Мутные воды рек истекают бурно в это время года. Снега истаивают под солнцем. Копят энергию в зимы и отдают. Сила всегда явна. Она не скрыта. Скрыта тяжесть. Скрыта, бывает только сила тяжести. В тяжести и покое тоже есть энергия и мощь. Ся Бао приподнял полы халата и неожиданно легко перепрыгнул через лежащие у дорожки камни. Он ходил только этим путём.
Ему нравилось идти мимо тропинок и дорожек, выложенных с тщанием достижимым только непрерывным трудом. Он не был и сейчас один, но люди в саду не причиняли ему беспокойства. Редко бываешь действительно наедине с собой в Поднебесной. Это легко преодолевается, если есть желание. Достаточно ведь быть наедине со своими мыслями. Ся улыбнулся себе мысленно и повторил несколько раз. Он мысленно улыбнулся своим мыслям и ещё раз, улыбнулся своим мыслям.
Игриво для мудреца, но простительно. Ся Бао вошёл в лёгкий прозрачный стенами домик. Домик стоял на обрыве. Ся повторил, - домик на обрыве, да вечером запишу, - домик на обрыве. Он окрыляет мысли, он даёт пищу уму открытым простором, чистотой неба не скрытого маленьким квадратом крыши. Он красив изгибом обратного преломления и поддержан колонной в самом нужном месте. Да, повторил Ся Бао, он поддержан в самом нужном месте - я видел расчеты. Ся заметил, что он тоже поражён энергией, накопленной за зимы, за долгие прожитые зимы.
Ся не стал повторять, а добавил - в одиночестве. Вот и стол мой, соратник и друг, вот рисовая бумага, для рисования, а вот тряпочная для письма. Слуга всё приготовил как надо. Тушь в резной коробке, в маленьких пластинках. Она и сама произведение искусства. Зачем делать тушь красивой, если она истает под кистью. Зачем испещрять узорами, уменьшая полезный объём. Ся всё время улыбался и подумал, даже немного покрутил головой, увидят, - лишился ума, - скажут, хозяин.
Зачем красота женщине. Чтобы её нашли, полюбили и сделали вместе с ней красивых детей. Кто захочет писать красиво, если будет мочить кисть в грязной воде и растворять неправильный комок туши. Никто - уверен, да я Ся Бао, владелец этих мест и любимец императора, вам это говорю. Вот и удобное кресло, как трон, только трон для мудреца. Ся Бао подумал, какое великое изобретение кресло, ведь совсем недавно сидели как мусульмане, поджав под себя ноги. Всё готово, последний взгляд вокруг. Последующее сосредоточение, и работа, работа.
Взгляд проделал это, но... как не задержаться взгляду на цветущих акациях, подобранных садовниками цветами и размерами в удобство глазу, в радость трепещущей душе. Вот они красавицы. Альбиция - серебристая, как облака, подсвеченные дневным солнышком. Вот они кустики Карагана - жёлтые, тем нежным жёлтым, который не золото, не мутная река, не ослепительный луч, а мягкость сама, нежность, это жёлтые глаза монголки, - не растение, не цветок. Совершенство, само совершенство, достойное благородных жителей Поднебесной - робиния. Робиния белая. Нет прекрасней цвета в природе, не ослеплённого солнцем, а само солнце в своём идеальном виде. Белая тушь природы. Белый цвет свободы и счастья.
Писать, надо писать, писать не стихи. Задание императора на благо народа. Ся Бао вздохнул и начал работу. Он взял черновой лист бумаги, который потом отдаст переписчику. Письмо с уведомлением и кратким содержанием трактата он напишет императору лично. Вздохнул ещё раз мудрец, обмакнул кисточку в уже растворившуюся тушь и написал заглавие. Больше он не отвлечётся ни разу и уже не вспомнит о своей молодой жене, которая так и не дождётся его к обеду.
Он написал "Трактат о реках и каналах".
Музыкальный рисунок
Умение твоё неподражаемо. Секреты мира, раскрытые тобой имеют массу практических польз. Бесполезность порождает цели. Дух титана устремляется в небо, падая, он вселяется в бредущего по земле человека и лучшей частью заполняет остающуюся в нём всегда пустоту. Чего стоят эти тяжёлые внутренние удары, выходящие из мембран тела дрожью и тряской жировых складок, чувствуешь себя молодеющим, не только пока они длятся, но и время спустя.
Образы, рождаемые волнами отношений одного звука к другому, готовы спуститься с кисти на бумагу и расплыться на ней буйством красок и скрытого ранее движения. Ты выстраиваешь в шеренги толпы, выделяешь каждого из массы и втискиваешь геройство в тесные оковы личности. Поразителен в это время извлечения мелодий, и ты сам, волосы твои это ветер в скалах, тело - бег мышц ягуара под шкурой, ты сама ярость и тишина уснувшего озера под стаей присевших на его гладь перелётных птиц.
Иногда ты исчезаешь, туманный силуэт твой сливается с потоком шелестящих листвой звуков и пишет исчезновением своим послания бытию и нам в нём, понимающим смысл лишь в мудрости умерших предков. Кузнец научен тобой, выплащивая металл в форму. Землепашец следует твоим указаниям, вслушивается в шорох земли на плуге, укладывает её в стройный ряд. Мудрец склоняется к бумаге и ваяет историю с твоих слов, лишает её своего вранья. Великие жрецы, облачённые во власть планет, решают свои задачи, списывая твои формулы. Формулы эти, в отличие от знаков, слитых человеком, всегда верны.
Тайна это, как может посредством звуков выдать такая же слабая плоть, не отличная по природе иным смертным, лишь связав свой мир с бегущими волнами повторений, новое знание, свободное и неподчинённое мирскому управлению. Тайна, появившаяся на время и на время же ушедшая.
