздочку, которая поможет мне спрясть нитку для нового носка, а может быть даже для двух сразу, ведь впереди зима и надо обеспечить себя занятием на все длинные беспопугайные месяцы.
Вот ещё незадача. У меня в друзьях только три попугая, а какие носки от трёх попугаев? Ерунда, только пятки без носков или носки без пяток, а не полноценные носочки (которые ещё и продать можно лешему). Да ещё попугайчики такие все пёстрые, я же всегда им говорила: ограничьтесь одним цветом, зачем вы пёстрые? - а они отвечают: мы не та порода, а вообще-то бываем и одного цвета, не чеши нас, если не хочешь, а напиши письмо в Амазонию - там всяких полно и все без работы, каждый попугай в Амазонии сразу же откликнется, там все хотят с толком почесаться, а уж если увидят хоть один твой носок, так точно согласятся. Конечно, они только один и увидят, я ведь и надела лишь один носочек. Потому как и связала в прошлую зиму только один. Бедная я несчастная (потому что умная) некому мне подсказать, что раз у меня две ноги, так и носочков должно быть два, а попугайчиков знакомых должно быть целых шесть, а то опять не хватит на два носка....
Калошница втянула в ноздри прохладный, живительный осенью воздух, громко чихнула и страшно обрадовалась, когда втянутая ей в нос (совершенно случайно, ей же Богу, не нарочно) звёздочка сказала: пошли, Калошница, я прыгну к тебе на прялку и буду крутиться, крутиться, пока ты не сплетёшь страшно длинную ниточку, и не свяжешь себе столько носочков, сколько захочешь, всё равно ты уже отмахнула от меня всех моих любимых лучиков.... Звёздочка, нам надо ещё написать письмо в Амазонию, позвать попугаев, а то не хватит пуха на носочки.... Ничего, просто попьём с тобой чайку с млечным путём, а там может быть, и ответ придёт: вылетаем, ждите....
Кувшин
В небольшом селении у подножья гор жил юноша. Так случилось, что настоящей родины у него не было, а было только селение, где он вырос. Настоящая родина его была далеко, так далеко что, когда родители вспоминали о ней, то просто показывали рукой на восток и говорили: там - на родине у нас было всё, там - мы были счастливы. Он часто спрашивал у отца с матерью: что же случилось, почему мы оказались так далеко от нашей родины, что привело нас в этот край, прекрасный и плодоносный, но чужой. Долго не отвечали родители юноше, до тех пор, пока он не вырос.
Однажды, отец позвал сына к себе, обнял его и сказал: ты, сын мой, хотел знать, почему у нас нет родины, так знай, мы с матерью поступили очень нехорошо - мы поддались искушению; все люди нас предупреждали, что нельзя ему поддаваться, но мы не послушались, а когда не послушались, то старейшины нас изгнали. В чём же состояло это искушение, отец, и почему вы с матерью нарушили закон? По обычаям нашего рода твоя мать была обещана другому мужчине, а я должен был взять в жёны другую женщину. Случилось так, что твоя мать увидела меня, а я увидел её. Законы наши суровы, но не жестоки, - каждый сам мог выбрать, следовать им или нет, - нас просто изгнали, когда мы поняли, что не откажемся друг от друга ни при каких обстоятельствах, и объявили это решение.
Небо не стало нас наказывать, мы прожили почти счастливую жизнь, мы сумели сделать так, что ты ни в чём не нуждался, а других детей у нас больше не появилось. Мы никогда не забывали, где родились и где наш настоящий дом, только этим нас Небо и наказало. Теперь мы уже стали старые и нам ничего уже не надо, кроме того, чтобы видеть друг друга, и доживать свои дни вместе, но мы также видим, что настоящей родиной тебе наш новый дом не стал. Не будем разбираться сейчас, кто в этом виноват, возможно, мы слишком часто предавались воспоминаниям, и это было нашей ошибкой, но мы не хотим, чтобы это стало ещё большей ошибкой и для тебя. Мы с твоей матерью решили - ты должен узнать свою родину и выбрать, где тебе будет лучше, ведь это мы совершили ошибку, а не ты.
