− ...Расскажи мне ту историю, Доброскок, − попросил Буй.
− Напомни начало, друг, и если она не о работе, я расскажу ее тебе пять раз.
− Мне жаль, но я не знаю начала. Вчера мы были у Грехова, я не доел хлеб, бросил его в корзину для бумаг, а Грехов сказал: "Не хорошо, молодой человек". Он, видимо, сторонник раздельного сбора мусора: туда огрызки, туда обрубки... Ему не понравилось. Последнее время ему все не нравится...
− Нельзя кидать хлеб в корзину, Буй!
− Вчера ты сказал тоже самое... А потом обещал историю...
− Тебе она не покажется интересной.
− Зачем обижаешь, товарищ! Мы с тобой давно вместе, мы из одного города, и я научился понимать даже твои жесты.
− Хорошо, Буй, но она короткая. Ее рассказал мой дед, и мне кажется, что твой дед мог рассказать точно такую историю.
− Ты знаешь, Доброскок, как я уважаю старших. Человек с Востока может позавидовать моему терпению. Ты должен рассказать мне эту историю.
− Верно, Буй, ты терпелив. Но это оттого, что мы почти азиаты. Уральский хребет − шов между Западом и остальным миром, а остальной мир это Азия. Мой дед всю жизнь ремонтировал танки на заводе, который назывался "вагонка", хотя вагонами там и не пахло. Как-то раз, будучи еще пацаном, я вылил в раковину недопитый стакан чая. Дед посмотрел в мою сторону и ничего не сказал. Весь день он ходил задумчивый, а вечером вновь начал улыбаться улыбкой человека, у которого есть все. Когда мы остались вдвоем, он заговорил о далеком прошлом. "По воскресеньям − сообщил дед, − в заводской столовой нас особенно хорошо кормили". И он старательно описал первое и второе блюда, качество которых, Буй, трудно оценить спустя десятилетия. При этом он опять посмеялся, как посмеивается человек, получивший от жизни все. "На третье, − продолжал дед, − давали стакан кофе и булочку. Всю неделю мы ждали обеда из-за этого кофе и из-за этой булочки. В тот день я пришел в столовую с высокой температурой. С меня лил пот, а голова кружилась от слабости. Я сел за стол и начал с первого блюда. Есть не хотелось, но, как и все, я ждал обеда неделю, поэтому отодвинул одну тарелку и пододвинул другую. Однако и второе блюдо осталось недоеденным. Становилось все хуже, но передо мной стоял стакан кофе. Я долго смотрел на него, потом сделал один глоток, взял булочку и вышел из столовой. Через два дня мне стало лучше, а еще через день я поправился". Сказав это, мой дед опять засмеялся, как смеются люди, вспоминающие приятное, а я не понял, зачем нужно веселиться, рассказывая о трудностях.
− Наверно твой дед жизнелюб и человек с крепкими нервами, − вставил Буй, почуяв короткую паузу.
− Это верно, − кивнул Доброскок, − но в усмешках деда я заметил едва уловимую горечь и только теперь понимаю, чем она вызвана.
− Подожди об усмешках, друг. Скажи сначала, к чему он упомянул этот стакан кофе.
− Нет, Буй, как раз все дело в его усмешках и в той горечи, которую я едва разглядел тогда, а сейчас вижу отчетливо. Дед знал, что время потребовало от него слишком много, а взамен выдало какую-то мелочь. Какую-то двухкомнатную квартирку, в которой тесно и днем и ночью. Конечно, человек со здоровыми нервами любую трагедию своей молодости превращает в курьез, но в добрых усмешках деда была видна безысходность. Понимаешь, товарищ! Безысходность и смирение. И все это из-за проклятой эпохи, которая превращала человека в шестеренку от огромной машины. Машина должна работать, а шестеренки крутиться. Всегда работать и всегда крутиться. Всю жизнь. И дед работал. Ничего другого не оставалось. И что взамен, Буй?! Стакан кофе? Да как же так!.. За годы труда − стакан кофе и булка?
− Что с тобой, друг? Ты плачешь. Я не верю глазам. Ты не плакал, даже когда тебе прострелили ногу...
− Подожди, Буй и постарайся понять. Пятнадцать лет назад я слышал эту историю, и только сегодня она помутила мне разум. Мой дед жив и здоров, но мне стало дико жаль его, после такого короткого рассказа.
− Но ты не сказал, чем он закончился.
− Подожди, Буй. Дело в том, что я не могу изобразить горький смех моего деда. Таким смехом смеялись люди, жившие в России в середине века. Теперь мне ясно, что смех этот полон смирения, но таким смирением можно гордиться. В нем нет ничего рабского. Просто человек родился тогда, когда Родине нужна его жизнь, и он добровольно отдал ее, не бросаясь под танки, а день и ночь их ремонтируя. И вариантов нет, Буй... Ничего другого сделать нельзя... А взамен булочка и стакан кофе, от которых остаются ощущения на всю жизнь. Ты можешь иметь ощущения от хлеба и чая?
− Не понимаю тебя, брат.
− Ответь на вопрос, ты можешь иметь ощущения от недопитого чая?
− Успокойся, товарищ. Я не могу иметь таких ощущений. Новый автомобиль перестает волновать меня через полтора месяца... Только хорошая недвижимость способна поразить мое воображение.
− Ты прав, друг! Ты прав. И я не могу получить ощущений от стакана кофе, но мой дед... мой дед тогда... когда я был пацаном и вылил в раковину недопитый чай... он, не одернув и не упрекнув словом, закончил свою историю. Он сказал: "Прошло много лет, а я до сих пор жалею, что не допил тот стакан кофе". Ты понимаешь, Буй? До сих пор! Ну, как же так можно? Как же так... Прости, друг, у меня текут слезы... я не могу больше об этом рассказывать.
− Успокойся... Успокойся, товарищ. Твой дед не зря тратил время на труд. И мой дед тратил время на то же самое. Ты прав, и он мог рассказать примерно такую историю. Но времена изменились, и теперь мы можем спокойно работать. Подумай о работе и тебе станет легче. Хорошо, что у нас есть дело, и мы умеем заработать себе на стакан кофе. Ты слышишь, звонит телефон? Сейчас мы займемся работой, и ты успокоишься... Да, слушаю... Так... Понял... Да... Я понял... Когда?.. Прямо сегодня?.. Сейчас... Давно пора... Понял... Сделаем... Доброскок рядом... Вечером отзвоним... Добре.
Телефон умолк и скатился в карман Буя.
− Поднимайся, товарищ, − сказал Буй. − Нужно работать. Нам позвонил Нестор. Он просит сжечь машину Грехова. Этот чистоплюй все еще не заплатил за август... А сегодня уже четвертое сентября.