Промежуток этот - лишь тишина. Тишина, потребная для рождения нового потока. Потока, смывающего предшественника, переписывающего его набело. Потока, отринувшего предка и продлившего его существование. Миг, показавшийся вечностью.
Миг тишины мучает, слабеющих духом муравьёв земли, как неутолённая любовь, как гнетущий соблазн. Желаешь от тебя одного - опять слышать, опять плыть, опять мечтать, вновь лететь, вновь падать.
Палка твоя музыкант разлетелась в щепы, дерево облетело листвой и сползло корой, но не прекращай своей работы, - стучи и стучи, а я буду тебя, - слушать и слушать.
Императорский карп
Как-то раз Сын Неба направился в восточные провинции поохотиться, но что такое государева настоящая охота - повод заняться делами. Дела всегда нехороши, если правитель далеко, но это для всего государства, а вот для наместника лучше всегда наоборот. Пришлось кончать с собой восточному наместнику, уж кто лучше него знал, как нехороши его дела. Сын Неба навёл порядок на востоке и на следующий уже год, опять отправился на охоту, но не предупреждал он по своему обыкновению о направлении похода, а спустился прямо через перевал Луньшань на отдалённую землю. Всё было просто отлично в этой провинции, но вот еды на огромную свиту Сына Неба не хватило - пришлось наместнику кончать с собой.
После этого Сын Неба двинулся на север через горный проход Сяогуань, там отлично поохотился и проехался заодно вдоль северной границы. Пока ехал, увидел, что на протяжении тысячи ли нет постов и дозоров. Тут уж не стал ждать Сын Неба, когда наместник покончит с собой, а сразу же по прибытию в столицу велел его казнить и заодно всех его ближайших подчинённых. Часть народа он переселил на границу и выдал им из государственных табунов кобылиц, чтобы они её сами охраняли, и занимались попутно скотоводством. Очень мудрый был правитель Сын Неба. Научил он мудрости и своих слуг - наместников.
Особенно мудрый и везучий наместник жил в то время на юге, звали его Бу Ши. Понял Бу Ши, что поедет в следующий раз на охоту Сын Неба на юг, надо хорошо подготовиться к встрече. Торговля на юге в то время процветала, и денег у него в хранилищах было достаточно. Особенно много денег было у Бу Ши кожаных, а именно они и предназначались для использования по прямому указанию Императора внутри провинции. Железные деньги уже для государственной казны увозились в столицу Поднебесной ежемесячно, на нескольких подводах. Беспокойство у него вызывало совсем другое. Дело в том, что угрожали морским границам тогда злые и коварные враги Поднебесной племена "юэ", которые были прекрасными мореходами и имели отличный флот.
Столица провинции Чахэ, которой он управлял, была от моря довольно далеко, а держать флот в бухтах побережья было бы очень накладно. Оставалось только создавать флотилию на большом озере Куньминьчи, а в случае необходимости спускать её по каналу, связанному с большой рекой. Это позволяло защищать провинциальную столицу, недалеко от неё строить корабли и экономить на армии, требующей огромного количества лошадей, повозок и разнообразной амуниции. Корабли имели огромное преимущество в доставке больших военных сил в короткие сроки, в нужное место. Бу Ши не забывал, что прежде всего Сын Неба спросит с него за состояние сухопутных дорог, состояние добычи соли и выплавку железа, но с этим у него был полный порядок, такие вещи организовать Бу Ши умел.
Бу Ши сидел в парке своего дворца и думал. Перед ним были разложены письменные принадлежности, но он писать сейчас не собирался, он застыл в позе отдыхающего журавля и вспоминал, вспоминал, и никак не мог остановить свои воспоминания. Тут лучик солнца прорвался из-под кровли и попал ему прямо в глаз, отскочил и шмякнулся в маленькое озерцо, обложенное шлифованным камнем, там он забегал между камней и опять устремился в глаз Бу Ши, но уже цветом золотого барашка... барашки, вот с барашков-то всё и началось тогда.
Молодой и успешный чиновник, сумел отлично наладить производство железа и ковку мечей на западе Поднебесной. Сын Неба заинтересовался, почему так много оружия идёт из западной провинции, а из остальных гораздо меньше. Императору донесли, что там работает инспектор - чжэнцзянь, - который ведал правильным сбором податей, однако быстро понял, что народ и знать утаивают большую часть богатства в деньгах и ценностях; тогда этот чжанцзянь обязал население под страхом смерти заниматься производством металла и оружия, а также всяких других товаров; производство оказалось контролировать уже гораздо легче, чем вывоз и ввоз товаров и денег. Дело пошло, он набрал себе отличных помощников и очень усилил своё положение в провинции и столице, несмотря на огромное количество нажитых врагов.
Император понял, что такой верный человек ему нужен - он повелел срочно прибыть Бу Ши во дворец. Надо сказать, что во дворце тоже тогда было не всё в порядке, ведь Император был ещё очень молод и неопытен в делах. Это сразу же почувствовал Бу Ши, когда прибыл во дворец. Врагов у него хватало и во дворце, никто не сказал точно, как ему найти Императора, никто его не встретил, а тем более не проводил, тогда как все отлично знали чем грозит опоздание, ведь так легко принять его за ослушание. Бу Ши мрачно бегал по огромному парку, где ему назначили встречу и никак не мог определить, в какой стороне может находиться Император; отчаяние охватывало его, он понимал, что безнадёжно опаздывает.