Отец, ты, правда, считаешь свою жизнь ошибкой, и мама, тоже так считает? Да, мы оба так считаем, - мы совершили ошибку, - но если бы случилось всё повернуть назад, мы бы поступили точно так же. Когда ты постареешь, то поймёшь, что и ошибки человека это его часть жизни, - иногда, лучшая, - от которой отказываться нельзя. Долго шёл юноша на восток, его хорошо снабдили в дорогу родители и объяснили ему, какого пути он должен придерживаться. Очень долго плакал юноша, пока шёл, но, однажды, проснувшись на каком-то постоялом дворе, он понял, что больше плакать не хочет, а хочет просто идти дальше. Он был молод и полон сил, никакие преграды были ему не страшны, потому как он не представлял их себе, поэтому он шёл очень быстро и ушёл очень далеко от дома, когда на него напали разбойники и забрали у него всё, что у него было.
Чуть живой он остался лежать на дороге, но вскоре очнулся и пошёл дальше. Мир не казался ему теперь таким прекрасным, каким он видел его только день назад. Раны его болели, ему хотелось пить, а вскоре, ему ещё страшно захотелось есть. Сколько он так шёл, неизвестно, но вот показался ручей в стороне от дороги, и узкая тропинка вела прямо к нему. Юноша припал к воде и пил очень долго, потом он просто заснул от слабости на берегу, на зелёной мягкой траве и проснулся только на следующее утро, когда опять захотел пить. Утолил юноша жажду и понял, что, если прямо сейчас не съест что-нибудь, то живот его прилипнет к спине и он умрёт. Только он об этом подумал, как видит - к ручью идёт молодая женщина, а на плече у неё большой кувшин. Женщина поздоровалась с юношей и начала наполнять кувшин водой. Госпожа, вы не могли бы мне дать лепёшку и сладкое яблоко, а я бы вам за это отнёс кувшин к вашему дому.
Женщина начала смеяться, ей показалось очень смешным, что её называют госпожой. Насмеявшись вдоволь, женщина говорит юноше: ты очень красивый юноша, а дома у меня старый муж, я, конечно, дам тебе лепёшку и даже дам тебе вкусной баранины и напою тебя замечательным козьим молоком, но ты не должен ходить к моему дому, а должен подождать меня здесь. Юноша согласился, хотя и не понял, почему женщина не позволила ему заработать свой честный кусок хлеба. Прошло некоторое время, и женщина вернулась.
С жадностью набросился юноша на тёплую лепёшку и сочную баранину, а когда насытился и принялся за фрукты, то женщина ему сказала: подожди с десертом, я приготовила тебе, что-то гораздо более сладкое, - с этими словами женщина зашла в ручей, приподняла подол своего платья, завязала его узлом у себя на бедре и начала мыть ноги; она поглаживала свою кожу, смачивая прохладной влагой ручья; сводила и разводила пальцы на руках и ногах и стряхивала капли прямо в лицо юноше; она распахнула тонкую сорочку и, поводя плечами, колыхала тяжёлыми персями... Юноша, зачарованный зрелищем, уронил виноград в воду и открыл рот. Что же ты роняешь сладкие плоды, иди ко мне и подними их.
Как только юноша робко зашёл в воду и попытался выловить из ручья упавшую в него гроздь винограда, женщина схватила его за плечи и уронила в воду. Долго играл ручей волнами, размывая песчаный берег, смачивая прибрежную траву и заставляя блестеть алмазами капель яркие цветы; наконец, всё успокоилось, вздохи и вскрики не нарушали более тишину; стало слышно журчание маленького водопада. Двое людей лежали под деревом на изумрудной траве и молчали. Женщина играла локонами юноши и гладила его нежную кожу, ей казалось, что более нежной вещи она не трогала во всю свою жизнь, а юноша сладко спал, будто этот сон и был самым сладким из того, что могла ему предоставить красивая молодая женщина.
