Он был великолепен. Отличный боевой бык, а не трёхлетка-недомерок с отпиленными рогами, - убойный скот, из тех, что выпускают на арену потехи ради, превращая корриду в цирковое представление для туристов. Красным пятном расплылся в воздухе шёлковый плащ, словно готовя зрительский глаз к тому красному, что должно неминуемо брызнуть, обагрив золотистый песок альберо тяжёлыми густыми каплями. Матадор, удерживая мулету в руках, неестественно изогнулся дугой. Казалось, вот-вот огромный рог пронзит его насквозь, выйдет под левой лопаткой, пойдёт дальше, прорывая холст, и почти коснётся меня, на секунду обдав дыханием смерти, возведённой в немыслимое, дикое и вместе с тем чарующее искусство.
Художник точно передал запах крови, песка и страха. Нет, не страха человека перед взбешённым животным, а страха, что твой собственный страх будет замечен, взвешен, классифицирован, всверлен в тебя сотнями глаз, обращённых на арену, и навсегда припечатан к тебе позорным клеймом. На секунду мне показалось, что я стою на площади, окружённый многочисленными зрителями, готовыми выразить как свой восторг, так и недовольство. Началась третья, последняя терция боя. Бык, раздразнённый пикадорами и бандерильеро, медленно идёт на меня, а я замер, не смея шевельнуться, и зрителям первых рядов видно, как дрожит шпага в моей руке. Я проиграл, даже если остался в живых.
- Вам приходилось бывать в Испании? - спросил я художника.
- Нет, - ответил он, мотая патлатой головой, - а вам?
- Я там жил несколько лет.
Достаточно, чтобы полюбить корриду всем сердцем и так же сильно её возненавидеть. Меня всегда волновали бои быков Пикассо и чёрно-белые офорты Гойи, но это были пусть и гениальные, но всего лишь полотна. Здесь же всё как-то реально. Слишком реально. Hовая технология, делающая холст визуально трёхмерным, определённо мне нравилась.
- Масло? - спросил я художника.
Он мог бы мне соврать, добавив таким образом стоимости своей работе. Я не произвожу впечатление человека, разбирающегося в живописи, но он ответил правду, и это только усилило моё желание приобрести картину:
- Полиакрил. Такая синтетическая краска. Ну и кристаллическая решётка поверх холста.
Да хоть фломастеры. Плевать, я покупаю.
- Сколько вы за неё хотите?
- За картину? - Художник смутился. - Мне очень жаль. Она не продаётся. Директор выставочного зала настоял, чтобы её включили в программу, но я сразу предупредил, что продавать не буду. Любую другую - пожалуйста.
Я окинул парня взглядом. Нечёсаная грива волос, костюмчик с чужого плеча, галстук дурацкого фиолетового цвета, очки тёмные... Не удивлюсь, если наркоман или алкоголик, хотя на вид совсем молодой. А ведь ему наверняка нужны деньги. Я на глаз могу определять тех, кому нужны деньги. И дело не в том, что на человеке надето. Он может отовариваться в самом дорогом бутике, пить дорогие вина и ездить на дорогой тачке, но от него будет за версту нести жаждой денег, зачастую тухлой, зловонной, ненасытной, а иногда, как сейчас, тихой беспомощной жаждой увядающего растения. Действительно, жаль. Художник-то неплохой. Как бишь его? Алексей Синявский. Я настроился осмотреть другие картины в галерее и хоть что-нибудь купить, так, из любви к живописи. Да что там - из жалости. Есть у меня такая нелепая черта.
Но тут мои филантропические размышления прервал женский голос.
- Котик, я хочу вот эту.
Лица я не разглядел. Только спину. Идеальную загорелую голую спину, заканчивающуюся чёрной бархатной тканью, настолько плотно прилегающей к телу, что я был готов биться об заклад: под ней ничего нет. Лёгкий запах муската коснулся моих ноздрей и растворился в воздухе.
Стареющий котик пухлой лапой заскользил вдоль тонкой талии, бесцеремонно опускаясь чуть ниже её.
- Алиса, детка, зачем тебе бык? Давай лучше купим вон те горы или бабу в сарафане с цветами.
Надо же, какие люди. Важняк нашего города, оказывается, не чужд прекрасного.