Вдруг он увидел молодого человека, который, подогнув выше колен штаны, стоял прямо в пруду, вращал над головою сеть, и ловко забрасывал её таким образом, что она веером раскладывалась на поверхности воды; затем рыбак ждал пока сеть опустится на дно и вытягивал её нижний конец за привязанною к нему лесу; получался большой карман, в котором плескались удивительные по красоте рыбы серебристого цвета, с огромными немигающими, круглыми глазищами и толстыми шлёпающими губами. Бу Ши в отчаянии побежал к рыбаку, ведь это была его последняя надежда узнать, где искать Императора, но так бывает в жизни - только он к нему побежал, как появилось из-за кустов большое стадо баранов, худых и неприглядных на вид, которые до того уже были бестолковы и до того потерялись в жизни без хорошего пастуха, что никак не хотели пропускать Бу Ши к воде;
пока он путался в баранах, его заметил рыбак, бросил свою сеть и начал над ним смеяться, да так смеялся, что шлёпнулся сам в воду и теперь уже не мог остановиться, да так и утонул бы от смеха, если бы его не вытащил из воды разъяренный Бу Ши, наконец одолевший баранью толпу. Ты, что смеёшься надо мной, надо мной, которого ждёт сам Император, который прибыл по важнейшему делу, я велю подвергнуть тебя пыткам и убить, если ты сейчас же не скажешь мне, где мне найти Императора. Только он это сказал, как его схватили под руки, и прижали головой к земле четверо телохранителей, с головы до ног обвешанных оружием, выскочившие из-за кустов.
Рыбак царственным жестом велел поднять Бу Ши голову, но не отпускать. За то, что осмелился дотронуться до Сына Неба, будешь работать у меня пастухом, в течение года, а там видно будет рубить тебе голову или нет. Прошёл год. Бу Ши пас Императорских баранов, они стали выглядеть прекрасно, покрылись нежной густой шерстью, а у овец выросли огромные курдюки, мясо их было нежное, шерсть шелковиста и длинна. Однажды, когда он собирался, как всегда, загнать баранов, вернувшихся с пастбища и перекрыть им выход за ограду, его опять подхватили за руки и приволокли во дворец. На возвышении в три ступени сидел Император. Он ничего не говорил очень долго. Он не смотрел на Бу Ши. Когда Император заговорил, Бу Ши даже не понял, что это он говорит ему. Император говорил небу. Он всегда знал, что его слушают.
Ты, поедешь в провинцию Чахэ, будешь делать для казначейства железные деньги, мои учёные разработали это дело до тонкостей, но Сын Неба желает знать: достаточно ли они прочны для хранения в кладовых, это будет государственный резерв. Медные деньги из листов очень непрочны, они становятся зелёными и разваливаются в руках, мы храним их в связках, но их надо всё время обновлять, а это неправильно, резерв должен находиться у меня постоянно, мне могут понадобиться все деньги сразу, когда я решу начать большую войну. Ответь мне: ты можешь отливать деньги так, как ты отливал наконечники для копий и заготовки для ковки мечей? Да, мой Император Сын Неба, я смогу это сделать.
Так Бу Ши очутился в Чахэ. Долгий путь был им пройден за эти одиннадцать лет. Теперь он был полноправным властителем провинции, он мог даже сказать, что он теперь любимец Императора. Лучик опять ударил Бу Ши в глаз. Как нас отвлекает солнце от наших земных дел, оно дает нам жизнь, оно управляет нами, но как оно требовательно к себе, оно не даёт нам о себе забывать, даже такой мелочью, как ослепший на мгновение глаз, стремится о себе напомнить. Бу Ши думал. Император приедет через четыре месяца, крайний срок через пять. Он спросит, что ты сделал, чтобы я победил в войне с непокорным племенем "юэ", что ответить ему?
Бу Ши подошёл к маленькому своему водоёму, присел на корточки рядом и засмотрелся на воду; она была прозрачна и спокойна, но только так, как может быть прозрачна и спокойна вода, а это значит, что не так, как всё остальное прозрачное и спокойное; по воде бежала золотая, солнечная рябь, легкая тень двигалась вдоль противоположной стенки и прятала в себе успевших туда метнуться рыбок, пошевеливающих ленточными оранжевыми хвостами; длинные лохматые водоросли постоянно извивались, создавая постоянное, монотонное движение; маленькие мошки бегали по поверхности воды и пускали по ней нитяные следы и кружочки; какое это спокойствие думал Бу Шу, такое же, как у меня, того и гляди уйдёшь на спокойное дно.
Он сидел так и чем больше уходил в задумчивость, тем больше нервничал; что-то не так во всём, во всей его жизни, что-то не так; грусть накатывала волной при этой мысли, но привычка думать о практической стороне любого вопроса брала над созерцателем верх; хотел он этого или не хотел, но он уже видел противоположную от него часть дна озерца как гору, гору, которая что-то ему подсказывала, но будто просила: догадайся сам, ведь так это просто, догадайся, ведь, ты, уже думаешь об этом. Бу Ши решительно встал, направился к той части дорожки, где был песок, достал из-за пояса костяную палочку для почёсывания спины, с вырезанной на конце ладошкой, перевернул её острым концом и принялся рассуждать, делая на песке чертёж; при этом маленькие шарики, которые бегали внутри специальной башенки, вделанной в палочку, издавали приятный постукивающий звук.
Западная часть озера Куньминьчи прилегала к пологой горе, далее горы увеличивались в размерах, покрывались лесом и уходили далеко на запад - Бу Ши быстро рисовал карту на песке - вот тут и будем строить ярусные суда с надстройками. Лес возим с гор, тащим его вниз, зачем? Надо его распиливать на разнообразные детали прямо в горах, по пологой части холма устроим широкий накат, на нём расположим пять-шесть постов, на каждом посту свой участок работ; на последнем устанавливаем мачты и метательные орудия - всё, готовый корабль спихиваем в воду озера. Можно делать один корабль за два дня, нет это не годится, один корабль в день, только так, один корабль в день.