Иногда он вздрагивал во сне, и женщина останавливала нервную волну, пробегавшую по его телу, легким прикосновением руки; она вздыхала и жалела себя, больше, чем этого юношу, которого и жалеть-то было ещё не за что - не за синяки же его жалеть, которые дня через три исчезнут бесследно. На дорогу женщина дала юноше кувшин, который до этого был полон козьим молоком, и сказала: откуда бы ты ни шёл, когда будешь идти назад, обязательно пройди мимо этого ручья, я всегда буду здесь тебя ждать. Очень о многом хотел спросить юноша женщину, например, о том, что нельзя же ждать вечно в одном месте, и как она узнает, что он вернулся, но женщина запретила ему говорить, закрыла его рот рукой и прогнала.
Юноша долго шёл по пустынной дороге, но и она закончилась, а привела его к другой, очень шумной и тесной: по ней проносились красивые экипажи, ехали гружёные повозки с товарами, шли пешком люди, и всё это движение шло в обе стороны. Юноша решил подождать, чтобы увидеть какой-нибудь знак, подсказывающий ему: в какую сторону двигаться, но так ничего и не высмотрел за долгое время. Большая повозка двигалась очень медленно и, казалось юноше, что она не едет, а проплывает мимо него. Он заметил на повозке маленького мальчика, который строил ему рожицы. Юноша тоже состроил смешную гримасу мальчику, тот засмеялся и жестом пригласил следовать за ним. Долго шёл юноша за повозкой, на вершине тюков которой, ехал весёлый мальчишка, но тот не приглашал его сесть, а только смеялся над ним и продолжал корчить рожицы.
Когда сил у юноши уже не осталось, и он думал, что сейчас упадёт, повозка остановилась. Юноша, откуда и куда путь держишь? Иду издалека на родину. Где же родина твоя, парень? Точно не знаю, где-то на востоке, за высокими горами. Хорошо, дело твоё, коли говорить не хочешь, а вот заработать денег и поесть прямо сейчас, ты хочешь? Юноша, не понимал, что всего сразу не бывает, и сказал, что хочет. Моему отцу нужны работники, пойдёшь работать к моему отцу? Юноша даже не спросил, что за работа - согласился. Он работал в каменоломне, на кухне, в конторе и везде, где от него требовали работу, ровно семь лет. Накормили его сытно только один раз, когда он подписывал договор, потом он уже никогда так хорошо не ел. Денег ему вовсе не платили, а вычитали все расходы за жильё и ночлег, которые как раз и составляли всё его жалование.
Отец маленького парня, такого весёлого уже несколько лет как умер, а юноша, в которого превратился весёлый парень, был таким же весёлым, но жалование стал платить ещё меньше, чем его отец и наш юноша стал обрастать долгами. Хозяин, я не могу больше на тебя работать, сказал однажды юноша весёлому парню, тот даже не обратил на него внимания, а просто ответил: ты уволен. Семь лет прошло, а юноша стоит на дороге в том же месте, где семь лет назад остановилась повозка весёлого паренька, и ничего у него нет - ни денег, ни хлеба - только есть семь лет его жизни, которые безвозвратно прошли, но отнять их у него невозможно. Так он и стоял, пока на проходивший мимо обоз не напали грабители.
Он стоял и смотрел: как убивают купцов, как грабят обоз, как вытряхивают мешки с товарами на дорогу и выбирают всё самое ценное, как навьючивают награбленное на верховых лошадей и отъезжают грабители. Один из них подъехал к юноше и сказал: я вижу, тебе это нравится - поехали с нами. Юноша ничего не ответил, а молча поехал с разбойниками. Ему дали лошадь, оружие, небольшую долю добычи. Теперь наш юноша грабил купцов, грузил добычу на лошадь, продавал самое ценное перекупщикам и на вырученные деньги покупал себе женщин и вино. Он был ранен не раз и не два; уходил от погони, прятался в лесах, командовал небольшим отрядом и вновь становился рядовым, когда удача отворачивалась от него; всё было в его жизни хорошо и всё не так как надо.
