Сивков над своей проблемой долго голову не ломал - сел за компьютер и набрал в поиске: Валдай. Была его очередь устраивать приключение. Трое закадычных друзей объединили свои, несовпадающие по числам и месяцам дни рождения, приходившиеся на осень, в один большой праздник, и поступали так уж который год подряд. В прошлый раз... Однако вспоминать не очень-то и хотелось - Сивков, и по прошествии года, во сне вздрагивал, рефлекторно прокручивая тот последний "день рождения". Дело прошлое, тогда ответственным за организацию был Кауров, а сейчас очередь за мной и оплошать нельзя, так он думал.
Ага, вот это - точно подойдёт! На сайте частной гостиницы, помимо стандартной информации, имелась кнопочка "сюрприз", а там только телефон. Отлично, разговаривать буду я, значит, друзья ни о чём не догадаются, если случайно пронюхают, откуда я нарыл наше пристанище, но для верности, ничего им не скажу до последнего "трансферта". Решено: заказываю домик в "Русской деревеньке" и в путь. Посмотрим, как и что получится, голос в трубке по номеру "сюрприз" был приятный...
"Трансферт" - слово, скажем прямо, для русской деревеньки не очень подходящее - получился вполне русским. Весёлый дедок Виталик, обросший до глаз седой щетиной и в меру пьяненький, встретил гостей очень приветливо. Рандеву состоялось в деревушке под именем Пабережье, на автостоянке и, стоило надеяться, последняя кем-то невидимо, но всё же охранялась. Бурков - мощный рыжий парень с тугим бритым загривком - завёл чёрный джип в самый угол, бычьей мордой к ограде. Осталось дотащить снаряжение до лодки и переправиться на другой берег озера Вельё, где располагалось райское местечко - главная цель путешествия. Переправа - это тот таинственный "трансферт" и есть, догадался Сивков. За догадку ему тут же пришлось доплатить наличными полтысячи пятьдесят рублей деду, а друзьям, наконец, можно было сообщить, куда все они попадут.
Оранжевое вечернее солнце, вовсю золотившее верхушки редких деревьев и худых соломенных крыш, когда отваливали от причальных мостков, сейчас поспешило скрыться за чёрточкой леса, украшавшего противоположное Пабережью побережье. Лодка резво скользила по озёрной глади, как виделось издали, а на самом деле без конца вскакивала на частые гребни мелких волн. Быстрого завершения путешествия от этого бесноватого припляса не ожидалось. Судёнышко усердно вибрировало, но на деле вело себя очень задумчиво. Совершив очередной плавный поворот, оно двинулось вдоль темнеющего над волнами продолговатого холма, деловито изображая из себя настоящий корабль, который рыскает в поисках спасительной бухты.
Маневр не задался - мотор чихнул раз-другой и замолчал, зато весьма отчётливо стало слышно, как ругается дед Виталик, мгновенно оценивший сложившуюся обстановку, а как он истово принимает меры по ликвидации аварии, копаясь в заглохшем моторе, уже хорошо всеми пассажирами ощущалось по новому виду лодочной качки. Амплитуда её впечатляла. Черпнуть бортом водицы, при таком панибратском отношении к стихии, шансы резко возросли.
Всё равно было весело. Вода водой, пусть и ножки замочит - не беда, уж больно хорошо вокруг, красиво, свеж и задорен озёрный ветерок! Налегает на лодку крепче любых вёсел. Гонит посудину куда-то в известном только ему направлении и ничуть не нуждается в координатах, капитанах и кормчих. Местный "баргузин" к тому же щедро обогащён всякими лесными мшистыми и грибными ароматами, перемешанными с запахами рыбы и ила. Изысканный этот букет весьма сходен с элитным винным, жаль даже его оценивать столь убогим прибором, как собственный городской нос. Но ничего - скорее разберёшь, что он безнадёжно испорчен табаком и бензином, да завяжешь и с тем и с другим, то есть и курить бросишь, и начнёшь пешком ходить.
Стемнело мгновенно. Крупные предметы, вроде человеческого тела, исчезли из вида прямо на расстоянии вытянутой руки, чего уж говорить о мелких моторных деталях, в которых копался лодочник. Наконец, дед Виталик додумался разжечь керосиновую лампу системы летучая мышь. Он повесил её на вставленный в отверстие в банке багор и, закончив последние технические приготовления, подозрительно сходные с камланием, приступил к запуску двухтактного мучителя. Не вдруг это получилось...
Между тем, Бурков сильно соскучился путевым ремонтом. Он попытался чем-то заняться. Высоко засучил рукава подбитой искусственным мехом клетчатой американо-китайской рубахи и свесился в озеро. Теперь он не сидел, а лежал на утлом судёнышке, заняв единственное лодочное место, которое с большой натяжкой можно было обозвать палубой. Этот рыжий гигант что-то бурчал себе под нос и грёб ластообразными ручищами вдоль бортов, очевидно, надеялся заменить собою отказавший мотор, или загодя репетируя сходную напасть - вёсла в лодку деревенские мореходы положить и не подумали.
Мужики во время подобного рода развлекательных поездок неудержимо впадают в детство, невольно ожидая всяческих чудес. Возможно поэтому, а не по причине отчаянной храбрости, Бурков ничуть не испугался, когда чья-то мягкая морда выплеснулась из воды, и уткнулась ему в лицо, тихо заржала, и провела шершавым языком по всей бурковской поверхности, включая не только лицо, а и часть коротко стриженых волос на голове. Бурков всё ж оторопел, а приятели в этот момент лишь смеялись. Они ничего не видели, слишком было темно, да ещё и сидели оба гораздо ниже Буркова и без должного обзора по курсу лодки.
- Бурка, ты ничего не перепутал? Ржёшь как конь, а лучше бы урчал вместо мотора - глядишь, и поплыли бы твоими забавами.
- Ребята, меня сейчас чудище какое-то лизнуло...
Ясно, что никто Буркову не ответил, но хохотали все в лодке до гона искусственных волн. Даже дедок Виталик, обретавшийся в каком-то туманно-керосиновом облаке, и тот смеялся кашлем, не переставая, однако, распускать рукой верёвку стартёра. Неожиданно для всех мотор сипло вскрикнул, и лодка медленно двинулась в набегающую волну, корпус впереди постепенно вышел из воды, и понеслись по волнам, как ещё в эту переправу не пробовали. Ночь вокруг была уже не понарошку непроглядная. Наверное, даже звёзды в прибрежной деревне небосвода предпочитают ложиться спать рано, спешат укрыться лоскутными тучами и погреть намаявшиеся босым блеском пятки на обманчиво горящей лунной дорожке.