Инженеры, где мои инженеры, он бежал в свой дворец, полы халата его развевались по сторонам, с ног его слетели тапочки, он бежал уже босиком, не замечая колючек, и всё время кричал: инженеры, инженеры..., - а сам не понимал, что кричит только внутри себя и никто, ни один человек его не слышит. Столица провинции Чахэ, город Чахэ наполнился гулом, гудело всё, всё торопилось прокричать: Император, Император, к нам едет Сын Неба, свет и ум Поднебесной, какое счастье, к нам едет Сын Неба... Две недели над главной северной дорогой стояла пыль, такая пыль, что неба Поднебесной не было видно; тысячи и тысячи людей передвигались по ней, но по сути это двигался лишь один человек - Сын Неба.
Почти две сотни ярусных судов с надстройками, выкрашенных в красный цвет, стояли на озере. Стройными рядами они уходили в сторону востока, но сейчас они смотрели на запад, где было приготовлено место для созерцания своей мощи Императору Сыну Неба. Это была терраса Болянтай высотою в несколько десятков чжанов. Тысячи и тысячи солдат, выстроились вдоль берега; над войском развевались флаги и штандарты, за ними стояла конница и колесницы, дальше на огромных повозках стояли метательные машины. Всё это видел Сын Неба. Глаза Императора были полуприкрыты, он только чуть-чуть позволял себе показать подобие улыбки, она лишь намёком блуждала на его лице, она была совершенно необязательна, она была только особой милостью своему народу, ведь всё было так, как должно было быть, он ни на малый миг не мог и не должен был себе представлять, что всё могло бы быть иначе.
Нет - не могло быть иначе. Он хотел армию - вот она армия. Он хотел флот и выход по каналу для этого флота - вот они и канал и флот. Берегитесь непокорные враги, берегитесь глупые враги, вы глупы только тем, что вы враги, вы враги Китайского Императора и вы этим глупы. Бу Ши, ты раб мой, ты, мой верный раб, ты служил мне верно, но ты допустил роковую ошибку. Бу Ши при этих словах из низкого поклона, как подрубленный дуб, упал на колени и распростёр вперёд руки. Ты слал мне железные деньги, теперь получи их назад. Слуги с огромными ящиками с толстыми ручками по три ручки с каждой стороны ящика и по двое слуг на каждую ручку, стали подходить к лежащему на земле Бу Ши.
Когда все подошли, Император сделал знак остановиться и поднял руку, показывая, что будет говорить. Твои деньги, железные литые деньги, хороши только первые три года, ты мне служишь уже двенадцать, деньги посылаешь в государственную казну больше десяти лет, посмотри что стало с теми деньгами, которые уже десять лет в моей казне, посмотри. Император сделал рукой жест. Слуги приблизились к Бу Ши и поставили тяжёлый ящик вертикально. Император сделал новый жест лишь пальцами левой руки. Со страшным громким металлическим шелестом, монеты высыпались на Бу Ши. То, что на него высыпалось, нельзя было назвать монетами, это была груда ржавого металла, эта груда покрыла Бу Ши почти полностью. Сын Неба улыбнулся на этот раз в полную силу, видно было, что он доволен. Он сделал неопределённый вращательный жест рукой и щёлкнул пальцами и новые слуги с новым ящиком подошли и высыпали на Бу Ши его содержимое. Бу Ши был засыпан почти полностью.
Я знаю, ты меня ещё слышишь, Бу Ши, так нельзя ошибаться, когда тобой повелевает Император Поднебесной. Император с сожалением покачал головой и уже без специального жеста махнул рукой. Слуги всё подходили и подходили, гора монет всё росла и росла, последний ящик слуги высыпали уже с трудом на неё взбираясь. Верхние монеты из последнего ящика были почти нового литья. Они сверкали на солнце так, как может сверкать в природе только чешуя императорских карпов
Чайная куколка
Облака растворились над морем, они повисли тугим распаренным маревом, создавая голубовато-серую дымку, которую, казалось, распарывает баркентина. Движение в дымке давалось ей немногим легче, чем по нефритовым волнам. Подгнившие и истрёпанные паруса могли в любой момент рухнуть на палубу, но этого не происходило; если судно выдержало путь вокруг мыса Горн до побережья Китая, оно просто не имеет права развалиться в нескольких милях от бухты, где его ожидает покой и ремонт. На рейде просматривались очертания трёх пароходов, которые с открытием Суэцкого канала, плавали по строгому расписанию и просто уничтожали ценой своего фрахта всякую выгоду парусного мореплавания.
Сейчас бухта была полна чёрного дыма от этих страшных судов. Фарман, изучал берег в подзорную трубу, он не хотел даже один взгляд бросать на пароходы, он их ненавидел. Ещё часа два и сойду на берег - думал Фарман - помощник опытный моряк, он всё сделает как надо, застряли тут надолго. Окунуться в суету китайского порта дело до того привычное морскому бродяге, что и не замечаешь, как тут гулко и тесно, и как это всё непохоже на морской простор, где только волны и ветер, ветер и звёзды, жара и дождь, бури и молнии, ничем не прикрытые закаты и рассветы, и странные, тягучие звуки моря ни на что не похожие и всегда разные, какими бы знакомыми не были; неожиданный плеск волны за бортом в ночной тишине, удар хвоста морского чудовища по неуспевшей увернуться волне, падение со шлепком на палубу летучей рыбы или неожиданный треск в снастях и бегущее по ним жёлто-красное свечение.