Прошло ещё семь лет, и ничего уже не хотел менять в своей жизни юноша, но в очередном набеге под ним убили лошадь и он не смог уйти от погони. Его приговорили к смерти и, когда он стоял на эшафоте с петлёй на шее, ему вдруг сказали: ты поедешь рабом на плантации в Новый Свет, благодари Короля - тебя помиловали. Осуждённых погрузили на корабль и три месяца они плыли на запад. Корабль трепали бури, испортилась питьевая вода, протухла солонина, заплесневели сухари, они доплыли и те кто остался жив вышли на берег. На плантациях сахарного тростника люди умирали как мухи, но он не умер. Восстание рабов вспыхнуло неожиданно, и так же быстро было подавлено. Горстка рабов, не участвовала в восстании - они захватили лодку и уплыли на остров пиратов.
Прошло ещё семь лет; с испанского торгового судна сошёл на берег юноша, который уже не был юношей, а был седым и крепким мужчиной, весь покрытым шрамами и немного прихрамывающий на левую ногу. Он не останавливался подолгу в городах, он не ночевал более одной ночи на постоялых дворах. Он двигался на восток - то конный, то спящей поклажей в телеге, то пеший - он двигался туда, где восходит солнце, туда, где была его родина. Однажды он встал на край суши, а впереди был только океан. Он понял, что потерял ориентиры, которые были ему даны родителями, он понял, что никогда не найдёт своей родины. Он уже не верил в то, что она у него была. Он медленно двинулся вдоль океана и остановился в ближайшем большом порту. Он снял комнату в гостинице, спустился на набережную и заказал себе ужин в харчевне, прямо на берегу.
Он сидел и смотрел на волны, которые ни о чём не думали, а просто били в берег, смотрел на закат, повисший в сопках, и напрягал свой разум. Память легко предоставляла пищу его размышлениям, они были просты, и всё легко вставало на свои места; если что-то не складывалось в стройную картину, он этого старался не замечать; если того, что он старался не замечать становилось уж очень много, он звал на помощь воображение и придумывал недостающие детали и образы; если и это не помогало, то он наливал себе ещё стакан вина из кувшина и ни о чём не думал, пожалуй, это было лучшим в его занятии. На следующее утро он двинулся в обратный путь, он шёл ещё семь лет.
Однажды он шёл по дороге, светило солнце, но жарко не было; он хотел есть, но не слишком сильно, у него болели старые раны и ноги; у него болела душа, но он привык к этой постоянной боли и почти её не замечал, только жажда заставила его осматриваться по сторонам в поисках воды и места для привала. Вскоре он увидел ручей, протекавший невдалеке. Он напился воды из ручья - пил прямо пригоршнями, а когда хотел освежиться, то опускал лицо в воду, открывал в ручье глаза и смотрел на песок и камни, они казались такими прекрасными, потому как прекрасна была прозрачная вода, которая их укрывала. Вода шевелила его выцветшими ресницами, она затекала к нему в ноздри, ласкала его губы, и он вспомнил...
Женщина протягивает ему небольшой кувшин, который недавно был полон козьим молоком, он ещё пахнет руками женщины, а он, юноша, берёт этот кувшин и даёт обещание..., его лёгкие начинают дышать водой; они очень скоро наполнились этим самым замечательным созданием природы, и он опустился поближе к песку и камням, а вода стала его укрывать и шевелить его одеждой и седыми волосами, словно своими собственными водорослями; он всё ещё слышал, как кто-то ему говорит, журчащим прекрасным голосом: вот ты и пришёл, я всё-таки дождалась тебя, мой милый юноша...
Рисующий ветер
Что можно точно знать и описывать человеку? Самая точная наука математика и та совсем странная и непонятная, например, муравьям. О чём говорить и мечтать, когда даже отрицательные числа в этой науке, лишь выдумка мудрецов для своего удобства, не говоря уж о нуле, которого вообще-то в природе нет; да и выдуманный, он в непонятной правде находится, этот туманный ноль, и поделить-то ничего нельзя с ним. Вот и не описывал он ничего не знаками, не формулами, а просто рисовал. Рисовал прямо с самого детства и всё подряд. Видел песочек ровный - рисовал на песке. Видел камень гладкий - доставал уголёк из кармана и на камне рисовал.