- Хочу быка, - упрямо ответила девица. - Есть такая поговорка, типа, что дозволено быку... В общем, я не помню, но что-то умное.
- Что дозволено Юпитеру... - попытался вставить художник, но резко замолчал, видимо, осознав нелепость своего вмешательства. - Извините, картина не продаётся.
- В этом мире всё продаётся и всё дозволено тем, кто в состоянии заплатить, - усмехнулся важняк, извлёк из кармана пиджака приличных размеров зелёную котлету и не глядя отслюнявил Синявскому около десятка купюр.
- Дело не в деньгах, - робко заикнулся художник, но под пристальными взглядами девушки и её спутника как-то весь уменьшился, сжался и слился со стеной. - Вам с подрамника снять?
- Нам завернуть и отправить посылкой с курьером. Поскольку мы торопимся - нам ещё в театр и на презентацию.
Парочка развернулась и направилась к выходу.
А ведь я мог предложить Синявскому те же деньги и уйти с картиной. При желании я мог бы уйти и с девицей. И, уверен, ей было бы со мной лучше, чем с плешивым, обрюзгшим порождением местной демократии. Но мне всегда не хватало наглости, этого ни с чем не сравнимого ощущения превосходства. Даже тогда, когда вдруг стало хватать денег.
- Простите, я знаю, вам понравилась картина, - сказал мне художник извиняющимся тоном. - Я правда не хотел с ней расставаться, но такая сумма... А у меня мама болеет...
Мне сделалось неловко и мерзко, словно это меня только что продали вопреки воле моего создателя. Я вышел из галереи в июльскую жару, пропитанную испарениями от асфальта, по которому катились подгоняемые сонным ветерком клубки тополиного пуха.
Ночью я долго не мог уснуть, а когда наконец далеко за полночь провалился в забытьё, снился мне жуткий кошмар. Клубы жёлтого песка застилают ярко-голубое небо. Я, оседлав гладкого, как кожа змеи, быка, несусь во весь опор на незадачливого тореро. Он смотрит не на меня, а куда-то сквозь, и его дешёвый фиолетовый галстук нелепо развевается на ветру.
'Коррида' провинциального художника Алексея Синявского не выходила у меня из головы. Что-то в ней было необычное, зловещее, вызывающее всплеск моих собственных воспоминаний, перемешанных с чужими эмоциями. Жаль, что такое тонкое произведение искусства досталось человеку, который в нём ни черта не смыслит.
Когда через несколько дней в новостях передали о трагической гибели известного члена городского совета, я был занят приготовлением valencianpaella с рисом и курицей, гоняя по кухне запахи шафрана и розмарина. Лишь когда объектив камеры скользнул по стене загородного особняка погибшего, выводя на экран быка и тореро, я поставил бокал с красным полусухим на стол, уселся возле телевизора и сделал громче звук.
- ...проникающая колотая рана в область груди, нанесённая острым предметом... проверяются связи с криминалом...
Мелькнула мысль: там не найдут следов криминала, но найдут следы песка. Не местного речного, а жёлтого песка альберо, нагретого щедрым солнцем Андалузии. Впрочем, вряд ли кто-нибудь в нашем забытом Богом городе заподозрит покойного в эксцентричном увлечении ритуалами тавромахии. Ерунда. Придёт же в голову такое.
Как бы там ни было, а шедевру современного изобразительного искусства нужен новый хозяин. Возможно, мне не хватает врождённой наглости, ощущения вседозволенности, свойственной сильным мира сего, но я всегда получаю то, что хочу. Через неделю я приобрёл 'Корриду'. Торговаться не пришлось. Алиса продала мне её совсем недорого - дешевле, чем продала себя. Я находил это довольно забавным. Картина вызывала у меня бурю эмоций всякий раз, когда я на неё смотрел. Алиса, после долгих и под конец утомительных кувырканий в постели, вызывала скуку. Если вечером меня пьянил мускатный аромат её кожи, тот самый, что я учуял ещё в галерее у Синявского, то к утру остались пустота, похмелье и жгучее желание побыть одному. Я скользил глазами по гладкой, чуть влажной загорелой спине, на которой отпечатались следы моих пальцев, а потом переводил взгляд на стену, где происходила последняя сцена боя быков. Определённо, современные технологии значительно изменили восприятие живописи.