Вот и знакомый ресторанчик, где его наверняка помнят, хотя и прошло долгих три года; вот и хозяин, с его неизменным многократным поклоном и бесконечным "нихао"; вот и рыба в сметанном соусе, что плавает в окружении "сянцай", а вот и маленькая раскалённая сковородка в форме барашка, на которую только и осталось, что бросить приготовленное в особом маринаде мясо, да прикрыть "барашка" крышкой, потом минут пять покурить трубку, выпить замечательного, вяжущего рот тёмно-красного виноградного вина, которое здесь очень вкусно, но очень нестойко, никуда его довести невозможно, а можно выпить местного рисового сакэ, которое и не сакэ вовсе, а уж кто знает, как назвать это чуть желтоватое, крепчайшее пойло, которое пьётся со странным сочетанием удовольствия и отвращения, но зато хорошо заносит голову в поднебесные выси, заставляет, принюхиваться к дыму жаровен, к запаху, все остальные перебивающего, шафрана и уже лёгкому запаху рыбных отбросов и мыльных помоев, выплёскиваемых неподалёку, а также этот напиток помогает просто слушать;
слушать, как скрипят рикши, своими большими колёсами, как стучат башмаки многочисленных прохожих по каменной мостовой, как играют какие-то заунывные инструменты, совсем непохожие на скрипки, но такие здесь живые и нужные, чтобы слиться именно с этими неповторимыми звуками, которые издают уличные торговцы, которые везут и везут всё на свете, отовсюду и при этом выкрикивают в надежде, что именно на них обратят внимание, на первых, и, именно у них, всё купят, тогда осчастливленные очень быстро побегут к себе домой, опять навалят на свою грузовую рикшу нового товара и вот они уже снова здесь, вот они опять готовы торговать и добавлять свой ничего не значащий голос в эту ничего не значащую крикливую толпу, которая всегда жила и живёт сама по себе независимо от того, пришёл кто-то новый в неё или не пришёл...
Так всё и сделаешь, но как не задуматься, глядя на этот оптимистичный водоворот жизни, когда только что вырвался из другого водоворота, где тебя могли заглотать стихии воды и ветра и этого не заметить; как не провести параллель с тем и этим возможными исчезновениями, из которых одно лишь часть неразумного океана, а другое часть разумного, какое исчезновение лучше, какое хуже, кто это знает... Что, ты хочешь от меня, Ли? Хозяин делал ему жесты приглашения проследовать за ним. Фарман встал и, едва не задевая головой потолок, а точнее подвешенные под потолок циновки, прошёл следом за Ли.
По дороге он невольно задирал вверх голову, чтобы рассмотреть замечательные изображения бабочек, которыми были усеяны циновки над его головой. Циновки шевелились и, казалось, что весь этот рой бабочек следует за ними. Как он плохо ни знал китайский, но понял, что здесь в самой дальней комнате, которая уже имела только выход в карликовый дворик, ему что-то предложат. Всё, что могло во дворике поместиться и помещалось в нём, так это маленький фонтан, да несколько карликовых кустиков с невероятно красивыми бледно жёлтыми, нежно белыми и ярко красными цветами, да ещё кресло деревянное, похожее уже больше на диван и поставленное сюда явно для созерцания фонтана и растений; так вот здесь, в этом месте, где уже никто случайно не мог бы их увидеть, Ли хочет что-то секретное Фарману предложить.
Так и случилось, Китай полон загадок, но все они в руках изобретательных китайцев, а человек всегда предсказуем. Фарман, лениво пытался понять, что хочет от него Ли, а сам рассматривал этот удивительный миниатюрный Китай во дворике; взгляд его оторвался, наконец, от живых цветов и устремился к резному саркофагу из какого-то очень тёмного дерева; почему он решил, что это саркофаг, не совсем ясно, потому как более эта штука напоминала просто резной сундук, пожалуй, только мрачность резьбы, которая вся была множество драконов с одним большим на крышке, его сбивала на эту мысль. Ли понял, что цель его первоначальная достигнута, он обрадовано залопотал и подтащил Фармана поближе к саркофагу. Теперь он просто называл цену.
Как объяснить этому китайцу, что он и не собирается ничего у него покупать, а тем более какой-то там ящик, пусть и украшенный драконами совершенно не в меру на скромный взгляд европейца. Всё что он понял это то, что цену Ли запрашивает совсем небольшую, он даже удивился, как такая тонкая работа и в таком значительном объёме может так дёшево стоить, каких-то пять-шесть фунтов, но потом привычный довод взял своё: что как ни труд в Китае самое дешёвое, хоть всю жизнь мастер на это потратил, но ведь это была всего лишь одна жизнь, одного мастера, стоит ли из-за этого скупиться, когда нужно продать всего лишь труд.
Ли, тем временем, продолжал суетиться вокруг ящика, он показывал что-то Фарману, но тот его уже совершенно не слушал, он пристально смотрел на дракона, неожиданно увидевшегося ему чисто золотым; тело дракона извивалось так, что он казался раза в три длиннее крышки саркофага, с него свисали золотые лохматые волосяные пряди, лапы тоже были все мохнаты и когти его казались просто пальцами, заросшими рыжими волосами; надо лбом дракона торчали ослиные уши, которые были значительно длиннее ослиных и как лохматые змеи уходили далеко ему за спину, из спины росли два крыла, чешуйчатые, полупрозрачные и совершенно плоские; глаза дракона были как два огромных вылупленных наружу из морды шара, со зрачками из тёмно-синего агата, а белки этих глаз были из зелёного оникса и напоминали по цвету воды бухты, в которой стояла разбитая штормами баркентина; из пасти дракона выпала или же, наоборот, влетала в неё, овальная, продолговатая куколка чайного цвета, она парила перед пастью дракона и словно дразнила его.
Фарман, продолжал вглядываться в глаза дракона и вдруг услышал голос этих глаз, они настойчиво шептали ему: ты должен забрать нас, ты должен сделать это, ты должен погрузить нас на телегу и отвезти на корабль, рассчитайся со стариком, отвези нас в порт, найми джонку и доставь на корабль. Фарман, ослушаться дракона не смог, он поручил все эти заботы старику, доплатив ему за все хлопоты ещё один шиллинг и даже почувствовал непонятное облегчение. Старик проводил его на шумную улицу, и всё твердил одно и тоже: Лулу, Лулу, Лулу. Фарман простился со стариком Ли и покинул эту улицу навсегда.