Всё вокруг изрисовал наш герой в окрестностях своего дома, где жил он с отцом лесорубом и матерью рукодельницей. Всем портреты он создал уже, всем жителям деревеньки, что стояла на озере Мьёзен, да и не жителям одним, а и животным всем в округе, которые и не боялись его совсем и близко к себе подпускали. Чего бояться человека, да ещё и маленького подростка, который только и делает, что чем-то по чему-то водит, а потом улыбается и приплясывает вокруг; так он доволен, если получилось у него хорошо. Иногда, правда, совсем редко и страшно бывает. Вот бежал один раз кролик в свою норку, по своей протоптанной дорожке, и вдруг видит: прямо на него волк бросился. Кроличья душа в пятки-то и ушла сразу, на спину он тут же перевернулся, чтоб душе воздуху дать, и всеми лапками в воздухе дрожит, не дышит уже почти.
Волк только, каким-то странным волком оказался; всё бросается, всё летит, всё пасть скалит, а никак не долетит, никак не укусит, никак не проглотит кролика, который уж и готов с жизнью своей расстаться, попрощался и с родственниками всеми своими, и с крольчихой своей любимой, и с солнышком ясным, и с травкой нежной. Лежал так кролик и ни о чём уже не думал, но любопытно ему, наконец, стало, почему его не съели до сих пор; глаз и приоткрыл один, да тут же и закрыл опять - волк: как бросался, так и бросается, как летел с открытой пастью, так и летит. Полежал ещё кролик, а уже понимает, что его сегодня не съедят, опять глаз приоткрыл.
Видит - стоит рядом с волком мальчик и смеётся. Раз мальчик рядом с волком смеётся, то и кролику надо посмеяться. Кролик и засмеялся. Оказалось, что на старом голом дереве без коры, прямо рядом с дорожкой, мальчик волка нарисовал, страшного, лохматого и как живого, только ещё страшней. Как тебя зовут, кролик? а кролик и не знал, как его зовут, понял, что это его мальчик кроликом называет, и сказал: меня зовут Кролик, а тебя? Меня зовут Ёрунд, или Ёрунд по прозвищу "рисующий ветер", сказал мальчик. Кролик от смеха упал на землю и долго по ней катался на спине - никак он не мог понять, как рисуют ветер? этот кролик был очень весёлым, поэтому рассмешить Кролика было очень легко.
Чтобы Кролик не умер от смеха, мальчик быстро нарисовал Кролика и сделал ему такую мордочку и прижатые ушки, что сразу было видно - Кролик стоит на очень сильном ветру. Кролик перестал смеяться, подошёл к мальчику Ёрунду и сказал: я не понимаю, как ты это делаешь, но ты великий чародей. Прошло несколько лет и слухи о чудесном мальчике распространились далеко за пределами деревеньки, где он жил с родителями и достигли ушей могущественного ярла Гейрстейна, родственника самого короля. Слухи слухами, но специально ярл, конечно, не поехал к мальчику, да и звать к себе не стал, очень уж был занятой ярл, то одна война, то другая, то один поход в море, то другой, когда тут смотреть на рисующего мальчика.
Случилось, однако, так, что завоевал ярл Гейрстейн одну страну на далёком юге, где очень ценили живопись и художников, были тогда и такие страны. Насмотрелся там ярл на всякие художественные разности и решил по возвращении в страну свою родную тоже завести придворного живописца. Кому же и не быть придворным живописцем, как такому мальчику, который уж и юношей успел стать, как не наш Ёрунд "рисующий ветер". Влиятельным людям всё на свете позволено; забрал Ёрунда ярл себе в замок и приказал: бросай рисовать птиц и зверюшек, не смей рисовать простолюдинов, не рисуй больше фьорды и шхеры, не рисуй ничего больше, кроме как меня "самого великого" и всех тех моих слуг, на которых укажу тебе, а всякие южные штучки, нам северным людям, вовсе и ни к чему, даже больше о них и не думай.