Матадор уже не изгибался дугой, как раньше, а распростёрся на песке, неестественно раскинув руки и ноги, словно лёжа исполнял какой-то нелепый танец. По правилам этой многовековой забавы, у быка нет шансов. Такова традиция, воплощающая в себе высшую форму несправедливости. Бык мёртв, как ни крути. Если противник опытен, он убьёт его красиво: потешив публику серией изящных вероник, вонзит эстоке между третьим и четвёртым позвонком и унесёт с собой на память одно, а то и оба уха поверженного животного. Если же бык проявит ловкость и насадит матадора на рог, то будет забит как бык-убийца.
По сути, у быка выбора нет. Впрочем, он может нагнать на тореро страху, и если тот позорно покинет площадь под негодующее улюлюканье толпы, то бык останется жить.
Почему я не заказал копию у художника? Или всё же я заказал у Синявского копию, но он не стал её делать? Парень не внушал ни малейшего доверия. Даже странно, как из-под кисти этого ничтожества вышло такое поразительное произведение искусства. Не жаль аванса, который я дал за работу. Жаль разочаровываться, не получить то, что хочешь. То, что считаешь по праву своим. Но теперь это уже неважно - картина у меня. А у художника, пожалуй, как и у быка, выбор невелик.
Проснувшись, я обнаружил, что Алисы нет. Я не удивился и не расстроился. Мы оба получили друг от друга то, что хотели, но вот только почему её бархатное чёрное платье валяется на полу? Неужели она отсюда голышом ушла? Представляю, как удивилась консьержка, не в меру трепливая пожилая тётка. Но вот же ведь сумочка, ключи от машины...
Сначала я даже не заметил перемен в картине. Лишь машинально уставился на стену и поискал глазами матадора на арене. Вместо него там стояла маленькая фигурка в ярко-красном халате с драконами на спине. Драконов я не разглядел, просто знал, что они там есть. Это был мой халат. Я когда-то привёз его из Китая. Настоящий шёлк, приобретённый на юго-востоке провинции Цзяньсу.
- Алиса!
Она меня не слышала.
Я изъездил весь мир в поисках занятных вещей, чаще на заказ, а иногда просто для себя. Я занимался самыми безрассудными видами спорта, прыгал с парашютом над побережьем Средиземного моря, планировал на дельтаплане над горным ущельем Такатихо, погружался с аквалангом на дно Атлантического океана, ел на обед напичканную тетродотоксином рыбу фугу, добывал яд гремучей змеи - в общем, утолял адреналиновую жажду различными способами, но теперь мне вдруг стало страшно, как может быть страшно перед лицом необъяснимого, врывающегося в жизнь внезапно, вдруг, разрушая привычные рамки картины, на которой изображена Вселенная.
Это был отличный боевой бык. Чёрный, огромный, блестящий. Его ноздри раздувались от частого тяжёлого дыхания. Оставленные пиками царапины на боках сочились кровью. Бык не чувствовал боли, лишь животную ярость. Сейчас он опрокинет девушку на песок, раздавит копытами и подымет на рога искалеченную, но всё ещё живую. При мысли о том, что совсем недавно тёплое податливое тело Алисы прижималось ко мне, исходилось судорогой экстаза и таяло у меня под пальцами, мне стало дурно. Я снял картину со стены, сорвал с подрамника кристаллический холст и разломал его на куски остро отточенным кухонным ножом.
Нет, это не акрил, это что-то другое. Синявский наврал. Не знаю, чем он пишет свои картины. Мои руки были в липком, красном, в чём-то, что хотелось немедленно отмыть. Встав под горячую струю воды, я закрыл глаза, чтобы не видеть красное, крупными каплями появляющееся на белом кафеле. Я вышел из душа, а оно всё тянулось за мной длинной шёлковой лентой.
Шёлк. Тонкий шёлк, привезённый из Цзяньсу. Драконы на спине. Алиса. У неё идеальная загорелая спина, гладкая, приятная на ощупь и на вкус. На ней по-прежнему мой халат. Только теперь он изрезан в лохмотья. Впитываясь в красный шёлк, красное превращается в чёрное, капает на пол и смешивается с жёлтым. Магическая игра цвета волнует меня. Я быстро одеваюсь. Мне уже не страшно. Я просто очень, очень тороплюсь и чувствую, как золотисто-бурый песок альберо скрипит у меня под ногами.