Теперь он был свободен, во всяком случае, такое чувство у него появилось, он с легким сердцем пошёл бродить по шумному городу, который практически везде, куда бы он ни пришёл, казался ему точно таким же, каким был час назад; только наткнувшись на довольно большое сооружение, состоявшее из нескольких зданий, напоминавших опущенные на землю колокола, он немного удивился, словно пустыня была вокруг них, такая странная в китайском городе; правда, кое-где мелькали фигуры в ярко оранжевых платьях, но и они пустынного вида территории храма не нарушали. Фарман, повинуясь порыву, пошёл по извивающимся как хвост дракона ступеням к входу в храм. Шаг и он вступил внутрь.
Тишина внутри была полной, её не нарушали даже трещавшие горящим маслом тут и там расставленные лампадки; он оцепенел, но не от тишины, на него смотрели тысячи пар глаз, со всех сторон, да и пар ли, у некоторых фигурок было по десятку пар этих самых глаз, но не в этом было удивительное дело, а в том, что каждый глаз смотрел только на него, на Фармана, смотрели уже не пары, а каждый глаз отдельно, они не смотрели поверх Фармана, они смотрели прямо в его глубинное человеческое нутро. Всё знали эти пустые чувствами, но полные знаний глаза: знали, что он из далёкой страны, что он приплыл сюда по бурному морю, кто были его родители, с кем он дружил и кому подчинялся, но это и любое иное знание их ничуть не волновало;
они смотрели на него, всё понимая, но с таким холодным безразличием, которое не было даже унизительным для человека, потому как было ясно человеку - имели они право на это безразличие и этим правом пользовались, со всей присущей им доприродной естественностью. Постепенно в голубоватом дыму от курившихся в храме благовоний и проблесках глаз Фарману начал открываться тайный смысл его прихода в эти стены. Он не был раскрыт словами, не был даже намёком подсказан жестом, но он явно был раскрыт, причём раскрыт полностью, всеобъемлюще, как может быть раскрыта, только строжайшая и запутанная тайна, часть раскрытия которой не даёт ничего. Только полное знание имеет смысл, всё остальное лишь детские игрушки, которыми продолжает развлекаться человечество, но во всём этом было такое "но", которое не могло не пугать.
Фарман понял, что человек обладающий таким знанием не может быть выпущен в мир людей, не может быть в нём оставлен, такое знание даётся лишь на время, на какой-то малый миг, а когда настанет час или миг расплаты, то неизвестно никому, даже самому приговорённому к знанию. Пока Фарман ждал перевозчика, который распихивал мелкие судёнышки шестом, а его матрос вовсю работал вёслами, чтобы расчистить путь от причала, он всматривался в воду бухты и видел в ней невероятную глубину, которой и было-то всего по пояс, он не слышал тех криков, которые издавали ругающиеся китайцы, которые не могли поделить между собой даже море, он не понимал ради чего всё это продолжает здесь перед ним суетится, но зато он понимал и понимал это совершенно ясно, что суть человека не в этом мире, не в этой воде, плещущейся перед ним, не в этом небе, готовом уже к показу своих звёзд, не в этих повседневных трудах.
На судне всё было спокойно, помощник распределил обязанности между членами команды, часть её была отпущена на берег, шустрые китайские мастера уже начали мелкий поверхностный ремонт, а крупные подрядные работы были уже оговорены и авансы выданы; неясным оставался срок отплытия, но что об этом говорить, когда над тобой непригодный такелаж, а под тобой много гнилого дерева. Всему своё время. Удивительное спокойствие охватило Фармана, он ясно видел, что корабль его будет починен, выйдет в море; они замечательным образом достигнут берегов своей далёкой родины и преодолеют все трудности пути, но при этом он также видел, что все уже давно умерли, каждый исполнил своё предназначение, каждый уже исчез в просторах мироздания и каждый теперь только неуловимая частичка того целого, что он наблюдал сегодня в китайском портовом городе.
Всё стояло на своих местах. Всё ушло без возврата. Никого не было на палубе, никто не мог ему помешать. Ларец, саркофаг или просто резной ящик стоял корме. Фарман подошёл к нему и открыл крышку. Он застыл над бездной, в которой плавал китайский дворик, а в нём золотой дракон, выпустивший из пасти кокон; этот дракон бледнел и исчезал в воздухе полном сиреневых брызг над фонтанчиком, а кокон, выпавший из его пасти, неожиданно вздрогнул и резко хлопнул; этот неугасимый с расстоянием звук полетел над безбрежным простором океана и исчез также, как появился.
Бесшумно развернулись мягкие переливающиеся закатными цветами крылья, они утвердились в своём размахе, теперь уже цвет изменчивого моря разлился в них, они приобрели пергаментную жёсткость и парусником в попутном ветре затрепетали над океаном, один взмах и парение, ещё взмах и парение сорвалось в бесконечное, тёмный силуэт удалялся и неуловимо было его полное исчезновение в нефритовой дымке. Фарман сбросил с себя оцепенение, шагнул к фальшборту, перегнулся через него и тихо произнёс: прощай, Лулу, прощай...
Небесная Колесница
Когда Небесная Колесница покинула пески звёзд, и обнаружилось, что она потеряла в них Красного Ворона, то на земле родился Мальчик с голубой родинкой на загривке. Княжество Ци получило своего будущего повелителя. Прошло шестнадцать лет. Мальчик с голубой родинкой окреп, и Большой Совет княжества принял решение женить мальчика. Гонцы полетели в разные стороны Поднебесной. Надо было предоставить ему четырёх наложниц для обучения науке любви. С Севера привезли высокую красивую девушку восемнадцати лет, с Юга доставили самую молоденькую, ведь известно, что любой юг скор на зрелость и не терпит старости. Девочке с Юга было двенадцать лет.