Ёрунд был парнем храбрым, возражать умел, поэтому и говорит: ярл, наш великий, ярл наш всесильный, всё понимаю и подчиняюсь тебе с превеликой радостью, но вот захочу я нарисовать тебя на лошади, в боевых доспехах или нарисовать тебя с семьёй в парке, что тогда делать, если не буду я тренироваться в написании животных и природы - ведь осрамлю тебя на весь мир; никто и не посмотрит, что велик ты, ярл, а скажут: не очень-то и велик этот правитель огромного северного края, если на такой плохой лошади ездит, если парк его не красив, если такой неумелый у него придворный живописец. Подумал ярл, да согласился, ведь потому и был он так долго ярлом, что мудрым был; давно бы его родственник какой-нибудь отравил или враги порубили, если бы не спасала его мудрость.
С тех пор Ёрунд и стал выходить из замка, добираться до своей деревни и рисовать природу или как правильно это рисование называется у художников - пейзаж. Надо сказать, что придворная служба его совсем не радовала, не радовали его ни балы, на которых он бывал, ни сытая жизнь, ни красивые дамы, которые очень даже добивались внимания придворного живописца. Ведь мало того, что был он красив собою, да ведь и портрет мог подпортить. Где взять такую даму, чтобы вся была прекрасна целиком и полностью, а приголубишь портретиста, глядишь на свой портрет между делом им исполненный и радуешься. Это ничего, что узнать уже трудно, кто на портрете, для этого имя есть на табличке, зато красота-то какая, а почёт-то какой к красоте её, когда смотрят на портрет те, кто и не видел-то этой живой дамы никогда.
Земля ярла прославилась теперь своими рыцарями, то один то другой, укладывал портрет любимой дамы сердца, которую и в глаза-то не видел, в чересседельную суму, да ускакивал на подвиги ради неё разные. Хорошо, если убьют этого рыцаря, где-нибудь в пустыне неверные или в горах погибнет, где он с драконами борется, а если нет, тогда что? Да ничего, ровным счётом ничего - уж мало кто на дамах по возвращении из похода женился. Посмотрит на портрет рыцарь, глянет для того, чтобы сличить оригинал с портретом, на даму, пожмёт плечами и обратно в поход. Обиду затаили дамы. Нам-то ясно, кто виноват, а вот им всё равно обидно и сорвать зло своё девичье очень хочется.
Начали дамы интриги плести, да ярла подговаривать: не пускай ты этого своего живописца-портретиста на прогулки, что он у тебя безо всякого толка на природе дышит, заставь баталии рисовать; глядишь, справится, ужасно страшно всю войну отобразит, так рыцари и не будут туда больше рваться; в государстве порядок установится, рыцари пойдут в армию служить и дома останутся, а дамы довольные замуж моментально повыходят. Что же касается земель новых не завоеванных, то земли у нас этой столько, что людей не расселишь в видимости, а приходится от одного дома до другого сутки идти - нехорошо всё это, особенно дамам. Ярл был мудрый правитель, как говорили уже мы, поэтому понял быстро: если дамы в государстве недовольны, уж чем там неважно, то беды не миновать - или государство развалится или обезлюдит совершенно, особенно быстро вымрут все благородные, а затем дело и до безродных докатится, которые во всём благородным подражать склонны.
Отпустил он Ёрунда порисовать на озеро Мьёзен, что меж холмов и гор лежит, но предупредил: последний раз тебя отпускаю, потом будешь сидеть в мастерской своей и, если что тебе из природы понадобится, то в кладовой своей возьмёшь - вон сколько озёр, рек, зверей, букашек всяких нарисовал - на любую картину уже хватит, будешь не у природы, а у самого себя срисовывать, если нужда в этом будет. Делать нечего подневольному рисовальщику, в последний раз отправился он на пленэр, хотя и слова-то такого не знал. Расположился с красками напротив холма высокого, а перед ним озеро лежит. Расположился, всё приготовил, а рисовать-то и не может. Всё думается, ведь в последний раз много ли нарисуешь, ведь вон сколько всего остаётся, да и меняется всё постоянно и непрерывно, ведь вчера всё это видел уже, минуту назад видел, а уж всё другое, как тут уловишь, да ещё про запас? Ясно понимал Ёрунд - невозможно это.