Наконец, лодка прощально всхлипнула измученным железной механикой деревянным сердцем, просела на нос и скользнула к берегу, неожиданно мягко вошла в него и перестала качаться. Выходили из лодочки просто, очень удобным оказалось податливое ноге, мохнатое брёвнышко, плескавшееся рядом с берегом.
- Здорово придумали бревно подоткнуть! - Восхищённо поблагодарил хозяев причала в лице дедка Сивков.
- Енто что ли? Так то не бревно, то подружка Люськина, она эту щуку кормит трёхсотлетнюю...
Беспросветная тьма, заставшая приятелей на середине водного пути, на пологом склоне куда-то исчезла, с лугов наползал туман неровными белыми клоками и растворялся у берега. Позади простецкого вида хозяйственных строений мелькали огоньки гостиницы, а где-то неподалёку ржали лошади, и гавкала собака. Одна маленькая вертлявая шавка крутилась под ногами у хозяина и гостей и мешала выгружать на мостки вещи. Брехать она и не решалась, лишь повизгивала и сладко зевала после дневного сна, находясь в предвкушении угощения и ласки перед выходом на ночную стражу.
Путешественники нагрузились поклажей, и пошли по тропинке, блестевшей будто асфальтовая.
- Смотрите, - восхищённо встрепенулся, замер на бугорке Кауров, не обращая внимания на давившую книзу ношу, и, выдержав театральную паузу, практически завопил, - вот это красотища!
- Это Смок-сосун балует, - равнодушно отмахнулся от ночных всполохов на небе дед Виталик.
- Тут тебе не твой любимый Восток, тут северные братья славяне навыдумывали. Уволокут голодные духи на небо, поджарят да жирок высосут, - поддел приятеля Сивков.
Он немного разбирался в славянской языческой мифологии и прекрасно понимал, о ком упомянул дед - это молния на небе присосалась к грудям мамки-облака и радуется.
- Да ну вас, - почему-то обиделся Кауров и заспешил за дедом, который проворно ковылял впереди всех, раскачиваясь в тумане, словно лодочка на волнах загадочного озера Вельё.
Добрались до жилища, скинули на ступени поклажу. Входить внутрь своего пристанища не торопились.
- А клюква ещё осталась у вас? - поинтересовался Кауров у деда, стоявшего в сенях пятистенного "коттеджа", как полярная звезда посреди небосвода - сияющая и всезнающая.
- А куда ей деться? Завтра Люська вас проводит на болота, покажет, где собирать, а там уж сами разберётесь, только не шибко кличьте друг дружку, если потеряетесь.
- Чего так?
- Духи всякие пошаливают, не растревожьте. Не любят они голосов громких, нескромных. - Дед почему-то почесал задницу.
Через пару тактов сельской тишины добавил немного угрюмо.
- Ох, не любят...
Ужинали на скорую руку, но с большим аппетитом. Накатили по сто грамм привозной водки, запили горячим сладким чаем из термоса и стали стелить постели. Бельё принесла та самая Люська, которая накрывала на стол, проворно его убирала, а теперь пожелала всем спокойной ночи и закрыла за собой дверь.
В печурке потрескивали остатки дров, видно затопили загодя, несколькими часами ранее до ожидаемого приезда постояльцев.
- И сколько это удовольствие стоит?
- Лично мне всё равно, пускай Сивка об этом думает, - широко улыбнулся Кауров.
- Тебе всё равно, а мне друга нашего жаль. Ему золотую тучу гарнитуров надо отлить, чтобы теперь мы удовольствие тут получали, - Бурков управился с постелью первый - сэкономил время на пододеяльнике. Не стал заправлять шерстяное, полосатое по краям одеяло и на свободе рассуждал, лежа на узеньком топчане, уткнув ноги в белых носочках в добродушно тёплый бок белёной печи.
- Не волнуйтесь, не разорите меня. Надеюсь, теряться не будете в болтах да лесах и вертолёт МЧС вызывать не понадобиться. Вот уж, если: да - так то действительно будет в копеечку.
- Мужики! Зачем только Люська спокойной ночи желала? Какое тут спокойствие, если так голубыми глазами шнырять? Никакого... Лично я не засну до утра, так и буду себе представлять, как она шёлковую сорочку свою расшитую стягивает, да какого-нибудь сосца грудкой своей одаривает... Ужас - какой после такой картинки сон?
Никто в ответ Каурову даже не засмеялся. Все были заняты. Сонный Сивков прошкандыбал в сени, зачерпнул кружку воды из ведра (водопровода в коттедже не было) и поставил рядом со своим ложем. Можно теперь лечь. Ювелир страдал по ночам жаждой, особенно докучливой, когда мало выпивалось водки вечером. Бурков увлёкся первым храпом, делал он это вдумчиво и независимо. Все шумы легко вписывались в обступавшую со всех сторон тишину. Пришлось и впечатлительному Каурову ещё немного поохать, поохать да так со своими мечтами и провалиться в сон.
А ночные сельские музыканты и не собирались ложиться спать. Они спешили настроить музыкальные инструменты. Сверчок дёргал первую скрипочку. Мыши натягивали хвосты на арфу-мышеловку. Пианист-ветер стучал чем-то фанерным, наверное, винтовым стульчиком, на крыльце, нервно пробегал пальцами-ветками по крыше - проверял строй чёрно-белой дранки. Краснощёкий от жара печи домовой дул в дымоходную валторну, нехотя подёргивал печные клапаны-задвижки и баловался с поддувалом, расцвечивая в нём одномоментные искорки. Они вспыхивали и гасли.
Степенное - чёрный фрак с белой бабочкой - небо-дирижёр никуда не торопилось, спокойно готовилось к полновластию, вдохновенным взором просматривало заоблачную партитуру, почти бесшумно встряхивало золотозвёздной ризой, приспосабливало в прорезь фиолетового одеяния серебряную запонку молодого месяца и с мягким потрескиванием пробовало палочку-молнию о краешек земного пюпитра. Оно явно было главным в этом удивительном оркестре, в котором любой бодрствующий мог принять посильное участие.
Утром солнце легко заглянуло в не занавешенные оконца избы и разбудило приятелей безжалостно, как умеют поступать только яркие светила или совсем случайные увальни, то есть, не обращая внимания на запоздавшие утренние сны.
- Каурушка, пробей оконца, пробей оконца в темнице для моих грудей, напою тебя молочком небесным, исцелю от любой тоски на веки вечные...
- А ну вставай! Разлёгся как у себя дома, сосцы ему подавай! Нас ждёт болото и..., - Бурков обернулся на несмелый стук в дверь и тихий голосок Люси, - вставай немедленно, нас дама ждёт.