С Запада привезли ровесницу Мальчика. Это несколько нарушало планы Большого совета, но уж больно была хороша ровесница. Гонца за ослушание и не точно исполненное поручение не стали убивать, а только отрезали ему уши, немного надрезали сухожилия под коленями и прогнали доживать в пустыню. Восточная девушка, предназначенная для Мальчика, была самой опытной, ей уже исполнилось четверть века. Последние пять лет своей долгой жизни она провела в портовом притоне. Гао-цзу лично руководил важным обучением. На озере Лянфу был выстроен плавучий дворец для проведения всех предстоящих работ. Это было очень правильно. Мальчик не мог отсюда убежать на охоту, не мог ускакать со своим друзьями в степи, чтобы перебрасываться там с ними шкурой барана и не мог без контроля пить красное вино, не говоря уже о крепкой травяной настойке из пьяного риса.
Плавучий дворец должен был обеспечить такие необходимые в освоении науки качества, как сосредоточенность и внимание. Когда комнаты для учительниц были приготовлены, и они уже в них быстро освоились, благодаря целой своре тёток и маленьких девочек, которые были к ним приставлены для заботы, Гао-цзу начал проверку их пригодности в порученном ему деле. Гао-цзу для начала придирчиво осмотрел помещение. Шесть видов лож было в нём, от самого высокого, до самого низкого, кроме того, были тут и настенные приспособления. Гао-цзу покачался на специальных брусьях, проверил их упругость и нашёл их сначала слишком низкими, но когда примерил на них одну из прислужниц и едва удержался, чтобы и не испытать её до конца, то понял, что приспособление хорошее.
Гао-цзу даже отошёл в сторону и ещё раз бросил взгляд на висевшую на брусьях девушку; он наклонил голову, щёлкнул языком, присел на корточки, чтобы лучше оценить правильность расположения отверстий и палок, и остался доволен, да так доволен, что распорядился срочно принести большую лохань с холодной водой и долго в ней сидел, чтобы спокойно продолжить осмотр, не затмевая мозг ненужными мыслями. Остальные приспособления он проверял уже с учётом своей первой ошибки, он не ложился и не вешался на них сам, а таскал за собой ту самую помощницу, которая так понравилась ему на брусьях. Довольно часто во время осмотра он опять прибегал к лохани, что счёл хорошим знаком.
Усевшись на высокий помост, он велел привести учительниц. Процедура осмотра была довольно утомительной. Каждую девушку красавицу заставляли проделывать разные упражнения, проверяли их способности пользоваться приспособлениями. По каждому пункту осмотра Гао-цзу диктовал подробный отчёт, немедленно заносившийся писарем в соответствующий протокол. В конце церемонии, это действо трудно было бы назвать по-другому, Гао-цзу назначил очерёдность учительниц в главном испытании. Очерёдность и довольно длительное время для перерывов было крайне необходимо, ведь если к самому сильному и способному мужчине подводить разных девушек, то первая может всегда показаться ему лучше и способнее других, а дело требовало наибольшей справедливости.
Гао-цзу отлично знал, что в принципе любая девушка для мужчины хороша, но вот только когда? Это было главным вопросом бытия, поэтому спешить с ответом не стоило. Гао-цзу и не спешил. В результате долгого размышления и практической проверки он определил для каждой наилучшее положение в постели и при вольных игрищах вне её; для каждой было определено настроение мужчины, с которым она наилучшим образом справляется, приводя его в наилучшее расположение духа, и это, уже не говоря, просто о разборе природных способностей девушек, например, петь, рассказывать сказки, танцевать, носить одежды, делать массаж головы и шеи и многого другого такого необходимого в любви.
Мальчика надо было строго определить с хорошими манерами, тогда взяв впоследствии любую женщину, он сразу научиться определять, на что она способна и, главное, зачем она ему нужна. Гао-цзу находился в глубоком раздумье. Невольно вспоминалась вся его жизнь, и все, - это безусловно, преувеличение, всех он не мог бы вспомнить и под пыткой каплями воды на бритую голову, - его женщины, но основных он вспоминал легко и с удовольствием. Например, маленькая смуглая южанка отчётливо напомнила ему одну из первых его трёх жён, Гао-цзу расплылся в улыбке, ведь какая же была проказница, но он тут же нахмурился, вспомнилась и его ошибка.
Кто бы подсказал ему тогда, что её нельзя было так часто использовать; держать бы её подальше в деревне, всё, просто всё было бы по-другому, а он... Гао-цзу махнул, досадуя на себя молодого, рукой... просто измучил её и себя постоянным общением, пока до того не надоели друг другу, что пришлось её продать за пятнадцать тысяч монет, постой-ка, а точно ли за пятнадцать, да нет, тогда женщины, даже хорошие стоили много дешевле; инфляция, вздохнул Гао-цзу, максимум за десять её тогда продал, ох, и давно это было.
Кстати, о южанке, неплохо бы провести дефлорацию, жаль не казнили того гонца, который прибыл с юга, ведь точные инструкции были даны - девочек не привозить, скрылся мерзавец поди, ах, жаль, но нет, хорошая мысль мелькнула, так и надо сделать: оставлю её на конец обучения, пусть под моим руководством мальчик сам с ней справится, вот будет отличный экзамен; да, эта мысль пришла с неба, запишем её. Так, а что делать с портовой шлюхой, по плану она первая, но уж больно склонна к курению опия, нет - испортит Мальчика, сначала подпустим его к ровеснице, она в меру спокойна и на щекотку реагирует правильно, правда я проверял гусиным пером, а надо бы проверить, он опять улыбнулся, а ведь и проверю, кто мне в этом указ..., но рано, надо ещё подумать. Эй, слуги - несите лохань. Тяжёлая работа, у тебя Гао-цзу, но мы и не с такими заданиями Большого совета справлялись.