По озеру лёгкий ветерок летал, серебрил частым низким волнением голубую гладь, перекрашивал в стальной цвет огромное озёрное пространство, да в зелени прибрежной топил солнечные блики, не успевавшие скрыться у берегов. Мальчику стало жалко солнечных детишек и он стал смотреть на зелёный холм и ясно видел, что совсем он и не зелёный: много было синего цвета в нём, много красочной тишины он в себе держал, припрятывал её у своего подножья, медленно выводил за свою спину, ласково прикрывал бархатным покрывалом леса, который набрасывал на тишину и говорил ей: спи любимая, ещё рано, ещё не все звуки прорвались в яркий день, ещё не все птицы и звери разбужены солнцем, не все деревья качнулись от игривого ветерка, который задержался на озере, с волнами его поигрывает, всё бегает пострел молоденький, всё не надышится нежной водой, никак не соберёт её в грозные тучи, не нарушит с дождём-приятелем наше всеобщее спокойствие.
Мальчик почувствовал в груди такую глубокую рану, что не понимал, чем её теперь укрыть, куда её завести, в какой закоулок своей души, чтобы покинуть её там до полного заживления, не знал он что делать, только ещё пристальнее смотрел на холм, влюблённый в свою тишину. Трепетала душа "рисующего ветер", трепетала и уже почти не держалась в его теле, часто выходила из него вертелась вокруг небольшим облачком, закручивалась легкими спиралями вокруг его прекрасного тела и отлетала всё дальше и дальше, будто понимала, не будет ей здесь покоя, не будет ей счастья в этой тесной оболочке, оболочке подневольной и рабской. Душа сделала особенно большой круг над юношей, вспорхнула на ветку раскидистой ивы, примерилась к своей неожиданной свободе, ещё немного покружилась и унеслась к холму, на противоположную сторону озера.
Холм почувствовал, что не все так вокруг счастливы как он, не все так довольны тишиной и порядком, он увидел, как золотое облачко летит к нему, раскрыло свои золотистые крылышки и машет ему ими, будто просит, пусти меня к себе холм, пусти в свои объятия, сделай меня своим другом, познакомь меня со своей любимой тишиной, я тоже буду с ней дружить, я тоже буду стоять с тобою рядом и смотреть в озеро, тоже буду любоваться проказником ветром, который и есть истинный художник, я буду твоим пушистым туманом, буду спускаться по твоим плечам к озеру, буду играть с ветерком над его поверхностью, но никогда не уйду от твоего подножия, никогда не покину тебя, моего замечательного друга.
Холм приподнял свои плечи, будто удивился, да немного нахмурился; слыханное ли это дело, чтобы душа не в срок, не во время, вот так вот запросто расставалась со своим хозяином, дружбы у него, холма, испрашивала, да планы собственные строила, нехорошо это показалось холму, совсем нехорошо, но мудр был холм, так мудр, как только сын природы бывает мудр. Не позволю я остаться со мной, как ни проси, не позволю, а вот помочь я тебе могу, веди сюда своего хозяина, впущу я его в свои недра, познакомлю с истинной красотой, от глаз злых людских скрою. Делать нечего, вернулась душа в юношу, подняла его и понесла к холму, а холм впустил их в свои недра.
Влажная тёплая галерея, сомкнувшая своды над тихой коричневой речкой приняла их в себя, и глазом не моргнул Ёрунд, как понял, что оказался на лодочке длинной, а на носу той лодочки стоит Кролик и отталкивается длинным шестом от песчаного дна. Над головой у них в пять ярусов лес дивный, а в ветках обезьяны носатые, да птички цветные хвостатые. Река хоть и коричневая, а вода в ней прозрачная и рыбы в ней плавают такие, которых от роду юноша не видел у себя на севере. Вокруг них как пчёлки вокруг улья летали маленькие птички и освежали их ласковым ветерком, и казалось, что просто повисают они в воздухе, как звёздочки в ночном небе, только ярче они любых звёздочек.