- Ох, изверг! Я уж оконца прорубил, а он... не дал посмотреть... дама...
Народное вече с перевесом в один голос порешило не завтракать, однако ничуть и не подумало отказываться от узелка с провизией, собранного Люсей на всякий случай. Только Бурков тяжко вздыхал, когда укладывал провиант в корзинку, он даже понюхал ситцевый узелок (пахло, до сжатия горла, какой-то копчёностью) - по лицу страдальца было видно, как трудно будет ему дожить до края болота, где собирались перекусить перед сбором клюквы.
Погода прибыла как по заказу - чисто на небе, ничуть не портят его голубизну редкие беленькие полоски облаков, не мешал и ветерок, местами даже сильный, но как вошли в лес, он совсем пропал. В оголившемся лесу сверкают на солнце голубые лужицы - они будто ожили после ночной грозы, прошедшей не совсем ко времени, но не страшной, не злой. Шли весело. Лес стал редеть. Одна поляна сменяла другую и, будто поле открылось впереди, а перед ним лишь один два кустика и огромный развесистый дуб. Под тёмным узловатым великаном, одноглазо косившим огромным дуплом на пришельцев, и расположились.
- Костёр не будем разжигать. Нечего рассиживаться.
- А никто и не замёрз. Разве что Люсенька. Люсенька, садись поближе, диво лесное...
- Мать честная! Кабанятина копчёная! Запах - что за чудо! Вот где диво!
- Всё бы тебе брюхо набивать, Бурков! Прямо страшно с тобой по лесу идти - раз и выскочишь из-за ёлки...
- Не из-за ёлки, а из-за кочки - болото впереди.
- Ребята, вы опасливее ведите себя на болоте. Можно бы и на этой стороне пособирать, да больно мало тут ягоды осталось - деревенские всё обобрали, а на той стороне болото нетронуто.
- Что? Лень было по кочкам скакать? Почему не собрали?
- Да как-то не принято у нас в тех местах ягоды добывать, разве весной кто позарится на сладость тех ягодок, послезимних, а так нет, никто не ходит туда...
- Почему, всё ж таки?
- Да что ты пристал: почему да почему? Дай девушке позавтракать спокойно. Ешь Люсенька, глазки у тебя... Ух!
Люся задумчиво жевала хлебушек с копчёным мясом, а рука её стряхивала невидимые крошки с подола, и взгляд был не земной совсем, а потерявшийся в небесах - не мудрено! Глаза у Люси были той же породы, того же цвета, а может быть и много гуще небного.
- Не любят у нас того края, - задумчиво проговорила Люся, но, несмотря на яростные расспросы Каурова и более вялые остальных парней, она так ничего и не разъяснила толком, лишь молвила, как-то очень вкрадчиво и настойчиво внушительно.
- На кочки наступайте с опаской, на все что впереди вас будут, ближнюю ни за что не пропускайте, а ещё, спаси вас Господь, перепрыгивать...
- Да что ты будешь делать! И тут правила! Туда не шагай, громко не говори, а где вольность? Где свобода?
Приятели ещё посмотрели, полюбовались на Люськино пальтишко, на белую косынку прощально мелькавшие посреди вялого листопада, подивились, не обсуждая впечатления, как переливается её изображение между чахлыми берёзками, будто из рамки в рамку перемещается, да изображение, словно отлитое водяными подвижными красками на глянцевой жёлтой бумаге, поднялись и шагнули в болото.
В начале перехода взглядом намеченная тропка была ещё твёрдой, только сапоги немного утопали, но не понять, в чём они топнут, то ли в длинной траве, поникшей и перекрученной жгутами, а то ли уже в слабеющей почве. Зато, когда под ногами захлюпало, зачавкало и ноги перестали без труда выдираться из собственных тёмно-рыжих следов, стало ясно - уже самоё настоящее болото под ними. Больше всех возмущался Кауров, ему не нравилось, что сама по себе ходьба отвлекает от возможности созерцать природу, а ведь...
- ... только ради этого и прёшь в такую даль! Думаешь: стишок другой по воздуху пролетит и встрянет в голову, мотивчик приветный, сюжетец, а тут? Только и смотри, куда ступаешь, да ещё слушай эти мерзкие звуки, следи, чтобы на кочку наступить в очередь, не дай бог переступить какую... Что за совет такой? И вообще, где тут кочки?
Однако кочки не заставили себя ждать. Одна за другой вырастали они из равнины болота и очень скоро стали единственно возможным подспорьем в ходьбе по колеблющейся почве. Послышался далёкий, приглушённый крик. Будто звали кого-то жалобно.
- Кауров, это ты орёшь?
- Я молчу, у-у-у, - Кауров, заметно устал и давно уже перестал ожидать от природы сплошного вдохновения, а радовался лишь чистому воздуху, без которого наверняка помер, так часто вздымалась его чахлая городская грудь.
- Как молчишь, когда воешь, я же слышу...
- Я не вою... я дышу так, приеду домой - начну бегать по утрам...
- Лучше курить брось для начала... У-у-у...
Бурков прислушался.
- Точно, не ты воешь, а кто? Может Сивков, смотри, как скачет! Что серенький козлик...
Сивков увлёкся. Он намного опередил приятелей, впрочем, было немудрено - тяжёлый Бурков утопал выше щиколотки даже на кочках, а субтильный Кауров слишком размечтался, чтобы идти в хорошем темпе. Лидирующему уверенно Сивкову казалось: ещё чуть, совсем немного и выскочит он на относительно сухое место. А там полно клюквы и можно ползать на коленях и он наберёт огромную корзину, набёрёт и... Что делать с полной корзиной клюквы, кроме как отдать её Каурову, так любившему всех ею лечить, и одно ему оправдание - лечил успешно, Сивков не знал.
Когда-то, давно, он сам попал приятелю-эскулапу в нетрадиционные лапы. Кауров увлекался восточной медициной, что на почве профессионального занятия мануальной и всякой подобной сопутствующей терапией, оказалось вполне оправдано. Менее продвинутые на Восток врачи не представляли уже как вылечить Сивкову запущенный радикулит, - как позже выяснилось, он никаким радикулитом и не был, - а вот Кауров за две недели поставил страдальца на ноги. Отпал тогда не только радикулит, а целый букетище внутренних заболеваний, обусловленных нервической натурой их обладателя и отсутствием должной благодарности со стороны привередливой клиентуры.