Когда Жёлтый дракон и Земляной червь посетили землю, а Голубой дракон прочно расположился в лесах Княжества Ци, то повсюду зазеленели деревья и пышно расцвели травы; когда Небесная Колесница вновь нашла своего Красного Ворона, мудрый Сын Неба ввел в Поднебесной начало года с десятой зимней луны, выше всего поставил чёрный цвет, за основу размеров взял число "шесть", в музыке на первое место вознёс тон "да-люй", в делах превыше всего поставил закон; когда всё это уже случилось, Большой Совет проводил своего будущего правителя Мальчика с голубой родинкой на загривке на плавучий остров-дворец на озере Лянфу, где его ждал учитель искусству любви со своими помощницами. Большой Совет был спокоен - Гао-цзу никогда не подводил.
Простое письмо
Пин Син кутался в плащ. Было холодно. Ветер выкашивал чахлые кустики, не оставляя им и их детям семенам, ни малейшего шанса дожить до следующего лета. Север. Это неплохое место для жизни, если достаточно питья и еды, много книг и немного верных друзей. Не было ничего. Одна книга - он сам её написал, поэтому она не была интересна для него. Один друг - Пин Син, и так часто этот друг подводил его, что уже трудно называть его другом. Был ещё всегда несвежий хлеб, который приносили нерегулярно, иногда через день, но был рис, целый мешок - можно было варить его так часто, как захочется, если.... Если бы было достаточно дров.
Простые вещи кажутся сложными, когда их нет. Сложные вещи становились понятны. Они были смешны там, где всего было много. Много смеха, женщин, вина, денег, на которые можно было покупать много вина, женщин, друзей и потом смеяться над ними и вместе с ними, смеяться над собой, не понимая, к чему это приводит.
К чему приведёт, привело. Кажется, даже слова надо экономить. Нужно было раньше их щадить, не разбрасывать где попало, не пытаться написать больше, чем могут прочесть любопытные. Однажды такое слово достигло ушей, для которых не было предназначено и настало то, что настало.
Мимо идут солдаты. Они идут уже второй месяц подряд, с того самого дня как наступила зима. Они идут и идут, гремят оружием, которое несут, гремят повозками, которые везут тяжёлое оружие и провиант, гремят дешёвыми украшениями женщин, солдатских женщин, которые едут на повозках, которые гремят колёсами, тяжёлыми, железными колёсами.
Он никогда не понимал, что может вынести человек. Ему было плохо, когда другие смеялись над пытками, когда смешно подпрыгивал мешок с крысами, в который был зашит человек, сказавший лишнее, взявший лишнее, пожелавший лишнего.
Лишнее было вокруг, лишнее было везде, всё было лишним и всё лишнее приносило вред, страх, боль, смерть. Сама жизнь становилась лишней, когда вокруг была сплошная боль, сплошной смех, сплошной поток вина и голосов лишних женщин. Некогда было тогда думать - жизнь уносила всё, уносила, как этот поток уносит каждого отдельного солдата, которые один - ничто, а вместе - войско. Вместе эти люди лишнее войско, которое принесёт императору лишний клочок земли, а этот клочок спасёт тот огромный кусок земли, который тоже лишь часть огромной империи, непонятно зачем существующей, когда каждый солдат лишний, если он не войско, а войско лишнее, если не отвоюет новый клочок земли.
Появилось время смотреть на идущих мимо солдат, на кусты, которые прочёсывает злой, холодный ветер. Появилось время записывать важные мысли, каждая из которых становится важной, когда экономишь чернила, жалеешь единственную кисть, бережёшь последнюю кипу бумаги. Вот он, лист бумаги, на котором можно уместить так много мыслей, что каждая может стать главной, и каждая может быть потеряна среди других, неловким движением глаз и невнимательностью души, словно вся эта кипа мыслей - это потерянное войско, не сумевшее отвоевать ни одной головы, ни одного волоса с головы, не заставившее пошевелить ни одного человека даже пальцем, кроме тебя самого, который думал, мелькал кистью, дарил тень бумаге, бывшей белой или жёлтой при свете коптящей лампы и мёртвой без тени, которую даёт кисть, летящая над ней, танцующая над ней, как танцует одинокий журавель, потерявший подругу, но не верящий в это и прилетающий каждую весну на одно и тоже место, на котором он танцевал вместе с ней, со своей подругой и мечтал, что скоро у них появятся дети-журавли, целое войско журавлей, которое никогда не бывает войском, потому как всегда разбито на пары, а одиноких журавлей не замечают - они просто стая, стая молодых, не умных, никчёмных, если отнять у них будущую старость, журавлей, таких тяжёлых и печальных, когда летят и таких прекрасных, когда любят и танцуют.
Вошёл стражник. Работа у него не была сложной. Выбросить на стол хлеб из корзины. Дождаться "се-се". Дождаться обязательно, потому как стражники, даже такие маленькие и незначительные, у таких незначительных и маленьких преступников, не сидящих в каменных зданиях и глубоких ямах, а гуляющих "на свободе", в этих пустынных местах, должны оставаться преступниками, должны быть ещё более маленькими, чем они, самые малые стражники, есть, и понимать это очень хорошо, так хорошо, как никто кроме стражников этого не понимает, даже судьи, даже верховная власть.
Пин Син пожалел о той прогулке, которую он променял на сидение над листом белой бумаги. Прогулки уже не будет никогда. Лист он испортит своими мыслями. Прогулка осталась сама по себе. Она продолжает бродить где-то там без него, Пин Сина, без того единственного, который делал прогулку Прогулкой. Она может принять участие в вое ветра, может помочь ему выгонять последние семена из твёрдых створок, выгонять их на мороз, чтобы они никогда уже не проросли, не пустили корни, не выдвинули зелёные ростки.
Пин Син посмотрел на пламя масляной лампы. Окунул в тушь кисть и написал, несколькими росчерками, сложившимися в каллиграфические знаки, огромное стихотворение. Огромное стихотворение обо всей своей жизни и жизни солдат, которая вечна в своём извечном повторении тех же мыслей, тех же чувств, которые словно журавли возвращаются на то любимое место, которое было символом их счастья.