Клюква помогла, принимаемая особым образом в огромном количестве без сахара, или собственно терапия, не только мануальная, а и другая хитрющая, но лечебный эффект действовал до сей поры. Спина Сивкова и ныне была гибкая как у подростка. Эти воспоминания, перемешанные с мечтами о Люське, следовавшими во вполне привычном ракурсе абстрактной мечты о любой женщине, а отнюдь не в качестве составления конкуренции покорённому первобытной красотой Каурову, здорово отвлекали от прыжков по кочкам. И думать забыл опрометчивый ювелир об указаниях той же Люськи, числящейся ещё и человеком деревенским разумным, помимо легкомысленного девичьего обличия. Стоило бы это принять во внимание, но Сивков очередной раз прицелился, оттолкнулся посильней и полетел.
- Что это с ним? Куда он пропал? - Бурков развёл руками и чуть не двинул Каурова по зубам концом дубовой палки, служившей ему вместо посоха.
- Ну ты, богатырь, поосторожнее здесь с палицами, размахался! - Возмутился ничего пока не сообразивший Кауров, но когда он проследил за растерянным взглядом товарища, то замолк с открытым ртом.
Прямо между двумя кочками висел образ Сивкова, именно образ, потому как едва самого Сивкова напоминал очертанием, был насквозь прозрачен и более того: крайне неустойчив, начав и неумолимо продолжив довольно быстрое растворение в болотном пейзаже.
- Сивков, Сивка-а-а-а! - Осипшим от волнения голосом проблеял Кауров, но не успел даже к образу обратиться - смывание волшебной картинки вошло в стадию завершения. Остатки сивковского миража моргнули радужным мыльным пузырём и рассыпались мелкими каплями прямо на мохнатый болотный коврик.
Два, покинутых третьим, друга рванули вперёд и теперь стояли в полном недоумении безо всякого засыхающего плавленого сырка, на том самом месте, где Сивков исчез, и не могли поверить в страшное событие. На кочке, от которой несчастный напоследок оттолкнулся, виднелся отчётливый след, но ни на ближайшей, ни на какой-то другой - никаких следов. Даже корзинки, которая ну никак, просто никоим образом не могла ни исчезнуть в воздухе, ни утонуть, поблизости не было. Странно, но оба приятеля, как бы допускали этим вниманием к плетёной таре возможность исчезновения человека, но вот корзинка-то тут причём?
Потоптавшись на печальном месте, друзья мрачно двинулись далее и вскоре достигли когда-то долгожданной плантации. Клюква тут присутствовала в невообразимом количестве. Как автоматы они принялись её собирать, корзинки через не очень продолжительное время наполнились, как ни старались друзья отдалить этот момент, считая его моментом туманной истины ни знать, ни думать о которой не желалось. Надеялись оба на чудо. Всё же надо было что-то решать, хотя ясно, что всякое решение в таких явно чародейских обстоятельствах дело безнадёжное.
- Может, он спрятался от нас? - Крайне неуверенным тоном высказался, наконец, Кауров.
- Может быть, - протянул неуверенно Бурков, - только куда?
- Вот это вопрос так вопрос - проще нам пропасть, чем ответить на него!
Скорее всего, зря Кауров это сказал - он тоже начал таять, но почему-то, насильно подпрыгнув, не растаял до капельного шедевра болотной живописи, а бледной кометой пронёсся над болотом и, в секунду преодолев чистое пространство, исчез в дубе. Бурков схватился за полную корзинку приятеля, которая хоть и покачнулась, но в отличие от пустой Сивкова осталась полнёхонька, в целости-сохранности и не потеряла ни одной ягодки. Бурков сел без сил на ближайшую кочку, совершенно для этого не приспособленную, и печально ею хлюпнул, намочив сзади комбинезон.
"Где я?"
- ... как лист перед травой. Ничего нового. Ни-и-чего-то не могут придумать людишки! - Жирная жаба, которая и жабой-то была только на первый взгляд, широко зевнула, приоткрыла серебряную клетку с частыми прутышками и вкусно проглотила вылетевшую оттуда густо-чёрную тучку комаров.
Время оглядеться у Сивкова имелось, но думал об этом он печально: теперь у меня полно времени и пустая корзинка вовек останется пустовать.
- Ну это ты брось, дружок! Наполнить корзинку ничего не стоит - было бы чем! - Жаба широко улыбнулась, пошевелила бугорками-рожками на голове и дополнила высказывание:
- А главное: для чего? Живая еда сама летает - носить не надо, - теперь жаба веселилась откровенно, живот её вздрагивал, а из-под круглых щёк выскакивали резонаторные мешочки в такт её смеху.
"Так смеяться - чего-нибудь порвёшь в себе, обязательно..."
- Не бо-о-о-йся, при-и-ят-ят-тель! Ничего я не порву, - жаба всхлипнула смешком и щёлкнула быстро-лётным языком по носу Сивкова, наверное, и ему достался кусучий комарик, отбившийся от стайки.
"Никакого интереса так вести разговор, мысли считывает как медиум! Вот же земноводное!"
- Вода не моя стихия, хотя купаться люблю, что в этом плохого? Но к делу, позвала, не для того, чтобы в ванной с тобою прохлаждаться. Хотя... Надо подумать: чем я хуже хозяйки медной горы? Возможно, попрошу тебя резную лохань малахитовую соорудить для грязей. Слышала, ты хорошо зарабатываешь на кулончиках и колечках всяких, довольно унылых, на мой вкус. Я ведь поинтересовалась загодя, в блюдо с шампиньонами глянула, головешками над ним поводила, учёная уже. Знаю вас, ювелиров! Все вы лауреаты женевских конкурсов, а цепочку красивую изготовить не можете. Все как нарочно лохматым собачкам мастерятся, а не нежным дамам на шею. Только не за цепочкой я тебя втащила в хоромы свои, нет - не за цепочкой. Подковки хочу новые, золотые, а то золота девать некуда, а ходить склизко. Сделаешь?
- Отчего не сделать, сделаю, вот ковать не умею, уволь!
- Слушай, Бенвенутто, не мог бы промыслить, прежде чем говорить - я что-то на ухо туга стала... Вот, так-то лучше... Не беспокойся, кузнецов у меня целый лес, свисну по-цикадски - прилетят, крылышки распустив, в момент! Давай мерку с копыта снимай - нечего время терять, оно болотное, дорогое.
"Интересно, зачем ей всё-таки золотые копыта?"
- Голубчик, тебе же сказали - склизко! Даже французский натяжной потолок не спасает, слышишь, каплет? Беглые комарики его дырявят с голодухи, моя-то шкура им не по носу. А то, что из золота подковки желаю, так тому объяснение простое. Сам видишь, какой я уродиной уродилась, не спорь - уродилась! Папа конь, а мама жаба. Вообще, судьбе я благодарна, что на свет появилась, тут не до претензий к родителям о внешности, лишь бы гены слепились, хоть как-то - у нас в болоте не очень-то в HLA-ях разбираются! Но не в этом дело, важно соблюдать основные болотные принципы жизни, а они таковы: если внутри золото, то и снаружи оно же быть должно. Душа моя - чистое золото! Спорить не будешь?
"Какие тут споры? Быть бы живу!"
- Молодец, правильно оцениваешь своё положение, - жаба скрестила маленькие ручки на груди и прикрыла очи прозрачными веками, разговор исчерпался.
Бурков с угрюмым лицом тащился обратно к дубу через болото. Корзинки с клюквой оказались достаточно тяжёлыми, но дело было в настроении, с которым их тащил богатырь, а не в весе. Что делать? Где искать приятелей? Что с ними стало? Всё могут богатыри, не умеют лишь отвечать на вопросы. За Бурковым тянулся волнистый грязевой след от "палицы", привязанной к поясу. Он так и не решился выбросить дубовую ветку, всё-таки оружие. Когда добрый молодец вышел из болота и направился прямиком к дубу, то заметил, что дуб никак не хочет к нему приближаться, а всё отдаляется и отдаляется, но если бы только это!
Дуб медленно, но верно менял очертания и даже фантазировать не хотелось, откуда в лесу, на краю болота вдруг взялась эта женщина в драгоценных лохмотьях. Никакого сомнения в бывшей ценности её одёжки у Буркова не возникало (сплошь золотое, серебряное шитьё и драгоценный бисер, вперемешку с жемчугами) - исключительно царского гардеробчика были лохмотья. И в нынешнем изрядно оборванном и потасканном виде платье настолько впечатляло былой роскошью, что всякие итальянские и французские пошивочные домики современности, уровня от кутюр, и на ленточки к такому прикиду не пригодились бы. Бурков изо всех сил не поддавался первому желанию - бросить корзинки и бежать в лес - он упрямо продолжал двигаться в направлении разодетого "дуба".
- Поэты косяком пошли, а лучше Гёте никто мне не сказал, а я никому с тех пор так и не отвечала, как моему кавалеру, его Мефистофелю:
Он мне:
"Встревожен был я диким сном:
Я видел дерево с дуплом;
В дупле и сыро, и темно,
Но мне понравилось оно".
Я ему:
"Копыта, рыцарь, я для вас
Готова всем служить сейчас:
Дупло охотно я отдам,
Когда оно не страшно вам".
- А как мы тогда танцевали с этим колченогим красавчиком in red! А теперь вот и ты притащился, хорошо не совсем пуст - клюкву я люблю, но жаль, жаль - ты не дух! Да и место уже занято, - старуха в царском наряде погладила себя пониже отвисшего брюха, внимательно посмотрела на Буркова, - эх, может я и промахнулась на этот раз, ты ведь, попредставительнее будешь! ну да сделанного не воротишь, не качать же время назад ради поэта-романтика - ещё чего!
- Но я не поэт, чего ты бабка ругаешься! Крутанула бы стрелки часика на три назад - ног бы наших на болоте твоём не ступило.
- Где ты видел "наши ноги", у каждого только свои они, а говоришь не поэт! А я никакая тебе не бабка, "внучек", а фессалийская ведьма, и болото мне до новомодной ртутной лампочки - моё дело честь своего дупла в дубе беречь, а не по болоту шастать! Кстати, ноги никакие не тронь, не люблю намёков, одна хоть и кривая у меня, короткая, а ещё носит. Я и побежать могу, если захочу, но давно уж ни от кого не бегала - гордость потеряла. Но ты не бойся - потеря ничем тебе уже не грозит, и одного парня в сто лет достаточно, а вот от звания Поэт не отказывайся. Врать нехорошо. Только поэт может открыть Восточную кофейню, когда вокруг полным полно всяких безобразных "Шоколадниц". Хвалю тебя мой рыцарь от малого бизнеса, лучинку из гнилушки - ведьмин огонь - зажгу в честь тебя на болоте, так уж и быть... Больше чем в Китае сэкономлю...
Старуха опять погладила свой животик и обратилась, вроде как уже ни к кому:
- I can get no satisfaction... Ну как ты там, не заснул? Слабоват ты парень для таких дел. Ох, слабоват... Тьфу на тебя!
После ужасных сих слов, которые наверняка были жутким проклятием, бабка отскочила в сторону, присела на секундочку и была такова. Только сизый дымок витал над дубовым корневищем, а на развилке, меж двух молоденьких побегов лежал жёлудь. Бурков не стал раздумывать над тем, куда делся могучий царь леса, покинув свои корневища, а просто отвязал от пояса дубинку, пристроил поближе к останкам великана и зачем-то положил в карман жёлудь. Чем-то он ему показался знакомым, хотя разобраться точнее, было трудно из-за того, что плод уже начал мягчать и покрываться гнильцой - вероятно, готовился попробовать до зимы пустить собственные корешки, пока окончательно не обморозился.
Чуть придя в себя от нотаций ведьмы и изучения лесных плодов, Бурков присел прямо на землю, прислонился к переплетению корней и крепко задумался. Было о чём и о ком ему подумать и, как ни странно, вскоре пришёл к довольно правильному в его положении выводу: надо двигать в деревню, и вызнать у мудрых людей - у Люськи - как вызволить приятелей из болотного наваждения, если это ещё возможно. А, коль скоро сдастся, что невозможно, так срочно выяснить, каких духов привлекать в помощь или, совсем уж тяжкий случай, к ответственности. Так он задуманное в точности и исполнил.
Долго ли, скоро ли, но до избушечного коттеджа дошёл Бурков без приключений и Люську нашёл. Если в первом деле пришлось попотеть, передвигая ноги и таща треклятые корзинки с клюквой, то труда в поисках Люськи не было никакого - она колдовала у печи, готовила ужин и, ловкая такая, уже накрыла на стол. По-деревенски спокойно Люська выслушала сбивчивую повесть Буркова, обтёрла белые ручки о передник, наклонила голову набок и выдала взгрустнувшему Буркову своё видение сложившихся обстоятельств.
- Дурь вашу избыть трудно, явление вполне природное, но помогать надо. Как быть с Сивковым? Пока не знаю. Случай сложный. Разнообразные кентавры у нас ведут себя плохо. Тоже упрямые нарождаются как ослы. Давай пока попробуем расколдовать Каурова - это должно проще получиться. Ведь своё дело, через пень колоду, но он сделал, фессалийская ведьма должна хватку ослабонить. Бабье дело известное - рада не рада, - а отпускать мужика надо, нечего за него век цепляться. Не повезло с одним, так повезёт с другим. Будем пробовать.
Люська решительно отобрала у Буркова жёлудь, который тот рассеяно вертел в руках и ткнула в горшок на окне. Кактусу Веингартия неокуминжии пришлось потесниться, чему тот был не рад, даже уронил пару засохших оранжевых лепестков со своего пушистого бока на крашеный охрой пол, но деваться было некуда, за двойной рамой не Боливия.
- Что будем делать-то теперь? - С надеждой смотрел на Люську Бурков.
- Как что делать? Ужин на столе, банька истоплена - вот такими делами и займёмся. Не возражаешь?
Последнее относилось уже не к первым двум предложениям - само собой разумелось, что Бурков согласится, а к огромной бутыли самогона, выставляемой Люськой на стол в качестве неизбежного десерта. Бурков вздохнул, как положено поступать в такие ответственные моменты бытия и коротко ответил:
- Нет.
- Ну ты дал, ювелир! Под мои-то великолепные джияки (тесьма для обшивки шаровар), ты умудрился влепить рисунок чашма буль-буль (глаз соловья)! Как не стыдно! На что это ты намекаешь?
- Наядочка моя, несравненная, Жабушка-Царица-Матушка, чем не сказка, чем не вязь волшебная? При взгляде на такие отпечатки любой на болоте падает ниц, как угодно тебе будет ступить разок другой в обновке. Поверь...
- Я привыкла глазам своим верить, - жаба-конь хлопнула конскими ресницами, рискуя повредить прозрачность своих нежных жабьих век.
- Вижу что тебе одни ляганы (блюда) чеканить, а не тонкие женские подковки! Пустой ты мастер, без воображения, ровно как твоя пустая корзинка. А это что тут?
- Здесь на рисунке запечатлён момент вашего происхождения. Смотрите Матушка-Жаба. Шамдон (подсвечник) падает на туфдон (плевательница) и происходит великое таинство зачатия... А-а-а-а!!! Не надо!
Жаба схватила ювелира за волосы, и начала колотить комариной клеткой по чёму попало, а попало, надо сказать, почти по всему ювелиру. Но этим дело не кончилось, опять возник вопрос у жабы, лишь немного отдышавшейся после тяжёлой работы.
- Какая подкова левая, а какая правая? - ничего обнадёживающего ожидать жабе-кентавру от ответа не приходилось. Обе подковы были на левое копыто.
Распаренная Люська загадочно улыбалась. Два топаза сверкали в полутьме банного, тесного помещения. Пламенел червонным золотом её набухший гребешок и маячил где-то рядом с носом богатыря. Это отвлекало чувствительный орган обоняния, мешая наслаждаться в полной мере берёзовым запахом. Зато нескромное присутствие гребешка волшебно будоражило некоторый другой предмет, могучим образом отбиравший весь кровяной паёк от рационально мыслящей части богатырского мозга. Люська не очень-то обращала внимание на достигнутый эффект. Она немного с ленцой водила над распластанным телом кофейного магната веником, создавала тёплую, обжигающую на миг волну, а затем со смаком припечатывала высохшую под потолком кипу листьев к расплывшимся мускулам его широкой груди. "Ох!", - исторгалось из этой груди с нежным свистом, и всё повторялось вновь с незначительными изменениями, лишь усиливавшими наслаждение некоторой новизной ощущений. Наконец, два бледнеющих пятнами посреди ночного тумана тела рванули из низкорослой баньки и метнулись в сторону озера. Раздались всплески, которые немедленно проследовали по туманному проводнику к небу и позвали любопытные звёзды принять участие в ночном купании. Уговаривать долго не пришлось - звёзды выскочили из-за туч и ринулись в озёрное зеркало, превращая его в парчовую скатерть, уставленную серебряными приборами.
- Сикт, иди ко мне, Сикт, - зачем-то перекрестила Люська Буркова, а он неосознанно вступил в эту игру и восторженно шептал, обнимая выскальзывавшую из рук русалку.
- Люция! Постой, не ускользай...
Жёсткие стебли водяных прибрежных растений покрылись игольчатыми блестящими пупырышками, тихо зашевелились, и от их прикосновений друг к дружке возник нежный перезвон, который весело пошёл гулять над водной гладью, чуть касаясь её серебряным язычком тонкого звучания.
Дедок Виталик вставал рано. От старости ему спалось плохо, а иногда и совсем не спалось. Он часто поднимался со своего топчана посреди ночи, мягко шлёпал босыми ногами по некрашеному полу в сенцы, сдёргивал с гвоздика-сотки и набрасывал на голое тело телогрейку, вставлял ноги в обрезанные до высоты обычных ботинок валенки и выходил на крыльцо. Дрожащими руками он вытряхивал из мятой пачки беломора папироску, чиркал спичкой, плотно щурясь, чтобы вспышка не ослепила теперь с трудом восстанавливающие ночное зрение старческие глаза и с тихим треском, сопровождавшим бегущий по папироске огонёк, вдыхал резкий, горький дым, потом выпускал его через нос и ждал, когда никотин расслабит напряжённые нервы. Потом старик долго смотрел на небо, пытался определить какая будет утром погода, провожал взглядом летящие клочья тумана, который в здешних местах не всегда можно было отличить от низких тучек, как это бывает в горах, и, уже ни о чём не думая, отправлялся обратно в дом. Попавшее в тепло тело начинало дрожать, покрывалось пупырышками и заставляло дедка Виталика обидеться на него, на его нестойкость и надоевшие капризы. Дедок вполголоса ругался, заползал под одеяло и безнадёжно закрывал глаза, в которых по-прежнему висело изображение неба, тумана, озера и всей его нехитрой жизни, которой он был доволен, но всегда находил в ней отсутствие совершенства.
- Вставайте, любовнички! - Дедок Виталик давно уже вошёл в избу, вволю налюбовался спящими Люськой и Бурковым и решил, что пора их приводить в чувство.
Он немного жалел эту молодёжь, ещё подверженную неизбежно преходящим страстям, знал, как здорово бывает подольше поспать после банной любви, ночного купания и отчаянных объятий, но дела волшебные звали на подвиги - пора было всех постояльцев возвращать на место: "Каждый раз одно и то же - не слушаются, а потом выручай их, этих городских прагматиков". Дедок отвёл взгляд от зашевелившихся сонь и уже очень внимательно стал рассматривать непонятное растение, которого ещё вчера на подоконнике не было - в этом дедок мог бы поклясться, даже на крови. Растение сидело к дедку спиной, но по неуловимым очертаниям он узнал в нём бедного Каурова, с которым так нехорошо поступила фессалийская ведьма - вот же принесло южную проказницу в наши северные края! Виталик подошёл к окну и погладил Каурова по голове.
- Бедненький! До конца не пророс ещё...
- Пророс, пятки чешутся, но вот вытащить себя из горшка не могу. Никак не получается.
- А присядь плотнее, упрись ручонками в край горшка, а я подмогну...
- А-а-а-а! Колется что-то...
- Погоди, уберу Веингартия неокуминжии, а то он у тебя под жопу попадает.
- Всё равно ничего не получается - кто-то держит меня внутри горшка!
- Чувствую тут дело сложнее, не пускает тебя ведьма почему-то. Странно, чего же ей ещё от тебя никудышного надобно?
Пришлось дожидаться завтрака. Люська приготовила румяные оладышки, выставила в низкой кринке сметану, мёд в тарелочке, ещё в сотах. Покормили даже Каурова, которого ради такого дела установили на край стола. Правда, аппетит у него был плохой, только пяток оладушек и осилил, но мёду съел много - весь пиджачок замшевый себе залил спереди, так был неаккуратен в образе гнома. Наконец, все наелись, Люська убрала со стола и торжественно произнесла.
- Надумала я, что нам делать. Слушай, Бурков, отправляйся-ка ты опять на болото, да пошевели палицей в остатках дуба - чует моё девичье сердце, это поможет выбраться Каурову из горшка.
- Каким же это образом? - Воскликнул Бурков, которому совсем не хотелось идти в такую даль от Люськи. Но Люська строго на него посмотрела, и он пошёл, куда было сказано.
Приблизительно через полтора часа Кауров, было прикорнувший на горшке, вдруг пошевелился и завопил.
- Да тихо ты! Не дрыгай ногами, ишь грязищу развёл тут, а я пол только вымыла! - Люська подхватила гнома за шиворот, завернула в половую тряпицу и понесла отряхивать от перегноя в сени, заодно вытащила из его штанишек кактус, да ткнула его в остатки почвы - жалко всё-таки растение, ни в чём оно не повинное.
Бурков не раз и не два уже пожалел, что не отдал мобильный Каурова Люське. Жалел он об этом весьма своеобразно - хлопал себя огромной ладонью по узкому лбу и причитал.
- Дурак, дурак... У-у-у - идиот!
Делу эти возгласы ничуть не помогали, если не считать сыпавшихся на землю прихлопнутых на лбу комаров, поздних в этом году по причине необычайного тепла. Однако делать нечего - надо ворошить в корнях дуба, может какой знак и появится, означающий: "Всё, заканчивай, завязывай это дело, свободен друг твой от горшка, лежит у печки и лечится от переживаний самогоном!". Бывшая палица, а теперь орудие, действовавшее на подобие пестика, уходило всё глубже, а сигнал никак не поступало.
Вдруг послышались голоса. Бурков грешным делом подумал, что голоса эти у него внутри звучат, опыт себя и других в этом убеждать у Буркова имелся - косил он от армии в молодости. Но вскорости он понял: из-под земли они доносятся. Один голос был повелительный, строгий, хотя и немного испуганный, а другой... От радостной догадки не хотелось уточнять, чей голос. Жаль, доносились одни обрывки, слышимость никуда не годная, как в общественной бане.
Вибрирующий: "...опять натягивает! Порвёт же, охальник! Мой потолок - такие деньги отданы! Тыс-щ-щ-щи!".
Знакомый: "Погоди, сейчас поддержу, не волнуйтесь, Матушка-Жаба, плечо подставлю... Ой, больно!".
Не очень трудно было догадаться Буркову, что обсуждают внизу именно его действия. Как только он начинал глубже вставлять палицу в корни, так сразу под землёй начинался очередной переполох. Это здорово раззадорило доброго молодца, он навалился на рычаг, поднатужился и чуть не выронил, вдруг провалившуюся куда-то внутрь палку. Упёршись лбом в корень, Бурков попробовал действовать более целенаправлённо, при этом на непрерывный возмущённый визг он никак не реагировал. Теперь он совершал вращательные движения, будто ложкой в стакане чая сахар размешивал. Так он приманивал кого-то, надеясь, что тот схватится за конец. Кто-то почти мгновенно среагировал - крепко за палку уцепился, оставалось лишь изо всех сил тащить добычу наверх. Силы у Буркова и ранее были не малые, а сейчас будто бес в него вселился - дёрнул... и вытянул!
Сдирая с головы и плеч рваные остатки какой-то резины или пластика, и отплёвываясь от кусков земли, перед Бурковым дрыгался Сивков. Он будто бы и не удивился присутствию перед собою друга, только силился что-то прокричать невразумительное, но Бурков его понял.
- Оттаскивай меня, оттаскивай подальше и как можно быстрей! - Так разобрал нестройную речь Бурков, а остальную её часть не стал разбирать, отнёс к чересчур сильным переживаниям друга, породившим бред.
- Ах, какая же тварь! Ты не представляешь! Так ко мне никто, никогда в жизни не придирался, никогда! - Возмущению ювелира не было предела.
- Заставила меня Матушка-Царица-Жаба пересмотреть всё своё трепетное отношение к любимому делу, а заодно и ко всему женскому, руководящему полу! Сплошная и крупная халтура ей требовалась, от всего золота и серебра в слитках и самородках задумала через меня избавиться, всё в рукотворные изделия вложить, одних кувшинов несметное число ей понаделал - куда столько? - и чойдиши, и офтоба, и кумганы... В глазах рябят... А в гости, заметь, к ней ходят одни тритоны - много ли они выпьют? Лет десять я пробыл у неё? Нет? А сколько? Двадцать?
Через час друзья подходили к озеру, вдалеке виднелась их избушка и другие гостиничные постройки. Сивков попросил друга немного передохнуть. Он влез на пригорок, задышал в полную грудь и с чувством произнёс.
- Если кто скажет мне... если попросит... пошлю куда подальше с золотом и каменьями... красота-то какая! А если заставлять будут... Пойду к озеру Вельё и утоплюсь... - Ювелир заплакал, а Бурков и не знал толком, как его успокоить, только гладил по плечу и приговаривал.
- Ну-ну, ну-ну... - Будто и звуков иных успокоительных не знал.
За празднично накрытым столом в избушке собралось, наконец, всё общество. Из числа специально приглашённых хозяев особенно выделялись: формально обретавшаяся в девицах Люся и дед Виталик, носящий звание деда заслуженно, но лишь годами, а не внуками. Остальные представители местного населения как то: мелкая шавка, рыжий кот, мышка норушка, тенор-сверчок, - за стол не сажались, напротив, при поползновении некоторых (особенно кота) к нему пробраться, тут же отгонялись подальше. Из приезжих сразу же бросался в глаза тот, кто по идее и не должен был даже на глаза попадаться из-за крайне малого объёма - это был несчастный Кауров, так и не вернувший себе никакими способами былого обличия.
Он восседал на специальном стульчике, с помощью которого лазали на сеновал, бывшем скорее по исполнению лесенкой, но усилиями деда Виталика, превращённой в стул прибитой сзади доской, прекрасно заменившей спинку. Однако, Кауров пока не осознал всего ужаса своего нового положения, но так показалось бы лишь постороннему, не пережившему всего того, что пережил мануальный терапевт во время своих приключений в сыром дупле фессалийской ведьмы. Кауров без конца смеялся и был по-настоящему счастлив. Этому его постоянно восторженному состоянию серьёзно способствовало одно обстоятельство, поддерживающее на высоком уровне жизненный дух карлика. Эх, знала бы ведьма, кого она отпустила! Но не будем судить строго её опрометчивость, ибо успех проявился гораздо позже, во время тщетных попыток многомудрой Люськи вернуть Каурову рост и вес.
В одну из попыток, Люська опустила голого карлика в кипячёное козье молоко, нагретое до нормальной температуры его и иных карликовых тел (38 градусов) и подула на него мукой, приготовленной для просеивания и предназначавшейся для безупречного теста праздничного пирога. Облако сдутой муки ещё кружилось в воздухе, а Люська так увлеклась купанием карлика, что успела приподнять "младенца" за подмышки, покачать на ладошке и - вот момент истины - неожиданно с чувством поцеловать в "петушок", что греха таить, многие мамки так поступают со своими сыночками в порыве чисто эстетического восхищения миниатюрным достоинством отпрыска. Забылась Люська, с какими чарами имеет дело, увлеклась игрой в будущее материнство, не такое уж и далёкое, а вполне реальное, увлекись она ещё чуть дальнейшими опытами с увеличением карликов.
Но и этого малого опыта хватило Каурову - он почувствовал, как изменился центр тяжести, как его петушок превращается прямо на глазах в приличного вида брёвнышко, как его тело вслед за петушком принимает сначала вертикальное положение на ладони Люськи, а потом неудержимо валится обратно в кринку с молоком, выплёскивая единой, мощной волной всё содержимое на стол, на пол, на фартук Люськи, вообще на всё, что только вокруг находилось, включая вышитую салфеточку на неработающем телевизоре и процессию фигурок белых слоников, шествующую неизвестно куда, хвостик в хвостик, друг за другом. Надо сказать, что молочно-капельные следы карликового падения были заметны на всех предметах ещё долго, только белые слоники отделались лёгким испугом, а может быть, просто рады были напиться козьего молока. Вряд ли у них была такая возможность ранее.
Время летит быстро, когда всё очень хорошо, а так оно и было на берегу озера Вельё. Настала пора прощаться. Корзинки с клюквой, которую всем коллективом успешно перебрали, уговорив за работой бутыль дедовского самогона, настоянного на аналогичном продукте, пересыпали в пятилитровые пластиковые бутыли из-под воды неведомым образом оказавшиеся в сарае и погрузили вместе с похудевшими сумками приятелей в лодку. Пока происходила погрузка, под ногами мешались уже двое - к маленькой жучке присоединился маленький человечек. За время отдыха эти озорники здорово подружились. Кауров даже умудрялся иногда на собачке кататься, будто это настоящий конь, с тем лишь отличием, что приказать ему остановиться или помчаться галопом было очень трудно.
В стороне скромно стояла Люська. На её топазовые глаза набегала влажная дымка. Бурков старался на Люську не смотреть - он понятия не имел, что с ней дальше делать, а Люська не смела на это намекнуть, в силу природной своей скромности. Помахали руками всем оставшимся на берегу и оттолкнулись. Лодка скользнула вперёд, бесшумно резанула зеркальную поверхность вод, дед Виталик дёрнул верёвку - мотор взбрыкнул на корме, взвинтил белый водоворот, перемешавшийся с поднятым со дна коричневым илом и вскоре, лодка исчезла за жёлтым изгибом берега.
Всем было грустно, но эта грусть не походила на ту, которая охватывает людей покидающих родные места, в их грусти присутствовало что-то совсем иное. Они расставались не с лесом, не с деревенькой, не с озером, а со сказкой, пусть даже опасной, но такой чарующей, будоражащей воображение, манящей и так меняющей всю последующую жизнь, словно это не сказка сама по себе, а твоё давно исчезнувшее за облаками времени детство. Один Кауров весело подпрыгивал на коленях у деда Виталика, мешал ему рулить, хорошо, что озеро дорога широкая, а то бы не миновать беды.
- Эй, Сивков, сюрприз ведь обещал, обманул? Я вас в прошлый день рожденья не обманывал! - карлик напугал бедного деда Виталика, чуть не в ухо ему кричал. Оба чуть не вывалились за борт, так крепко обнимал Кауров деда за шею.
Сивков не стал отвечать. Не объяснить друзьям в двух словах, да и не стоит уже, что сюрприз, о котором он договорился с Люськой, был всего лишь пирогом с клюквенным вареньем и яблоками. Какой тут обман? Был пирог.
Сивков рассматривал берега, он думал, на что они похожи: на соловьиный глаз или на куполки? Вдруг... Показалось? Солнце начало быстро темнеть, уменьшаться в размерах.
Вот оно повисло прямо перед Сивковым, и ювелир догадался, что не солнце это уже, а его пустая корзина, которая теперь была полным-полна, да не чем иным, а золотой посудой, которую он понаделал для Царицы-Матушки, а корзинка - точно его, вот и дыра под ручкой, но кузовок крутится, вертится и, наконец, переворачивается вверх дном, а из него струится сияющий на солнце золотой поток, а может быть он солнце и есть, но его проглатывает глубокая синь огромного озёрного глаза, смыкает своё прозрачное, жабье веко и... Ничего нет. Солнце на небе светит. Блёстки по озеру бегут.
Бурков ни на кого и ни на что не смотрел, рука его безвольно свесилась в воду и оставляла на ней пятипалую борозду. Никто из пассажиров утлого судёнышка не замечал упругой, блестящей гривы чёрного коня, которая неотступно следовала за лодкой, и так быстро, будто бы нёс её не обычный конь, а чёрный дельфин.